25.11.2016
22:27

Расследование.

24.11.2016
15:08

Три статьи о Тургеневе.

23.11.2016
22:55

Подсознательное предвидение разрыва.

14.11.2016
19:27

Почему такая тоска?

13.11.2016
20:02

До чего доводит то, что нечего читать.

12.11.2016
21:33

Знает ли историю Сванидзе?

09.11.2016
12:37

Детский вопрос.

06.11.2016
12:12

Язва.

05.11.2016
09:27

Андерсон, который не сказочник.

04.11.2016
11:14

Много шума из ничего.

28.10.2016
16:48

Голубые воришки?

Извиняюсь за странность названия: множественное число и вопросительный знак образовались непредусмотрено, из-за неожиданного появления второй части статьи.

1.

Мне с детства нравился Айвазовский, а взрослым я прочёл у очень уважаемого человека, Бориса Асафьева, хулу на него и с тех пор стесняюсь своей любви.

Я был романтичный отрок, а картины Айвазовского характерны приподнятостью – ну как мне было его не полюбить? А раз полюбив, как разлюбить?

А что он бьёт на эффект… И только дурновкусие этому поддаётся… – Как себя оправдать? Сказать, что я, сколько ни прожил, так и не отделался от идеализма?..

Я пару лет тому назад увидел утренние горы Иордании с западного берега Аккабского залива – так только что не выл в голос от восторга.

И вот теперь, пробегая глазами по многочисленным репродукциям картин Айвазовского, я запнулся на этой.



Айвазовский. Вид Тифлиса от Сейд-Абаза. 1868.

Я был в Тбилиси мимолётно лет через 100 после этой даты, катался на канатной дороге и ничего такого раеподобного не помню. Хоть, вижу на современном фото, всё так же много островерхих башен в городе.



Ну понятно, что у Айвазовского – пейзаж души, а не реальный пейзаж… И понятно, что даже фотоаппаратом из того же Тбилиси можно сделать сказку.



Или серость.



Виноват ли Айвазовский, что всю жизнь не менялся?

Ещё где-то сразу после подавления восстания декабристов обществу было нужно унять возбуждение, и ему годилось эффектничание картины “Последний день Помпеи” (1930-1833) Брюллова. Но разве надо Айвазовскому не прощать, что он, пленившись этим полотном, так всю жизнь и занимался эффектничанием?

"Небывалый успех молодого художника в Италии, Франции, Голландии, Англии в 1840-х годах не был случаен — этот успех обусловили глубокая эмоциональность, романтическая одухотворенность его искусства. Эжен Делакруа, глава французской романтической живописи, отзывался об Айвазовском с высоким уважением, а знаменитый английский маринист Уильям Тернер посвятил ему стихи и назвал гением” (http://kupitkartinu.ru/article/tvorchestvo-i-k-ayvazovskogo/).

Психологически можно понять Айвазовского: ну так ценят его некоторые – как им изменять?.. Надо продолжить в том же духе. И он не пустил картины на передвижные выставки, как народолюбивые передвижники поступили, а продолжил персональные выставки по Западной Европе и Америке. Экзальтированной публики, занятой только собою, там, наверно, было предостаточно. Вот Айвазовского и затянуло.

Но нам-то какое дело, больше 100 лет спустя? Сегодня глянешь на голубые и синие горы – и сердце заходится.



Айвазовский. Дарьяльское ущелье. 1855.

А что он не стеснялся почти одно и то же рисовать…



"Он перешел… через все границы приличия и сделался прямо типом „рыночного“ художника, имеющим уже, скорее, что-то общее с малярами и живописцами вывесок, нежели с истинными художниками. Одно имя Айвазовского сейчас же вызывает воспоминание о какой-то безобразной массе совсем тождественных между собой, точно по трафарету писанных, большущих, больших, средних и крошечных картин. Все волны, волны и волны, зеленые, серые и синие, прозрачные как стекло, с вечно теми же на них жилками пены и покачнувшимися или гибнущими кораблями, с вечно теми же над ними пасмурными или грозовыми облаками. Если б была возможность собрать эту подавляющую коллекцию в одну кучу и устроить из нее гигантский аутодафе, то, наверное, тем самым была бы оказана великая услуга имени покойного художника и искусству, так как только после такой очистки можно было бы оценить в Айвазовском то, что было в нем действительно хорошего” (Бенуа. https://artchive.ru/publications/1951~Romanticheskie_shablony_i_realizm_s_oshibkami_na_kartinakh_Ajvazovskogo).

Но нам-то какое дело до его одинаковости! Мы-то видим их по одной. Чаще всего – одну и ту же репродукцию – “Девятый вал”.

Точно так же нам наплевать, что живописных открытий за ним почти не числится. Открыл украинскую степь как объект для изображения.



Айвазовский. Ветряные мельницы в украинской степи при закате солнца. 1862.

Пусть эта вещь какого-то вообще сомнительного достоинства (я не верю этой тени от мельницы не потому, что она светящаяся, а потому, что она зелёная; он же не доходил до крайнего, ницшеанского по идее, самовыражения постимпрессионистов, фовистов и др.). Но вообще: разве тема – уважаемый объект именно живописного открытия?





Айвазовский. Повозки в украинской степи. 1888.



Айвазовский. Зимний караван, пересекающий украинские степи. 1857.

Тысячу раз открытие темы – не сравнить же с потрясениями от моря и гор.

А его ругают высоколобые искусствоведы России…

А задуматься: почему он нравился заграницей? В той же Западной Европе? Чем она, в общем, отличалась от России после первой четверти XIX века? – Революциями. Причём, революции те не меняли общественный строй, наоборот, он становился всё более приемлемым для угнетённых. То есть, в каком-то смысле, недовольные были несерьёзны. А в России революций не было, но сперва из-за крепостничества, а потом из-за веками накопившейся отсталости в обществе было – опять в каком-то смысле – всё серьёзнее. Вот несерьёзности и удовлетворял эпигонский романтизм (эстетика эффекта). И – Айвазовский на Западе ценился, а в России, наоборот, – нет.

Лично со мной похоже на Западную Европу. Жизнь, по большому счёту, меня жалела. Я был больше фрондёр, чем серьёзный борец. Соответственно, мне всю жизнь по душе была и есть эффектность Айвазовского.

2.

И так случилось, что, написав это, я включил радио “Авторская песня” и услышал там как бы насмешку над Айвазовским, песню Щербакова “Эпилог” (я красным шрифтом помечу явную и словесную насмешку; а есть же ещё ритмическая – как несолидно частит автор). Слушать тут.

Не выхожу на связь. Чернил в обрез. Бумага кончилась. Конверт исчез. Оревуар, весь мир! Пардон притом. Не выхожу в эфир. Эфир - фантом. Что нет его, что есть. Молчит шкала. Там метка номер шесть занемогла. Зависла на стреле, на острие. И место той шкале - во вторсырье. Погода - вон из рук. С неё и спрос. Разливы рек вокруг. Разрывы гроз. Когда и выправлю изъян шкалы, кому я выпалю своё “курлы"? Померк, не светится мой циферблат. И стрелки вертятся на нём не в лад, за умирание вращения прося заранее прощения. В разбег пускаются (зачем невесть), но натыкаются на номер шесть, как в тёмной комнате на шифоньер... Ай, стрелки, полноте! Не до манер. Цепляйтесь, острые, за номера. Ведь мы на острове. Мы у костра. Гудит в костре зола. И что с того, что нас отрезало ото всего? Зато обзор какой! Какой простор! Размах почти морской. Разгул, напор. Волна вполне пьяна. Безумен шквал. Картина Репина “Девятый вал”. Однако на душе ничуть не мрак. Когда-то надо же пожить и так. Без роду-племени, вне кровных пут. Ни сколько времени, ни как зовут. Кому и шквал подвох. А я учён. Я не был взят врасплох. Я всё учёл. В любую мелочь вник. А кто не вник, так это стрелочник. И часовщик. Назад, спасатели, не нужен трап. Лекарства кстати ли, о эскулап? Когда ж ты выучишь закон стальной: того не вылечишь, кто не больной. Ему что “ком иль фо", что “фо иль ком”. Хоть молоком его, хоть молотком. Он возмещается. Он нестесним. Земля вращается не вместе с ним. И - пусть раскручивал её не он - на всякий случай вам он шлёт поклон, за умирание вращения прося заранее прощения. 1999

В своей неистребимой страсти искать момент истории духа под текстом произведения, что я могу назначить ответственным за антимещанскую бравурность? Шутливую.

Совсем не несерьёзность фрондёров.

Почему?

Несерьёзному не нужно быть точным. Айвазовский даже и признавался в таком грехе:

"Я должен признаться с сожалением, что слишком рано перестал изучать природу с должною, реальною строгостью, и, конечно, этому я обязан теми недостатками и погрешностями против безусловной художественной правды, за которые мои критики совершенно основательно меня осуждают. Этого недостатка не выкупает та искренность, с которою я передаю мои впечатления, и та техника, которую я приобрёл пятидесятилетнею неустанною работою” (Там же).

И там же:

"Набегающие на берег валы, гребни волн заворачиваются, и у них образуется так называемый „фартук“. Айвазовский изображал на своих картинах именно такие валы, волны-буруны. Он по наивности и незнанию предполагал, что аналогичные волны идут по всему морю.

В его известной картине „Девятый вал“ (1850) изображён корабль во время шторма далеко от берега. Но волны в этом месте моря, не у берега, бывают совершенно не такими, как написал их художник. Волны в шторм в морях и океанах имеют конусообразную, пирамидальную форму и никак не напоминают прибрежную волну с „фартуком“, которая возникает на отмели”.



Айвазовский. Девятый вал. 1850. Фрагмент.

А в песне у Щербакова какая-то настоящесть мреет касательно дважды повторённой цифры "шесть”. Впечатление такое, что люди попали в беду, но вот как-то не унывают. Как у Высоцкого: вот-вот и взойдёт. Только Высоцкий надеялся нас заразить своим антивещизмом, чтоб мы спасли заболевший социализм. А Щербаков воспевает риск как противоположность, казалось бы, окончательно победившему капитализму. Ведь при нём кто выплывает наверх? Расчётливый. Ну так даёшь, наоборот, риск. Вопреки прямым словам: "Я всё учёл”.

Это как веками неизменчивый менталитет. Не может он у русских стать расчётливым от простой реставрации капитализма в России. И оттого – насмешка над рискованной ситуацией, в которую расчётливый, настоящий капиталист не попадёт (у него есть целая наука такая, расчёт рисков).

И в этой рисковости ментальной глубокая серьёзность, которой смешно фрондёрство любителей Айвазовского.

Репин не зря появился в песне.

"Волнующееся море, грозно бушующий океан способны поглотить человека, как ничтожное маковое зернышко или крошечную песчинку. По большому счету, человек в живописи Айвазовского занимает периферийное место, теряется на фоне штормов и водных просторов. Как ни велик Пушкин — и тот несоизмеримо мал в сравнении со стихийной мощью океана (а когда Пушкин потребовался помасштабнее — понадобилась и помощь реалиста Репина)” (Там же).



Айвазовский, Репин. Пушкин у моря. 1887.

А теперь посмотрим, благозвучен ли Щербаков?

"Правило плавной речи довольно-таки просто:

Если слово заканчивается кратким согласным (Д, Т, К, Г, Б, П), то следующее за ним должно начинаться либо гласным (А, О, У, Ы, И, Э, Я, Ё, Ю, Е), либо протяжным согласным (Р, Л, З, М, Н, С, Х, В, Ш, Щ, Ф, Ж, Ч). И наоборот, если второе слово начинается с краткого согласного, то первое должно заканчиваться гласным или согласным протяжным.

Столкновение в конце и начале слов кратких согласных затрудняет произношение.

Особое благозвучие достигается, когда слова соединяются гласными” (http://www.stihi.ru/2012/10/27/5251).

А ещё – просто скопление согласных затрудняет плавность.

Я синим помечу благозвучие в стихах, а красным – неблагозвучие.

Красного мало.

Это я проверяю такое высказывание:

"У Щербакова… повышенный интерес… к благозвучию. Быть может, Щербакова слушают из неосознанной потребности преодолеть хаос современной жизни” (Хазагеров. http://www.hazager.ru/scherbakov.html).

Конец – вероятно трагический ("умирание вращения”), не раз повторённый. А "Однако на душе ничуть не мрак”.

Обнаружилась какая-то точка конца раздрая в стране. Примаков с должности премьер-министра был отправлен в отставку 12 мая 1999. Интересно, до или после этого создана эта песня?

Хотя… Какая разница, если менталитет, оказалось, не приемлет капитализма и всё тут.

Так получается, что Щербаков в этой песне не ницшеанец ("Он нестесним. / Земля вращается не вместе с ним”, “Без роду-племени, вне кровных пут. / Ни сколько времени, ни как зовут”), а движим идеалом трагического героизма. Как Высоцкий.

Этот вывод надо бы как-то проверить?

Как?

Проще всего, рассмотрев абы какую песню того же автора, близкую по времени создания.

Выше разобранный “Эпилог” входит последним по списку в Альбом “Deja” (отдых – по-испански) 2000 года.

Название альбома, кстати, не превращает ли Щербакова в таких же стесняющихся себя Айвазовского, любящего эффект, и меня, любящего Айвазовского? – Речь же в “Эпилоге” была об отдыхе в Испании золотой молодёжи, получается… – Нет. Я думаю, что Щербаков вынужден тщательно маскироваться, чтоб его не сравнивали с Высоцким. Но не до абсолютности: есть в его песне нота из “Пока земля ещё вертится”. Среди золотой молодёжи особенно нет тяги к самоограничению, образом чего можно у Щербакова счесть "умирание вращения”. Так Щербаков потому золотую молодёжь и взял в тему: он – на пути наибольшего сопротивления. Даже в этих русскость бурлит (раззудись, плечо…), а не престижное потребление и жажда предельного опыта, эти пики эпохи Потребления.

Вторая песня в альбоме – “Лунная соната” (слушать тут).

Всё хорошо, не надо краше. Свежий пленэр, живой задор. Новый узор на патронташе. Бравый аллюр во весь опор. Молодо смотрит лунный профиль. Мир словно только сотворён. И всевозможная картофель так и цветёт со всех сторон. Единогласно из резерва перевели б меня в стрелки, но подо мной не конь, а зебра скачет уставу вопреки. Кроме того, я часто вижу другую сторону Луны. То-то всё к ней, а не к Парижу, взоры мои устремлены. Звёзды горят огнями Эльма. Бешено вспять бежит большак. Но горизонт, такая шельма, всё же не ближе ни на шаг. Зебра моя, скачи, не падай, слушай неробко волчий вой. Я награжу тебя наградой, только не падай подо мной. Скоро ночлег, форпост, граница. В кухне зажарят каплуна. Веки сомкну - и мне приснится, что сам я тоже как Луна. Что, как она, зимой и летом (так же имея два лица) свечу я отражённым светом. А он рассеивается. Всё хорошо, не надо краше. Краше не может быть никак. Новый узор на патронташе, звёздное небо, волчий мрак.

На соответствующем сайте видно, что и у Испании "статус крупнейшей “охотничьей” страны Европы”, и что там на волков охотятся.

Вот только лирическое “я” чужой на этом празднике жизни. Есть в этом трагизм и героизм? – Только ассоциацией с "огнями Эльма”. "Морякам их появление сулило надежду на успех, а во время опасности — и на спасение” (Википедия). Так что, при большом желании, можно в инакости лирического “я” видеть намёк на тоску по ним в месте, где особо заботятся о безопасности клиентов, приезжих охотников. Шуточность мелодии и название такому большому желанию способствует.

И всё это, с моей стороны, есть жалкая потуга вкуса. Как слепой котёнок находит-таки сиську матери. И я оставляю вышенаписанное в тексте лишь потому, что оно есть особо понимаемая амплификация – "когда автор сам себя поправляет” (Хазагеров. http://www.blackalpinist.com/scherbakov/Praises/xazagerov.html).

Настоящий анализ творчества Щербакова сделал Хазагеров, правда, сбившись в синтезе. Но я вынужден не просто отослать к его работам, а пересказать (в применении к процитированным песням). Ибо обычному слушателю авторских песен его текстов не одолеть.

Самое сердце приёмов Щербакова заключено в так называемой автонимической речи. Её хорошо описать примером из “Домика в Коломне” (1830) Пушкина. Поэма начинается так:

I Четырестопный ямб мне надоел: Им пишет всякий. Мальчикам в забаву Пора б его оставить. Я хотел Давным-давно приняться за октаву. А в самом деле: я бы совладел С тройным созвучием. Пущусь на славу! Ведь рифмы запросто со мной живут; Две придут сами, третью приведут.

И так далее до шестого восьмистишия:

VI Немного отдохнем на этой точке. Что? перестать или пустить на пе?.. Признаться вам, я в пятистопной строчке Люблю цезуру на второй стопе. Иначе стих то в яме, то на кочке, И хоть лежу теперь на канапе, Всё кажется мне, будто в тряском беге По мерзлой пашне мчусь я на телеге.

А почему так пустился поэт в филологию?

"С конца 20-х гг. Пушкин сделался предметом настоящей травли со стороны критиков и журналистов. Его новые произведения, выходившие в это время, не имели успеха у читателей. Критики упрекали Пушкина в мелкости содержания его поэзии, в отсутствии серьезной идеи или “цели”, как тогда говорили. Они отрицали какое-нибудь серьезное содержание и в “Полтаве”, и в “Евгении Онегине”, а позже — в “Борисе Годунове”. За этими упреками скрывалось требование реакционного общества (и правительства), чтобы поэт прославлял, воспевал существующий режим, военные успехи правительства, воспитывал своими стихами общество в духе традиционной казенно-обывательской морали…” (http://rvb.ru/pushkin/02comm/0793.htm).

А у Пушкина к этому времени сформировался новый идеал: консенсус в сословном обществе (см. тут). Это при том, что одно из сословий, дворянское, в жизни его травит. А он, по словам Белинского: "…не дает судьбе победы над собою”. И вот:

"Пушкин впервые в нашей литературе обнаружил предельную точку реализма, правдивости, отказа от литературной условности. Этот предел не был известен даже древней нашей словесности, рассматривавшей литературный вымысел как ложь. Если писатель хочет быть предельно честным, реалистичным, о чём он может писать? Он может писать о том, как он пишет. Как в "Домике в Коломне": поэт пишет октавой и говорит, что пишет октавой…

… Дело в том, что если поэт ведет, так сказать, "автонимические речи" <…> то, стало быть, он не адресант, не отправитель сообщения, а метанаблюдатель, тот, кто стоит над речью, над говорящим и слушающим, наблюдает за речью. Именно такова позиция поэта в филологической поэзии Щербакова.

Метанаблюдатель по определению, по самой природе своей должен быть неуязвим для смерти. В этом, собственно, изначальный пафос "метанаблюдательства", пафос европейской рефлексии, родившейся в Греции во времена Сократа. Эта позиция мысли, направленной на мысль, слова, направленного на слово, вся средневековая схоластика, вся многовековая рефлексия, всякое построение метатеории - все это совершенно неуязвимо, недоступно для смерти. А в общем-то оно недоступно и для поэзии.

Но Щербаков вошел в эту запретную зону и остался поэтом. И принес в неё трагизм…” (Хазагеров. Там же).

И тем сомкнулся с Высоцким! Тот, можно сказать, был наивным оптимистом в своей уверенности, что омещанившийся народ можно раскачать – своим примером и спасти заболевший социализм.

А можно быть таким же по тому же поводу в наше время Щербакову? Оказалось, можно. Но настолько потаённо, что даже такому аналитику, как Хазагеров, это не удаётся открыть до конца. И я вынужден был оборвать последнюю цитату (там так: "И принес в неё трагизм, принес на холодные ее вершины смятение смертного человека”).

Ничего себе смятение при таком бравурном марше, как в “Эпилоге”, и в вальсе, как в “Лунной сонате”. Тут скорее – как не дающий судьбе победы над собою голубой воришка Альхен.

Менталитет – штука тёмная (из-за подсознательности он не улавливается простыми социологическими анкетами). И рассчитывать на него в своей оппозиции капитализму – авантюра ещё большая, чем у Высоцкого – заразить народ собою.

Но Высоцкому ещё можно было самообманываться: инерция Октябрьской революции в обществе ещё сколько-то потаённо жила, всем в душе хотелось настоящего социализма, с ежедневно увеличивающимся удельным весом самоуправления (даже власть самообманно была за гражданскую активность, ежедневно её гнобя). Поэтому Высоцкий и вообще "авторская песня… изначально была сориентирована на слушателя” (Там же).

Для этого Высоцкий применяет доходчивые ассоциации по сходству. Скажем, в “Спасите наши души” терпящие бедствие, как и в “Эпилоге”, или (слабее, но всё же) терпящий своё положение запасного стрелка, как в “Лунной сонате”. И – с подводной лодкой естественно связываются враги-локаторы, вражеская верфь, и даже невероятица тарана подводной лодкой этой верфи запросто понимаема, как "…не дает судьбе победы над собою”. И – Высоцкого любят миллионы, и его подсознание (о жажде самоуправления, но не ради потребительства) свободно общается с подсознаниями этих миллионов, хоть те и погрязли в мещанстве и через 11 лет пальцем не пошевелили, чтоб спасти СССР с пустыми магазинами. Пусть от них и таили, что пустота организована демократами, так называемыми.

Щербаков, ориентируясь на существующий таки менталитет, уже не может быть так же сориентирован на слушателя (хватит, что он просто обратился к инерции любви народа к авторской песне). И – он применяет менее привычные ассоциации по смежности. Связь – почта – письмо – чернила, которыми пишется письмо, – конверт, в который вкладывается письмо. Отсутствие связи – отсутствие чернил, конверта, самого эфира, если радиосвязь… И – главное: "пафос "метанаблюдательства"”. Каким-то невероятным образом всё всё-таки оказывается эпилогом. Тот существует же после пусть и трагедии. То есть "неуязвим для смерти”. – Что значит могущество "филологической поэзии”!.. Щербаков, как и Высоцкий "…не дает судьбе победы над собою”.

То же в “Лунной сонате”. Она, собственно, есть метанаблюдательство над тем, как (вопреки несчастности положения запасного стрелка) рядом с процессом охоты родился образ двуликой Луны, голубого воришки, обделывающего свои дела вопреки делам окружающих. Те, может, в последней глубине души тоже не чужды поэзии. Но…

Моя особо понимаемая амплификация – тоже продукт подобного рода. В самом деле, многие ль взволнуются моим волнением по поводу искусства?

Или всё же?..

20 сентября 2016 г.

26.10.2016
15:22

С насмешкой над собою.

24.10.2016
14:21

Впечатление.

21.10.2016
15:25

Я поражаюсь.

19.10.2016
11:54

Притяжение.

17.10.2016
15:51

Страсти по Гроссману.

14.10.2016
14:28

Песни об Иване Васильевиче.

12.10.2016
21:19

Странность как индивидуализм.

11.10.2016
14:43

Всё сходится.

09.10.2016
09:54

Тургенев-то - не реалист.