Генрих Нейгауз (младщий)
Старые фотографии.
Глава первая.
Нейгауз Густав Вильгельмович.
Когда мне нечего делать, когда никто не требует от меня срочных встреч, лекций, статей, консультаций и концертов, когда мне, в принципе, следовало бы отдохнуть и выспаться, отключив телефон, мобильник и Интернет, я, легкомысленно валяясь на кровати, начинаю всматриваться в старые фотографии, чудом уцелевшие после эмиграции и переездов с квартиры на квартиру. И тогда мне приходит в голову достаточно старческая мысль: <А не написать ли к каждой из этих фотографий комментарии? Вдруг кого-то заинтересует!..>.
Сначала я сомневался в смысле такой, на первый взгляд, дурацкой, затеи, но поощрили меня к написанию этих заметок виртуальные друзья Александр Избицер, Виктор Гончаренко и Евгений Беркович, которым я и посвящаю сей малохудожественный труд. Хочу только заметить, это отнюдь не альбом Довлатова с Волковой. Это будет намного хуже. Фотографии непрофессиональные, а мои комментарии могут оказаться и правдой, и надуманными сплетнями, которые вбиты в голову с детства, и соответственно, обрели лично для меня смысл истины в последней инстанции. Да и неостроумны они. Так что не судите строго
Итак, фотография первая. На ней запечатлены прадед, прабабка и дед. Еще в детстве мне казалось, что дед на этом фото внешне слегка смахивает на Гитлера (усики, короткая прическа), хотя первым, еще до войны, он в 30-х годах кричал: <Не знаю, как люди не могут понять, что Гитлер - сволочь!> Кстати, это высказывание ГБ инкриминировала ему уже во время войны. Особенно раздражало чекистов дедовское негативное отношение к пакту Молотова-Риббентропа. Глядя на логику Советской власти, нельзя не удивляться! Лишь после многократных поездок в Германию я понял, что на этом снимке у деда просто типичная немецкая внешность
А прадед Густав родился в 1847 году в Германии, в небольшом городе Калькаре Рейнской области, где его отец Вильгельм основал кустарную фабрику по производству пианино. (О его деде мы ничего не знаем, кроме того, что он был простым столяром). Гуляя по Интернету в поисках нашей фамилии, я наткнулся на сайт http://www.pianoworld.com/fun/concave.htm, где упоминается некий Neuhaus, фортепианный мастер из Вены, создавший прототип дуговой клавиатуры Клётсама. Было бы очень соблазнительно связать его фамилию с нашей, тем более, что сам прадед был крайне увлечен этим проектом, но никакой связи с Веной в истории нашей семьи, вроде бы, не наблюдалось. У меня создается впечатление: будто автор сайта что-то перепутал
Когда-то, в Риме, в музее музыкальных инструментов, я попробовал посидеть за подобной клавиатурой. Ощущение было омерзительное. Создавалось впечатление будто на тебя со всей своей мощью обрушилась старая французская фортепианная школа в лице своих наихудших представителей. (Руки прижаты к животу, лишены возможности <весовой> игры, никакой свободы в плечах, все тело зажато, работают только локоть, кисти рук, и пальцы, хотя, возможно, именно для свободы локтя эта клавиатура и была бы идеальным решением проблемы ).
В Кельнской консерватории Густав учился у профессора Э. Рудорфа, а директором консерватории был тогда знаменитый пианист Фердинанд Гиллер, в юности благословленный самим Бетховеном. Ученик Гуммеля, друг Мендельсона, Шопена и Листа, феноменальный виртуоз, дирижер и композитор, Гиллер, по воспоминаниям современников, отличался некоторой <суховатостью> и в пианизме, и в своих собственных сочинениях. Как истинный немец, строго придерживавшийся порядка и уважения к старшим, прадед постарался воспринять от своего кумира Гиллера все (и хорошее, и плохое). Он был буквально <помешан> на чисто пианистической виртуозности, гаммах, этюдах, арпеджио, экзерсизах Ганона, Крамера и Клементи, искренне считая, что точное и многократное повторение одних и тех же упражнений поможет ему стать концертирующим пианистом. При этом он был чрезвычайно одарен музыкально, обладал замечательной памятью, но почти не обращал внимания на работу над звуком, фразировкой, педализацией, ритмическими колебаниями, формообразующим элементом.
Достижение технического совершенства стало для него своего рода <идолом>, и он не понимал (или - не хотел понимать), что чисто пианистической виртуозности у него попросту не было, Бог не наградил. Другой музыкант, трезво оценивающий свои природные качества, возможно, и нашел бы для себя иную <нишу>, но только не прадед, свято, трогательно, и напрасно верящий в русскую пословицу <терпение и труд все перетрут> Окончив в 1870 году Кельнскую Консерваторию, прадед переехал в Россию, нанявшись домашним учителем музыки в семью княгини Шихматовой. Затем он переезжает в Елизаветград, где сначала зарабатывает на хлеб частными уроками музыки. В 1898 году, при помощи Ф. М. Блуменфельда и А. К. Глазунова, он открывает свою музыкальную школу.
Вскоре прославившись (рекомендации Римского-Корсакова и т.п.), школа расцветает, приобретает известность и на Украине, и в России. В ней занимаются такие музыканты, как Кароль Шимановский, Г.Г.Нейгауз, и другие. Прадед не ограничивается только преподавательской деятельностью, он пишет пособия по методике преподавания, сочиняет музыку, посвящает прабабке свой (довольно сентиментальный) цикл романсов, переводит для себя Некрасова (интересно, почему именно Некрасова ), изобретает новую систему записи нот, задолго до Клётсама совершенствует проект дуговой клавиатуры. А тем временем в доме раздаются звуки упражнений Ганона. На двух роялях, в унисон, в восемь рук!
Чем больше я думаю о прадеде, чем становлюсь старше (и старее) тем больше убеждаюсь: он был гениально одаренным человеком. В своих записках дед (не особенно жалуя своего отца) упоминает о том, что прадед за два дня выучил <Крейслериану> Шумана (!), что он мог, не повторяя годами, сразу сыграть Сонату Листа, но <увы, играл все это прескверно!> Что ж, не мое дело - критиковать деда, но хочется вспомнить, что лучшее исполнение Сонаты Листа я слышал в записи В.В. Софроницкого, а <Крейслериану> отец в первый и последний раз сыграл за три месяца до своей смерти (запись этого исполнения, к счастью, выпущена фирмой - далеко не самая лучшая, а другие вообще слушать не хочется (Интересна характеристика этого шумановского опуса Б. Пастернаком: < всё это куда-то стремительно уносящееся ; эти громоподобные марши, это угловатое в музыке-ремесле, по принятым образцам готовых тем, эта риторика, пустая выспренность этих несущихся, загнанных -, или, наоборот, - <волевых>, спокойно-отбарабаненных ритмов, эта добрая половина всего сочиненного в музыке - как всё это смехотворно ничтожно и легковесно!> Ну да ладно, об этом в другой главе )
Видимо, во мне сидит какая-то необъяснимая зависть к прадеду. Он был типичным немцем, напоминающим Шиллера из гоголевского <Невского проспекта>. Весь Елизаветград знал: если Нейгаузы вышли гулять, значит сейчас ровно 9.00. И если часы показывают другое время, значит, ошибаются часы, а не прадед. Работали прадед с прабабкой с утра до вечера, а на обеденный перерыв и отдых тратили ровно 1час и 15 минут. Если же перерыв забирал хоть одну лишнюю минуту, прадед приходил в бешенство. Знал бы он, каково будет в дальнейшем богемное <расписание> его сына, внука и правнука - наверное, застрелился бы. Он не пил, не курил, не матерился, не играл в карты и более или менее благополучно дожил аж до 1938 года. Это, между прочим, немалый срок. Чуть меньше 92 лет. Воистину: мафусаилов возраст для нашего времени.
Может быть, его долгожительство объясняется еще и тем, что он всегда плевал на политику Дед вспоминает: <Явно или тайно отец очевидно считал, что человек, честно к чему-нибудь стремящийся, wer sich redlich bemuht, всегда чего-нибудь добьется в этой жизни и что великие исторические сдвиги, называемые революциями, совсем не наше дело >. Наверное, дед и не подозревал, насколько прав был его отец. Эх, заглянуть бы им лет на 50 вперед, когда культ индивидуальности перевешивает все остальные <культы>. Что, на мой взгляд, правильно, потому что верно. Хоть и эгоистично
В семье прадед был абсолютным диктатором, что не мешало ему быть насквозь сентиментальным человеком. Кажется, эти черты его характера (к сожалению?) унаследовал и я, хоть и не до такого предела Например, все интересующиеся пианисты знают, что мою прабабку звали Ольга. Но мало кто знает, <по чьей вине> она была вынуждена носить не свое имя. Ярослав Ивашкевич вспоминал: <Мы все, дети и все Шимановские, звали тетю Нейгауз <тетя Марця>. По-моему, ее крестили Мартой, но так как <Марфа> по-русски было слишком грубо, а по-французски было слишком коротко для Густава - так он выдумал имя Ольга. Ему было легче кричать - я так и слышу его властный голос. Мы его очень боялись. Потом тетя Марця стала Ольгой Михайловной и так уже осталось>. Нет, до такого безобразия даже я ни разу не достукивался Хамил своим женам довольно часто, вел себя с ними иногда просто безобразно, но до переименования дело никогда не доходило. Правда, и романсы на стихи Гейне я им тоже не посвящал. Знал, что композиторское дарование у меня начисто отсутствует. И уж, тем более, меня меньше всего на свете интересовали проекты дуговых клавиатур и новая система нотной записи. Тут, дай-то Б-г, со старой разобраться. Особенно, сталкиваясь с баховскими уртекстами.
Ладно, не в этом суть. Суть в колоссальной работоспособности прадеда, и в его абсолютной преданности своему делу. А так же в его преданности жене, О.М. Блуменфельд. Семейная легенда (или, скорее всего быль?) гласит, будто после ее смерти прадед, в возрасте 90 лет, топором (!) перерубил себе вены. Врачи с трудом спасли его жизнь, но умер он полтора года спустя, говорят, <от тоски>. Моя мать часто спрашивала у деда: <Генрих Густавович, так, где же похоронены Ваши родители?> И в ответ слышала: <Честно тебе скажу: НЕ ЗНАЮ. Я в те годы столько разъезжал >.
Мне почему-то сдается, что дед здесь лукавил. Не может быть, чтобы он не знал <адрес могилы> своих родителей. Но причем тут мой прадед? Зачем я о нем так много пишу? Ну, во-первых, он, все-таки, мой - прадед, талантливейший человек, железной дисциплине, воле и долгожительству которого я завидую белой завистью. А во-вторых, - именно он, как это ни выглядит парадоксально, является основоположником школы Нейгауза. Почему? Да потому, что он пытался вбить в головы (и пальцы) своих учеников чисто механическое понятие <виртуозность>, что не могло не отразиться (негативно!) на <бурно-протестующем> характере деда. Ибо действие рождает противодействие. Дед вспоминал, как однажды, когда он работал над каким-то отрывком из Шопена, пытаясь добиться максимальной точности в настоящей, правдивой, поющей шопеновской фразе, прадед, проходя, бросил ему: <Ты все играешь, ты не занимаешься! Учи пассажи, все остальное само придет!>. Как же, придет
Да и после, когда дед уже учился в Вене, в 1910 году, он получил от своего отца весьма сердитое письмо, в ответе на которое, в остроумном и, одновременно почтительном тоне охарактеризовал его отношение и к музыке как таковой, и к <чистому пианизму> в частности. Отрывок из этого письма можно было бы назвать <кредо Нейгауза>. Вот этот отрывок: <Итак, Пупка, по поводу Вашей обличительной проповеди. Только потому, что я во время своего пребывания в Елизаветграде обычно по вечерам играл Брамса и органные хоральные прелюдии Баха, Вы, вероятно, предположили, что я всю жизнь буду поступать точно так же, - это настолько очевидное заблуждение, что об этом дОльше и говорить не стоит. Я все время работаю над техническими пьесами, например, над этюдами Шопена, а также над гаммами, арпеджио и пр., сейчас я ежедневно играю понемногу и двойные ноты. Такое же заблуждение с Вашей стороны, если Вы думаете, будто я в настоящее время в Meisterschule впервые заиграл Брамса и что это случилось только в качестве затычки. Во-первых, Брамса и с технической точки зрения играть отнюдь не легко, а во-вторых, он мне и с художественной стороны по душе, а следовательно, я его всегда буду культивировать. Тренировать себя на исполнителя листовских рапсодий было бы идиотизмом, на это способен каждый фортепианный племенной жеребец и сделает это гораздо лучше, чем я, но маленькое брамсовское интермеццо, как, например, второе из opus'а 117, он сыграть не может, а я могу, и лучше, чем большинство известных мне пианистов> (Я помню, когда мне было 17 лет, моя учительница в Гнесинке, И.И. Наумова, <задала> мне эти 3 интермеццо (ор.117). Мы с отцом прослушали, на мой взгляд, гениальную запись этих интермеццо в исполнении Раду Лупу. После чего отец спросил меня: <Ну, хоть так-то сыграть сможешь?> Мне стало страшно от подобной требовательности. А отец спросил: <Знаешь, кто в моем классе играл эти интермеццо лучше всех? Ни за что не догадаешься. Отнюдь не Раду, а Володя Крайнев>. Тут настала моя очередь удивиться, ведь к тому времени Володя прославился как блистательный исполнитель всех концертов Прокофьева, его же труднейших сонат, этюдов Шопена, <Картинок> Мусоргского, но уж никак не тихих, <неуловимых>, ритмически сложнейших интермеццо Брамса.
Лишь после смерти отца я услышал по телевизору Володину интерпретацию Es-dur'ного интермеццо. И был поражен. Действительно, лучше Раду Другие ученики отца говорили: <Да, это он играет гениально, но слышал бы ты, как Стасик орал на него в классе!> Да что уж тут слышать, если сам на себе испытал Отец работал не над каждым тактом, а над каждым аккордом. Когда я, вытирая пот со лба и судорожно хватаясь за сигарету, буквально кричал: <Не могу больше!>, - отец успокаивал: <А чего же ты ждал? Ведь это - лучшее сочинение Брамса!>. Я удивленно спрашивал: <А как же Второй концерт? Четвертая симфония? Фа-минорная соната? Квинтет?> Отец отмахивался: <Да, все это гениально. Но ЭТОТ опус - лучший из всего того, что Брамс когда-либо написал>. И после перекура снова начиналось мучение
Часто, на вечерах памяти Б. Пастернака мне, после чтения знаменитого <Мне Брамса сыграют, я вздрогну, я сдамся > приходится играть третье, cis-moll'ное интермеццо (<под чистый как детство немецкий мотив>. В эти моменты мною овладевает ужас, весь пресловутый <профессионализм> куда-то исчезает, маленькая пьеска вырастает до размеров огромной сонаты, давление подскакивает, а в ушах звучат слова отца: <Помни, это - ЛУЧШЕЕ сочинение Брамса> ).
Думаю, прадед вообще не обратил бы внимания на подобную <мелочь.> Вот вам и истоки нейгаузовской школы. Действие родило противодействие, и в результате возникла одна из самых известных пианистических школ России. Я не помню, чтобы в нашем доме когда-либо звучали технические упражнения. Сам я за всю свою жизнь выучил только один этюд Мошковского (его требовали для техзачета). С тех пор я играл только этюды Скрябина, Шимановского, Шопена, Рахманинова, ну, и, медленные - Листа, которые вообще трудно назвать <этюдами>. Видимо, ненависть к чисто техническим экзерсизам передалась генетически: от деда к отцу, от отца ко мне. Но мне, как художественному руководителю частной музыкальной школы, необходимо было полностью отрешиться от пресловутой наследственности. Многие этюды и упражнения действительно полезны для учеников. Они помогают расслабить кисть, расслабить и тело и психику, они полезны во всех отношениях. (К лучшим я отношу пособия Корто и Бузони). Но и тут я предпочитаю быть максимально осторожным.
Я больше всего боюсь, как бы ученик не возненавидел музыку. Прадеда подобный вопрос вообще не интересовал. (Иными словами, <если ученик прекратил заниматься, значит, он - кретин, но на его место всегда найдется другой >). Заканчивая свои записки об этом уникальном, по определению деда <честном до идиотизма>, человеке, мне хочется упомянуть о его последнем годе жизни. За три недели до его смерти (это - в возрасте 91 с лишним года!) дед обнаружил на пюпитре прадедовского рояля бумажку с расписанием различных упражнений на целую неделю вперед и с распределением по часам (!!!). Вот она - истинная преданность и музыке вообще, и пианизму в частности. Вот главная черта его характера. Вот почему я не устаю ему завидовать. Хотел бы быть таким, как он, хотел бы воспитать своих детей в том же духе, да, к сожалению, уже не получится. Вечная Вам память, Густав Вильгельмович! Вы были настоящим <рыцарем пианизма>! Мы, грешные, играем за деньги, а Вы занимались из чистого бескорыстия
