07.06.2018
14:34

Зачем об этом писать.

06.06.2018
15:28

Попался.

05.06.2018
11:24

Обожаю брезжущее.

03.06.2018
13:32

Несчастный.

02.06.2018
18:19

Про уму непостижимое.

01.06.2018
08:28

Хорошо ли повторять?

31.05.2018
08:50

Откровние от Михаила.

28.05.2018
19:13

Пелевин изменился.

25.05.2018
11:11

Попробую-ка я...

23.05.2018
17:17

Душа стесняется лирическим волненьем, и...

18.05.2018
18:05

Чиканутый.

18.05.2018
09:58

Почему читаешь - дух зазватывает, а смотришь кино...

16.05.2018
10:54

Экспромт.

16.05.2018
10:46

Экспромт.

11.05.2018
17:26

Эх, хорошо!

10.05.2018
21:19

Мы сами себе диверсанты.

10.05.2018
16:31

Жуткая метафизическая свобода и физические преграды на каждом шагу.

03.05.2018
21:56

Гоголь и подсознание.

28.04.2018
10:36

Да здравствует Вейдле!

25.04.2018
12:47

Диво дивное.

Сначала – что случилось.

Я сидел, читал теоретическую книгу Меерсон “Персонализм как поэтика. СПб., 2009”. Главу о “Метели” (1830) Пушкина. Мне захотелось посмотреть, сперва, в каком это месте повести слова: "суженого, дескать, конем не объедешь”. Потом – слова: "...молчание молодого гусара более всего подстрекало ее любопытство и воображение”. Тут я не смог оторваться чтением. Дочитал до конца, который был близок. И глаза мои наполнились слезами.

Сказка наяву.

Моя работа над “Повестями Белкина” началась с возмущения от какого-то повторного в 70-е годы смотрения фильма “Метель” (1964). Я накануне читал Шкловского о фильме “Коллежский регистратор” по “Станционному смотрителю” из “Повестей Белкина”. Там было написано – на что я никакого внимания не обращал до того – что все повести рассказаны Белкину, а не сочинены им. Передо мной забрезжило открытие бездны смысла, который был заложен Пушкиным. Мне 10 лет скрытой от меня самого внутренней работы потребовалось, чтоб однажды (это случилось одномоментно!) мне смутно открылась тайна всех, буквально всех, деталей этих повестей (после чего мне предстояло просто сесть и записать то, что мне как бы говорил некий голос). Мало того! Я потом узнал, что того же мнения Бочаров. Мало того! Через сколько-то лет Бочаров получил, забыл какую, премию за свою работу по “Повестям Белкина”. И, наконец… Меня никогда: ни до, ни после открытия художественного смысла “Повестей”, - они непосредственно не волновали нисколечко! Я был молчаливо и тайно всегда согласен с Белинским, забыл как, но плохо оценившим это произведение Пушкина.

И вдруг сегодня… слёзы.

Так классическая музыка действует. Ассоциации-то – глубокие. Напеть мелодию себе немыслимо. Но есть ударные куски, какие мне можно напеть. Так когда мелодия к ним подбирается, подбирается, а потом вдруг такой отрывок грянет… То неминуемые слёзы у меня.

То же ли случилось с “Метелью”?

А главное – это ж предательство моего естественного нутра моей же идее-фикс, что неприкладное искусство – это общение подсознаний автора и восприемника, это обнаружение подсознанием восприемника следов подсознательного идеала автора.

Какой, к чёрту, сословный консенсус (так кратко звучит открытый мною художественный смысл “Повестей Белкина”), - какой консенсус в моих сегодняшних слезах?!? – Мои слёзы надо мной же посмеялись!

Или всё верно?

Это ж счастье автора – выразить себя вполне, и – счастье Марьи Гавриловны, полюбившей вновь и любимой суженным. Это ж мистика какая!.. Такое совпадение всего-всего… Сколько б Пушкин ни насмехался тихо над своим идеалистом Белкиным, вынужденным с подколками иначе идеалистичной авторессе писать-де (девицею КИТ рассказанную ему) чувствительную историю о сбывшемся девичьем счастье (и богатый, и красивый, и любимый). – Так много сходится в словах финала, что как это выдержать переполнившейся душе читателя? Как не наполниться глазам его слезами?

Девичье счастье оказалось – хоть и сермяжным, но неожиданным – образом подсознательного в 1830-м году идеала Пушкина – консенсуса в сословном обществе.

Или можно примирить два определения художественности?

Тут надо знать, что я имею в виду в своей системе понятий.

Одно – это художественность по Выготскому: текстовые противоречия → противочувствия → возвышение чувств (катарсис). В “Метели”: революционно-продекабристски наивный Белкин + консервативно наивная девица КИТ = трезвый мечтатель Пушкин.

Второе – это художественность как образная экстраординарность, неожиданность*.

Чтоб второе во мне сегодня заиграло (впервые за 67 лет знакомства с “Метелью”) обоими сторонами образа (что чем выражено), мне надо было, чтоб существовало в моей душе 10 лет внутренней работы над “Повестями Белкина” - что. Ну и – непринуждённое перечитывание повести, а не исследовательское, как в те 10 лет. И тогда только девичье счастье (чем) смогло стать образом подсознательного* идеала Пушкина (что). И – я впервые смог отнестись к “Метели”, как человек со вкусом.

Что внешне (слёзы) вполне неотличимо от реакции просто сентиментального старика.

Но, надеюсь, я всё же умею отличать в себе это от другого. – Сейчас было другое.

 

А чем же занималась Меерсон? Она выявляла, как сделано* Пушкиным, что образовалась неожиданность для читателя.

"К концу повести, там, где за Марьей Гавриловной начинает ухаживать ее реальный “суженый”, то есть законный муж incognito, она ведет себя как записная кокетка, чувства которой воспитаны на романах. В этом качестве она и сама предпочитает озадачиться поведением кавалера, причем по литературному канону Руссо (“Марья Гавриловна вспомнила первое письмо St.-Preux” [“Сомненья нет, я должен бежать от вас, сударыня!”]). Автор-Пушкин этой озадаченностью создает ей маску персонажа, у которого, при такой озадаченности, у самого-то уж точно секретов нет! Раз она сама заинтригована, то не может при этом оказаться сама же и хранительницей главной тайны, необходимой для развязки: “...молчание молодого гусара более всего подстрекало ее любопытство и воображение” — как будто ему есть больше что сказать, чем ей!.. На вид — невиннейшее описание барышни как существа любопытного, и только. Включает ли такое обобщение действительно все роды тайн или только те, которые женское сердце пытается разгадать, а не загадать? Ведь в развязке мы узнаем, что разгадать загаданное Машей никто и не пытался, не подозревая о существовании такой загадки!” (С. 127-128).

Попросту говоря, писатели умеют втягивать нас в сопереживание герою. Так что, если тому что-то не известно, то и нам становится искренно не известно (автор же не написал до поры до времени). И – неожиданность-для-героя на нас сваливается, как настоящая и-для-нас-неожиданность.

11 апреля 2018 г.

*- А как вяжется между собою сделанность неожиданного и подсознательный идеал? Или сама неожиданность – с подсознательным идеалом?

- Нет, это просто. Можно слова Меерсон же приспособить для объяснения:

"Если какой-либо стих или отрывок кажется выпадающим из контекста, первое приходящее современному экзегету [толкователю] решение проблемы простое — это вставка из позднейшего или случайно занесенного источника. Презумпции намерения, которое могло бы иметься у библейского автора,— известного ли нам или гипотетического,— при таком подходе нет. Считается, что мы не можем предполагать ни единства автора, ни неожиданности для нас азов его контекста. Однако не так обстоит дело, когда мы имеем дело с каким-нибудь логическим противоречием или контекстуальной невязкой, скажем, у Гоголя или у Мандельштама. На сегодня мы убеждены в их авторстве и поэтому считаем себя обязанными не сбрасывать со счетов их странностей и видимых неувязок. По отношению к ним мы готовы признать наличие намерения и замысла в том, что нам кажется нарушением ожидаемого контекста, и готовы, как следствие, пересмотреть наше представление как об этом контексте, так и об информативности предположительно намеренного его нарушения у данного автора” (С. 82).

Если всё шло логично, логично и вдруг – сбой. И если логика – от сознания. То от чего сбой? – От подсознания!

Маша знает (знает только автор), что практически никто, кроме Бога, не знает, что она повенчана. Будучи перед Ним честна, она логично отказывает всем влюбляющимся в неё и просящим её руки и сердца и даже сама не влюбляется в них (это возможно, если взяться с первой секунды, чему помогает предсказуемость поведения влюбляющихся – это обычность же, так чего самой влюбляться в обычного). Идеал автора с Богом (Пушкин сам был едва ли не атеист) как-то сопряжены, и потому вряд ли такой Пушкин с Машей не согласен (идеал ему заменяет Бога). Но его подсознательный идеал консенсуса требует И (а не только через противочувствия) образного выражения себя – благоприятного выхода из тупика для героини. То есть требует от Маши не богоугодного поступка: отступить перед первой секундой сопротивления влечения к кому-нибудь. Как это мыслимо? – Необычностью поведения кого-то влюбившегося в неё. Подсознательный идеал консенсуса и шепчет, что таким необычным очередным должен стать так же тайно повенчанный (что известно тоже только автору). Такой же не станет предлагать руку и сердце, если честен перед Богом. Что будет необычным для Маши. И тот же подсознательный идеал консенсуса подсовывает разрешение Маши самой себе на секунду отступить от богоугодного – подсовывает любопытство в духе литературном: Сен-Пре из “Новой Элоизы” Руссо был не ровня, и это его останавливало, но Бурмин ровня, что ж его, мол, останавливает?

На самые первые секунды рождения пушкинского так закрученного вымысла вполне можно распространить влияние подсознательного идеала. Этою так закрученнностью по Меерсон является: "сама субъектная организация произведения как таковая, — то есть структура изменений призм рассказчика и героев как субъектов восприятия своего мира. До того как сюжет рассказан, ни слушательница, ни рассказчик не подозревают его подлинного значения для сюжета их собственной жизни — не говоря уже о нас, читателях. Значит, дело не в том, кто что знает, а в самом процессе рассказывания: именно он устанавливает внутриповествовательную истину. Что бы ни знали мы или наши герои по отдельности, чего бы ни не знали мы, читатели ли, или родители героини, отдельное это знание или незнание каждого из нас к истине не приближает. А приближает нас к ней именно и только сам процесс рассказа — причем приближает всех — от главных его участников до свидетелей, то есть нас, читателей” (С. 133).

То есть точнее – образом консенсуса в обществе является сама общность познавательной “судьбы” "всех — от главных его участников до свидетелей, то есть нас, читателей”.

Иначе говоря, чтоб выразить невнятную самому себе мечту, чтоб люди больше друг с другом считались, Пушкина озарило, что надо читателя (а тому ведь обычно – из-за всезнайства автора – всё тоже известно) унизить (сделать таким же не всё знающим, как и герои). И все – как бы равны: герои только тогда всё узнают, когда доиграют свои роли, читатель – когда дочитает до конца.

Меерсон считает тоже, что интуиция (а это не сознательное) вела Пушкина: неизвестность, каким (вряд ли счастливым) будет его брак с явно не любящей его Гончаровой. И поэтому придумал, как чтоб невозможное сделалось возможным – в особом повествовании. Но у меня предположение более сильное: что подсознательный “идеал Дома и Семьи” (так его именуют пушкиноведы) ко времени болдинской осени уже исчез, превратившись в подсознательный же более широкий идеал консенсуса в сословном обществе.

12.04.2018.