|
|
|
|
|
|
|
|
Идея соловья. "Идея соловья" была опубликована в литинститутском "Московском вестнике". "Идея" стала единственным произведением выпуска, которому редакция (почему-то безымянная) предвосхитила краткое предисловие, в котором было сказано: "Произведение нечеткой жанровой принадлежности" (с. 136). Эта вещь, в которой автор через описание природы попытался создать образ родины, мне в целом понравилась, но породила противоречивые ощущения. Этот рассказ (будем считать его рассказом) очень (пожалуй, даже слишком) жирно нашпигован различными словесными красивостями. Само по себе вычурно красивое слово для писателя не является грехом. Но тут чуть ли не за каждым подчеркнуто сочным литературным оборотом нежданно негаданно проявляется некое скрытое действие, порой сомнительное в контексте выстраиваемого образа родной природы. Если описываемый автором мальчик, в общем-то ("в общем-то" потому, что никакого образа мальчика так и не возникает) пробует на зуб смолу, то читатель догадывается об этом без задней мысли, - ну, горьковато во рту, что ж с того: "Словно засахарившаяся, смола вызывала искушение себя отведать и удивляла пряной, стойкой горечью, никак не выветривавшейся потом изо рта" (с. 138). Значит, все-таки попробовал, - понимает читатель. А в другом месте поступок этого же мальчика, так мило любующегося красотами родной земли, может вызвать у читателя скорее не умиление, а неприязнь: "…на горячие пни садились бабочки-лимонницы со спиральками хоботков и мягкими припудренными брюшками со слизистыми кишочками" (с. 137). Значит, мальчик бабочку раздавил-таки, коли ее "кишочки" на пенечке увидел, - понимает проницательный читатель. Все время чтения рассказа мной овладевало какое-то трудно различимое противоречивое чувство. Я долго не мог понять, что же мне мешает, пока не попытался провести параллель с каким-либо классическим описанием природы. На память почему-то пришел Тургенев с его "Записками охотника" (а редакция сравнила с Буниным). Вот тут-то я и понял, что параллель с классиками не получается. Любование языком повествования здесь вступает в конфликт с глубоко запрятанной сутью, с несколько странноватым авторским восприятием мира. Хотя автор и пытается восстановить свое детское видение мира, но и в детском, и во взрослом его видении есть разительное отличие от восприятия той же березовой рощи или поля писателями, которых принято относить к классикам. Они, как правило, бары позволяли себе смаковать красоту сельских мест по-своему, по-барски. Они и охотились для удовольствия, а не для дичи. А что мы видим у Сергея Магомета? Вот, например, он дает описание диких голубей, как очередной красивой частички родины. А потом в очередной раз сползает к чему-то совсем противоположному: "Подбить непуганого голубя увесистым плоским камнем-голышом, вероятно, не представляло большого труда… Вообще, при желании для дикой трапезы на лоне природы понадобились бы лишь соль да спички" (с. 148). И хоть автор постоянно делает извинительные оговорки "вероятно", "может быть", но эти обороты речи никого не в силах обмануть. Литературные замашки барина (тургеневско-бунинское описание природы) явно не согласуются с практической (крестьянской, может быть) манерой использовать эту самую окружающую природу. Я вовсе не пытаюсь сейчас высказать какую-то такую уничижительную мысль, что, мол, Тургенев - барин, а Магомет - плебей (очень модное последнее время в литературном мире словечко). Нет, моя мысль проще и короче, не столь последовательна по части плебейства. Магомет видит мир не так, как видели русские писатели-баре. И, слава Богу! И хорошо! Только вот не надо стараться описывать природу столь же витиевато, как они. Чужое это для языка Магомета, не его. Я мог убедиться в справедливости такого вывода, когда читал другое его произведение. Рассказ Сергея Магомета "Вышел месяц из тумана" (см. ниже рецензию) выигрывает перед "Идеей соловья" именно тем, что свободен даже от попытки "сделать красиво", и тем естественнее смотрится, и тем он лучше. (Оговорюсь: в чем-то рассказ "Вышел месяц из тумана", может, и проигрывает "Идее соловья") Откровенно говоря, попытка сделать читателю красиво в сочетании со странными вторыми планами меня неприятно удивило. Может быть, автор намеренно добивался этого сложного впечатления, но зачем? Или подобный эффект у него получился нечаянно? Как случайность можно объяснить фразу про то, что изо рта кузнечика выделялась "ядовито-коричневая жидкость". Слово "жидкость" все-таки более подходит для учебника физики, чем для художественного произведения. В "Идее соловья" встречается и немало удачных авторских находок. Взять хотя бы характеристику женщины, жены двоюродного брата героя рассказа: "Впечатление чего-то лежалого, "сундучного", - вроде шляпок с дымчатыми вуальками, соломенных зонтиков и ажурных перчаток до локтя" (с. 152). Выходит, что портреты людей получаются у Сергея Магомета более естественными, органичными. Может, не стоило соединять здесь природу с людьми? Два пласта рассказа (родня и природа) неважно стыкуются между собой. Автор берется писать о детстве (тема детства), и у него кое-что выходит весьма удачно (вышло бы лучше, если бы не пытался соединить несовместимое). Мне кажется, что очень многие ощущения и переживания детства переданы замечательно. Сам себя вспоминаешь в том нежном возрасте. Видение мира у Магомета дано по особенному. Если в рассказе Олега Постнова "Отец" внимание сосредоточено на конфликте между детьми, а у Олега Павлова в повести "Детство" чувствуешь, буквально как и куда поворачивается голова автора-ребенка, и читатель сам туда же поворачивает свою, то у Магомета мы видим отражение мира в зеркале, которое полностью развернуто внутрь. Остается только удивляться, как в таком зеркале вообще что-то могло отразиться. А все-таки отразилось же, что как раз и представляет особый интерес. Бессмысленно требовать от Магомета видеть мир глазами Олега Постнова. У последнего мир детства состоит из мест типа “стройки” или “вокруг будки”. Надо полагать, что так видит не каждый (ребенок). Если я правильно понял, Сергей Магомет представляет собой Ding an Sich и пишет соответствующим образом. Тут ничего не поделаешь. Однако интраверсия присуща всякому человеку, и любой читатель найдет в рассказе что-то вступающее в резонанс с его душой. Только вот внесение в повествование избыточно красивых описаний, свойственных, кстати, преимущественно экстравертным писателям, делает текст почти непролазным, неестественным. Мне приходилось с величайшим трудом продираться сквозь строки, чтобы добраться до конца. Вот, например, Достоевский писал так, что читаешь - словно под воду ныряешь и плывешь там, в другой среде. Федор Михайлович не старался подделываться под писателей, которые видили мир объектно, так сказать с поверхности моря. Он-то был взунти. Так и писал. "Московский вестник" № 2 1999 г. с. 136. "Вышел месяц из тумана". Глубинной идеей, делающей этот рассказ бессознательно интересным для любого читателя-мужчины (да и для женщины, наверное, тоже), является современный российский (точнее, еще советский) ритуал инициации. Для посвящения мальчика в мужчины в так называемых "диких" обществах тысячелетия назад были созданы специальные священные для всех членов рода действия. Это обязательная для отрока процедура взросления. Не прошедший ее остается навсегда среди детей, не имеет права вступать в интимные отношения с женщиной и сам заводить детей также не может. В обществах, считающих себя вполне "цивилизованными", подобного ритуала нет, точнее, его давно вытравили. А напрасно. "Дикари" на деле оказываются гуманнее "цивилизованных". Они побуждают подростка добровольно совершить поступок, доказывающий преодоление собственного страха перед опасностью. При том опасность на самом деле весьма умеренная (условно опасно). А в так называемых "цивилизованных" обществах подросток должен подвергнуться реальной угрозе смерти, чтобы пройти эту негласную инициацию. Никто не заставляет, но никто (кроме матери) и не оберегает. Герой рассказа сначала прятался от предначертанного ему испытания. Поэтому и девушка ему не давалась (позировать обнаженной и так далее…), а ко всему готовая сорокалетняя коллега Сорокина не досталась из-за издевательского окрика начальника: "Какой у тебя размер ноги?!" Все то же, что и в "диких" обществах: не прошел инициацию - так и веди себя как ребенок. Герой рассказа с честью (или без оной?) прошел испытание, убив двоих человек. Он в знак признательности и благодарности "врезал" от всей души бывшему своему начальнику, Станиславу Ивановичу. Смеялся над ним, но слова: "Вам спасибо, Станислав Иванович", - сказал искренне. Ведь без издевок начальника герой так и не стал бы взрослым, имел бы негласный статус ребенка. Сюжет рассказа, как мне показалось, слишком молниеносно развивается для столь глубокой темы. Читаешь текст, а в глазах мельканье двадцать пятого (или какого там?) кадра. Не успеваешь замечать пейзаж позади действующих лиц. Впрочем, персонажей, как таковых, здесь нет. Особыми разносолами образов автор нас не баловал. Схематичные начальник и мастер. Заключенные такие же, будто нарисованные на листе картона: Псих и Туберкулезник. Может, это издержки видения мира героем рассказа - художником? Хотелось бы чего-то большего. Чего, казалось бы, мне не хватает?! Из тихого робкого мальчика вырос упивающийся своей взрослостью смелый, порой даже нагловатый мужчина, который не упустит своего. Такое изображение героя полностью вписывается в образ, - "О Гильгамеше все познавшем…" На что же я тогда жалуюсь?! Да вот, не хватает мне в рассказе автора, который мудро так (с прищуром хитрых глаз) созерцает за происходящим внизу из своего привычного красного угла, созерцает и все-то он понимает, о чем читателю дает понять, ненавязчиво, почти незаметно. Этого мне в рассказе действительно не хватало. А в остальном - вещь содержательная. Текст рассказа находится здесь А тут - рецензия Станислава Лебедева на рассказ Сергея Магомета "Вышел месяц..." |
