27.08.2022
19:45

Никогда не вредно ещё поучиться (про «Демона сидящего»)

26.08.2022
09:03

Что понимает свинья в апельсинах

25.08.2022
19:18

В чём русская исключительность? – В неброскости

24.08.2022
11:25

Плохой принцип: наоборот

23.08.2022
19:24

Чем больше читаю формалиста о Мыльникове, тем больше с ним не соглашаюсь

22.08.2022
16:21

Почему был и сплыл Русский художественный союз

21.08.2022
20:16

Разгадка явной загадки у художника Мыльникова

20.08.2022
14:16

Формалистская дурь иных искусствоведов

19.08.2022
09:40

Если я тебя придумала, Стань таким, как я хочу

18.08.2022
10:23

Искусство ли татуировки азовцев?

16.08.2022
10:07

Неожиданная актуальность картины 1946 года

15.08.2022
13:31

«Судью на мыло!» Про оценку художника Мыльникова

13.08.2022
22:15

Чуть не сплоховал

13.08.2022
22:15

Чуть не сплоховал

12.08.2022
20:10

Нос вытащил – хвост увяз, хвост вытащил – нос увяз

11.08.2022
08:09

Сегодня, в Израиле, я лично ощутил, что Запад катится в фашизм

09.08.2022
14:53

Из грязи в князи?

07.08.2022
08:01

Как я недавно проспорил одному рисовальщику, думающему, что он смелый,сказав, что Малевич, Поллок и Ротко – ерунда

06.08.2022
09:30

Кино для души

04.08.2022
19:15

Не любой прогресс – прогресс

В 1912 году Александр Бенуа писал, что так много появилось знаменитостей, непосредственному чувству довольно широкой публики ничего не говорящих, что она часто готова к самому неискреннему восхищению, чтобы не попасть в разряд отсталых провинциалов. Явление это распространилось на искусствоведов, и теперь у них, приверженных формализму как признаку хорошего тона, можно прочесть похвалу вещи, являющейся "результатом сознательной установки на формотворчество” (Г.А.Соколов).

А мне в последнее время удалось сделать прямо теоретическое открытие (если не стесняться), что корёжение натуры, начавшееся со стыка 19 и 20 веков, имеет основой совершенно исключительные негативные переживания от действительности, которая в Европе материально, наоборот, становилась для масс всё лучше, что особенно контрастно проявилось в футуризме. Он был за прогресс. Но тот имел изъяны. Так футуристу пришлось как бы закусить язык до боли, чтоб всё же славить этот прогресс.

Правда, надо признать, что футуристы пришли на уже освоенную территорию корёжения натуроподобия. До них крайне отчаивались и положили начало безобразиям символисты, экспрессионисты и ницшеанцы разные, начиная с постимпрессионистов, фовистов и кубистов. Тут, кубистов, и догнали футуристы.

В Италии, запоздало, началась индустриализация. Со своим ужасами, типа обезземеления крестьян в Англии. Но в Англии дело было давно. Забылось. Поэтому в Италии беды казались чрезвычайными. Ну и перечисленные “измы” уже потрудились на ниве корёжения. И итальянцы понеслись во все тяжкие.

Интересно с Маяковским в России. – Он, ещё несовершеннолетним, был большевистским агитатором. Его посадили два раза в тюрьму, и там над ним поработали психологи, как сказали б теперь. Они его сориентировали революцию бросить ради искусства. И… он стал чувствовать себя предателем революции, которая осталась его идеалом. – Как её теперь воспевать? – Закусив до боли губу – корёжа правила стихосложения.

Мне повезло понять, что считали за прогресс многие современники Маяковского, и что было очень болезненными изъянами для каждого из них. И я вышел из числа тех, над кем подтрунивал А. Бенуа. То есть непосредственного нравления я не достиг, нет. Но что-то, кроме отвращения, что-то позитивное в моей душе стало поселяться раз за разом при приобщении к футуристическим произведениям.

На моей стороне был один нюанс. Корёжащих подвергали притеснению критики и публика. Поэтому поначалу в ту степь уходили только действительно сознательно возбуждённые – каждый своим – прогрессом, и подсознательно огорчённые того изъянами. То есть их произведения творились по вдохновению (иначе говоря, под действием подсознательного идеала прогресса-без-изъяна). Это чувствуется подсознаниями восприемников, и те тоже уходят из объектов подтрунивания А. Бенуа. Поначалу творцы этого ужаса (с некоторой точки зрения) были не халтурщики на ниве неприкладного искусства. Неприкладного, выдающего ЧТО-ТО, словами невыразимое.

Но со временем положение изменилось. Эти творцы добились славы. Стало выгодно на этой ниве халтурить, выдавать результаты "сознательной установки на формотворчество”. От этого результаты не потеряли экстраординарность, т.е. остались произведениями искусства, но стали произведениями прикладного искусства (тут – приложено к усилению впечатления органичного единства {принцип: в каждой капле есть вкус моря, в части видно целое}).

Целое каждый такой раз – это замысел сознания. А доведение до органического единства – работа подсознания, но не в ранге идеала. Художник стилизует свою работу под что-то авангардистское.

Довольно душевно сомнительное деяние. На это наложилась политика советской власти по искоренению формализма. Потом была война. И формалистская традиция исчезла.

А про художника Арефьева пишут, что он всё начал с нуля, "художник не придумывает какой-то принципиально новый, доселе не употреблявшийся пластический язык, скорее в его работах деформируется язык уже существующий [не корёжащий натуру], постепенно удаляясь от “оригинала” [некорёжения]" (Там же).

И вот мы получаем.



Арефьев. Я иду за пивом. 1968.

И можно думать, что Арефьев не придуривается, как на закате первого авангардизма. Но тогда нужно подумать, ЧТО в СССР в 1968 году могло до такой степени огорчать художника, что он дошёл до жизни такой, чтоб так ненатурально рисовать. Корёжение – ещё не крайней степени. Для крайней (см. тут, и дата там более ранняя) мне пришлось придумать совсем экзотическое страдание. Здесь же…

"Можно сказать, что изображённые люди – скорее не люди, а фантомы, и уж во всяком случае, они никак не выделены на фоне пространства. Разрыв невозможен, отдельное рассмотрение невозможно. Город мыслится только как единое, неделимое пространство. Человек вплетён в пространство – и всё изображение является единым пространством, но не только (и, может быть, не столько) физическим, сколько семантическим. Подобная трактовка человеческого тела, оказывающегося лишь элементом пространства…” (Там же).

Мудрёно, правда? Искусствоведы зачастую боятся ставить точки над i. Хоть сейчас и нет цензуры.

Я скажу по-простому: художника возмущает до какой степени ничтожества доведена роль личности в СССР. До какого изыска доведено манипулирование массами. Манипулирование в смысле общества Потребления.

Видимо, ранее утро (город, а это Ленинград, ещё почти пуст и темно). А уже власть позаботилась о такой человеческой нужде, что ниже пояса, как пиво. (Вот через 23 года и произошла реставрация капитализма.)

По тому, КАК всё искорёжено, можно понять, какой социализм в идеале у художника. В подсознательном идеале, наверно, ибо вовсю официально кричат о гражданской активности, и это сказывается. Хоть бытует поговорка: инициатива – наказуема.

Раз настоящий социализм в идеале – Арефьев авангардист. Тот, “его”, строй же – прогресс по отношению к капитализму.

И, так обработав себя теоретически, мне уже не просто противновато смотреть на предъяленную репродукцию, а и как-то горько: прокакали мы свой ХХ век. Теперь снова начинать. Только уже без неограниченного материального прогресса на флаге.

Не любой прогресс – прогресс. Прогресс – идея Запада. По ней любое новшество – хорошо. Этак они и халтурщиков от авангардизма к себе завербовали. И с полом их левые пертурбацию устроили. Теперь либералы в России скажут “фэ” на мою статью, хоть у них нет той коллекции прогрессов и их изъянов, какие я надыбал почти для всех знаменитых авангардистов начала ХХ века.

23 июля 2022 г.