01.10.2017
16:06

Чья правота: Юрского или Михалкова?

29.09.2017
10:26

Несогласие с Иваном Образцовым.

27.09.2017
18:26

Наймушина.

24.09.2017
10:09

Рёв и писк.

22.09.2017
12:32

Мистическая жуть.

21.09.2017
10:08

Донос или Об "Ученике" Серебренникова.

18.09.2017
12:47

Почему нравятся произведения искусства.

09.09.2017
17:34

Обожаю мистику.

08.09.2017
16:50

Шандриков, да, омский, но не Высоцкий.

04.09.2017
07:35

Феникс, всегда восстающий из пепла.

02.09.2017
12:43

Ура Беляеву-Гинтовту.

31.08.2017
14:26

Почему неувядаем вальс Хачатуряна.

27.08.2017
12:32

Зачем я живу?

27.08.2017
12:30

Зачем я живу?

17.08.2017
15:21

Невероятная затея.

12.08.2017
08:19

Что-то щемящее.

Мне грустно. Грустно потому, что мне надо долго объяснять, чтоб меня поняли. Уж как-то так вышло, что то, что меня восхищает и чем мне хочется поделиться, настолько сложно… Даже не то, чтоб сложно, а непривычно. Что досадно. Могло б быть иначе.

Речь сейчас – о ницшеанстве и о том, как оно меня восхищает, когда я с ним сталкиваюсь в произведении искусства. Я не сразу понимаю, что опять наткнулся на проявление ницшеанства. Но, когда до меня доходит, что это оно, мне хочется поделиться радостью. А как? Когда так не принято ницшеанство понимать. Шалыгина, от которой я больше всего понял, как его по-настоящему понимать, сама не осмеливается (так мне кажется) договаривать до конца. Может, влияет, что Гитлером Ницше был любим? Не знаю. Но философия ж, по-моему, в принципе не включается в запрещённое чтение. Она слишком – как это сказать? – заумна для большинства. Я сам редко какие философские книги могу читать.

Я решил писать о ницшеанском сочинении – “Реки” (2005) Гришковца – когда убедился, что это таки произведение ницшеанца. И это случилось на такой фразе:

"Ясно же, что ту книжку, которую я когда-то прочел, не понял и собирался перечитать, теперь уже не перечитаю, и даже не потому, что не будет на это времени, а потому, что не смогу вспомнить, что же я там не понял. И что-то недодуманное когда-то, недочувствованное так и останется там”.

Вы поняли, что я так и не объяснил, в чём особенность моего понимания ницшеанства. Я вдруг решил, что надо объяснять на конкретности. И мне, и вам будет легче.

Ницшеанство это идеал улёта в метафизическое, да такое, которое не воплощается ни на этом, ни на том свете (христианском). В иномирие.

Его выражают писатели с помощью таких вот и подобных слов: "что-то недодуманное”, “недочувствованное”.

Речь у Гришковца, вроде, о непереносимо остром переживании навсегда уходящего каждого мига времени. Которое наступает, когда человек уходит из детства. В детстве он словно в раю. Не задумывается. А уйдя…

Это – из-за непереносимости того, что существует смерть. И так уж вышло, что христианство, намеревавшееся смягчить эту непереносимость потусторонним воздаянием бесплотной жизни вечной души, ослабло в XIX веке, и Ницше на него вознегодовал и записал во враги. И его метафизический идеал противоположен христианскому.

Атеисты от краха теперь коммунистического идеала, не смогшие принять христианство, склонны переходить в ницшеанство, радикально считая действительность плохой. Подозреваю, даже не осознавая этого. Что хорошо сказывается на художественности. А ту я тоже по-своему понимаю: мол, это – общение между подсознаниями автора и восприемника. Тоже сложнятина. И тоже мешает моему общению с читателем.

Но я надеюсь все сложности превозмочь. Потому что надеюсь, что последняя сложнятина, эстетическая, очень нужна всем. Потребность её в природе человека. Каждому хочется хотя бы время от времени переживать ЧТО-ТО, чему слов нет для описания.

А уж ницшеанское ЧТО-ТО – это вообще что-то…

Согласитесь ли, что "недочувствованное” происходит как таковое из-за необратимой стрелы времени? То есть Гришковец, сам того не подозревая, идеалом имеет такую метафизику как Вневременье. Рай для него был в детстве. Когда он считал (если считал), что он – навсегда. Ни в чём не сомневался. Он выражает свой идеал из-за владеющего им вдохновения. А то в нём рождается от противоречия приятия (как в детстве) имеющегося положения вещей с неприятием этого (у взрослого). Как бы геометрическая сумма этих переживаний – невыразимое Вневременье – охватывает его подсознание и требует себя выразить. А как? Это ж подсознание! Но он изворачивается и находит способ. Нечто, подобное тому, что породило его вдохновение, надо передать восприемнику. Возбудить в нём противочувствия (приятия и неприятия имеющегося положения вещей), и… как бы геометрическая сумма их чтоб породила что-то похожее на то, что у него в душе.

Сложно? – Сложно. Но зато какое упоение! У обоих.

Неустраивающее “я”-повествователя положение вещей в произведении есть холодный климат в Сибири, общая неустроенность жизни там, тянущееся в пространстве однообразие всего и вся…

"Вокзалы, вокзальчики, одинаковые… Одинаковые, как типовые пятиэтажки. Только одни вокзальчики ухоженные, другие не очень…”.

“А когда я вернулся в свой город, где шли бесконечные холодные дожди, на деревьях уже не было листьев, все машины были одного грязного цвета… я подумал тогда, что все это заговор”.

“Я видел только обреченный город, который взял все худшее от деревни и от большого города. Сараи, стайки, гаражи, приземистые дома, темные вонючие подъезды”.

“Ну, представляете, что находится между Финляндией и Португалией! Сколько разнообразных кухонных традиций там, сколько гастрономических изобретений. И в каждой стране ещё свои традиционные алкогольные напитки и способы их потребления.

А от Омска до Иркутска едят и пьют, в общем-то, одинаково и одно и то же”.

“Как же странно! Огромная территория Сибири… Её размеры трудно представить, а осмыслить, по-моему, совсем нельзя, но на всей этой территории от Урала до Байкала нет никаких… Я даже не знаю, как сказать… Ну нет никаких удавов или просто сильно опасных ядовитых змей. Нет тарантулов и сколопендр, нет даже скорпионов. На всей территории Сибири не встречаются какие-нибудь удивительные и опасные животные. Их там нет. Нет каких-нибудь опоссумов или утконосов, нет каких-нибудь редких ленивцев или муравьедов. То есть таких, за которыми гонялись бы зоологи, и владельцы зоопарков мечтали бы о таких. Нет даже ядовитых лягушек или гигантских черепах. Есть только зайцы, лисы, косули, лоси, барсуки, волки и медведи. Их, конечно, видели не многие, но чучела этих животных пылятся по всей Сибири в краеведческих музеях. Причём, от Урала и до Байкала водятся, в общем-то, одни и те же животные. Одни и те же!”.

И подобное зудение у Гришковца длится и длится.

Что он хочет этим?..

Я знаю. Он хочет, как Чехов (а того тоже категорически не устраивало, что существует смерть, тем паче, что у самого его – чахотка, ну и – этого он не осознавал – народничество потерпело крах, и во что теперь верить?)… Так Гришковец хочет, как Чехов, довести читателя до предвзрыва. Только Чехов гениален и ему это удаётся в коротких рассказах. Он понимал, что такой негатив, какой он хочет передать читателю, тот при длинном рассказе не получит, ибо бросит читать от скуки. А Гришковец…

Спросите у меня, зачем нужен именно предвзрыв.

Он нужен для радикальности отрицания всего-всего на Этом свете, раз Он так скучен и вообще плох.

Гитлеру потому и нравился Ницше – за радикализм. Гитлер страдал за обиженную Германию так страстно, что не экстремистская философия ему была не нужна. Но он был недоницшеанцем, а не ницшеанцем. Потому что он был в последнем счёте за обычную, немецкую, и даже более – западную, мещанскую достижительность. А ницшеанец упивается недостижимостью Вечности, Вневременья.

У Гришковца, наоборот. Его “я”-повествователя тянет Запад как противоположность однообразию, неустроенности и скуке Сибири.

"Но однажды, стоя в одном не самом большом, и не в самом красивом итальянском городке, на мосту через чистую маленькую речку с быстрыми рыбками, я подумал: “Вот как так? Вот эти люди родились здесь, среди прекрасных гор, виноградников, до моря рукой подать, они весёлые, у них так тепло, вкусно и красиво. Италия!!! Они родились здесь и палец о палец не ударили, чтобы жить среди такой красоты. А я просто родился в сибирском городе, и у меня все не так. Я родился там, а они здесь. Как же так! Как не справедливо…””.

Но этот “я”-повествователь плачет от стыда за себя от мысли о деде, который родился, жил и умер в Сибири, в одном и том же городе.

Традиционализм.

Ему противоположен либерализм… Свобода.

Но как-то без мажора описывает “я”-повествователь предпринимательские зародыши, пробивающиеся у пацанов, чем в более тёплом климате, чем западнее они живут.

"Они могли на собранную где-то мелочь купить в магазине большой круглый хлеб, а все остальное натаскать из садов и огородов. Они лазали за пыльными, тёплыми помидорами и огурцами, за яблоками, сливами, подсолнухами, и даже баклажанами. Баклажаны потом выбрасывали, потому что, а как их было есть? Но удержаться и не стащить баклажаны они не могли, слишком те были красивые.

Они постоянно предпринимали разные далёкие и не очень экспедиции. Например, на узловую железнодорожную станцию, чтобы полазать по вагонам, что-нибудь найти и стащить”.

И очень многозначительно сталкивается Свобода с… чем? - в эпизоде об окончании школы:

"Стулья в классе стояли, как попало, на доске были написаны какие-то формулы, их написал или написала тот или та, кто последним сдавал экзамен. Окно возле учительского стола было открыто. Я взял тряпку, стёр формулы и написал: “Свобода! Ура!” Пока я это делал, за окном зашумел дождь.

Листва большого дерева, которое стояло под окном кабинета физики, зашумела. Конец июня, было тепло и даже жарко, листва и трава были уже большие и тёмные. Я подошёл к окну и стал смотреть на дерево, на которое так много часов я смотрел, тоскуя во время уроков. Я почувствовал разницу в том, как в тот момент смотрел на него, и как я смотрел во время уроков. Но разницу-то я почувствовал, а в чем она — нет.

Я стоял, смотрел то за окно на дождь, то осматривал класс. Я видел портреты учёных, парты, стулья, свою парту. Я видел и знал это помещение при любом освещении, знал наизусть, но так, как в тот момент я его прежде не видел”.

Это – единственная достижительность у ницшеанца: Сверхценность Мига.

Гришковец (не “я”-повествователь) впоследствии почуял (и написал “Реки”) ментальное отличие сибиряков и вообще русских: "Дело не главное в жизни, главное — настроение сердца”. Это укороченная, но, думаю, не испорченная формула жизни по Феофану Затворнику. В данном контексте она означает ницшеанство. Мало ли что захочет сердце и насколько долго… Не Свобода, а Воля! Свобода – западное. И ну её.

Ещё затронута одна достижимая недостижимость – большое искусство.

"Но экскурсовод объясняла, что художник хотел выразить совсем другое…”.

Тут – ещё одна сверхценность для ницшеанца.

"…то, что говорилось, было в основном о том, что на картинах не видно или неочевидно”.

А остальное – какой-то мираж. Какое-то несуществование даже. Относительность абсолютная. Что мерзко. Даже страна. В Голландии где-то увидел скучающего мальчика в церковном хоре, точно как он сам пел в хоре. Никакой разницы. Увидел неожиданно медведя в пяти шагах. Никто не поверил. Доказательств нет.

"А что у меня вообще есть? Что у меня есть такого, о чем я мог бы сказать, как о моем, только моем, чего у меня не отнять? И что это такое вообще? Моё жильё? То есть некое жизненное пространство, ограниченное стенами и окнами?

Да, оно моё! Это моё жильё, у меня есть соответствующие документы, которые зарегистрированы, и выданы мне теми органами и организациями, которые как раз и занимаются оформлением и регистрацией жилья и документов. Да, оно моё, и юридически это зафиксировано. И в этом моем жизненном пространстве все так, как я, в общем-то, хотел. Но как об этом говорить всерьёз, как о чем-то неотъемлемо моем? Сейчас моё, а раньше в этих стенах жили другие люди, и все было по-другому. Потом кто-то будет здесь жить вместо меня, как теперь живут в той квартире, которую я так хотел купить, купил, жил в ней, а потом очень хотел продать… там, в родном городе”.

Было. Прошло. Что было, что не было – одинаково. Жил в Сибири, уехал – одинаково.

"Моё имя? Что это? Набор звуков, которым называюсь я? Это моё? Но такое же имя носили многие и многие люди много веков в разных странах”.

Неуютно.

"…то, что со мной было, потихонечку подворовывает у меня моя же память”.

А есть я или нет… – И “я”-повествователь объясняет самое начало, где сказано, что неизвестно, кто это написал…

Но кончается всё сценой из детства, которое было Рай. Но это только кажимость. И почему-то глаза на мокром месте.

11 июня 2017 г.

09.08.2017
10:22

Выморочное.

08.08.2017
08:43

Эмиль Галле.

29.07.2017
20:28

Муки надстраничные.

25.07.2017
07:57

Отчаяние.