1. Генетикой сформирована физическая сущность человека — тогда как духовная формируется прежде всего обстоятельствами. Понятное дело: мне до гения Шолохова - «Тихий Дон»! - как до неба. Но его творческая судьба демонстрирует неизмеримые возможности человека, подхваченного Эпохой, как Судьбой.
Личность в пространстве Истории… Имеются в виду и писатель и его герои.
«Я занимаюсь наукой, а в области русской филологии проблемы сложнее, чем подлинное авторство «Тихого Дона», никогда не было. Единственное, с чем ее можно сравнить, – с проблемой авторства «Слова о полку Игореве»… Когда я в 1982 году начал анализировать текст романа, я увидел чудовищные несоответствия официальной версии и понял: автором его может быть кто угодно, но не Шолохов. Невозможно себе представить, что человек, которому к началу первой мировой войны было девять лет, а в конце Гражданской войны на Дону не было и пятнадцати, может в абсолютно зримых деталях описать довоенную жизнь Дона... Среди людей, имеющих отношение к литературе, не было, я думаю, человека, который считал Шолохова автором романа.
Это был проект ГПУ. Датировать его можно первой половиной 1923 года. Руководству этой организации еще до «угара нэпа» стало очевидно: социалистический проект рушится. Перспективы социализма были весьма зыбкими... Для реабилитации советской власти потребовалось масштабное художественное произведение. Уже было ясно: сколько пролетарского писателя ни корми, он Толстым не станет. И тогда из архивов ГПУ извлекли рукопись романа, написанную отъявленным белогвардейцем, слегка подчистили, «подкраснили» иопубликовали под именем человека безликого, до этого не имевшего отношения к литературе, с ничтожной биографией и личностью».
Зеев Бар-Селла (с иврита «Сын скалы» («в быту» Владимир Петрович Назаров), Израиль.
Профессор национального ун-та (Львов, Украина) ВалерийСердюченко:
«…Всё, опубликованное Вами, г-н Тартаковский, отмечено странной особенностью. Рядовое событие в собственной жизни непременно вклеивается в исторический контекст, совершенно иного масштаба и значения. Вот, значимый лично для Вас памирский поход, в общем-то, заурядный, Вы как-то свели к драматической судьбе романа Пастернака «Доктор Живаго», повлекшей отклики во всём интеллектуальном мире...(Здесь: "Как я провёл тем летом..." - М.Т.). С другой стороны, любое историческое событие Вы проворачиваете через собственную судьбу, как сквозь мясорубку...
Неужели сами Вы полагаете свою персону такой исторически значимой?»
Я ответил профессору:
«...Да, как рыбу нельзя вытащить из воды сухой, так не только все мы, человечество, но и каждый из нас, обретается в истории, пропитаны ею. Мы неотделимы от эпохи, от, в целом, исторической сути. Человек безгласен и невнятен без этого. Все мы вместе и любой живший или живущий, осознаёт он это или - 99,999% - нет, насквозь пропитан историей и предстаёт при рассмотрении historical hominem!»
2. На подходе к своему 60-тилетию пришлось вплотную задуматься над пенсией. Будут ли хоть как-то обеспечены последующие годы с неизбежной,как мне виделось, нарастающей беспомощностью?
Мой месячный заработок — тренера и журналиста на подхвате (фриланстера — по нынешней терминологии) — не дотягивался и до ста пятидесяти рублей; у жены-программиста был почти в полтора раза выше — что, скорее, угнетало, чем утешало. Поступать в штат какой-либо редакции было уже поздно. Соглашаться на любое редакционное задание я не то чтобы не хотел — просто не мог: как бы ни насиловал свой мозг - ничего бы не получилось. Такая вот проверенная за годы и годы личная специфика. В редакциях это было известно — и предлагалось только приемлемое. Для штатного работника такое не годилось. Я постоянно перебирал темы, предлагал свои — редакторов это раздражало.
«Не по чину берёшь» - откровенно сказали мне однажды в «Известиях». Я в это здание на Пушкинской площади больше не приглашался.
Не мог быть и диссидентом (популярный тогда образ жизни) - слишком близко знал эту публику. К тому же — четверо детей, младший подгадал едва ли не к моему шестидесятилетию. Ежедневные наблюдения, до предела законспирированные, составили полдюжины толстенных папок; вот они в Мюнхене на полке перед моим рабочим столом — да что в них толку…
Без настоящей творческой работы разум отчётливо скудел. В участившиеся бессонницы это приводило меня в ужас. Охладел к друзьям — они ко мне…
Жена и работала, и была занята детьми. Я, единственный у своих родителей, с самого начала был к этому как-то непригоден. Жена не жаловалась, любила по-прежнему — ну, и слава богу. Дети выросли, сами стали родителями — некоторое моё отчуждение их ничуть от меня не отдалило.
Но это потом. Тогда будущее выглядело совершенно неопределённым.
3. Но, как оказалось, сама История шла мне навстречу...
Горбачёвская гласность совпала с его же «сухим законом». Второе событие явно перекрывало первое. Коля Климонтович на очередной тусовке у Эдмунда Иодковского впервые появился без своих девочек. Отправил их (как самодовольно объявил) в очередь за спиртным. Действительно, они затем появились с двумя бутылками.
"По одной в одни руки" - сообщили они.
Взрыв возмущения потряс эту скромную обитель.
Идковский, Эдмунд Феликсович, числился в поэтах. Не столь давно сочинённое им «Едем мы друзья в дальние края — станем новосёлами и ты, и я» распевали студенты-целинники, хотя сам он, конечно, оставался в Москве. Новые обстоятельства сделали его диссидентом — тоже в комфортных безопасных рамках…
Коля, самый молодой здесь, вдвое моложе меня, олицетворял дух эпохи. Отпрыск крупного физика, профессора МГУ, он щеголял, однако, в добытой на барахолке потасканной армейской шинели... Спустя года три я увидел его торгующим на Пушкинской площади своим только что изданным романом «Дорога в Рим». Я поинтересовался темой.
- Секс, - лаконично отпарировал он, явно полагая такого старика слишком потёртым для обсуждения.
Его судьба (в последующем тоже; прожил он, впрочем, недолго) олицетворяла, казалось, сам ритм Истории. Едва ли не в тот же день мне позвонили из издательства «Панорама» - сообщили, что «главному» (Колосов, кажется) приглянулся мой роман «Homo eroticus», но придётся убрать Эпилог: «Смерть достойна уважения» и т.д.
Да и редактор (Сергей Дмитриев) попался на грех принципиальный: он обожал Достоевского (буквально так доложил мне) - и мой роман представлялся ему апологией «безоглядного секса». Ирония была вне его понимания...
Это — и разногласия по поводу оформления обложки, по поводу самой этой обложкп — я настаивал на твёрдом переплёте — задержали издание года на четыре.
Тираж — 40 тысяч! - явился, конечно, решительным утешением.
Упоминаю здесь лишь второстепенное, окололитературное… Усилиями моих читателей всё написанное тогда шагнуло из докомпьютерной эпохи в нынешнюю - широко доступно.
Мою «Историософию» тогда же издали роскошно (изд-во «Прометей»): твёрдый переплёт с тиснением и классическими иллюстрациями на обоих форзацах… Научные рецензенты: доктор философии, проф. МГУ Арсений Чанышев и Борис Ставиский, д-р исторических наук, проф. РГГУ (волею судеб оба родились в 1926 г. и прожили 79 лет).
Тираж объявили 20-титысячным, но скостили вчетверо по моей вине: не справился со сроком сдачи рукописи: пришлось расплачиваться бумагой за простой типографии...
Утешением явилось проставленное на титуле: «Рекомендовано Государственным комитетом Российской Федерации по высшему образованию. Федеральная целевая программа книгоиздания России».
Окончательно удовлетворила полная перепечатка объёмной книги в последовательных номерах научного еженедельника "Проблемы Дальнего Востока..."
«Акмеология» вышла в 1992 г. не в переплёте, а в обложке, но с превосходной иллюстрацией Яна Госсарта «Нептун и Амфитрита» и рисунками Обри Бердслея в тексте.
Эта моя книга (опыт многолетней работы тренером) открыла какие-то неведомые мне тогда шлюзы. Через три года вышла другая: А. Деркач «Общая и прикладная акмеология». Возникли экзотические направления: «креативная акмеология», «синергетическая» т.п. — тогда как суть моей «Акмеологии» проста и чётко сформулирована во входных данных: «Акмэ» (др.-греч.) — зенит жизни, время расцвета физических, умственных, творческих потенций человека. Акмэ совпадает с пиком сексуальной активности, взаимосвязь здесь очевидна.
Как продлить это состояние?.. Методика, упражнения, практические рекомендации».
Размышления «В поисках здравого смысла» были изданы «Молодой гвардией» в исключительно красочном переплёте, хотя сам текст мне тогда уже казался поверхностым (в чём, разумеется, я не признался издателям)…
4. Вот такая неожиданно пошла жизнь... Из журнальных редакций звонили почти ежедневно. Мои предложения, казавшиеся прежде нахальными, вдруг оказались востребованными. Еженедельник «Новое время» (всё на той же Пушкинской) счёл меня спецом по Ближнему Востоку. Вдруг возникшая газета, гордо названная «Независимой» опубликовала моё решение о проблеме «двух государств» в своём (кажется, единственном) номере, изданном в Штатах: не обычная газетная, но желтоватая лощёная бумага, карта Израиля в цвете с моей разделительной линией (уже тогда спорной и, как выяснилось, негодной)...
Ещё одно возникшее издание «Мегаполис-экспресс» тоже принялось публиковать мои опусы — уже не припомню, о чём…
Ну, не ожидал от себя такой работоспособности. Слепнул к вечеру, ко сну. Ни тогда, ни потом не приходило в голову, что же думает жена, почти отставленная с детьми на годы отцом и мужем…
«Знание» издало небольшую работу «Дарвинизм — Учение или гипотеза» фантастическим — более чем двухмиллионным тиражом, но почему-то с безграмотным заглавием: «Человек — венец эволюции?».
Без вопросительного знака было бы нормально, но вопрос должен бы быть примерно таким: «Человек ЛИ — венец эволюции?»…
В Германии, много позднее, заподозрили во мне тайного миллионера: такой тираж!.. Пришлось объяснять действительно необъяснимое для западного собеседника…
Но, и не попав в миллионеры, мы, я и жена, обомлели, собирая для пенсии справки о доходах: выходило 714 рублей в месяц — повыше зарплаты академиков. Мы слегка струхнули — и уже не стали обращаться в бухгалтерии второстепенных газет, спортивного клуба, где более четверти века я был тренером, в бойлерную, где тоже подрабатывал...
Да стоит ли подсчитывать, прикидывать? Ну, не Шолохов… Побыл ведь на солнечной стороне жизни, на гребне вдохновения — это главное.
