|
27.03.2004
18:47 |
Литературные поминки 2004 ⌠Да погибнет Россия, но сохранится её литература .■
В. Сердюченко.
Воистину так. Ибо когда прейдут времена и исполнятся сроки, и перед апостольскими вратами Петра предстанут трепещущие народы и племена, едиственное, что сможет предложить Россия для входа в Царствие, так это свою литературу. Просто поразительно, как эта жестокая, хаотичная, не помнящая собственного родства нация смогла создать художественно-литературные шедевры, перед которым в восхищении склоняли головы общепризнанные мэтры западной культуры. Анри Барбюс и Теодор Драйзер, Томас и Генрих Манны, Стефан Цвейг и Эрнст Хэмингуэй - лишь выборочный список тех, кто посвятил русской литературе слова признания и восторга. В своё время ваш покорный слуга рекомендовал присутствующим выбросить к чертовой матери из своих домашних библиотечек всё, что не есть Библия, ⌠Устав Внутренней гарнизонной службы ВС СССР■ и подшивка ⌠Сад и огород■. Ваш слуга лукавил. В его собственной библиотеке неизменно сохраняются четыре полки русской и советской классики.
И советской! Потому что когда в России произошла октябрьская революция, социальные низы двинули наверх, в сферу профессиональной культуры мощную поросль собственных полпредов. ⌠Тихий Дон■ и "Поднятая целина" М. Шолохова, "Железный поток" А. Серафимовича, "Люди из захолустья" А.Малышкина, "Виринея" Л. Сейфуллиной, "Неделя" Ю. Либединского, "Педагогическая поэма" А. Макаренко, "Чапаев" Д. Фурманова - всё это литература, так сказать, ⌠рабоче-крестьянского■ происхождения, но в ней проступает и пласт общечеловеческой правды. Это никакие не беллетристические поделки большевизанствующих литераторов. В них есть воодушевление и вера, их герои не безжизненны, художественная форма не беспомощна, их искренность несомненна. Готовясь к этой статье, я дерзнул после мафусаилового перерыва перечитать "Цемент" Ф. Гладкова. Рискуя быть освистаннным, скажу, что роман мне понравился. Он совсем не так бесхитростен, как то выходит со слов скорее всего не читавших его разоблачителей. Социалистический эксперимент, которому подвергают себя герои романа, проходит "с потом и кровью" (первоначальное навание романа). Семья Глеба Чумалова разрушена, он и его жена то и дело стенают от непосильности добровольно взваленной на себя идеи, история с брошенным ребенком вызывает к ним отвращение - полно, так ли уж образцова романная действительность? Роман как бы колеблется на рискованной грани, где социалистическая мифологема оборачивается надрывом, начинает отрицать самое себя. И характерно, что чем талантливее и проницательнее были соцреалистические единомышленники Гладкова, тем чаще дает себя знать некая двусмысленность их писательского наследия.
Были и другие, талантливые, но не столь проницательные. Например, Фадеев. Он не испытывал малейших сомнений в святости большевистской идеи, поэтому и выстрелил в свое сердце, когда идея начала обесцениваться. Никаких сомнений нет и в его романе "Разгром", зато в нём много других интересных неожиданностей. К моменту выхода романа в свет уже сложилась определенная традиция в изображении революции и гражданской войны. "Мятеж", "Ветер", "Железный поток", "Ватага", "Россия, кровью умытая" - сама стилистика названий свидетельствует об этой традиции. Страницы батально-революционой прозы тех лет дымились гарью неслыханных сражений, были омыты кровью тысяч революционных бойцов, лоб в лоб сходились целые миры - Фадеев же сконцентрировал этот вселенский размах в буднях маленького партизанского отряда, действующего на глухой окраине России, а к концу романа и вообще-то уменьшающегося до девятнадцати человек. Сюжет - не победоносное наступление, а беспрерывный отход, временами бегство левинсоновцев от наседающего противника. Название романа относится, оказывается, не к белогвардейским полчищам, а к самому этому отряду, который, не принимая боя, беспрерывно отступает, уволакивается в непроходимые таежные распадки. Бойцы отряда в решающую минуту - "придавленная, сбившаяся в кучу масса людей, готовая убивать и плакать". Предводительствует отрядом не литой богатырь с Лениным в башке и наганом в руке, а тщедушный еврей Иосиф Абрамович Левинсон, втайне завидующий здоровью и жизненной силе своих подчиненных. Боевой конь Морозки "во всем походил на хозяина: такие же ясные, зелено-карие глаза, так же приземист и кривоног, так же простовато хитер и блудлив". Единственная в отряде девушка - не партизанская Жанна д΄Арк в кожаной тужурке и красной косынке, а "добрая, гулящая и бесплодная откатчица из шахты ╧ 1", попросту говоря, добровольная гарнизонная дама. То есть революционная действительность у Фадеева намеренно дегероизирована, что само по себе вызывает доверие и симпатию у современного читателя. Современный читатель удивится еще больше, когда узнает в беспутстве Вари ею самой не осознаваемую готовность любой ценой, даже ценой собственной репутации и женского достоинства смягчить товарищам по оружию жестокие будни войны. Не примитивная чувственность, но душевное сострадание заставляет Варю не отказывать в женской ласке готовым в каждую минуту погибнуть "братишкам". "Добрая гулящая откатчица" неожиданно оказывается сопричастной к жертвенному подвигу "вечной Сонечки" Достоевского. Не читавший фадеевского романа, возможно, усмехнется. А прочитав его, вынужден будет признать, что не только Варя, но и другие персонажи связаны друг с другом какими-то архетипическими коллизиями. Не напрасно кто-то из критиков назвал автора "Разгрома" красным Львом Толстым.
Между прочим, большевистская идея в романе даже не цитируется. Там вообще нет ни одного политического лозунга, кроме осуждения "максималистов", причем сами они в романе отсутствуют, и не объяснено даже, кто они такие. Никто из отряда не состоит в партии (кроме, может быть, Левинсона). Единственное собрание - суд над Морозкой за кражу арбузов с крестьянского баштана. Ни слова ни о Ленине, ни о революции, ни о политике, так что если предположить читателя, малознакомого с русской историей, ему было бы нелегко определить время и место происходящего. Названия глав: "Морозка", "Мечик", "Левинсон", "Враги", "Начало разгрома" - усиливают эту отстраненность повествования. Некий отряд сражается с неким врагом, терпит поражение, бежит, уничтожается. Но кто действительный, настоящий враг бойцов отряда? Следуя метафизической романной логике - их человеческие слабости. К концу романа они разгромлены, разгромлен и сам отряд. Этот "метафизический" сюжет работает в романе сильно и точно, как английский замок.
Короче говоря, было бы решительным недоразумением исключать "Разгром" из русской литературы и литературы вообще.
Так же, как и роман "Как закалялась сталь". У него своя вневременная судьба и своя аура. Перед нами образ прекрасного и яростного мира, где ничего не совершается "просто так". Бытие раскалено до психофизического максимума, все будничное, частное, промежуточное выпарено из ткани повествования, состояние персонажей напоминает первых обращенных иерусалимцев после смерти и вознесения Христа: " Беспрерывно вознося молитвы, продавали имения свои и всякую собственность и раздавали всем, судя по нужде каждого. И каждый день пребывали в храме, хваля Господа" (Деян. 2:44).
По сравнению с "Разгромом" роман Николая Островского художественно и психологически неприхотлив, но эта неприхотливость внутренне соотнесена с аскетичностью идеи, организующей повествование. По бескорыстию помыслов и поступков главный герой находится в ряду Иисуса Христа, Дон Кихота, Овода, князя Мышкина, Рахметова. Он является как бы советской метафорой христианского святого: если бы под названием романа стоял подзаголовок "Житие Павла Корчагина", это ни у кого не вызвало бы недоумения. Набоков, углекислый Набоков выразил это отрицательное восхищение идеями и идеалами советской литературы 20-х годов следующим образом:
"/┘/ Коммунизм в конечном счете - великая, нужная вещь /┘/ Новая, молодая Россия создает замечательные ценности, пускай непонятные европейцу, пускай неприемлемые для обездоленного и обозленного эмигранта /┘/ Такого энтузиазма, аскетизма, бескорыстия, веры в свое грядущее единообразие еще никогда не знала история." (Начало второй главы "Отчаяния").
Что же сейчас, когда Россия устремилась к западным стандартам?
Ни-че-го. Её литература попросту перестала существовать. Все эти Викторы Пелевины, Приговы, Курицыны -Сорокины и прочие пернатые √ это так, детские игры для взрослых, графоманская чепуха. В их вывихнутом литературном пространстве происходит целенаправленная утилизация и дегуманизация отечественного культурного наследия. О советской литературе не приходится говорить - не осталось ни единой ее строчки, которая не была бы спародирована и не подвергнута поношению. Пройдясь по ней дважды и трижды ядовитыми чернилами до самых основ и не зная, куда бы еще приложить свою больную энергию, подельники Вик. Ерофеева принялись за классику:
"Что сделал Пушкин? Изобрел и выпестовал русскую критику, по черной своей исторической роли сравнимую только с тайной охранкой. Создал фальшивый и расплывчатый образ "положительного героя", как бледную копию бездарного Байрона. Больше других в русской истории (за исключением разве Петра Первого) способствовал крушению православия в России. Создал фальшивый и расплывчатый образ "русской души", так называемой Татьяны Лариной, - чудовищного конгомерата, заимствованного из тогдашней французской прозы не лучшего качества, уровня Вальтера Скотта. Поучающий характер пушкинских химер (от "Кавказского пленника" до "Выстрела") позволил впоследствии приспособить эти химеры под любые идеологические разработки. Можно, конечно, найти в "Капитанской дочке" все русские родовые черты, но проще поискать там отголоски авангардного европейского романа того же Вальтера Скотта. Надо понимать (! - В.С.), что, начиная с лубочного Руслана, Пушкин принципиально своего не открыл, а национального не разработал. Сидя в Михайловском, получая книги из Парижа (? - В.С.), можно засохнуть на корню, если не шить иногда по выкройке нечто вроде "Графа Нулина" или сюжета для оперы "Борис Годунов"("Независимая газета", ╧ 125, 11 июня)
Можно было бы списать эту косноязычную ахинею по ведомству профессора Преображенского, если бы она не была защищена статусом и прерогативой печатного слова. Я зачитал приведенный отрывок в студенческой аудитории и услышал от одной из доверчивых слушательниц: "Но ведь напечатали┘". Вот это "ведь напечатали┘", перемноженное на ухудшающееся знание художественных первоисточников, и приведет в конце концов к представлению о Пушкине, как о подражателе какого-то совсем уж загадочного Вальтера Скотта - и то-то возликуют необольшевистские шуты с филологическими дипломами в кармане.
Повторяю и настаиваю на своем ощущении: российский парнас заселяется сегодня литетаурными недотыкомками , и противиться этому в обозримом будущем вряд ли возможно. Гуманитарное образование и самообразование общества прекратилось, школа, библиотеки, музеи, периферийные вузы влачат жалкое существование, родовая культурная память нарушена. Что же делать в этой горестной ситуации последним могиканам некогда гордого филологического племени? Не сдаваться и ждать того неизбежного часа, когда обеспамятевшие соотечественники вновь востребуют гуманистический Логос для своего существования.
|
ЕРДИТЫЕ
АЗЯТ