Бродя по многоэтажным лабиринтам и корридорам "Русского переплета", автор сего не без изумления наткнулся на дверь, на которой написано "Драматургия". Уж, казалось бы, драматургии в Internet делать нечего. Internet плоскостен, у него нету собственной глубины, задних и передних планов. Даже на бумаге читать драматургическое произведение скучно. Пьеса, не воплощення на сцене, воспринимается, как черновик, стенограмма; тем меньше у нее шансов в Интернете, где разговорное слово теряет ин-тонационную теплокровность, как ни украшай его всевозможными графическими ублюдками и прочими смайликами.
Заранее настроившись против настырных драмоделов, злоупотребивших гостеприимством "Русского переплета", я открыл наугад "Драматургию Максима Курочкина" - и был приятно разочарован. Нет, сомнение в жизнеспособности пьесы на плоском, как доска, компьютерном экране осталось, но поди узнай, зачем Курочкин вздумал представить свои сценические замыслы в столь антисценическом варианте. Ско-рее всего из отчаяния: драматурги сегодня - самая обойденная братия, ютящаяся на за-дворках отечественного Парнаса. (Боже, как позорен в постсоветской России удел профессионального литератора!)
Преодолевая мучение, вызванное необходимостью клацать всеми этими мыш-ками и клавишами, я принялся за "Аскольдов пир" и со второй реплики преисполнил-ся самых теплых чувств. Позвольте, да это изящная и одновременно безумно смешная импровизация на темы древнеславянской истории: не пародия, но именно импровиза-ция, причем в историческом чутье автору не откажешь. Дир действительно мог быть хазареянном, следовательно, евреем; и как знать, может, именно в таких отношениях пребывали тогда, в той доисторической мгле, Аскольд, Рюрик и князь Игорь. Темна вода во облацех, а фольклорно-летописные предания никогда не вызывали у автора сего особого доверия.
Дело не в этом. А в том, что драматическая манера Максима Курочкина талант-лива какой-то уникальной талантливостью. Таких пьес до него никто не писал. Персо-нажи разговаривают на каком-то уморительном воляпюке, воспроизвести который возможно, только процитировав пьесу от начала до конца. Впрочем, от небольшого фрагмента все-таки не удержимся:
Дир. Ой, болят мои ноги. Ну, когда внесут ясность в еврейский во-прос? За эту шею меня вешали, за эти больные ноги меня тоже вешали (спасибо Ягве, что в этих славян нет справных веревок), за эти руки меня вчера обещал повесить светлый князь Аскольд, а сегодня он уже хочет вешать Ди-ра за то немногое, что ему еще дорого /.../.
Аскольд. На колени.
Дир. Ох, зачем я не слушал своего мудрого папу?
Аскольд (садясь Диру на плечи). А кем был твой мудрый папа?
Дир. Мой мудрый папа был раввином в черниговской синагоге. А по-том он уехал в Хазарию. Он говаривал...
<Аскольд. А твой папа не говаривал, что Моисей завещал евреям развивать свою физическую культуру?
Дир (вставая с Аскольдом на плечах). Быть может, я плохо знаю Тору.
Аскольд. Ты плохо образован. Придется мне заняться выполнением заветов вашего пророка. Приседай.
Дир (приседая возле стола с раскрытой книгой). Ох, лучше бы старый еврей почитал великому князю летопись его народа.
Но нет: вне общего контекста прелесть эпизода пропадает. Остается просить чи-тателя поверить на слово: это действительно очень смешное и стилистически точное произведение, причем совершенно оригинальное: его попросту не с чем сравнивать.
Менее удачна, но тоже талантлива "Стальова воля". И тоже недоумеваешь, за-чем автору вздумалось писать обширную трилогию из жизни польского средневековья. Однако, и здесь масса остроумного и этнографически точного материала. Проведя сту-денческую младость в Вильне, а ныне пребывая во Львове и близко общаясь с носите-лями польской культуры, автор сего свидетельствует, что и польский исторический "запах эпохи" уловлен Максимом Курочкиным чрезвычайно верно. Странный, очень странный писатель этот Курочкин. В нынешней литературно-театральной суматохе его ориентальные стилизации вряд ли могут рассчитывать на успех. Здесь требуется очень специфический ценитель: гурман, тонкоперстый оскаруайльдовский smakosh.
А вот третья из представленных в
"Русском переплете" пьес ("Лысый затылок") - лучше бы автор вообще не предъявлял ее разночинной сетевой аудитории. Она пропросту непонятна. Это такой плохо пережеванный Самуэл Беккет. Курочкин, возможно не думал подражать знаменитому абсурдисту (он для этого слишком аутентичен), но аналогия напрашивается, и она не в пользу "Лысого затылка". Единственным остро-умным ходом является то, что в конце пьесы герой оказывается беременным девятиме-сячной беременностью.
Но в заключение мы все-таки должны развести руками: нет традиции. Отсутствует культурный контекст, в рамках которого драматургия Курочкина стала бы по-нятной широким массам читающих и смотрящих. Сегодняшняя театральная культура говорит со своими юзерами совершенно другим языком. Несмотря на жизнерадостную биографическую справку о том, что пьесами Максима Курочкина заинтересовались московские театральные коллективы, позволим все-таки усомниться в их гарантиро-ванном сценическом успехе. Для этого, повторяем, нужны режиссеры, актеры и зрите-ли одной с Курочкиным группы крови, а она у него уникальная:
Ольма. Не к добру это, чтобы еврей с саблей ходил. Где это видано. В самом княже-ском покое/.../.
Аскольд закуривает сигару - предлагает Ольме. Тот тоже закуривает.
Ольма. Связались мы с этой Америкой чертовой.
Аскольд. Индией, ты хотел сказать.
Ольма. Ну, да, Индией. Дружинники попривыкали курить - теперь не оторвешь. Чуть только табака не дашь - сразу бунтуют.
Или: "Стальова воля" оказывается к концу трилогии космической станцией, на которой продолжают, однако, средневековый спор польская шляхта и украинское ко-зацтво. (Знание автором польского и украинского языка не подлежит сомнению). Но это лишь один из сюрреалистических эпизодов, которыми изобилует странный, невоз-можный, а вместе с тем этнографически узнаваемый мир Максима Курочкина. Автор, скорее всего, обречен на талантливое одиночество. Хорошо это или плохо? Для абсо-лютного большинства это трагедия. Но здесь такой случай, что "по-другому" автор просто не может. Остается пожелать ему писательского и человеческого мужества и доложить, что по крайней мере один поклонник у него имеется.
Trzhymac sie, panie Maksimie! Jeshche Polska nie zginela!
ЕРДИТЫЕ
АЗЯТ