|
|
Х У Д О Ж Е С Т В Е Н Н Ы Й С М Ы С Л
ЛИТЕРАТУРНОЕ ОБОЗРЕНИЕ
Соломона Воложина
|
07.10.2016 |
|
|||||
|
06.10.2016 |
Люблю себя ставить в трудное положение.
|
|||||
|
04.10.2016 |
|
|||||
|
03.10.2016 |
|
|||||
|
01.10.2016 |
|
|||||
|
28.09.2016 |
|
|||||
|
27.09.2016 |
|
|||||
|
26.09.2016 |
|
|||||
|
26.09.2016 |
Скандол со Стурджесом (Sturges).
|
|||||
|
25.09.2016 |
|
|||||
|
17.09.2016 |
|
|||||
|
16.09.2016 |
Снявши голову, по волосам не плачут.
|
|||||
|
14.09.2016 |
На цыпочках крадётся Цыпкин к нам.
|
|||||
|
10.09.2016 |
|
|||||
|
01.09.2016 |
Настырность. Я уже понял, что это перегиб – объявлять художественным только то, что содержит сколько-то элементов, рождённых непосредственным воздействием подсознательного идеала. Но как же упоительна была такая идея. Она меня как бы приобщала к тайне создания художественного произведения. А вот я читаю у Бальзака в “Тридцатилетней женщине” (1828 -1844) тончайший психологический анализ, выраженный лаконично: “Разве мы не встречаем в свете людей, полное ничтожество которых — тайна для окружающих? Высокое положение в обществе, знатное происхождение, важная должность, внешний лоск, сдержанность в поведении или власть богатства — всё это завеса, мешающая наблюдателю вникнуть в их внутренний мир. Люди эти походят на королей, о настоящей роли которых, о характере и нравах никому доподлинно не известно: королей нельзя правильно оценить, ибо их видят или издалека, или чересчур уж на близком расстоянии. Личности эти наделены мнимыми достоинствами; они не разговаривают, а выспрашивают, владеют искусством выдвигать на авансцену других, чтобы самим не быть на виду; они с удивительной ловкостью дёргают каждого за ниточку его страстей или корыстолюбия и таким образом играют окружающими, превращая их в марионеток, а когда им удаётся унизить некоторых до себя, считают ничтожеством тех, кто в действительности стоит гораздо выше их. Так одерживает подлинное торжество ум мелкий, но цепкий над умами великими и всеобъемлющими. Поэтому, чтобы судить о бездарностях и определять их отрицательную ценность, наблюдателю надобно обладать умом скорее тонким, нежели глубоким, скорее терпением, нежели широким кругозором, скорее хитростью и тактом, нежели благородством и величием мысли. Невзирая, однако, на изворотливость, которую проявляют эти узурпаторы, прикрывая свои слабости, им трудно обмануть своих жён, матерей, детей или друга дома; но близкие почти всегда хранят тайну, ибо она до некоторой степени касается их общей чести; нередко близкие даже помогают им поддерживать их мнимое достоинство в свете. Благодаря таким домашним сговорам многие глупцы слывут людьми высокого ума, и этим уравновешивается количество людей высокого ума, слывущих глупцами; таким образом, в обществе всегда полным-полно мнимых талантов”. Мне пришлось аж перечитать второй раз это, и я не уверен, что я убеждён теперь, что это верно написано, не потому, что так оно в жизни и есть (я не вращался в таком утончённом обществе, чтоб узнать его в описании Бальзака), а кажется мне, что я просто загипнотизирован этими длинными предложениями и принял на веру, что там всё верно. Это самонаблюдение – парадоксально! – подтверждается: “Бальзаковский мир искусствен, но читатель готов безоговорочно поверить в него” (Затонский. Европейский реализм XIX века. Киев. 1984. С. 230). Ну в самом деле… Как может “ничтожество” превращать людей “в марионеток”? А главное, как можно меня, читателя, заставить в это поверить? Что-то недопонятное. Ну пусть я додумался, что это работает магия длинноты предложений и, тем не менее, ясности их. Противоречия такие. Но не генерируют ли они что-то третье? И что оно? Или вот ещё пример искусственности бальзаковского мира. Начинается повесть совершенной эйфорией (голос автора находится в зоне переживаний юной влюблённой девушки, Жюли, – влюблённой в блестящего полковника д'Эглемона). Можно б подумать, что Жюли пустоватая особа. А потом оказывается, что после первой брачной ночи с этим любимым ею д'Эглемоном она его разлюбила, приобретя вдруг большую глубину души: “Вошёл муж и стал искать меня, я рассмеялась, и смех, приглушённый свадебной фатою, был последним отзвуком простодушного веселья наших детских лет…”. С какой стати? Если они оба были привержены к внешнему блеску… Если они друг друга любили за красивую внешность… Если до того не было и намёка, чтоб что-то их ещё связывало (для чего нам дан очень короткий отрезок времени – проводы парижанами Наполеона на войну; руководил парадом этот д'Эглемон, и потому смог посадить опоздавших на церемонию Жюли и её отца. Всё. Больше ни во что мы не посвящены. Опасения отца как-то неубедительны для читателя; тем более что дано нам узнать про простую отцовскую ревность: “И вот является чужой! Возлюбленный, муж похищает у нас ваше сердце”.) Нет, я понимаю, что душевная грубость мужа, видение в жене только женщины, наконец, простая глупость его, отрезвляют любящую жену. Но чтоб так аварийно скоро… Или вот ещё – чтоб так фатально прямо для здоровья женщины… А всё амортизируется миллионом точнейших нюансов. “Было бы нелепо рассказывать тебе [это письмо Жюли подруге] о том, как я гордилась, как радовалась тому, что буду женой полковника Виктора д’Эглемона. Да и вряд ли я могла бы рассказать, я сама себя не помнила. Прошло немного времени, и ребячество это стало сном. Я так вела себя в торжественный день освящения брачных уз, бремени которых я не сознавала, что не обошлось без замечаний. Отец не раз пытался поубавить мою весёлость, потому что я слишком уж бурно выражала свою радость, а это считается неприличным, и мою болтовню готовы были истолковать в дурную сторону, а ведь в ней не было ничего дурного. Чего только не выделывала я с подвенечной фатой, цветами, платьем! Вечером меня торжественно ввели в спальню и оставили одну, а я стала придумывать, как бы посмешить и подразнить Виктора; пока я ждала его, сердце у меня колотилось, как, бывало, колотилось когда-то, в канун праздничной встречи Нового года, когда я украдкой пробиралась в гостиную, где лежали горы подарков”. Может, из-за нескольких предварений, - в процитированном отрывке есть одно, я его подчеркнул, - читатель дополнительно поддаётся внушению, и искусственность сюжетного хода не ощущается как искусственность. Или этот выверт, что англичанин Артур Ормонт, лечившийся во Франции – от туберкулёза, наверно, – будучи на время войны с Англией арестован, от нечего делать выучился медицине и вылечил сам себя. Это я сейчас, - после проснувшегося во мне критицизма, и продолжая думать о таинственности того, почему Бальзак умудряется добиваться у читателя доверия, - вдруг сообразил, что и это ж (с Артуром) – невероятица! Вот что происходит с нами, когда мы читаем сказку и полностью принимаем её чудеса? – У нас где-то на первых же словах вырабатывается установка на сказку, и мы ничему, там происходящему, не возражаем в душе своей. Так в сказке сразу же есть условные слова, что это – сказка. Типа: в некотором царстве, в некотором государстве… – Всё. Царств теперь нет. Потом этот повтор – фольклор, мол… А что сделал Бальзак? “Г-жа д’Эглемон взглянула на тётку с недоумением и тревогой. — Это молодой англичанин, дворянин, достоуважаемый Артур Ормонт, старший сын лорда Гренвиля. С ним случилась прелюбопытная история. В тысяча восемьсот втором году он по совету врачей приехал в Монпелье, надеясь, что воздух тех краёв исцелит его от тяжёлой грудной болезни, — он был почти при смерти. А тут началась война, и, как все его соотечественники, он был арестован по приказу Бонапарта: ведь этот изверг жить не может без войны. И молодой человек от скуки стал изучать свою болезнь, которая считалась неизлечимой. Мало-помалу он увлёкся анатомией, медициной и пристрастился к наукам этого рода, что весьма удивительно для человека знатного; впрочем, ведь увлекался же Регент химией! Словом, господин Артур добился успехов, удивлявших даже профессоров в Монпелье; занятие наукой скрасило ему жизнь в плену, да к тому же он совершенно излечился. Рассказывают, что он два года ни с кем не разговаривал, дышал размеренно, спал в хлеву, пил молоко от коровы, вывезенной из Швейцарии, и питался одним кресс-салатом”. Вас засасывают подробности, вполне достоверные. Вам даже не надо вспоминать, что вы, вообще-то, знаете, на что способно самовнушение, и не понадобилось соотносить, что Артур явно хорошо погрузился в него, раз “два года ни с кем не разговаривал”. – Всё сделало ваше подсознание. Всё со всем согласило. И вы ему поддались. К тому же и текст какой гладкий. Смотрите, например, на нарастание в перечислении после слова “увлёкся”. Одно слово, через запятую ещё одно, через соединительный союз ещё четыре, через ещё запятую – семь. Сама длина большинства предложений (11 слов, 5, 28, 23, 12, 24, 24, 27) завораживает. Как факт, мне и в голову не пришло усомниться в правдивости эпизода. Всё моё внимание заняло ожидание, что сейчас что-то начнётся между этим Артуром и г-жой д’Эглемон. Сомнительная болезненность Жюли из-за нелюбви к мужу нужна автору, чтоб состоялось ещё более сомнительное соглашение между её мужем и Артуром как врачом (хоть у того нет никакой практики!) при условии этого “врача”, чтоб муж не жил с женой. Поразительно! И Бальзак считается реалистом! Я могу только удивляться на себя-прежнего (меня до начала моей настырности), как это я соглашался не замечать ничего странного, теперь ставшего резать глаз. И не то, чтоб я получал удовольствие от чтения гладких предложений, но теперь я себе чтение, наверно, испорчу. Теперь (я пишу это всё параллельно с чтением повести) я должен поверить в “искусное врачевание” Артура, которое не описано. А когда автор берётся всё же описывать, то оказывается, что у воды нас “охватывает печаль”, а в горах “чувства наши очищаются”. А я вот уже и со всем своим критицизмом верю. Потому что, какая разница, какие слова, когда… “Вид обширного бассейна Луары, живописный и высокий холм, где сидели влюбленные, вероятно, способствовали блаженному покою, которым они наслаждались, тому счастью, которое вкушаешь, узнав, как необъятна любовь, скрываемая под словами, казалось бы, ничего не значащими”. К чему можно придираться, когда вот эта любящая друг друга пара договаривается о расставании, ибо – добродетель. “Послушайте, — сказала она изменившимся голосом, — никогда больше я не буду принадлежать этому человеку [мужу], никогда!” Чувствительные в этом месте, наверно, плачут. “Знайте же, что если вы поддадитесь преступной мысли, вдова [так она себя назвала при живом муже] господина д’Эглемона уйдёт в монастырь”. Вот ведь несчастье. Даже в счастье. И в этом, наверно, и состоит реализм Бальзака, в общем каком-то совпадении его текста “с тяжёлым и неравномерным ходом жизни” (С. 228). Ведь тогда и романтики были (и гражданские, революционные и реакционные) – в виду революции 1830 года и её поражения. Я продолжаю чтение. И мой демон мне шепчет, что это опять неправда: желание любящего убить любимую и себя, раз уж они договорились не принадлежать друг другу, а он этого договора вытерпеть больше не может. О. А вот опять я должен верить? – Жюли из-за того, что муж вернулся не поохотившись, спрятала Артура в умывальной комнате, нечаянно прищемив ему пальцы дверью, и тот молчал. Мало того, обнаружив это, она вторично затворила дверь на пальцах Артура, когда ушедший было муж опять вернулся. И Артур опять молчит. – Знаете… Нет, положительно – длинное предложение обладает парализующей волю силой. Читаешь его, читаешь, и… принуждён принять, что так оно и есть, как там написано. “У всякого чувства есть свой великий день, короткий или долгий, — день первой бури. Итак, горе, самое стойкое из всех наших чувств, разит лишь при первом своём взрыве, а последующие удары становятся слабее, — то ли оттого, что мы привыкаем к его вспышкам, то ли оттого, что таков закон натуры нашей, которая ради самосохранения противопоставляет этой разрушительной силе силу равноценную, но бездеятельную, черпая её из себялюбивых расчётов”. Ну что это за равноценная?.. Надо ли сказать для читателя, не читавшего повесть, что Артур как-то умудрился умереть, а Жюли теперь страдает. Иначе, чем прежде. Она жалеет, что не отдалась любимому, что не родила от него ребёнка. Она не любит дочь, рождённую в браке с нелюбимым мужем. Гм. Это может быть?.. Вспомнив, что успел уже понатворить Бальзак в этой повести… Главное, что Бальзак сделал, чтоб священник предрёк ей разврат и новое горе в связи “с тяжёлым и неравномерным ходом жизни”. И тут кончается вторая часть. А в третьей даётся некий Шарль Ванденес, противоречивый. И живущий головой, и… “Не вижу я ни одной женщины, которую мне хотелось бы покорить, которая может увлечь в бездну”. Так бывает? – Так сделал Пушкин с Онегиным… В награду ему (и себе) за неуправляемость жизни добрыми намерениями. Теперь вот: “— Я хочу, — сказала она [хозяйка бала], беря его под руку, — представить вас особе, которая много о вас слышала и жаждет познакомиться с вами”. Мне надо поверить предсказаниям священника, и мыслить, что Жюли уже сколько-то времени, как вышла на охоту? Раз зло неизбежно в мире, то Бальзаку и необязательно психологически точно сопрягать женщин из разных рассказов. (Я эту мысль вычитал у того же Затонского.) “— …Но скажите, в самом ли деле из-за неё умер лорд Гренвиль, как уверяют некоторые? — Возможно. Была ли, нет ли трагедия, но бедняжка очень изменилась. Она ещё не выезжала в свет”. И Бальзаку плевать на только что написанное: “много о вас слышала и жаждет познакомиться с вами”. Но жалок тот, кто всё предвидит… (Это я жалок: не умею отдаться автору. Впрочем, я чаще всё же умел. Просто эти длинные предложения… Ещё одно откровение можно? – Ка`к я, помню, по “Евгению Онегину”, “Войне и миру” и “Анне Карениной”, ну и нескольким другим романам в молодости учился жизни, человековедению, и потому читал их с интересом и даже выписывал кое-что, та`к я теперь читаю Бальзака, хоть общества, куда б я явился с обретёнными знаниями, у меня решительно нет. Как объяснить мой познавательный интерес?) Но – читаем. “— …Ступайте же, побеседуйте с ней сами. Шарль с минуту постоял неподвижно, прислонившись к косяку двери и не спуская внимательного взгляда с женщины… Наконец Ванденес очнулся от изумления и стал придумывать, как бы вступить в разговор с г-жой д’Эглемон”. Бальзаку плевать, что несколькими строчками выше хозяйка собралась Шарля представлять, а теперь – бросила. – В чём дело? – В том, что Бальзаку понадобилось описать глазами Шарля, как выглядит г-жа д’Эглемон. Но жалок тот… Нет, но как здорово! “…во Франции общество избирает нечто среднее: оно смеётся над несчастьем. Подобно спартанцам, каравшим пойманного вора только за неловкость, оно, по-видимому, допускает воровство”. М! Как Бальзак упивается извивами любовного чувства… И что-то пропала искусственность. Но он забыл, по-моему, что его Шарль же был накануне отъезда. Нет, Затонский плохие слова подобрал: “с тяжёлым и неравномерным ходом жизни”. У Бальзака гораздо лучше: “И с этого мгновения они перенеслись в рай. Рай и ад — это две великих поэмы, они выражают два начала, вокруг которых вращается наше существование: радость и страдание”. Но тогда пропадаёт мерещившееся уже мне проявление подсознательного у автора. Я ж уже начал думать, что искусственность неправдивости + красота и убедительность длинных предложений = правде трезвого взгляда на жизнь. Правде, невыразимой иначе, чем приведённым противоречием. А противоречие есть-де язык подсознательного. И вот на! Бальзак выразил словами! Значит, осознано то, что я надеялся обнаружить в качестве подсознательного и потому нецитируемого! Как дальше жить? Неужели вывернуться, что правило предполагает исключение? То есть я должен предположить такую реальность в душе автора. Она волнуется, как море. Волны стремятся и так и сяк нахлынуть на сушу, достигнуть какого-то камня на ней, но им не удаётся. Пока одна, девятая, не настигнет, наконец. Но море тут же забывает об этом и продолжает по-прежнему вразнобой метаться и пытаться накрыть тот камень. Бесполезно, что только ещё и ещё ярит море. И всё повторяются его попытки… …как мотылёк, В весенний впившийся цветок… (Это я со своей идеей-фикс.) Но – читаем. Часть четвёртая. Третья кончилась поцелуем в щёку и неожиданным появлением мужа. В четвёртой появляется маленький сын… неужели этой пары? “В 1792 году французские законы разрешали разводиться в случае: супружеской неверности; физического насилия; безумия одного из супругов; обвинения в тяжелом преступлении; аморального поведения; тяжкой обиды; отсутствия супруга длительное время” (http://orazvodah.ru/razvod-v-raznyih-stranah/vo-francii.html). Жюли вполне могла развестись с мужем. И – полный провал всех её жертв и страданий. Но Бальзаку плевать. Иначе не сложилась бы интрига. А как же “с тяжёлым и неравномерным ходом жизни”? Полный облом: “Девочке, вероятно, было лет семь-восемь, брату её — не больше шести”. А в третьей части 3 года прошло со смерти Артура до знакомства с Шарлем. Остальное – подходит. Девочка не любима. Ненавидит любимчика брата. Боже, не убила б она его… Убила. Вот оно. То есть Затонский прав: “Может показаться странным, что у писателя, так стремившегося к цельности, повесть “Тридцатилетняя женщина” состоит из трёх совершенно разных рассказов, имена действующих лиц которых при сложении пришлось унифицировать… он… мог себе позволить потому, что был индифферентен к внутренним, частным структурам, держа в голове структуру общую, совпадающую в основном своём ритме с тяжёлым и неравномерным ходом жизни” (С. 228). Но… Руки опускаются… То была не семья Жюли? Хорошо разбираться по ходу чтения – мой читатель видит воочию, что творится со мной по или вопреки воле автора. Может, на худой конец, сам повесть и не читать. Что я прочёл, не помещается в голове. У Жюли и её мужа двое детей. Муж повёл детей в драму. Там в пьесе мальчика столкнули с моста. Пришлось вернуться… Жюли с Ванденесом в театр не ходили, пытались отделаться от нотариуса… Я ничего не понял. Часть пятая. Счастливая семья из мужа, жены и четырёх детей… Госссподи. Старшая дочь совершила какой-то проступок в прошлом. А в дом попросился и впущен отцом какой-то… революционер, думаю. Так. И Елена, старшая дочь, с четверти взгляда… влюбилась (или как?) в этого революционера (или кого?) и хочет уйти с ним из дома. Хоть стой, хоть падай. И вот – уходит. Причём автор вполне в курсе невероятицы, что он учинил: “Сударыня, — обратился он к жене, — да не сон ли это? Тут скрывается какая-то тайна. Вы, должно быть, знаете её”. Дальше, читатель мой, нечто невообразимое. И если Бальзак сошёл с ума, то почему издательства печатают записки сумасшедшего? – Впору плюнуть и прекратить читать. Или дотерпеть? Меня одно интересует: окажется ли и тут прав Затонский с его “тяжёлым и неравномерным ходом жизни”? Ибо я дочитал до счастья Елены, жены… пирата. И матери четырёх детей, играющих тут же, на пиратском корабле. А взят в плен… её отец… обогатившийся в… Америке. Магии длинных предложений уже нет. “В этой гостиной [на пиратском корабле!] стоял рояль — он был прикреплён к полу, а на деревянных стенах, затянутых алым шёлком, тут и там висели небольшие полотна известных мастеров: “Заход солнца” Гюдена виднелся рядом с Терборхом; “Мадонна” Рафаэля соперничала в поэтичности с эскизом Жироде; полотно Герарда Доу затмевало картину кисти Дроллинга”. Хоть, - я проверил, - такие картины и художники есть. Невероятная мораль повелительницы корсаров… и их главаря… Только пожимаешь плечами и всё. Теперь такие фэнтези, наверно. Имя Симона Боливара главарь (он аж безымянный) прицепил к своему пиратству… Или это – упоительная безнравственность – и есть связь с “тяжёлым и неравномерным ходом жизни”? Не-ет. Эта Елена с сыном – бац – умирают на суше, единственные спасшиеся при кораблекрушении, и на них напарывается… мать Елены (она тут ни разу не названа по имени). А всё-де – из-за проклятости ребёнка, зачатого не в любви. Шестая часть. “Старость преступной матери”. Преступность её, видимо, это четыре ребёнка, рожденные не от мужа. Вот, надо понимать, – наказание: в живых осталась только одна дочка. Да и то… Чем обернётся её судьба. Смотрим (хоть я обескуражен предыдущей “фэнтези”, и, если б не имя Бальзака, я б уже на чтение плюнул). Та-ак. Дочь её закружилсь с беспутным человеком в отсутствие мужа. Почему-то фамилия человека тоже Ванденес… На чёрта это Бальзаку? Или это принцип, как и у Пушкина в “Евгении Онегине”: противоречий очень много, но их исправить не хочу? – В смысле – какая разница, если всё в жизни… не ахти что. – Чего только ни выхитришь, чтоб оправдать великого человека… Только из принципа не стираю написанного. Оказывается, этот тип – сын того Ванденеса. – Надоели эти выкрутасы, если честно. Вот дочь попрекнула мать тем Ванденесом: “— А я-то воображала, маменька, что вы ревнуете только к его отцу”. И тем, собственно, убила мать. Я больше не уверен, что подсознательное водило рукой Бальзака, когда он раскачивал качели нашего сопереживания столь сомнительным средством, как искусственность. Или всё же?.. 25 июля 2016 г.
|
|||||
|
28.08.2016 |
|
|||||
|
26.08.2016 |
|
|||||
|
11.08.2016 |
|
|||||
|
08.08.2016 |
|
|||||
|
08.08.2016 |
|
| << 71|72|73|74|75|76|77|78|79|80 >> |
 |
Редколлегия | О журнале | Авторам | Архив | Статистика | Дискуссия
Содержание
Современная русская мысль
Портал "Русский переплет"
Новости русской культуры
Галерея "Новые Передвижники"
Пишите
|
© 1999 "Русский переплет"
