03.08.2015
15:36

Как ни скажешь - всё не так.

02.08.2015
09:06

Против Максима Солохина.

31.07.2015
15:43

Рою землю.

30.07.2015
15:51

Сытый голодного не понимает.

27.07.2015
08:25

Найти подсознательное у Бальзака.

22.07.2015
20:54

Польза от акцента на подсознательном.

19.07.2015
18:02

Я - всем враг.

15.07.2015
16:21

Глаголева.

10.07.2015
13:21

Нос по ветру.

08.07.2015
08:31

Я в провале?

06.07.2015
13:16

Эврика!

01.07.2015
21:53

Быка надо дразнить красной тряпкой.

27.06.2015
12:53

Ответ Наталье с компьютером 77.73.68.4

21.06.2015
17:07

В чём-то правда Липунова.

20.06.2015
10:25

Об "Эйфории" Вырыпаева.

12.06.2015
14:42

Клеветникам России.

Ко Дню России

Я обиделся на заметку Липунова, похвалившего Пушкина, не указав, за что похвалил, будто это само собой разумеется.

А что, собственно, разумеется?

Ошибусь ли я, для ответа процитировав: "…успехом пользовался тот, кто наиболее ясно говорил то же самое, что и другие”, - Эпштейна, “Парадоксы новизны”, М., 1988. С. 26. Иначе: хлёстко умел писать Пушкин – вот и молодец. "…есть такие поэты, читая которых - оживаешь сам”, - написал Липунов.

А каков Липунов как ценитель искусства? – Вот его слова: "Как это можно получать удовольствие от Ван Гога?” Или: "Можно наслаждаться менуэтами Моцарта, но не реквиумом Моцарта”. А вот как я ему ответил: "…вы не признаёте у искусства условность (отличие от жизни) и такие переживания, как эстетические”.

То есть я могу думать, что Липунов публицистику не отличает от искусства. И если Россия теперь в опале у Запада (за Украину), как в 1831-м (за Польшу), то Липунов и понимает пушкинское “Клеветникам России” как "наиболее ясно [говоримое про] то же самое, что и другие” говорят в центральном российском ТВ.

(Между прочим, Липунов не замечает, что в центральном российском ТВ нет ни слова хорошего про вооружённые силы Украины, а у Пушкина о восставшей Польше – есть:

Борьбы отчаянной отвага…)

Но беда Липунова не в том, а в том, что он не заметил, что это не публицистика.

Это стихотворение – обида, причём обида сильного на… слабого. России – на Францию.

А это ж неожиданно. Обижаться пристало слабому на сильного.

(Ещё между прочим: на слабых – "в неравном споре” - на Польшу и Литву автор не в обиде. Потому и похвалить восставших можно, как замечено выше.)

И что получается от столкновения ожидаемого с неожиданным? – Совершенно верно: получается третье, нецитируемое. Нашему подсознанию сообщается идеал тогдашнего Пушкина: идеал консенсуса великих народов.

Для вящей доказательности этой мысли я перепишу сюда давно написанный мною доклад для Пушкинской комиссии при Одесском Доме учёных, - доклад о произведениях Пушкина 1831-го года.

Штрихи к панораме творчества

Пушкина в 1831 году

Лишь теория решает, что мы ухитряемся наблюдать.

А. Эйнштейн

Я слышал замечательную иллюстрацию одного недостатка такого психологического явления, как стереотип в восприятии. “Почему,- спрашивал говорящий,- люди сотни лет как бы не замечали, что мачты кораблей скрываются за горизонтом так, будто земля не ровная, как утверждали мифы, а круглая?” - “А потому,- отвечал он,- что человек не видит то, что не укладывается в его стереотип. Сказано мне, что земля плоская и покоится на трех слонах. - Все. Я ее округлость в упор не увижу”.

То же было со мной по прочтении пушкинского “Рославлева”. Сказано мне еще в школе, что в Отечественную войну1812 года был всеобщий патриотический подъем в России, который и определил ее победу над Наполеоном; что само название - “Отечественная” (с большой буквы) это патриотическое единство отражает. - Все. Я не вижу, что этого единства нет у Пушкина в “Рославлеве”.

Более того. Читаю в комментариях об этой вещи:

<<Поводом к написанию “Рославлева” явился роман М. Н. Загоскина “Рославлев, или русские в1812 году”. Роман этот возмутил Пушкина своим квазипатриотизмом>> [8, 906].

И это тоже не произвело на меня впечатление.

И только прямые слова Слюсаря:

<<Единение нации во время Отечественной войны - едва ли не такая же утопия... Не совместными усилиями всех сословий, а героической самоотверженностью народа и лучших представителей дворянства была спасена Россия в 1812 году - так выглядит ситуация в пушкинском “Рославлеве”>> [7, 166],- только эти прямые слова открыли мне глаза на прочитанное.

Действительно, перечитываю:

“Все говорили о близкой войне, и, сколько помню, довольно легкомысленно. Подражание французскому тону времен Людовика XV было в моде. Любовь к отечеству казалась педантством. Тогдашние умники превозносили Наполеона с фанатическим подобострастием и шутили над нашими неудачами. К несчастию, заступники отечества были немного простоваты; они были осмеяны довольно забавно и не имели никакого влияния. Их патриотизм ограничивался жестоким порицанием употребления французского языка в обществах, введения иностранных слов, грозными выходками противу Кузнецкого Моста [я понимаю, что на этой московской улице торговали французскими товарами] и тому подобным”.

Тут даже патриоты жалки, не говоря уж о космополитах.

“Молодые люди говорили обо всем русском с презрением или равнодушием и, шутя, предсказывали России участь Рейнской конфедерации. Словом, общество было довольно гадко”.

Впечатление такое, что <<лучшими представителями дворянства>>, на которых могла надеяться Россия перед войной, были... только одна Полина, подруга рассказчицы, от имени которой идет все повествование в пушкинском “Рославлеве”. Даже столь толково описавшая ситуацию рассказчица не входит в число <<лучших представителей>>. Это задним числом, много лет спустя, она стала такая толковая. А тогда, перед войной, она, шестнадцатилетняя и легкомысленная, была, как все:

“ “Помилуй,- сказала я однажды [Полине]: - охота тебе вмешиваться не в наше дело. Пусть мужчины себе дерутся и кричат о политике, женщины на войну не ходят, и им дела нет до Бонапарта”. ”

Само описание этой девицей появления M-me de Staёl в Москве перед войной, кажется, главным образом для того и существует, чтоб иллюстрировать пословицу: со стороны - виднее. Француженка резко разделяет Россию на народ и высший свет. И спасение от Наполеона заставляет видеть в народе:

“Ты слышала, что сказала она этому старому несносному шуту, который, из угождения к иностранке, вздумал было смеяться над русскими бородами [вопреки обычаю, введенному Петром I, сохранившимися преимущественно у крестьян и купцов]: “Народ, который, тому сто лет, отстоял свою бороду, отстоит в наше время и свою голову”.”

А солидарная с M-me de Staёl Полина представляется исключением в высшем свете.

Расклад сил, конечно, видится нелепым. Так зато и рассказчик - достаточно неуважаемое лицо: девушка шестнадцати лет. И я бы мог себя простить за свое невидение отсутствия всеобщего патриотического подъема в пушкинском “Рославлеве”.

Но дело сложнее. На момент рассказывания Пушкин придал рассказчице собственную пронзительность ума и слога. И нет мне прощения.

И высшее общество непосредственно во время войны описано как не на много лучшее, чем перед войной . Цитировать не буду. Упомяну лишь, что даже граф Мамонов, продавший свое имение и, понять надо, вооруживший и экипировавший целый полк на вырученные деньги, проходит в повествовании девицы лишь как произнесший речь о своем пожертвовании и как, по мнению маменек, “уже не такой завидный жених”, а восторг от него всех девиц проходит как увлечение новой модой, модой на патриотизм. И даже брат повествовательницы (безымянный, кстати), записавшийся в мамоновский полк, проходит - в тогдашнем восприятии девицы - больше как легкомысленный, пустой человек. И больше не видно истинных патриотов в поле зрения повествовательницы. И я мог бы и без Слюсаря это увидеть.

Зато когда Слюсарь меня встряхнул, я вспомнил, что ведь почти никто и никогда не пользуется противочувствиями Выготскго. И Слюсарь - вот - не пользуется.

И я понял, что двойной взгляд повествовательницы: легкомысленный (“тогда”) и умудренный (“теперь”) - толкает читателя на двойное восприятие. Согласно одному - легкомысленной повествовательнице не веришь и понимаешь российское общество консолидированным по большому счету. Так “до Слюсаря” читал пушкинского “Рославлева” я. Согласно восприятию другому (Слюсаря) консолидации общества по большому счету нет. И мы оба были не правы.

А правда, художественный смысл, как всегда, есть как бы геометрическая сумма разнонаправленных ви`дений. В чем же тут художественный смысл?

Чтоб не ошибиться, надо вспомнить, когда писался Пушкиным “Рославлев”. В 1831 году. Через год после болдинской осени 1830года, когда у него забрезжил идеал консенсуса в сословном обществе и отразился в “Повестях Белкина”, в “Моцарте и Сальери”, о чем я уже неоднократно докладывал и писал [1, 50; 3, 84]. Мог ли этот новый идеал за год исчезнуть? Вряд ли.

И тогда пронзает мысль, что у Пушкина повторяется логика творческих замыслов. В 1829 году, исповедуя идеал Дома,семьи, он приходит к мысли (в “Тазите”, я докладывал), что недостижимость даже такого достижимого, казалось бы, идеала, как семейный, связана с общественной неустроенностью и требует идеала нового - общественного консенсуса, чтоб мог осуществиться идеал семейный. И вот теперь, в 1831 году, когда Европа грозит России новой войной (за Польшу, силой не выпускаемую Россией из состава империи), разве не ясно становится, что идеал консенсуса надо расширить до консенсуса международного.

Вот нейтральность и враждебность к войне с Францией, одновременно проявляющиеся в двойном ви`дении повествовательницы, ее космополитизм и патриотизм и призваны - чем? - идеалом международного консенсуса.

“Рославлев” не закончен Пушкиным. Но ясно, что судьба Полины в нем должна стать трагической:

“Некогда я была другом несчастной женщины, выбранной г. Загоскиным в героини его повести... Он... возмутил спокойствие могилы. Я буду защитницею тени... Буду принуждена много говорить о самой себе, потому что судьба моя долго была связана с участью бедной моей подруги... Увы! К чему привели ее необыкновенные качества души и мужественная возвышенность ума? Правду сказал мой любимый писатель...”

Далее идет французский текст и к нему сноска Пушкина:

“Кажется, слова Шатобриана. - Примеч. изд. Перевод: “Счастье можно найти лишь на проторенных дорогах”.”

Что должно было произойти? Даже по незаконченному тексту произведения чувствуется, что Полина и Синекур, пленный французский офицер, должны полюбить друг друга, и от этого должна быть беда. Трагедия же всегда такова, что когда герой умирает, зритель его правду уносит в своей душе. И правда эта в том, видно, должна была состоять, что идеал любви между представителями двух народов выше тех политических идеалов, которые делают эти народы врагами. И, значит, необходим консенсус международный.

Что-то такое чувствуется и в стихотворениях того времени.

Перед гробницею святой

Стою с поникшею главой...

Все спит кругом: одни лампады

Во мраке храма золотят

Столпов гранитные громады

И их знамен нависший ряд.

Под ними спит сей властелин,

[Кутузов]

Сей идол северных дружин,

Маститый страж страны державной,

Смиритель всех ее врагов.

Сей остальной из стаи славной

Екатерининских орлов.

В твоем гробу восторг живет!

Он русский глас нам издает;

Он нам твердит о той године,

Когда народной веры глас

Воззвал к святой твоей седине:

“Иди, спасай!” Ты встал - и спас...

Внемли ж и днесь наш верный глас,

Встань и спасай царя и нас,

О старец грозный! на мгновенье

Явись у двери гробовой,

Явись, вдохни восторг и рвенье

Полкам, оставленным тобой!

Явись и дланию своей

Нам укажи в толпе вождей

Кто твой наследник, твой избранный!

Но храм - в молчанье погружен,

И тих твоей могилы бранной

Невозмутимый, вечный сон...

Разве не ясно, что тут столкновение страстного призыва с абсолютной его бесполезностью рождает катарсис грусти о самой необходимости этого призыва. Нет того подъема духа, какой был в 1812 году в справедливой войне против захватчика. Сейчас идет война сомнительной справедливости: восстала за свою независимость Польша. Россия сама, как захватчик. И о чем грусть? О том, что нет согласия между родичами-славянами или о судьбе, как пишут в комментариях: <<польской компании в связи с нерешительными действиями командовавшего русской армией Дибича>> [8, 877] на фоне враждебности Европы? - Мне кажется,- помня пушкинский того времени идеал консенсуса,- что грусть - не из-за Дибича и угроз из Франции, а грусть - из-за отсутствия консенсуса.

Это в 1821 году Пушкин (по Лотману [6, 76]) мог вести с Орловым неантагонистические споры и сдать своего тогдашнего конька - вечный мир аббата Сен-Пьера (в применении к тому времени -умиротворение Европы Венским конгрессом реакционных правительств), - сдать этого конька в обмен на конька Орлова (к вечному миру - через кровь революций). Это в1821 году, дразня Орлова, Пушкин мог притворяться, что он <<убежден, что правительства, совершенствуясь [а не через революцию], постепенно водворят вечный и всеобщий мир и что тогда не будет проливаться иной крови, как только людей с сильными характерами и страстями, с предприимчивым духом, которых... будут считать лишь нарушителями общественного спокойствия>> [4, 75]. Такой розыгрыш продекабриста Орлова мог быть у Пушкина, повторяю, только в 1821 году.

С тех пор 10 лет прошло. Пушкин от продекабризма давно отказался и прежний розыгрыш вполне мог стать теперь устоявшимся убеждением. Против истории не попрешь. А она такова, что мир делят между собой несколько империй.

Славянские ль ручьи сольются в русском море?

Оно ль иссякнет? вот вопрос.

Вопрос риторический, на какой не нужен ответ, ибо его все знают. Сверхдержавы поделили - и содержат более или менее в мире этот мир.

И хоть Пушкин к 1831-му году успел после1821 года уже не только поверить новому русскому императору, но и разочароваться в нем, но зато от идеала эволюции он еще не отказался.

Поэтому революция во Франции 1830-го года вполне могла для него в 1831-м быть делом <<людей с предприимчивым духом>>, делом, затеянным<<нарушителями общественного спокойствия>>. И угрозы этих людей за Польшу, естественно, очень его злили. Больше, чем сама, своя все же, взбунтовавшаяся Польша:

Борьбы отчаянной отвага...

“Отвага” - слово с позитивной аурой. Отважной Польше в “Клеветникам России” Пушкин отдает-таки должное.

А вот люди во Франции, пришедшие в результате революции 1830 года к власти, вряд ли к власти бы пришли, не внеси свой бесценный вклад Россия в устранение из Франции Бонапарта. Так не националистический ли романо-славянский конфликт назревал в 1831 году?

И ненавидите вы нас...

За что ж?

Пушкин в “Клеветникам России” обижен, что <<того и гляди навяжется на нас Европа>>, во многом Россией спасенная от наполеоновского порабощения Европа.

Какой идеал должен был инициировать обиду?- Идеал консенсуса великих народов.

И конечно, он не заявлен “в лоб”.

И тот же идеал можно увидеть и в “Бородинской годовщине”. Здесь - упоение русской победой и русским благородством и силой. Чего это залог? - Доброго мира. А добрый мир - залог идеализируемого консенсуса.

Здесь продолжают прорастать зерна , по Пушкину, великого жребия России, превратившегося у Гоголя и Достоевского в ее мессианскую миссию в мире, лелеемую до сих пор, например, Горбачевым, чей фонд ищет российских амортизаторов и компенсаторов к вредным сторонам глобализации.

Речь - о национальной идее (если мыслимо говорить о ней как о чем-то присущем нации, словно лицо - человеку).

Я думаю, о начале осознавания Россией своей национальной идеи можно думать и в связи с такими словами Слюсаря:

<<Русская проза обрела зрелость, отобразив поворот в отношениях между человеком и миром в связи с крушением патриархальности. Этот исторический процесс был запечатлен с огромной художественной силой прежде всего в творчестве А. Пушкина и Н. Гоголя>> [7, 3]

Слюсарь не раскрыл, в каком смысле нужно понимать патриархальность. Ясно, что - не в историческом, относящим патриархальность к концу первобытно-общинного строя. Ясно, что в переносном смысле нужно тут патриархальность понимать: как подчиненность старшему. И тогда крушение патриархальности может в принципе выглядеть двояко: с точки зрения старшего и с точки зрения младшего. Думаю, Слюсарь имел в виду второе, связанное со становлением личности этого младшего.

И тут я хочу высказать мысль, которую Слюсарь вероятнее всего не разделил бы: что выходящим из-под культурного патроната цивилизованного Запада младшим в “Рославлеве” является Россия.

Этот процесс осознавания русскими своего нового места в мире показан и у менее даровитых писателей, чем Пушкин. Вот тот же Загоскин, спровоцировавший Пушкина на замах создать своего “Рославлева”:

<<...по мнению моему, история просвещения всех народов разделяется на три эпохи. В первую, то есть эпоху варварства, мы не только чуждаемся всех иностранцев, но даже презираем их. Иноземец, в глазах наших, почти не человек; он должен считать за милость, если мы дозволяем ему жить между нами и обогащать нас своими познаниями. Мало-помалу, привыкая думать, что эти пришельцы созданы так же, как и мы, по образу и по подобию Божию, мы постепенно доходим до того, что начинаем перенимать не только их познания, но даже и обычаи; и тогда наступает для нас вторая эпоха. Презрение к иностранцам превращается в безусловное уважение; мы видим в каждом из них своего учителя и наставника; все чужеземное кажется нам прекрасным, все свое - дурным. Мы думаем, что только одно рабское подражание может нас сблизить с просвещенными народами, и если в это время между нас родится гений, то не мы, а разве иностранцы отдадут ему справедливость: это эпоха полупросвещения. Наконец, век скороспелок и обезьянства проходит. Плод многих годов, бесчисленных опытов - прекрасный плод не награжденных ни славою, ни почестьми бескорыстных трудов великих гениев - созревает; истинное просвещение разливается по всей стране; мы не презираем и не боготворим иностранцев; мы сравнялись с ними; не желаем уже знать кое-как все, а стараемся изучить хорошо то, что знаем; народный характер и физиономия образуются, мы начинаем любить свой язык, уважать отечественные таланты и дорожить своей национальной славою. Это третья и последняя эпоха народного просвещения. Для большей части русских первая, кажется, миновалась; но последняя, по крайней мере для многих, еще не наступила >> [5, 378 - 379].

Но с этим пафосом равенства русских среди европейцев в начале XIX века, наверно, не согласился Пушкин. И потому, по большому счету, ему захотелось конфликтовать с Загоскиным.

Да, Пушкин - несравненно больший мастер слова. Те жалкие проявления патриотического варварства и космополитского обезьянства в высшем свете перед Отечественной войной, что у Загоскина занимают многие десятки страниц, у Пушкина заняли процитированный абзац. Назревающая любовь настоящей и полноценной патриотки и умницы, космополитки пушкинской Полины к тоже умнице, патриоту и космополиту пушкинскому французу-пленнику Синекуру - потенциально гораздо эффектнее (потому что правдивее, чем невероятные ситуации вражды-дружбы между воюющими русскими и французскими офицерами у Загоскина). А какие живые люди у Пушкина, и какие книжные - у Загоскина. В общем, что говорить. Пушкин дает сто очков вперед Загоскину. Но.

Но соперничать в мастерстве на базе фабулы, заимствованной все-таки, и - у кого? - своего современника... - Это было ниже достоинства Пушкина.

И - он бросил своего “Рославлева”.

Скажете: “Он же сам опубликовал начало.” -“Да,- соглашусь я.- Он вечно нуждался в деньгах и все, что можно, публиковал. Но что он опубликовал? Он опубликовал сцену с мадам де Сталь, составляющую начало своего “Рославлева”. Она не имела никакого пересечения с романом Загоскина и была совершенно оригинальна”.

“А отчего ж, по-вашему, Пушкин все же рванулся было выступить против Загоскина?” - спросите.

Не из-за того, что <<роман этот возмутил Пушкина своим квазипатриотизмом>>, как утверждается в комментариях (хотя и из-за того - тоже). Не из-за того, что он <<согласился с мнением Вяземского о том, что в “Рославлеве” Загоскина “Нет истины ни в одной мысли, ни в одном чувстве, ни в одном положении”>> [8, 877] (хотя и из-за того - тоже).

Разные концепции России были у Загоскина и Пушкина. У Загоскина - что Россия стала равной великим европейским странам. У Пушкина же - что у России “высокий жребий”. Это, пожалуй, выше, чем у других великих. При всем своем могуществе и именно вследствие него она, Россия, - проводник доброты и залог мира в мире, международного консенсуса. Во всяком случае, призвана к этому.

Стихотворения 1831-го года заканчиваются сочинением, посвященным юбилею: 20-летию со дня открытия лицея. Уж куда, казалось бы, консенсусная тема, и где там,- если тогда конснсус же и был идеалом Пушкина,- увидеть в этом стихотворении нечто, не “в лоб” сказанное.

Однако вчитайтесь.

Чем чаще празднует лицей

Свою святую годовщину,

Тем робче старый круг друзей

В семью стесняется едину...

Почему? - Из текста, воспринятого “в лоб” видно, что свою общность лицеисты стали видеть в том, что это общность смертников. Им только-только перевалило за тридцать лет, а шести уже нет в живых. Этому обстоятельству так или иначе посвящены пять из шести куплетов. И естественно, что лицеистам не хочется, раз так, встречаться. Не хочется и переживать свою, живых, общность с мертвецами. Такого консенсуса как-то не хочется.

Что лирический герой противопоставляет названной тенденции к разобщенности живых в шестом куплете?

Тесней, о милые друзья,

Тесней наш верный круг составим,

Пожившим песнь окончил я,

Живых надеждою поздравим, -

Надеждой некогда опять

В пиру лицейском очутиться,

Всех остальных еще обнять

И новых жертв уж не страшиться.

Предлагается какой-то абсурд. Как можно “новых жертв уж не страшиться”? Как!? - Они бессмертными стать должны, чтоб не страшиться? Или что: если не физически, то духовно бессмертными, что ли, стать? - Сомнительно. О себе он мог так думать, чувствуя свою гениальность, но - не о других. Так что? Пустозвонство это? Пушкин- пустозвон... - Немыслимо. Впрочем... Само легкомыслие есть мудрость, если оно философское: а что остается, мол.

Итак, перед нами опять столкновение противоположностей: легкомыслие в шестом куплете с, так сказать, тяжеломыслием в пяти предыдущих.

Что дает такое столкновение? Нельзя ли подумать, что, так сказать, геометрическая сумма столь разнонаправленных средств воздействия на нас дает в результате некое сожаление, что слишком уж земное объединяло лицеистов когда-то, и неплохо бы, чтоб оно перерастало в духовное, нетленное. Но... Нет того. А жаль.

Каков тут идеал? - Вот бы, мол, - высокодуховный консенсус...

Каким же и быть консенсусу между друзьями, как не высокодуховному.

К 1831-му году относится также стихотворение “Эхо”. Мне удалось разобрать его [3, 21] с применением принципа Выготского несколько лет тому назад (я докладывал здесь). Могу теперь с удовольствием отметить, что вскрытый тогда художественный смысл “Эха” вполне соответствует консенсусу, найденному сейчас “между строк” “Рославлева” и патриотических стихотворений 1831-го года.

Я не устаю повторять фамилию Выготского, и мне пеняют, что это надоело и - даже мешает. Возражаю. Римский сенатор Катон не уставал восклицать: “Карфаген должен быть разрушен!” и добился-таки войны и разрушения Карфагена. Понимание “в лоб” текстов художественных произведений, по-моему, не меньший враг для интерпретационной критики, чем Карфаген для Рима.

Литература

1. Воложин С. И. Беспощадный Пушкин. Одесса, 1999.

2. Воложин С. И. Извините, пушкиноведы и пушкинолюбы... Одесса, 1999.

3. Воложин С. И. Понимаете ли вы Пушкина? Одесса. 1998.

4. Губер П. Дон-Жуанский список Пушкина. Петроград, 1923.

5. Загоскин М. Н. Сочинения. М., 1988.

6. Лотман Ю. М. Пушкин. С.-Пб., 1995.

7. Слюсаь А. А. Проза А. С.Пушкина и Н. В. Гоголя. Опыт жанрово-типологического сопоставления. Киев - Одесса, 1990.

8. Цявловский М. А., Петров С.М. Комментарии. В кн. А. С. Пушкин. Сочинения. М., 1949.

Написано осенью 2001 г.

Если б Липунов не задавил в себе художника (то есть выражающегося противоречиями) его слова: "есть такие поэты, читая которых - оживаешь сам”, - можно было б понять как возбуждение его собственного подсознания, “понявшего” подсознание Пушкина в 1831 году. Но при его же словах: "насмотрелся кремлевского ТВ”, лишний раз убеждаешься, что понята вещь не как художественная, а как публицистическая, да ещё работающая, мол, на злобу дня. При этом понимаешь, что человек как-то не замечает совершенно противоположной ситуации: тогда сильная Россия обиделась на слабую Францию, а теперь слабая Россия обижена на во много раз сильнейшего партнёра – Запад. То есть, даже и превратно поняв стихотворение как публицистическое, нельзя было его привлекать для злобы дня.

Ну разве что иметь в виду только одну строчку: "И ненавидите вы нас...”.

12 июня 2015 г.

06.06.2015
17:49

Как я сам себя поймал на двойных стандартах.

19.05.2015
09:29

Моя беседа с митрополитом Илларионом.

11.05.2015
16:18

Ницшеанец Васнецов.

30.04.2015
21:33

Гюстав Доре.