|
12.06.2001
10:58 |
Набоков , читающий Гоголя В. Сердюченко
Н. Зыкова
В первой главе романа В. Набокова "Дар" Кончеев и Годунов-Чердынцев устраивают своеобразную инспекцию русской литературе ХIХ века. Об уровне этой инспекции можно судить по тому, что от Достоевского после нее остается только "круглый след от мокрой рюмки на садовом столе" в беседке, где происходило объяснение Алеши и Дмитрия Карамазовых. Не менее строги персонажи "Дара" к остальной писательской плеяде девятнадцатого столетия. Кончеев:
"Не забудьте, что как-никак вся русская литература, литература одного века, занимает - после самого снисходительного отбора - не более трех - трех с половиной тысяч печатных листов".
Впоследствии эту же планку подтвердит сам Набоков:
"Однажды я подсчитал, что лучшее из всего созданного в русской прозе и поэзии с начала прошлого века составляет 23000 страниц обычного набора."
Строжайшая эстетическая цензура, которой подвергал Набоков современную и предшествующую ему литературу, общеизвестна. Например, изо всех западных писателей XIX столетия он удостаивал сдержанных комплиментов только Флобера. Общепризнанные западные литературные мэтры - Мольер, Бальзак, Диккенс, Томас Манн - вызывали у Набокова перманентное раздражение: великий стилист отказывал им в подлинном чутье слова и образа.
Свои литературные предпочтения и симпатии Набоков наиболее полно высказал в лекциях по русской литературе, читанных им в послевоенные годы в различных универ-ситетах США. Благодаря инициативе "Независимой газеты" эти лекции изданы отдельной книгой, и русская читательская общественность получила возможность ознакомиться с "дословными" оценками Набоковым русской классики. Из них явствует, что Набоков полагал подлинными художниками слова лишь Пушкина, Гоголя, Л.Толстого, Чехова.
Цикл набоковских лекций о Гоголе открывается анализом личности писателя. Обнаружив завидную источниковедческую осведомленность, Набоков концентрируется в основном на странностях житейского, семейного и светского поведения автора "Ревизора" и "Мертвых душ". Обильно цитируется переписка Гоголя с матерью (с точки зрения Набокова, абсолютно неискренняя), перечисляются психологические несообразности во взаимоотношениях Гоголя с Дельвигом, Жуковским, Пушкиным, Плетневым, К. Аксаковым, подвергаются сомнению эпизоды из жизни Гоголя, рассказанные им самим. Примечательно, что основным материалом для первой лекции о Гоголе Набокову послужили штудии Н . Вересаева - наиболее пристрастного из гоголевских биографов. Вот, например, набоковское описание внешности маленького Гоголя:
"Слабое дитя, дрожащий мышонок с грязными руками, сальными локоном и гноящимся ухом. Он обжирался липкими сладостями. Соученики брезговали дотрагиваться до его учебников."
Дальнейшее набоковское жизнеописание лишь усиливает это впечатление физической и нравственной ущербности Гоголя. Воистину, нет такой неблаговидной биографической детали, которая не нашла бы своего места в набоковской персоналии. Автор решительно уверен, что восторженные отклики современников о Гоголе не более, чем его собственное мифотворчество. Вот, например, Пушкин расказывает, что, когда издатель вошел в типографию, где набирались "Вечера на хуторе близ Диканьки", в мастерской стоял беспрерывный хохот . "Сообщил это Пушкину сам Гоголь, и весьма вероятно, что сам же выдумал", - невозмутимо комментирует Набоков. И тут же, буквально через страницу: "Недаром ходит легенда, кажется, тоже придуманная Гоголем ( курсив наш - В. С., Н. З. ), что когда незадолго до смерти Пушкина он прочел ему набросок первой главы "Мертвых душ", тот воскликнул: "Боже, как грустна Россия!" Не вызывает у Набокова малейшей симпатии и религиозность Гоголя. По его мнению, православие Гоголя не просветлено подлинной духовностью и представляет из себя дилетантскую амальгаму с католицизмом.
Наконец, Набоков отказывался признавать в Гоголе украинского писателя, о чем сообщал со свойственным ему сарказмом:
"В период создания "Диканьки" и "Тараса Бульбы" Гоголь стоял на краю опаснейшей пропасти (и как он был прав, когда в зрелости отмахивался от этих искусственных творений своей юности). Он чуть было не стал автором украинских фольклорных повестей и красочных романтических историй. Надо благодарить судьбу (и жажду писателя обрести мировую славу) за то, что он не обратился к украинским диалектизмам, ибо тогда бы он пропал. Когда я хочу, чтобы мне приснился настоящий кошмар, я представляю себе Гоголя, строчащего на малороссийском том за томом "Диканьки" и "Миргороды" - о призраках, которые бродят по берегу Днепра, водевильных евреях и лихих казаках."
Подобными инвективами заполнены 25 убористых страниц первой набоковской лекции, полностью, казалось бы, исключающей дальнейшую реабилитацию писателя.
И тем не менее все последующие лекции ("Государственый призрак", "Наш господин Чичиков", "Учитель и поводырь", "Апофеоз личины") являются подлинным панегириком гоголевскому таланту. Можно с уверенностью утверждать, что больших комплиментов Набокова не удостаивался даже Пушкин.
Какие же особенности гоголевского дарования сделали Набокова его восторженным ценителем?
Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо учесть редкостные особенности дарования самого Набокова. Его проза не имеет аналогов ни в русской, ни в мировой литературе. Прецизионная выверенность каждого грамматического знака, милимикронная сбалансированность сюжета, волны смысловых резонансов по всему тексту, снайперская точность метафоры, а вместе с тем тотальный имморализм, глумление надо всем, что общепринято и свято, издевательские реминисценции "вечных" страниц русской классики - все это решительно выводит Набокова за пределы литературной гуманистической нормы, желчно обозначаемой им самим как "Литература Больших Идей". "Гражданская" линия писательства не встречала в душе Набокова малейшего сочувствия. Он объявил Белинского, Чернышевского, Добролюбова, Писарева только что не вредителями, навязавшими русской словесности недостойное служение социально-политическому фельетону. Так же непримирим Набоков к Достоевскому - и тоже за его стремление решать с помощью искусства слова нравственно-философские проблемы жизни.
Но именно разночинно-демократическая критика добыла Гоголю славу российского Вольтера, бичевателя социальных пороков и язв. Перед Набоковым стояла, таким образом, сложная задача: развенчать в Гоголе моралиста, гражданина, патриота, одновременно воздав ему высшие почести, как художнику. Подвергнув издевательскому сомнению навязанные Гоголю гражданские добродетели, Набоков предложил столь же экстравагантную, сколь и убедительную формулу гоголевского дарования. По Набокову, Гоголь являл собой уникальный пример художника, абсоютно не разбиравшегося в смысле собственных творений. От абзаца к абзацу своих "Лекций" Набоков накапливает доказательства непонимания Гоголем ни тех трактовок, которые давал его творчеству Белинский, ни славянофилы во главе с братьями Аксаковыми, ни монархический официоз, ни православный клир во главе с отцом Матфеем. Для адекватного прочтения Гоголя, утверждает Набоков, необходимы совершенно особенные рецепторы, отсутствующие у простого смертного; Гоголь - это зона инфракрасного и ультрафиолетового видения мира, ощущение его трансцедентальных, внесоциальных и в конечном итоге вненравственных первосущностей.
"В таком мире не может быть нравственного поучения, потому что там нет ни учеников, ни учителей; мир этот есть, и он исключает все, что может его разрушить, поэтому всякое усовершенствование, всякая борьба, всякая нравственная цель или усилие достичь ее так же немыслимы, как изменение звездной орбиты. Это мир Гоголя, и как таковой он совершенно отличен от мира Толстого, Пушкина, Чехова или моего собственного. Но по прочтении Гоголя глаза могут гоголизироваться, и человеку порой удается видеть обрывки его мира в самых неожиданных местах."
Здесь многое изложено в специфической авторской терминологии, но суть набоковских дефиниций в общем ясна: Гоголь недоступен картезианскому читательскому мышлению; оно должно либо "гоголизироваться" ( и тем утратить всякие познавательные полномочия), либо остаться в пределах ординарной эвклидовой логики, где гениальные прозрения творца "Шинели" попросту непредусмотрены.
"Шинели" в набоковских "Лекциях" отведена отдельная - и наиболее полемическая глава. Набоков назвает ее трансцедентальным анекдотом и продолжает:
"Для того, чтобы по достоинству его оценить, надо произвести нечто вроде умственного сальто, отвергнуть привычную шкалу литературных ценностей и последовать за автором по пути его сверхчеловеческого воображения /.../. Русские, которые считают Тургенева великим писателем или судят о Пушкине по гнусным либретто опер Чайковского, лишь скользят по поверхности таинственного гоголевского моря и довольствуются тем, что кажется им насмешкой, юмором и броской игрой слов. Но водолаз, искатель черного жемчуга, тот, кто предпочитает чудовищ морских глубин зонтикам на пляже, найдет в "Шинели" тени, сцепляющие нашу форму бытия с другими формами и состояниями, которые мы ощущаем в редкие минуты сверхсознательного восприятия. Проза Пушкина трехмерна; проза Гоголя по меньшей мере четырехмерна ."
И в связи с этим:
"Уравновешенный Пушкин, земной Толстой, сдержаный Чехов - у всех у них бывали минуты иррационального прозрения /.../. Но у Гоголя такие сдвиги - самая основа его искусства, и поэтому, когда он пытался писать округлым почерком литературной традиции и рассматривать рациональные идеи логически, он терял даже признаки своего таланта. Когда же в бессмертной "Шинели" он дал себе волю порезвиться на краю глубоко личной пропасти, он стал самым великим писателем, которого до сих пор произвела Россия."
В заключение этого сюжета о "Шинели" позволим себе еще одну цитату, раскры-вающую абсолютную неординарность набоковского ощущения художественно-литера-турного текста:
"И вот, если подвести итог, рассказ развивается так, бормотание, бормо-тание, лирический всплеск, бормотание, лирический всплеск, бормотание, лирический всплеск, бормотание, фантастическая кульминация, бормотание, бормотание и возвращение в хаос, из которого все возникло. На этом сверхвысоком уровне искусства литература, конечно, не занимается оплакиванием судьбы обездоленного человека или проклятиями в адрес имущих. Она обращена к тем тайным глубинам человеческой души, где проходят тени других миров, как тени безымянных и беззвучных кораблей."
Здесь - не только и не столько ключ к странностям и загадкам гоголевского гения. Здесь писательский демон самого Владимира Набокова, обладавшего, если воспользоваться метафорой самого Набокова, трансцедентальным видением мира и передававшим это видение в поразительных "Защите Лужина" "Отчаянии", "Приглашении на казнь" и фантасмагорически неотразимых "Просвечивающих предметах".
|
ЕРДИТЫЕ
АЗЯТ
