Галина Гампер
"НА ОЧНОЙ СТАВКЕ С ПРОШЛЫМ..."
"Забываем мы все, забываем, будто дверь за собой закрываем, вот уж в скважине ключ повернули, и пошли, и назад не взглянули..." Возможно, это нежелание оглянуться - инстинктивная самозащита. Слишком уж все наболело, и если убаюкали боль, если подзатянулась корочкой старая рана, - и слава Богу! Пусть посидит заноза до следующей лихорадки, до следующего воспаления, даже если оно и окажется фатальным. В одном из разговоров с профессором Борисом Федоровичем Егоровым, петербургским историком русской культуры, мы затронули эту тему, и он сказал, что, к великому сожалению, именно наше общество не сумело очиститься от скверны прошлого, возможная причина - разорванность или усталость нашего общественного сознания. "Я не согласен с Дмитрием Сергеевичем Лихачевым, который по своей чрезмерной щепетильности полагал, что не надо обнародовать имен стукачей, палачей, каково, мол, будет их внукам? Мне кажется, что если внуки стали людьми - пусть знают, а если подонками - туда им и дорога. От истории не надо ничего скрывать".
Именно так, я знаю, и поступают в Германии - там-то сумели вскрыть нарыв. Молодые немцы в третьем поколении, значит, уже внуки, вступают в организацию "Знак искупления" - для них это символ, а не пустая риторика. А мы - мы все еще заложники нашего прошлого. Вероятно, наша российская ситуация более сложна и запутана, сплетение корней подчас таково, что разруби - и летальный исход неизбежен. Тем чутче, деликатней, иногда по корешку, по ниточке должны мы распутывать наболевшие узлы, с должным пониманием относиться к судьбам людей, ставших жертвой режима (они почти все уже по ту сторону бытия). Но с нами - Любарская Александра Иосифовна, Тамара Владимировна Петкевич, Михаил Борисович Мейлах, Константин Маркович Азадовский, Даниил Натанович Аль, Людмила Григорьевна Барбас... Нам следует вслушиваться, вникать в перипетии хотя бы близкого круга, доверять собратьям по перу, недаром же в свое время мы отделились от Общероссийского писательского союза, вырвались из того бондаревского котла, где кипели страсти, братались коммунист и антисемит, и объединились в Союз писателей Санкт-Петербурга. Это было единение прежде всего по нравственному принципу. Позанесло, конечно, и к нам, не без этого, кой-кого из тех, которым в свое время Алексей Иванович Пантелеев, вечная ему память, или незабываемый Адриан Владимирович Македонов не подали бы руки. Кажется, в те вурдалачьи годы только они одни и смели так поступать. Прошло время, структурировавшее наш петербургский писательский Союз, тяжелые элементы выпали в осадок, общий расклад стал довольно прозрачен. И вот совсем недавно, как гром среди ясного неба, разразилось событие, на первый взгляд, совершенно противоестественное: наше писательское содружество покинул один из самых ярких, самых кристальных наших собратьев - Константин Маркович Азадовский, ныне - председатель Санкт-Петербургского ПЕН-клуба. Литератор, в начале восьмидесятых отбывший свой срок по делу, сфабрикованному ленинградскими органами (подкинули анашу - наркотик), и один из немногих, кто все равно - ни до, ни после - не покинул страну. Хотя его-то, известного специалиста по истории русской и западной литературы, готовы были принять (и до сих пор приглашают) крупнейшие университеты мира.
В нашем петербургском Союзе осталось не так много громких имен, удерживающих высокий статус организации (иных уж нет, а те далече), чтобы обойти случившееся молчанием, однако откликнулось только дальнее зарубежье.
По прошествии года, целого года (с осени двухтысячного) я написала этот этюд, попытавшись разобраться в психологии взаимоотношений участников происшедшего и в вопросах более общего характера. Но текст на долгое время "завис", оказавшись негазетным и нежурнальным.
Но вернемся к сути. Что же произошло?
* * *
Бывшие сидельцы обычно знают, кто приложил руку к их делу. Знал и Константин Маркович. Знал - но долгие годы молчал. Ну, жил себе и жил в Питере некий Борис Яковлевич Ямпольский, не тот известный московский писатель (его полный тёзка), а книгоман без определенного рода занятий. Сразу после школы, в последние предвоенные годы, он был арестован "за антисоветскую деятельность", то есть за хранение "неправильных" книжек. Отбыл десятилетний срок, вернулся из ссылки, поселился в родном Саратове, но продолжал ходить по острию лезвия, теперь уже не только собирая, но и распространяя запретную (по тем временам) литературу. Ямпольский был вхож в дома известных писателей и художников, причем любопытно: многие из тех, что приятельствовали с ним, находились под особым вниманием органов и со временем "привлекались", а то и попадали в места не столь отдаленные. Ямпольский же - в этих случаях - странным образом исчезал навсегда - из дома потерпевшего, из его полной злоключений судьбы...
Пройдя сквозь следствие, суд и колымский лагерь, Азадовский попросту исключил Б. Я. из своей жизни. Тем и закончилась бы эта обыкновенная, по советским меркам, история, если бы...
Если бы среди книг, принятых в 1999 году к рассмотрению Приемной комиссией Союза писателей Петербурга, не оказались "Избранные минуты жизни" Бориса Ямпольского - небольшая книжечка, семь печатных листов, почти половина - пространные цитации из классиков (Пушкин, Пастернак, Олеша и др.).
Трудно согласиться с автором предисловия Самуилом Лурье, предлагающим читателю рассматривать Ямпольского как нового Василия Розанова, а его тексты - как "единственную в своем роде, удивительную книгу с историей читателя вдохновенного, чья любовь к литературе стала участью". Прочитав книгу, я бы сказала так: это дневник не столько "вдохновенного читателя", сколько неутомимого охотника за дефицитной или запретной книгой. Вот характерный диалог:
""Записки" Вигеля. Батюшки-свет! (так! - Г. Г.). Впервые вижу.
"Лекции по русской истории" Платонова. А, спасибо, Юра!
Наглухо запретные "Вехи". Глазам своим не верю.
... Юра извлекает из портфеля не что попало, а по возрастающей, чтобы до поросячьего визга довести... Еще не все, - говорит и жмурится, как кот на масло... И... достает аса-пикировщика своего Евтушёнку.
Евтушёнку дают!"
Впечатляет, не правда ли? И шкалой ценностей, и пошлой словесной игрой.
Ну, а что прочитано, продумано читателем "Вех", Платонова и Евтушёнки? Какие мысли, какие богатства извлечены не из портфелей поставщиков, а из самих книг? Об этом в "Избранных минутах" - ни слова. Постоянная окололитературная суета, тяга коснуться знаменитостей, хотя бы условно, опосредствовано - побыть в том месте, где ступала Его нога... пройти хоть в похоронной процессии, постоять у могилы.
А все, что касается обысков, изъятий, самиздатовских дел, - из них-то и состояла не в последнюю очередь наша литературная ситуация - все это как-то блекнет, растворяясь в потоке привычных фраз, обильно наговоренных в первые годы перестройки. Да и главок, этому посвященных, не много. В общем, "Избранные минуты жизни" не тянут не только на итог почти восьмидесятилетней жизни, но даже и на заявку о себе как начинающем прозаике. В таком именно духе и высказались многие на том памятном заседании Приемной комиссии весной 1999 года, однако, всякий раз с оговоркой: человек-то уж больно достойный, пострадал из-за своей любви к литературе, да еще остался "фанатом самиздата" - определение С. А. Лурье, ревностного приверженца автора. Вообще, я впервые увидела, как Лурье очнулся от скорбной задумчивости роденовского мыслителя и расстался со своим обычным глубоко пессимистическим взглядом на современную словесность. Да, до сих пор Лурье казался мне критиком, от которого, как говорится, и хула -
похвала. А тут - "грустная прелестная книга...", "очень обаятельный образ рассказчика", "...написано хорошо - фразой розановской школы...". Мне-то, по правде говоря, стиль показался нудно-однотонным, с постоянными и малоудачными потугами на ритмизацию и иные чисто внешние приемы. Почувствовав, видимо, справедливость критических высказываний, Лурье в запальчивости рубанул: "Да, Ямпольский - читатель, не писатель, и в этом его достоинство. Литература ему задолжала в некотором роде". Кто-то остроумно парировал: "Давайте в таком случае создадим союз профессиональных читателей". Неплохая мысль! И когда разговор окончательно свернул с писателя на "читателя" и "замечательно нравственного человека", слово взял Азадовский (работавший уже несколько лет в составе нашей Приемной комиссии) и решительно раздвинул диссидентский романтический флёр, сквозь который присутствующие пытались взглянуть на эту нештатную ситуацию.
"Я против того, чтобы сводить счеты с прошлым, - сказал Константин Маркович. - Но полностью отвернуться от прошлого и все забыть - тоже нельзя. Я лично знал Ямпольского в семидесятые годы, знал его достаточно близко... именно это и заставляет меня возражать против его приема в Союз. Я не стал бы настаивать, будь перед нами настоящий писатель. Но Ямпольского, я вижу, принимают в Союз не за писательские заслуги, а как личность, якобы безупречную в моральном отношении. Здесь я промолчать не могу. Ибо нет перед нами ни писателя, ни человека, достойного уважения и поддержки". Далее Азадовский аргументировал свои слова. Напомню, что кроме него на этом заседании никто лично Б.Я. не знал и, возможно, впервые слышал об изнаночной стороне жизни обсуждаемого автора.
Не добрав на Приемной комиссии двух голосов, Ямпольский обратился в Совет петербургского Союза Писателей. Дескать, провалили меня - так оценил он итог голосования - по внелитературным мотивам. К огромному сожалению большинство членов Совета, видимо, не достаточно вникли в существо дела и руководствовались все теми же соображениями - стар, болен, жертва репрессии. В общем, Ямпольский был принят в Союз. В знак протеста К. М. Азадовский подал заявление о выходе из Союза Писателей, а Андрей Юрьевич Арьев - по той же причине - отказался продолжать работу в Приемной комиссии.
* * *
На следующем Совете вопрос разбирался вторично. На этот раз на заседании присутствовал Азадовский. Основной его аргумент сводился опять-таки к следующему: неужели необходимо принимать в писательский Союз человека, который даже по количеству написанного (за всю жизнь!), далеко-далеко не дотягивает до нормы, приблизительно обозначенной приемным уставом? Благо, не дотягивало бы до этой нормы некое новое "Горе от ума" или какой другой текст, исполненный литературных достоинств... Здесь же, на Совете, К. М. обратил внимание присутствующих и на целый ряд несообразностей, и впрямь удивительных, у автора избранных записей, особенно в той части, где речь идет об "андроповских облавах на самиздат". Приведу несколько примеров.
Ямпольского вызывает следователь ("выдернули прямо с работы") и, допросив, "просит принести завтра-послезавтра" (имеется в виду самиздат). "А хотите, чтобы не таскаться по городу, можем сейчас подъехать", - любезно предлагает Ямпольский. Подъехали. "К стеллажам не подошел даже..." Удивительно, не правда ли? А вот у его ближайшей подруги, читательницы и хранительницы их общих самиздатовских сокровищ, Нины Карловны (персонаж реальный - саратовцы хорошо ее помнят), обыск шел бесконечно долго, жестко. Как обычно, без предупреждения зашедший к ней Б. Я. увидел множество народа и уже знакомого следователя. "На тахте пластом ни кровинки в лице хозяйка. - Что с тобой, Ниночка? Еле-еле выговаривает: "Целый день продержали... сознание теряла, приходила в себя на полу... Гестаповцы..."". После окончания обыска Б. Я. выходит во двор подышать... и вдруг "первое, что мне стукнуло в голову" - дома, зашитая в диванный валик, хранится рукопись. "Двадцать лет корпел, всю ссылку от освобождения до реабилитации... вглухую от всех и вся писал мои по заначкам скрываемые Колымские рассказы" (интонация, лексика, как мне кажется, не свои, не наболевшие - то ли солженицинские, то ли шаламовские). Вернувшись домой, Б. Я. спускается в подвал с бесценным свертком и зарывает его. "Поутру передумываю случившееся. Кагэбэшники шли наверняка, это несомненно. И когда меня вызывали, о погребке, скорей всего, знали уже".
В моем сознании человека, абсолютно в этих делах не искушенного, не умещается, как же этот подпольный человек, с десятилетним опытом зэка, только день назад так охотно предложивший следователю "...можете сейчас подъехать...", хранит, как ни в чем не бывало, труд всей своей жизни прямо тут же, в комнате... Да и прячет его таким образом, что и найти - легче легкого.
Рукопись (ежели только она в действительности существовала) вскоре исчезла - попала, по уверению Ямпольского, в руки чекистов - разве от них что спрячешь! А вот Нина Карловна той же ночью... повесилась. "...Душу рвет - кто заложил? Неужто же...", - заканчивает Б. Я. эту главку. В этом месте невольно останавливаешься вместе с автором. Спотыкаешься. Что хотел он сказать, не дописав одной буквы или одного имени, или еще чего-то? Да и зачем было - печаталось-то уже в новые времена! - чего-то не досказывать, не дописывать?
Кажется, никто, кроме самого Азадовского, не споткнулся об эти странные пассажи. Да и прослушав их беглый пересказ, никто не схватился за голову. Помню побелевшее, с закушенной нижней губой, лицо К. М. Он называл имена тех, кто так же, как и он сам, пострадали, и только печальный опыт помог им раскусить Ямпольского: питерский художник А. П. Белкин, живущий в Германии архивист-историк Гарик Суперфин (Господи, а в книжке-то - целая главка о знакомстве и дружбе с ним ("Я ахнул, услыхав по би-би-си, что в Москве арестован Габриэль Суперфин"), ленинградский поэт Лев Друскин (на Совете огласили факс из Бостона, в котором Наум Коржавин, по-детски наивный человек, поддерживая автора "Избранных минут..." и перечисляя имена известных диссидентов, которые "доверяли и доверяют Б. Я. Ямпольскому", упомянул Леву Друскина...).
Наверное, имя моего покойного друга Левы Друскина, замечательного поэта, писателя, мемуариста, и побудило меня взяться за перо! Если кто забыл, напомню. Весна 1980 года. У Левы обыск, допросы... Грозят 70-й статьей ("хранение и распространение"), судом, лагерем. Наконец, "гуманное" решение: выслать из СССР. Высылке предшествует грязная статья в ленинградской газете.
Как бесконечно жалко, что письмо от Левушкиной вдовы, Лидии Викторовны Друскиной, я получила значительно позже. Она написала мне, узнав о том, что произошло в нашем питерском писательском мирке. Ее письмо до сих пор жжет мне руки.
"...Я обнаружила книжку и ахнула! Борис Яковлевич Ямпольский! Бойкий в тексте, с приглаженными байками. Лева Ямпольскому не доверял... Б. Я. пришел к нам без звонка наутро после обыска, решительно протянул к Леве руки и сказал: "Лев Савельевич, давайте". "Что? - не понял Лева". "Давайте все, что у Вас не взяли, я перепрячу". "Борис Яковлевич, что это за разговор, что с Вами? У меня взяли все, что им надо было, давать мне Вам нечего. И вообще, откуда Вам известно об обыске?" "А я только что от Павла Константиновича". Очень по-домашнему это прозвучало, страшновато. Мы Кошелева (бывший полковник госбезопасности, хорошо известный в Ленинграде-Петербурге. - Г. Г.) не называли по имени-отчеству, а говорили "следователь", "гэбист", "кагэбэшник". ...Позже Кошелев скажет Леве: "Правда, Борис Яковлевич интересный человек?" И Левка в тон ему ответит: "Правда". Мы рассуждали об этой фразе. Подставлял Кошелев? Намекал? Провоцировал? Ведь ни о ком другом, кого он вызывал и допрашивал, Кошелев такого вопроса не задавал. А были люди интересней и позначительней Б. Я.
После нас Б. Я. обосновался на Пушкинской у Нат. Викт. Гессен и Зои Любарской. Это были подруги Елены Боннэр. Открытый сумасшедший дом, полный всех, всего, кого хочешь. Стукачей там не боялись, говорили обо всем в лоб, и Б. Я. слыл там за наивного.
Все это я сообщила Гарику Суперфину, прочитав книжку. Гарик сказал, что все совпадает, что во многих домах, как ему известно, а известно Гарику многое, было по нашему сценарию. Но конкретно ущучить Б. Я. Гарику до сих пор не удается. Хотя он последовательно и много лет занимается разоблачением (или распознаванием) гебешной агентуры... Костя прав, и спасибо ему за его протест".
И, право, о какой еще "доказательной базе" может идти речь! А ведь именно доказательств требовали многие на Совете. Пусть, дескать, Азадовский представит нам доказательства! Какие-такие доказательства?! Забыли разве, что доступ к ФСБэшным архивам снова закрыт. Даже для такой солидной организации, как "Мемориал" исключение не делается. Да и раскроет ли хоть одна в мире спецслужба своих агентов...
Конечно, прав и Самуил Аронович Лурье - "мы не политическая организация, а профсоюз". Но еще раз напомню, что, отмежевываясь от прочих литературных профсоюзов мы в значительной мере руководствовались принципами нравственными. Разве могут не играть для нас роли свидетельства наших собратьев? Разве, с юридической точки зрения, свидетельства (не одного, а нескольких лиц) - не те же самые доказательства?! Как больно резанули чьи-то слова, прозвучавшие в накаленной тишине: "Мы сейчас шельмуем человека, не имея ничего, кроме обидчивости и раздражения Константина Марковича". Этот раскол, эта трещина, разделившая небольшое собрание интеллигентных, демократически настроенных людей, как в капле воды, отразила болезненное напряжение, разобщенность нашего сообщества - наше не изжитое больное прошлое.
Да, мы до сих пор не свободны. И все еще тащим груз нашей недавней истории, когда каждый, так или иначе, был захвачен шестеренками государственного механизма. Палачи и жертвы - существует ли меж ними "ничейная полоса", где можно укрыться от крайностей: забыть, примириться, простить? Горький каламбур перестроечных лет "Были ли Вы репрессированы? Если нет, то почему?" - не оставляет, кажется, пространства для примирения.
Непримиримость. Для меня совершенно необъяснимо, почему непримиримыми оппонентами стали на этот раз К. Азадовский и С. Лурье. Помню, не так давно в царственно белом зале нашего, тогда еще несгоревшего Дома писателей проходил вечер памяти Николая Олейникова. Как только сын Олейникова, Алексей Николаевич, вызвал на сцену очередного оратора (им оказался поэт, работавший в то время в пресс-службе ФСБ и помогавший в извлечении на свет многих материалов по делу отца), двое - Самуил Лурье и Виктор Кривулин - в знак протеста покинули зал. Может быть, это было перегибом, но перегибом в контексте времени. Неужели же контекст изменился так круто, что единомышленники перестали слышать друг друга? И одни, невзирая на увещевания близких по духу собратьев, протаскивают в Союз сомнительного автора, издавшего крохотную книжечку? Проталкивают всеми средствами, не думая о последствиях... Кстати, многие из присутствовавших на том злополучном Совете резонно заявляли, что петербургский Союз без членства в нем Азадовского уже совсем не тот Союз, но пойти "на компромисс" просили почему-то именно его, а не кого-либо другого... В ответ К. М. сказал, что вступая в писательскую организацию, он, естественно знал, что в ней присутствуют (штатные и внештатные) сотрудники КГБ. "Один из них даже проводил у меня обыск, изымал материалы, связанные с Есениным, Мандельштамом, Цветаевой - книги, фотографии... но те люди приняты были раньше, до меня. Я никогда не называл ни их имен, ни фамилий. А теперь возможности компромисса исчерпаны...".
Нет, Азадовский говорил не в пустоту. Волны поддержки и жесткого противления, сталкиваясь, высекали почти грозовое электричество. Мне казалось - за спиной Азадовского толпятся его собратья-сидельцы - и те, кто не вернулся, и те, кто, как говорится, легко отделался. Смутные тревожные тени - угадывались, напоминали о себе, просили услышать. Но "лагерная пыль", должно быть, еще раздражает кого-то...
Писатели снова голосовали. За исключение Ямпольского поднялись три руки. Большинство же решило оставить Ямпольского в Союзе. Итак, 3 из 14 - расклад голосов прямо как в нашей Думе.
С внутренней гордостью я увидела, как первым решительно поднял руку "против" поэт Лев Гаврилов. "Да как же можно?" - сказал он. -
С тех пор прошло много месяцев. Союз Писателей продолжает существовать, занятый проблемами насущными, суетными. Редкие воспарения в эмпиреи творчества перемежаются частыми провалами в горечь утрат. Но - "свято место остается пусто", место, которое по праву принадлежало К. М. Азадовскому, только ему. Что касается Б. Я. Ямпольского, то он, ни разу даже не появившись в стенах Союза (в котором ему, как будто, самой судьбой было предназначено не появляться), - умер. Да, произошло нечто нелепое и уже, очевидно, непоправимое. Хотя главный вопрос по сути остался неснятым. Не принимать же всерьез известный постулат Людоеда: "Есть человек - есть проблема, нет человека - нет проблемы".
Вот что случилось совсем недавно в нашем петербургском Союзе Писателей. Прошлое вторглось в нынешнюю нашу жизнь, казалось бы, уже такую спокойную, безжалостно искромсало ее. Когда ж, наконец, мы избавимся от нашего прошлого? Избавимся ли?!
Галина Гампер,
поэт, переводчик,
член Союза Писателей Санкт-Петербурга
