|
|
[ ENGLISH ][AUTO] [KOI-8R ] [WINDOWS] [DOS] [ISO-8859]
|
|
|
|
|
Караульные элегии. Сборник начинается с рассказа "Тайная вечеря", который сходу вводит читателя в мир казармы. Постоянно голодные и хмурые от неустроенности, как замызганные дворовые собаки, выстраиваются солдаты на ужин. А там - скверного качества пища и надежда, что "наутро пюре будет". Завершается сборник описанием неприкаянной бродячей собаки уже в прямом смысле слова, рассказом "Солдатская". Финальный рассказ вобрал в себя в концентрированном виде практически все достоинства и недостатки творчества Олега Павлова того периода (1990 год). Начнем с достоинств. Каждый сюжет "Караульных элегий" представляет собой доказательство того в общем-то очевидного факта, что весь окружающий писателя мир и каждое мгновение его существования есть объект творчества. В человеческой жизни не существует литературного или нелитературного материала, потому что сама суть искусства состоит не в натуре, с которой художник пишет полотно, и уж во всяком случае не с полотне, да и не в зрителе, читателе, слушателе. Всякое творчество, - будь то живопись, музыка или литература, - заключено в самом авторе, в его способности видеть мир именно так. Обнаружить крупицы (или потоки) творчества в конкретном произведении - это уже задача читателя. Что же мы видим в названном сборнике? Рассказ "Солдатская". Глухой далекий полустанок с дремучими, непонятными герою людьми. Приблудная собака, сука, которая хочет есть, но при этом она хранит достоинство сильного зверя с острыми зубами. Казалось бы, что путного можно написать на такой сюжет? Например: "Я ожидал на станции дизель. Там вповалку спали узбеки и бегала рыжая собака". Вроде бы все. Оказывается, не все. Ведь заштатный вокзалишко с людьми из иной цивилизации посреди пустыни и голодную собачонку увидел восемнадцатилетний солдатик первого года службы, как и вокзал, заброшенный черти знает куда. Он подобен собаке, голодный и бесхозный. Такой же чуждый окружающим пустыням, как и двое бредущих вдоль путей русских железнодорожных рабочих. Рабочие увидели на станции "русскую" собаку и возжелали помочь родной кровинушке, но забыли… Еще раз убеждаюсь: сила слова настоящего писателя, независимо от его возраста и опыта, независимо от совершенства (или несовершенства) языка, заключена в способности вложить в описание простого, самого заурядного человека, дерева или собаки некий глубокий художественный смысл. Вот те двое обходчиков увидели несчастную суку и захотелось им принести для нее косточку из столовой. А на обратном пути они и не вспомнили о голодной. Чем не аллегория? Также сейчас (а не только в годы службы героя рассказа) российское правительство забывает о русских в той же Средней Азии или в Чечне. Да что там - правительство, сами русские по всей стране и в самой Москве вспоминают ли о своих собратьях, которым в отдельных местах необъятных просторов былой империи даже запрещают разговаривать по-русски?! В рассказе "Солдатская", в отличие от остальных текстов сборника, описывается вроде бы заурядная бытовая сценка из жизни азиатской глубинки. Но сколько из этой азиатчины всплывает вторых планов и об иллюзорности былого советского мира, из которого все мы вышли, и об общечеловеческих чувствах. Местные азиатские бабы дремлют на тюках, а мужчины бодрствуют и видят в болтающейся по перрону собачонке как бы маленькую рыжую женщину. Такое видение - вовсе не продукт извращенного восприятия мира мужиками в строченных халатах. Проснувшаяся баба также увидела в сучке женскую субстанцию, почуяла конкурентку, а потому сходу прогнала. Или, взять, к примеру, такого же, как собака, голодного мальчика, который манит сучку пустой рукой. А та, хоть и зверь почти дикий, поняла, что это всего лишь бестолковый человеческий щенок, от которого лучше бы держаться подальше, к себе не подпускать, но и не воевать с ним всерьез. Конечно, в последнем рассказе сборника, как и в прочих, присутствует солдатская тема в открытом виде, без собачьих аллегорий. Писатель не боится откровенно, выворачивая наизнанку собственные чувства, показывать не только различные сторонние предметы, - собаку, узбеков, обходчиков, - но и главный предмет повествования, то есть солдата, который все это видит. Он искренне признается в том, как страдает от голода. Многие ли сознаются себе и остальным в подобном стыдном чувстве? Признается, как плакал, следя за уходящим в Москву поездом. Автор ничего не старается доказать читателю, не разжевывает, а всего лишь живописует сценку на вокзале. Любой из нас день за днем может наблюдать толчею у трех вокзалов, и ничего такого не увидит. А тут даже самый незначительный фрагмент картины играет сразу несколько разных ролей, которые Павлов вряд ли сознательно закладывал. Это его перо так пишет. Авторскому перу свойственны, впрочем, и органические недостатки. Чтобы не растекаться мысию по древу, чтобы не утомлять читателя подробным разбором всех входящих в сборник рассказов, я буду говорить о "Караульных элегиях", но при этом ограничусь детальным текстологическим анализом одного фрагмента, взятого из рассказа "Солдатская". От цитирования иных фрагментов воздержусь. "Дряблые азиатки, укрыв лбы ладонями, дремали, раскинувшись по цветастым вьюкам. Мужчины с отвисшими животами и будто двугорбые, сидели на булыжных пятках подле уставших жен и похлебывали воду из разноцветных, будто мозаика, стекляшных бутылок. Они оглядывали степенно маленькую рыжую женщину. А она, что-то прочувствовав на донышке их взглядов, принималась не спеша прихорашиваться". В приведенной цитате сошлись, пожалуй особенно полно, все основные сильные и слабые черты творчества Олега Павлова. С одной стороны, видно, какой у него образный язык: "дряблые азиатки", "мужики с отвисшими животами", "на булыжных пятках", "стекляшные бутылки". Невольно представляешь мысленным взором и этих истрепанных тяжелым бытом женщин востока, и нездоровых бесформенных мужиков, и голые необутые с рождения пятки, и бутылки, захватанные руками, разномастные, устаревших фасонов, и не стеклянные вовсе (это наши обычные бутылки стеклянные), а именно "стекляшные". И вместе с тем, в приведенном фрагменте видны явные языковые огрехи, которых можно было бы избежать. Два раза "будто" в одном предложении вовсе не украшают его. Напротив, дублет производит впечатление неряшливости, чисто ученической недоработки. Или вот удачное словосочетание "дряблые азиатки" повторяется на следующей же странице, а это слишком много для сравнительно небольшого рассказа. А вот в последнем самом коротком предложении: "прочувствовав… принималась не спеша прихорашиваться". Спотыкач какой-то: П-П-П-П. Ни "будто", ни "дряблые", повторенные дважды, не усиливают художественную ценность текста. От подобных шероховатостей можно было бы избавиться до публикации. Вполне допустимые в публицистике или в эпистолярном жанре они становятся помехой для глаза и для слуха в такого рода беллетристике. Можно, конечно, со мной поспорить, провести сравнения с языком Достоевского или какого-то классика поменьше. Ведь Федор Михайлович не слишком перетруждал себя работой над языком. Но для подобного сравнения нужно сначала написать так, как Достоевский. В данном случае я имею в виду не уничижительную (и самоуничижительную) мысль, что, мол, он - гений, а мы - ничто в сравнении с ним. Я подразумеваю его писательскую манеру отображать на бумаге интровертное, субъектное видение мира. Олег Павлов от природы видит мир и описывает его преимущественно объектно, так как и сам психологически экстравертен. И это обстоятельство как раз обязывает его работать над языком с большей тщательностью, чем Достоевский, а если сравнивать с современниками, - чем с Мамлеевым (следует понимать, что Мамлеев - не Достоевский, но воспринимает мир схожим образом). О подобной ситуации, но с обратным знаком я упоминал, касаясь творчества Сергея Магомета. Тот, воспринимая мир преимущественно интровертно, попытался в рассказе "Идея соловья" описать природу, уподобляясь классикам природописания, которые совсем иначе воспринимали действительность. В случае с Магометом несоответствие видения и описания обнаруживается особенно рельефно. Так что quod licet Jovi non lecet bovi. Однако вернусь к теме. Придирками к языку мои претензии к "Караульным элегиям" не исчерпываются. Теперь я кратко остановлюсь на писательской позиции автора. Во-первых, она у Павлова есть. Кто-то из читателей и литераторов, может быть, считает, что в литературе позиция автору не важна. Плести кружева из словесных узлов, наслаждаться слогом, - вот, де, и вся литература. Это их (соответствующих читателей и литераторов) личное дело. Сам Олег Павлов (а также автор настоящей рецензии) убежден, что позиция, - литературная, общественная, идейная, - у писателя, во-первых, должна быть. А какая, также важно, но это уже будет, во-вторых. С этой точки зрения как раз я и рассматриваю "Караульные элегии". Что же обнаруживается в названном аспекте? Герой рассказов Павлова - совсем юный солдатик, попал в чуждую среду обитания, чуждую практически во всех смыслах. Из полосы смешанных лесов европейской части России он перенесся в жаркую безводную пустыню, где нет ничего кроме песка и белого солнца. "Белое солнце" - оборот старый, в названии фильма побывал, но солнце в пустыне, действительно, такое скучное и утомительное, что словосочетание подобрано автором правильно, к месту. Герой отрывается от друзей и переносится в зону, в которой зэки готовы убить его, то есть своего охранника из ненависти, мести или от скуки, а старослужащие срывают зло на молодых, офицеры же безразличны, да и сами страдают из-за того, что занесло в такую дичь. И самое главное, герой оторван от родного дома, от матери и брошен в одиночество пустыни, где он по непреложным законам природы должен обрести свою мужскую сущность или погибнуть. То есть всплывает та самая проблема инициации, за которую рано или поздно берется каждый писатель, стремящийся всерьез понять человека. Упомянутый выше Сергей Магомет в рассказе "Вышел месяц из тумана" отражает проблему посвящения вполне корректно, но схематично, без сколько-нибудь ясно выраженной авторской позиции. Олег Павлов позицию обозначает, но какова же она? Его герой сопротивляется инициации!!! Он хнычет в лазарете (рассказ "Живой"). Кажется, порой он даже подумывает о суициде или, по крайней мере, близок к этим мыслям. Он позволяет себе открыто плакать и (о ужас!) спокойно признается в этом. В чем же проблема? Что так поразило мое воображение? Да именно позиция автора в той ситуации, когда молодой человек стоит перед инициацией, то есть в описываемых условиях, попав в советскую армию и столкнувшись с обычным для нее узлом неразрешимых конфликтов, он практически отказывается проходить посвящение во взрослые. Опыт других авторов показывает, что описание атмосферы, которая существует в советской (впрочем, и в нынешней российской) армии в рамках традиционных литературных приемов обречено на неуспех. Чтобы решить художественную проблему, одни предпринимают дерзкие, но заведомо бесперспективные попытки вводить в текст большие количества и так называемой ненормативной лексики (Михаил Трейтор). Другие выхватывают отдельные аспекты, жертвуют целым ради части, и благодаря этому остаются в пределах традиционной русской литературы, достигая при том немалых высот (Сергей Каледин). Третьи сводят описания всех "прелестей" срочной службы до голой схемы, вовсе не отражающей самою жизнь (Сергей Магомет). Олег Павлов совершил попытку нового решения старой проблемы. Итак, по замыслу автора этого мира, называемого обыкновенно Творцом, инициация юноши совершается резким рывком, всецелым отрицанием окружающих норм жизни, которым учили родители и школа. Для совершения подобного скачка молодой человек должен оказаться в ситуации неразрешимого конфликта с миром. Советская армия как раз создает конфликт всех со всеми, подходящая среда для начала процесса. В армии посвящаемый (то есть каждый новобранец) принимает новую систему координат в качестве своей собственной. Иными словами он принимает ту полублатную общественную структуру казармы, в которой участники конфликта (конфликтов) группируются по призывам. Дедовщина рано или поздно воспринимается большинством солдат как единственно возможная норма общежития, а психология призывного трайболизма практически оформляется в массовую идеологию, охватывающую сотни тысяч солдат и сержантов срочной службы. Таким образом, армия, являющаяся, с одной стороны, организационной структурой государственного аппарата (этот аспект нас сейчас нисколько не интересует), а, с другой стороны, в силу отличающей ее от остальных институтов численности участников, представляет собой ритуальное сборище юношей, одновременно совершающих массовый переход от детства к взрослости. Здесь не приходится делать прыжков с пальмы, прижимать к животу циновку с копошащимися гигантскими тропическими муравьями, делать надрезы по всей поверхности кожи. Порой происходит что-то похуже относительно невинных испытаний индейцев Амазонии или папуасов Новой Гвинеи. Но в основном солдата ждет занудная и грязная работа по мытью полов и чистке унитазов, которая не столь драматична, как прыжок с пальмы. Ежедневно более серьезных испытаний не происходит. Это относительное послабление компенсируется длительностью действа. У солдата должно хватить терпения как минимум на два года, что нисколько не легче пытки муравьями. Впрочем, общего в процедуре больше чем различного. Ведь всякий отрицающий идеологию и практику инициации презирается сотоварищами и в так называемых диких обществах и в нашем по-своему цивилизованном. В советской армии такой отступник часто подвергается насилию со стороны системы. Первоначальная стихия образует структуру, превращается в систему, перерабатывая под свой стандарт все и вся. И вот Олег Павлов (или его герой), стремясь сохранить свои сложившиеся за прожитые годы взгляды, отказывается от посвящения. Такова его позиция, ибо поступить как-то иначе в сложившейся обстановке значит (по крайней мере с точки зрения Павлова) потерять свою позицию. Таким образом, отказ от участия в коллективном процессе инициации, от посвящения в мужчины становится для героя (и для автора, так как дистанции между тем и другим в "Караульных элегиях" практически не остается) протестом, через который он утверждает свою позицию и тем самым совершает инициацию индивидуально. Этот нестандартный ход становится художественным приемом, с помощью которого Павлов раскрывает перед читателем тему службы в советской армии как тему посвящения. Хотел ли он ее раскрыть в таком ключе - не знаю, но раскрыл. Хорош ли, плох ли этот ход? Как художественный, литературный прием, пожалуй, хорош. Ведь задачу он успешно решает. Серия рассказов раскрывает нечто сокровенное, закрытое от стороннего наблюдателя, даже для того, кто лично пережил свои два года инициации. Одновременно здесь содержится жизненный ход, на который автор решился в той неповторимой атмосфере всепроникающего конфликта. А вот этот жизненный прием представляется мне слишком жестоким в отношении самого автора же. Слишком уж дорогая получается плата за творчество. Хотя писатель всегда платит своей жизнью за способность творить. Михаил Бахтин по этому поводу писал: "За то, что я пережил и понял в искусстве, я должен отвечать своей жизнью, чтобы все пережитое и понятое не осталось бездейственным в ней. Но с ответственностью связана и вина. Не только понести взаимную ответственность должны жизнь и искусство, но и вину друг за друга. Поэт должен помнить, что в пошлой прозе жизни виновата его поэзия, а человек жизни пусть знает, что в бесплодности искусства виновата его нетребовательность и несерьезность его жизненных вопросов. Личность должна стать сплошь ответственной: все ее моменты должны не только укладываться рядом во временном ряду ее жизни, но проникать друг друга в единстве вины и ответственности". Олег Павлов пошел на растрату жизни ради того, чтобы сказать слово в литературе. Читатель "Караульных элегий" может убедиться в справедливости такого утверждения. Чуть не написал: "может без труда убедиться". Нет, чтение текстов Павлова - это труд, порой тяжелый, это всегда работа души. Проза Олега Павлова и в частности сборник "Караульные элегии" - действительная русская духовная литература. Олег Павлов Степная книга С.-Пб. "Лимбус Пресс" 1998 г. Вячеслав Румянцев Запой, или Сказка о последнем казаке. Что в казаке главное, отличающее его от остальных, "нормальных" людей? То, что он шальной, как пуля. Непоседливый. Мечется по жизни и, естественно, по степи. Точно также и век назад, и два, и три казаки странствовали по южным окраинам страны, жили то с оседлыми пришлыми русскими, то с дикими степными казахами. Пьянствовали и погибали от волков, и не всегда за великое дело (рубежи России отстаивать), но из-за очередного запоя. Таков герой рассказа. Был он каким-то гвоздем, на котором что-то держалось в отечестве. А не стало в нем и в подобных людях нужды (действительно, не стало ли?), так даже отец родной отрекся, сдал… в угоду смазливой бабенке, которая пустила по ветру родовое казачье гнездо. Прежде, нагулявшись по степям от окраин державы до глубинных районов Персии, израненные и уставшие возвращались казаки зализывать раны в родные места. У Перегуда нет более такого места. Ничего у него нет. Даже отчества (как бы нет Отечества). Поражающая воображение черта, которой сразу же веришь: "Отчество же утратилось. Он сам обретал свое отчество с трудом, для чего залазил в удостоверение личности и безрадостно восклицал: "“Тьфу ты... Егорыч!"" Нет, этот рассказ не о последнем казаке Илье Безотчествовиче Перегуде, а о небольшой но чрезвычайно важной черточке характера русского народа. Не кого-то отдельно взятого, а именно всего совокупного народа. Потерялась та черточка где-то в казахских степях. Неужели навсегда? Может, найдем еще?! "Октябрь" № 5'99 - http://www.infoart.ru/magazine/october/n5-99/pavl.htm Вячеслав Румянцев Детство. Читая роман "Детство" Павлова, начинаешь с особой остротой сознавать, что каждый род, каждое российское семейство представляют собой уникальное, пожалуй, неповторимое явление. Расклад характеров и судеб, обволакивающая родственными связями паутина взаимодействий и конфликтов, симпатий и антипатий, - все это в совокупности образует замысловатый узор человеческой души. Но Олег Павлов рассказывает нам только об одном семействе, о своем. В наше время появляются новые литературные веяния. И тема детства тоже по-современному решается, например, у Яркевича… Про какого-нибудь иного автора можно было бы написать в современном, так сказать, духе, раз уж мы живем в условиях перехода к базарной экономике, например, так: "Данный роман является ценным взносом на писательский лицевой счет в банке Русской литературы". Такое позволительно было бы сказать о ком другом (о кое-ком, не стану тыкать пальцем), но не о Павлове. Олега Павлова я бы не относил к классикам, но вкладом с русскую литературную традицию его книга действительно стала, это надо признать. Его роман существует вне времени. Не по силе его слова (тут есть пространство, куда автору еще предстоит расти, изживая обороты типа: "но меня всему и учила не отец, а мама"), а по силе духа она выше перестройки с гласностью, рыночной экономики с приватизацией. Сила "Детства" в самой теме, а еще в честном авторском подходе к материалу, к воспоминаниям детства. И пусть детское восприятие мира порой начинает конкурировать со взрослым писательским стилем, вступает в конфликт, все равно, авторская честность в изображении детства сглаживает это противоречие. Читатель, знакомясь с романом, непроизвольно сравнивает свою судьбу, свою родню с тем миром детства, который описан Павловым. Чтобы припомнить все в точности и правдиво, требуется мужество. Надо же признать и своих ближних, и себя самого в том нежном возрасте таковыми, какие все были на самом деле. А это требует мужества. Для писателя любая неправда губительна. Неспособность быть честным делает книгу холодной, искусственной, недоступной для восприятия. Здесь мы имеем дело с авторским откровением. Думаю, что недовольные этой книгой читатели просто не смогли превозмочь свою взрослую привычную роль, преодолеть свою закомплексованность (например, комплекс вины за боль, причиненную своей матери, и за рану от оставленного на ковре оловянного солдатика), не сумели честно вспомнить похожие эпизоды из своего детства (именно - не сумели честно). Книга Павлова - это не развлекательное чтение (не чтиво), а приглашение к исповеди. Это работа для души. Надо признать для объективности, - тяжелая работа. Не каждому захочется напрягать совесть, погружаться в глубины памяти, обращаться к истоком собственной духовной жизни. Нетрудно заметить, что последнее десятилетие среди читателей произведений, опубликованных в интернете (а именно - среди русскоязычных читателей), немало появилось таких, которые хотели бы забыть про истоки, вымарать из воспоминаний, вытравить из сердца жизненные эпизоды подобные тем, на которых Павлов строит свое повествование. Те эпизоды, которые Павлов с таким усердием вспоминает, эти читатели хотели бы забыть и проклясть, порвать связь со своим детством, которое прошло теперь уже в другой стране. Тогда им следует знать: эта книга не для них, не следует ее читать. Если же Вам, - где бы вы ныне не жили, - дорога память о собственном прошлом, значит, вы попали по нужному адресу. Здесь вы прочитаете о нашем общем младенчестве. В детстве сокрыты во множестве тайны, значит, детство - это вид таинства, почти церковного, требующего исповедания. Но тайны младенчества часто оказываются полузабытыми, отчего сознание предпочитает порой считать их и вовсе забытыми, почему и не торопится с исповедью, успокаивает: "Происходило ли со мной это? Вроде как происходило, да не со мной, кажется, а с тем мальчиком, которым я был когда-то". Взрослый разум предпочитает сохранять шаткий status quo, - вроде было, вроде нет, пусть так и остается, неопределенно. И вот эту размытую туманность Олег Павлов не просто осознает, а изливает на бумагу, с детализацией, с описанием еле различимых нюансов отношений. Ничего не скрывает, распахивает душу, требуя того же от читателя. Прочитать "Детство" Павлова надо суметь, во-первых, надо на это решиться. Вячеслав Румянцев Дело Матюшина. Дмитрий Бавильский высказался про роман несколько резковато, - можно заподозрить его в предвзятости: Один раз Павлов уже оказывался в финале Букеровской премии. Тоже, кстати, с текстом про армию. Он, кажется, только про нее одну и пишет. Быть может, армейский быт оказывается для него наиболее точной метафорой специфики современной российской метафизики ? Семья и казарма здесь — вехи наступлени агрессивно настроенного коллективного бессознательного, как две стороны одной медали, от которых бедному и лишнему Матюшину просто некуда деться. Несмотря на молодость (нет еще и 30-ти), О. Павлов свято верит в воспитательные силы сакральной, по сути, русской литературы. Потому все описывается беспросветно, на одном сугубом серьезе. Это, в конечном счете, его и подводит. Дмитрий Бавильский |
