РАССКАЗ ДЛЯ ЧТЕНИЯ N 1
Вчерашний дождь закончился к утру. Теперь асфальт, над которым ветер носил клубковатые пыльные кусочки, был шершав и сух. В подземных тоннелях и на тротуарах наступил вечерний час пик - время последних, уже не злобных, усилий перед тягостно долгожданным расслаблением у телевизора.
Убогие магазины были полны и толкотливы. Лихо продавались сырые клубни картофеля, с легким хрустом разрубались куски жилистой говядины, неистово стрекотала касса, выжимая из себя бумажные чеки с рядом цифр и словом <спасибо>, которое, впрочем, никому не было нужно. Рядом со станциями метро толкались очень похожие друг на друга горожане, желая поскорее вдавить свои тела в упругие внутренности автобусов апельсинового цвета. Весь город походил на посыпанный сахаром муравейник, собирающий свои силы для последнего напора и следующего за ним успокоения.
Подполковник Анатолий Валентинович Горбуленко неторопливо шел от остановки автобуса по направлению к большому белому дому, где они жили с женой и дочкой Ниной, и думал о себе. Жизнь его была благополучна и упруго обустроена, как почти у всех других старших офицеров из числа преподавателей их инженерного училища. Была квартира в двух стремительных остановках от метро, другими словами, восемь минут быстрым шагом (дом, правда, блочный, но зато рядом с неплохим универсамом) Была хорошая честная жена, с которой они почти никогда не ссорились, была дочка-шестиклассница, играющая на фортепьяно. И главное - была высокая зарплата, которая давала плотную уверенность в сегодняшнем дне и завтрашней пенсии. Когда можно будет просиживать целыми месяцами на чуть тесноватом садоводческом участке, разводить помидоры и ходить по утреннему туману на речку за особо хорошо клюющими в тех местах подлещиками.
Все было обыкновенно и обстоятельно, как и у всех нормальных людей. А через два дня из турпоездки в Болгарию вернутся жена с дочкой, и в жизни вновь появится что-то до сих пор неизвестное, что-то новое
Поэтому домой Анатолий Валентинович шел с радостью, но, не торопясь, так как знал, что пельмени варить ему все равно придется самому, и дома его никто не ждет.
Горбуленко остановился, удовлетворенно поднял голову, чуть вжатую в воротник нового ладно сшитого форменного плаща, и посмотрел по сторонам. Нет, все-таки все совсем не так уж плохо. Скоро подрастут недавно высаженные крючковатые деревья, и у них во дворе будет много зелени. Наконец достроят пока косоватую детскую площадку, и тогда утробный уют малометражных квартир выплеснется на улицу и создаст ощущение дома - своего и совсем родного.
Офицер чуть смутился от собственной сентиментальности и уже собирался сделать последнюю сотню шагов. Но вдруг буйный октябрьский ветер, который жонглировал по всему двору сухими, скрюченными от холода, листьями, неожиданно подсунул под подошву скромно блестящего кожаного ботинка сложенный бумажный прямоугольник и так же внезапно утих. Анатолий Валентинович нагнулся. Это был обычный клетчатый тетрадный листок, заполненный аккуратными полосками строчек. Чье-то письмо. <Забавно>, - подумал офицер и сунул его в карман.
* * *
Предпоследний вечер в одиночестве пролетел быстро и спокойно. Довольный желудок неторопливо перерабатывал две дюжины сибирских пельменей из пакетика и скромную рюмочку армянского трехзвездочного коньяка. И теперь Анатолий Валентинович сидел перед телевизором в спортивном костюме, глотал сладкий горячий чай и курил. Программа <Время> уже закончилась, и стали транслировать какой-то эстрадный концерт из Останкино. А по другим программам вообще ничего интересного не было. Горбуленко набрал номер своего сослуживца, с ним они минут двадцать поговорили о жизни. Обсудили планы на следующие выходные, совмещенные с днем конституции в понедельник, отметили, что в последнее время трудно купить болгарские сигареты, а затем попрощались.
<Ну вот. Раз нечего делать, можно лечь сегодня пораньше, завтра тяжелый день>, - подумал подполковник и уже собрался идти в туалет, когда какое-то нервно ерзающее внутри чувство напомнило о чем-то немножко слякотном и еще не оконченном. <Остановка. Дорога домой. Ветер. Письмо! А, елки-палки, письмо в кармане! И зачем я его подобрал?"> - промчался Анатолий Валентинович по своим мыслям и пошел в прихожую. Листок легко отыскался в кармане бледного зеленого плаща, и офицер, подумав, что читать чужие письма нехорошо, но раз уж оно попало к нему таким интересным путем, то можно, уселся на кухне под теплую лампу и стал скользить глазами по строчкам:
Здравствуй, Антоша!
Как дела? Вот решила написать тебе, т.к. делать нечего, книжку я наконец-то дочитала, все свои впечатления (в связи с прочитанным) определила, центральную часть города освоила, все на свете уже передумала, с мамой обо всем переговорила. Одним словом, делать совершенно нечего. Сегодня на вечернюю прогулку ходила одна. Сидела на скамейке у музея и читала два твоих письма. Тем временем подсел чувак, вернее будет сказать, что он, проходя мимо, сказал мне что-то типа <привет>. Юноша был странно одет, особенно в контексте нашего с ним дальнейшего разговора. Ему оказалось 56 лет, еще у него оказались голубые глаза, армянская национальность, рост в районе 150 см и сандалии, в которых ходят очень крутые пролетарии. Выяснилось, что я армянка, грузинка, болгарка, индианка, хохлушка в одном лице, что я ему очень подхожу из-за того, что не пользуюсь краской, что ему очень нравится <мой фигур> и что я <очень нежный>. Кончилось все чуть ли не сватовством, хватанием моих рук; за сим пришлось удалиться, поведение пенсионера обещало много неприятностей.
Вчера тоже был странный вечер. Мы гуляли с мамой, и мне захотелось есть. Мы зашли в некое подобие ресторана или кафе. Подошел чувак и предложил поменять доллары или марки. Матушка ему популярно объяснила, что их у нас нет. Потом она встала в очередь, а я села за стол и погрузилась в размышления. Вдруг подлетает моя мама, которая раньше была решительно настроена поужинать, и говорит: <Пошли, пока с тебя ничего не сняли или не убили>. Оказывается, стоя за этими ребятками, она слышала, что кому-то из них понравилась моя майка, кому-то еще что-то, а один сказал, что он и мной не прочь заняться. Мы очень быстро рванули, а в Коктебеле в 10 вечера темнота полная. Вот. Очень скучаю. Завтра допишу.
24.08.89
Привет тебе, дорогой. Получилось не завтра и не послезавтра, а только сегодня. Сегодня 27 число, оно кончается, а значит еще одним днем меньше сама не знаю до чего. Но всегда нужно чего-то ждать, иначе нет смысла в расставаниях.
Ну, вот, вроде писать нечего. Извини за почерк (что-то он у меня испортился) и ошибки (ну не нести же на проверку маме). Да, совсем забыла, ну уж ладно, пощажу твои эстетические чувства и не буду писать, что я тебя люблю, хотя это очень соответствует моему настоящему положению.
Через два дня мы с матушкой уже возвращаемся на историческую родину. Ты приезжай, пожалуйста, ладно? Я сейчас у тебя очень нежная, очень задумчивая, очень грустная. Загорела, теперь облезаю. Похудела. Мама не нарадуется, правда, от обзывательства <тюлень> я никак отделаться не могу.
Ну, вот и все, тем более, что тебе наверняка скучно и неинтересно.
Позвони, когда приедешь, как сможешь.
Будь здоров, не чихай.
27.08.89, г. Коктебель
Маша
<Да, забавно>, - подумал Анатолий Валентинович.
Перед тем, как лечь спать, он выкурил еще одну сигарету.
РАССКАЗ ДЛЯ ЧТЕНИЯ N 2
Очень хотелось поскорее забыть об этом старике, который просил милостыню в переходе с <Маяковской> на <Площадь восстания>.
В душные часы пик не работал эскалатор, который спускал пассажиров на пересадку. И поэтому всем желающим побыстрее оказаться на своей линии (чтобы совсем скоро облегченно вздохнуть, отыскивая звонкие ключи в кармане демисезонного пальто), приходилось молчаливо следовать по длинному изогнутому тоннелю, наполненному невкусным, чуть подмоченным воздухом.
Пассажиры шли мимо этого неаккуратного старика, который сидел на пыльном полу метрополитена, к тому месту, где обтекаемые поезда громко стрекотали на стыках недобросовестно уложенных рельс, а затем, впустив всех возвращающихся, и что-то буркнув в громкоговорители, лихо хлопали обеими половинками дверей и с таким же навязчивым топотом исчезали в черной гуаши тоннеля.
Даже здесь, в ярко освещенном трясущемся вагоне, всегда хранящем удивительную смесь запаха электричества и дешевого кожзаменителя, этот нищий не выходил из головы. Было неспокойно от легкой брезгливой жалости к нему, а, может быть, от стыда за то, что слишком редкий пассажир кидал на носовой платок перед стариком теплую беззвучную монету. Это чувство пропадало только на доболи знакомой <Владимирской>, когда при выходе на площадь взгляд спотыкался о высокого коротко подстриженного юношу с молчаливыми глазами, стоявшего у выхода из метро, и рассеивался в потемневшем октябрьском воздухе, смешавшись с огнями троллейбусов и гирляндами светофоров.
Молодому человеку, наверное, было лет 19, и выглядел он абсолютно обыкновенно - точно так же, как и сотни других молодых людей. Лишь, быть может, тонкий стежок серебряной сережки в ухе отличал его от тысяч безликих в это время суток горожан, которые россыпью валили из метро.
Уже без пяти Сейчас она придет, она обычно не опаздывает. Да Знаешь, все, что произошло со мной за эти мелькнувшие четыре месяца с того момента, когда мы с ней встретились, очень непонятно. Я сам даже не знаю, что мне думать, в голову лезут какие-то дурацкие мысли. И еще осень давит. В октябре в Ленинграде небо начинает опускаться.
А на самом деле мне просто хочется кому-нибудь об этом рассказать. Если будет скучно, не слушай, ладно? И извини меня, что я на <ты>, не получается как-то <вы> сказать.
Так вот. Это, наверное, прозвучит по-детски, или просто глупо, или не знаю как, но я просто погибаю от тоски по ней. Смешно слышать такие слова от меня? Непохоже?
И это не то, чтобы как бы первое чувство, у меня в школе уже была любовь. С одной милой девочкой Анечкой. Было очень даже здорово. В школе я считался официальным ухажером, мне завидовали. Анечка жила вдвоем с отцом, который неизвестно где работал, скорее всего в ГБ. Он просиживал месяцами заграницей, и иногда вдруг сваливался из какой-нибудь азиатской страны с чемоданами разного забавного барахла и вскоре вновь неопределенно исчезал.
Поэтому барышне славно жилось в почти собственной упакованной квартире на <Приморской>. И поэтому же ей жутко завидовали. Учителя, когда встречали ее в коридоре, превращались в улыбку понимающего восхищения. Они надеялись <поиметь> что-нибудь от <такого папы> для себя или хотя бы для школы. Но на самом деле они не любили ее. И одноклассницы тоже ненавидели ее за то, что у нее всегда было чего-то больше, чем у других. Поэтому ей постоянно приходилось копаться в людях, в каких-то сплетнях. А я ей помогал и скрашивал одиночество.
Наша любовь продолжалась где-то до середины первого курса. И нам, правда, было очень хорошо друг с другом. Но потом все стало как-то повторяться, все стало монотонным, одинаковым. Ее утомляло мое стремление к определенности, а меня - ее постоянное желание быть всегда и везде свободной. И мы нежно расстались, продолжая перезваниваться и встречаться на днях рождения одноклассников
Сейчас мы тоже с ней иногда встречаемся
Впрочем, все это так, неважно
В общем, все началось в конце апреля, когда я закончил переписывать свой <курсовик> и мне нужно было его перепечатать. Я был жутко собою доволен: необычная тема для второго курса (развитие образа города у футуристов), толстая пачка исписанной мелким почерком бумаги и обширные похвалы научного руководителя с надеждами на дальнейшую совместную работу. И вот я с чувством сытости от свершенного уселся на телефон, чтобы найти недорогую и аккуратную машинистку. Вскоре мне дали телефон в то время совершенно безликой и прозрачной барышни по имени Вика. Я позвонил ей и договорился на следующий день завезти ей свой труд.
Честно говоря, от имени Вика меня всегда немного передергивало. Где-то до пятого класса у нас училась одна девочка Вика. Она была противной, все время ковыряла в носу и постоянно на всех жаловалась учительницам. И поэтому к <Викам> у меня всегда было предвзятое отношение.
Где-то полчаса я отыскивал набережную Карповки в ворохе небрежно раскиданных улиц Петроградской стороны. В конце концов найдя ее, я долго шел вдоль реки, и радостно наблюдал за тем, как пыльная чирикающая весна плотно и неотвратимо вторгается в скучноватый апрель. Потом я легко нашел дом - громаду песчаного цвета, поднялся по лестнице с кучей ведер из кровельного железа, которые ломились от картофельных очисток, и позвонил в квартиру 40.
Открыла она.
Она оказалась очень приятной девушкой лет двадцати пяти с ужасно милой улыбкой. И я подумал, что совершенно не всегда Вики бывают толстыми.
Потом я сидел на диване и долго объяснял, как нужно печатать мою работу (разумеется, два интервала и большие поля, чтобы размазать текст еще страниц на пять). Потом я влез в изложение каких-то сложных концепций из своей работы Я себе очень нравился - я был солидным и крутым молодым ученым.
А она слушала меня и очень здорово улыбалась.
Через два дня я снова пришел в ту же самую маленькую коммуналку (была еще соседка, но она куда-то уехала) за своей работой, и Вика предложила мне попить чай.
Я так отчетливо помню тот вечер меня мучает по нему настоящая ностальгия. Было так здорово, и этого, увы, никогда снова не будет.
Мы сидели, разговаривали, она рассказывала про свою сложную жизнь. Про своих родителей, которые каким-то образом уже три года жили в Штатах, и к которым она собиралась ехать. Мы посмеялись над всякими общими преподавателями (Вика тоже в свое время училась на филфаке), и вообще В общем, здорово.
Со мной люди любят разговаривать - я их внимательно слушаю. А это всем приятно.
Да Маленькая коммунальная кухня, стол, чай. За окном вечер цвета слоновой кости. На стене набоковские часы умело отламывают сухие дольки времени. И оживающее чувство нового приключения
Я был счастлив. Я постепенно врастал в мир Вики. Мне это нравилось. И я не хотел из него выходить.
А потом все неожиданно преобразилось. Я забыл обо всем на свете. Мы стали встречаться почти каждый день, много говорили, гуляли по расслабленному после зимы городу А время неслышно подбиралось к страшной и неизбежной дате 22 августа, когда самолет должен был забрать ее туда, где всегда радостно. Мне было невыносимо тяжело осознавать, что когда-то ее со мной не будет, но времени еще было много, и я старался не думать об оставшихся двух месяцах, месяце, двух неделях
И вот подползла середина душного августа, город наполнился толпами подростков из разных частей нашей необъятной страны. По улицам ходили усталые пешеходы и ездили разогретые металлические автомобили. И оставалось всего несколько дней
Вика собиралась. Самолет улетал где-то между ночью и утром. И в тот вечер 21-го числа в ее маленькой комнате собралась <на проводы> целая компания друзей и родственников. Все несдержанно пили, перекрикивали друг друга в рассказах о веселых событиях общего прошлого, ругались. Был там какой-то одногруппник - филолог в желтой рубашке, который постоянно кричал, что надо веселиться, потому что мы не на поминках, и что человека ждет счастливая жизнь. Я почти никого не знал в этой <тусовке> и постоянные разговоры о поджидающем Вику муже-миллионере мне тоже не нравились (я прямо представлял себе заплывшего жиром лысого мужа с ухоженными ногтями и сигарой во рту).
Часов в одиннадцать я попрощался с уже изрядно пьяной компанией и стал уходить. Вика вышла на лестницу. Она сказала, что она меня любит, и что мы обязательно встретимся. Я сказал, что конечно. Потом она обняла меня и заплакала. Я говорил какую-то ерунду, что не надо расстраиваться, что все будет хорошо, что мы молодцы, а потом так вышло, что я в первый раз ее по-настоящему поцеловал.
Вот и все. Я ушел бродить по теплому сероватому городу, она ушла к гостям. С тех пор уже прошло больше месяца - 38 дней, и я только один раз видел ее во сне.
Мне скучно, я шатаюсь по каким-то дурацким гостям, хожу в глупое кино, и не ясно
- Привет, ты что? - спросила милая курносая барышня в джинсовой куртке с улыбающимися тоскливыми глазами. Ее голос свалился резко и неожиданно, как занавес в Кировском театре.
- Ой, привет, извини, я просто задумался. Как дела?
- Лучше всех!
- Да, - подумал молодой человек, - как всегда, чуть пошловато.
- Ну, что. Что на этот раз? Опять к тебе? - улыбнулся он.
- Ты что, не хочешь?
- Да нет, почему. Что ты.
- Ты все взял?
- Ага
- Тогда пошли?
- Пошли.
Молодые люди вошли в здание станции. Они молчаливо спустились, сели в последний вагон и проехали одну остановку.
В переходе с <Восстания> на <Маяковскую> по-прежнему сидел этот грязный старик.
Очень хотелось о нем забыть.
РАССКАЗ ДЛЯ ЧТЕНИЯ N 3
Дождь шел уже второй день. Теперь его капли превратились в невесомую воздушную пудру, которая растворялась в тяжелом от влаги воздухе и не оставляла следов на воде. Время от времени неожиданно налетал порыв ветра, и от этого деревья на другой стороне молчаливой речки вздрагивали и, нервно стряхнув с листьев капли воды, снова также резко замирали. Иногда с веток слетало несколько тронутых желтизной листьев. Oни кувыркались в воздухе до тех пор, пока ветер резким хлопком не приклеивал их к поверхности черной неживой реки, которая плавно утягивала их в туман цвета разведенного молока.
Кончалось лето, наступал кленовый сентябрь.
- Да уж, не очень удачную погоду мы выбрали, но что делать, - сказал гладко выбритый мужчина средних лет с яркими чертами лица, вылезая из автомобиля и придерживая его тяжелую дверь, чтобы не хлопнула, - Шашлыки на сегодня отменяются
- Но ведь никто же не знал, что дождь будет идти два дня подряд. Ужас, а не погода, - быстро проговорила в ответ его партнерша - молодая высокая девушка с чуть бледным веснушчатым лицом и завитыми в длинные спирали темными волосами. Она тоже вышла из машины и медленно подошла к реке.
- Смотри, какие деревья красивые. Даже трудно поверить, что они настоящие. Такое место удивительное Так жалко, что дождь.
- Место действительно очень хорошее. Я здесь часто бываю, почти каждый год. На той стороне я еще финский хутор помню, он года до шестидесятого, наверное, простоял Там сено какое-то хранили А теперь тут совсем пусто
- Да Трудно поверить, что это когда-то была финская земля, ведь так близко от нас Смотри, как здесь тихо Вообще ни одного звука
- Иди-ка сюда.
- Зачем?
- Давай, а то промокнешь. Иди ко мне.
Девушка сделала несколько шагов по влажной густой траве, которая отражалась размытыми полосами на эмалевых боках автомобиля, и подошла к мужчине.
Он легко взял ее за руки и наигранно серьезно, заглядывая ей в глаза, протянул:
- Наташка
-
Что?
- Наташка, Наташка
- Ну что?
- Хочешь, кое- что скажу?
- Ну, давай скорее.
- Я тебя очень люблю.
- Честно?
- Честно.
- И кроме меня больше никого?
- Никого
<Зачем опять этот постоянный вопрос>, - подумал Виктор Николаевич, - <неужели она не понимает >
- Все, Натаха, ты сейчас вся вымокнешь, давай, залезай внутрь.
В машине он зажег сигарету и, думая о чем-то своем, тихо наблюдал за тем, как причудливые дымные завитки спокойно улетали сквозь приоткрытое и уже слегка запотевшее окно наружу.
- Ты что такой серьезный?
- Да нет, я нормальный
- Взгрустнулось?
- Нет, просто на работе устал. Жизнь дурацкая Постоянное напряжение Это так тяжело
- Бедный.
- И дома еще эти постоянные с тещей проблемы
- Вот видишь. А с моей мамой у тебя проблем никогда бы не было.
<Господи, опять эти параллели, неужели ей непонятно >
- Наташа, твоя мама младше моей жены. Понимаешь, есть вещи, о которых не говорят вслух. Я не собираюсь , и я не для того привез тебя сюда, чтобы обсуждать мою семью. Я тебя очень прошу, постарайся
- Я вообще могу молчать.
-
Ну вот. Понимаешь, Наташа, - Виктор Николаевич выкинул сигарету в окно, снова взял девушку за руки и постарался подвинуть ее ближе к себе и обнять, - несмотря на все, что было и есть между нами, мы все-таки очень разные люди, и я просто прошу тебя думать, когда ты что-нибудь говоришь, хорошо?
- Да, хорошо, хорошо, все поняла.
- Не обижайся на меня, пожалуйста, мне просто очень жить нелегко.
- Не буду, не буду, - Наташа улыбнулась и, стиснув тяжелые пальцы Виктора Николаевича, звонко и несерьезно поцеловала его:
- Все, больше не будем ругаться. Раз уж пикник не получился, поедем где-нибудь в Зеленогорске или в Репино кофе попьем.
-
Ну, поехали, - сказал Виктор Николаевич, поворачивая блестящий ключ зажигания.
Автомобиль несколько раз качнулся, а потом ровно заурчал и уверенно покатился по мокрой, прибитой дождем, траве, и через несколько минут уже выбрался на асфальт.
* * *
Когда они подъехали к дому, где жила Наташа, было почти семь часов. Она как всегда перед прощанием игриво посмотрела на Виктора Николаевича
- Все-таки я ужасно рада, что мы целый день провели вдвоем. И неважно, что дождь, все равно очень здорово. Да?
- Да, конечно, здорово, я тоже очень рад.
- Ну, все, я пошла
- Ну, давай .
Девушка еще раз решительно, но уже чуть нежнее, поцеловала своего друга в гладкую щеку и стала вылезать из машины
- Все, пока. Я позвоню на работу.
- Ладно, пока.
В своем дворе Виктор Николаевич поставил автомобиль на сигнализацию (которая иногда срабатывала, когда какой-нибудь дворовый хулиган в заправленных в боты брюках и синей пэтэушной куртке специально раскачивал машину), проверил, плотно ли закрыт багажник, и затем поднялся к себе на четвертый этаж.
Сквозь дверь квартиры был слышен как всегда громко работающий телевизор и долетали крики очередного спора жены и тещи.
Виктор Николаевич нажал на белый квадратик звонка. Через несколько секунд после похожего на лопающий электрический пузырек сигнала за дверью возник неожиданно близкий голос жены:
- Кто там?
- Я.
