Эх, Ваня, Ваня, спишь-то ты сладко, а самое чудесное в это время мимо тебя проплывает. Ну открыл бы один глазок, взглянул бы на Бабку-Ёжку - а чем, интересно, она там занимается, - глядишь, и воспоминаний до глубокой старости хватило бы. А так - что же, одни искорки да берёзы┘ Смешно, Вань, смешно и грустно.

А увидел бы ты, Вань, как Бабка-Ёжка подкралась к шкафчику с посудой, выдвинула боковой потайной ящик, зачерпнула горсть высохших корявых корешков и подсела к столу; крепко зажмурившись, рассыпала их, потом откинула левой рукой седую прядь с наморщенного лба и чуть слышно произнесла:

Отбросила корешок молодая ладонь и вновь старым вороном закружила над столом. Вот подхватила еще один┘ Что это, опять молодильный? Да нет, побледнеть-то рука побледнела, но всё такой же остается. Смотрит Бабка-Ёжка на ладонь, что-то бормочет себе под нос и - вдруг исчезает рука напрочь, то есть буквально: ни ноготка, ни пальца. Один корешок завис в воздухе и еле заметно подрагивает.

В третий раз Бабке-Ёжке повезло: она нашла то, что искала - корень-перевёртыш. Едва пальцы оторвали его от поверхности стола, как рука мгновенно превратилась в волосатую волчью лапу. Бабка-Ёжка для верности тряхнула ею, и та тут же обернулась в лягушачью┘ Бабка-Ёжка от удовольствия зацокала язычком.

- Ай, ай, прелесть какая! А я-то что за умница! Спи, спи, Спиридош, - ужо утречком глянем, на кого ты будешь похож┘

Она взяла из шкафчика чистое блюдце и вышла за дверь. Заячье молоко в большой миске уже стояло под крыльцом. Бабка-Ёжка присела и отлила немного молока в блюдце, потом вернулась в избушку и поставила его на подоконник рядом со спящим Спиридоном. Взяв со стола корень-перевёртыш, - рука в этот раз обернулась когтистой птичьей лапкой, - принялась неторопливо помешивать им в блюдце, бубня про себя длинное жуткое заклинание.

Это только очень простоватые люди думают, что колдовать легко и приятно. Кто-кто, а бабки-ёжки прекрасно знают, какое это тяжелое и изнурительное занятие. Иначе - стали бы они рождаться на свет сразу старенькими, горбатенькими, с кривыми носами и волосатыми бородавками на подбородке. Иная, может быть, сдуру и родится раскрасавицей с синими очами, с румянцем на щеках да с золотой косой до пояса; а как колдовать-то начнет ( начнет, начнет - куда ей, бабке-ёжке, деваться-то? ), тут-то её и заколодит бедную: синевы в глазах как не бывало; румянец со щек по всему телу разбредется - в таких местах выступит, где ему и бывать не положено; золотые косы расплетутся сами собой и потом вновь сплетутся не по-хорошему, в безобразных колтунах увязнут да мерзкой ржавчиной покроются.

И тогда хоть волком вой, хоть все зеркала переколоти, а легче не станет. Другое дело, когда ты изначально уродлива, страшна и горбата┘ И то сказать: старую корягу как ни корёжит, она всё корягой остается.

Ближе к утру дождь перестал, небо расчистилось; несмелые, застенчивые звёздочки едва-едва проступили в предрассветной молочной синеве и тут же пропали. И лишь одна, видать, самая бойкая и настырная, продолжала колюче сверкать и искриться. И выбрала шалунья самое светлое место на небе, аккурат на гребне разгорающейся зари - она будто бы дразнила не проснувшееся еще солнышко, щекоча его сонную лысину острым тоненьким лучиком. Но, наконец, доигралась шалунья: пробудилось солнышко, раскраснелось от досады, что его в такую рань потревожили, и выглянуло из-за горизонта. Выглянуть-то, выглянуло, а - увидеть да схватить обидчицу не сумело: исчезла звёздочка, будто в воду канула.

Иван проснулся от необычного звука - будто что-то глухо шмякнулось об пол и покатилось. Забыв о невысоком потолке, он резко приподнялся с лежанки и чуть было не снес головой потолочную балку. Ошарашенно схватился за ушибленный затылок; избушка заходила ходуном, Бабка-Ёжка и Ерофеич испуганно открыли глаза.

Бабка-Ёжка юркнула за печь и спустя минуту с победоносным видом вынесла оттуда в подоле того, кто был до сих пор ежом Спиридоном. В подоле лежал румяный симпатичный колобок, своей лицевой стороной чуть-чуть похожий на ежика. Это весьма отдаленное сходство да три одиноких иголки на гладкой лысине - вот и всё, что осталось от бывшего Спиридошиного облика. Но надо сказать, что сам Спиридон ничуть не ощущал своего внезапного превращения в колобка; он довольно помаргивал заплывшими глазками и преданно смотрел на хозяйку.

Иван слез с печи, осторожно потрогал говорящий колобок, удивленно покачал головой и, не подумавши, брякнул:

• А он свежий, бабусь?

Через полтора часа на полянке перед избушкой состоялись недолгие проводы. Спиридон, уже вполне освоившийся со своим новым обличьем, кружил вокруг крыльца хитрыми восьмерками. На его, лоснящейся от росы, поверхности уже разрастался причудливый узор из прилипнувших хвоинок, разноцветных лепестков, нерасторопных муравьев, паучков и прочей насекомой мелюзги. Ерофеич нетерпеливо прядал ушами, беспокойно царапал передними лапами землю; под густой черной шерстью упругими волнами перекатывались могучие мускулы. Иван, вальяжно развалившись на широченной кошачьей спине, одной рукой подбоченившись, другой уцепившись за холку Ерофеича, с отсутствующим видом выслушивал последние бабки-ёжкины наставления. Во рту его подрагивала и бегала из угла в угол свежесломаная березовая веточка.

- Ладно, бабусь, не кипятись┘ Обещаю не задираться; да и когда мы плохо себя вели? Ну что, Ерофеич, поскакали? А то у меня от этих проводов башка разбухает┘ Счастливо оставаться, бабусь; жди нас на четвертый день - авось, возвернемся┘ Эгей, гей-гей!

Застоявшийся Ерофеич круто мурлыкнул и рванул с места в карьер: в два огромных прыжка покрыл поляну и замелькал меж сосновых стволов, дробясь и уменьшаясь на глазах.

Бабка-Ёжка покачала головой.

пор шлялся, было не столь уж важно, потому как ясно было одно: он бессовестно прошляпил момент отправления экспедиции.

Нагнулась было сцапать за уши, ан фигушки: гладок Спиридон, что твоё куриное яйцо, и зацепиться не за что; тогда пхнула его ногой со всей своей возмущенностью, и тут же, громко ойкнув, скрючилась в три погибели, ухватившись за поясницу. А ошарашенный Спиридон словно ядро, выпущенное из пушки, полетел по еще неостывшему кошачьему следу.

Было бы всё просто в этой жизни, тогда зачем бы всходило каждое утро красное солнышко, зачем бы сверкали в бездонном небе веселые звезды; зачем бы скулил в печной трубе по ненастным ночам бродяга ветер, зачем бы звенел в раскаленном голубом мареве беспокойный жаворонок; зачем бы хоронился от постороннего взгляда в глубоком темном овраге студеный родник, зачем бы оплетала и охраняла его цепкая, колючая ежевика┘

Думала Бабка-Ёжка, что с отбытием непутевого Ивана полегчает у ней на душе, что обретет она некое спокойствие, равновесие в быту, уверенность в поступках, широту в замыслах. Оно-то, вроде бы, так поначалу и наладилось.

К примеру, капризный чан, когда она вновь попыталась вытащить его из печки, с небывалой легкостью миновал дверцу топки; и так это ладно, по-молодецки, выскочил наружу, что у Бабки-Ёжки просто рука не поднялась наказать его за давешний саботаж. Очередная инвентаризация кухонной утвари показала полное наличие и абсолютную безущербность последней. Бабка-Ёжка даже и не поверила сперва: в самом деле, вот - Ванька, ну что ему, с его-то бесцеремонностью и нахрапом, помешало стибрить или просто "взять на память" пару ложек-вилок? Так нет же, всё было на месте, даже чашка со щербинкой на ободке - и та не пропала. Ступа окончательно выросла и занималась теперь исключительно своим внешним видом. Бывшая ранее роспись почему-то разонравилась, на смену ей пришла искусная резьба по дереву. Сюжеты, правда, не изменились - все те же извивающиеся драконы вперемешку с разлапистыми диковинными растениями.

Печка тоже достигла своего предела. Нацарапанный Спиридоном крылатый ежик, как и было предсказано, увеличился в размерах и даже оторвался от пола, то есть на самом деле оказался летающим. К сожалению, изначальное несоответствие между крыльями и их обладателем от этого еще более усугубилось: словно бы в насмешку мощному орлиному взмаху воспаривший ежик несмело поджал ножки и с великой растерянностью во взоре уставился в пол, будто всем своим видом безмолвно вопрошая: чего-й-то я?

Паук сплел в верхнем углу над метлой громадную паутину и теперь, подрёмывая и сторожа, раскачивался в ней как в гамаке. Запечный сверчок время от времени осторожно принимался свистеть на своей свиристелке, будто пытался вызнать у строгой хозяйки, много ли ему дозволено.

Лежит Бабка-Ёжка на печке, с боку на бок ворочается; и сон нейдет, и думу думать муторно. Но, наконец, сжалилась над ней усталось - закрылись беспокойные очи, провалилась старая в глубокий сон┘

Долго ль, коротко ль; худо, бедно ли, а пролетели три денька как три сокола. Один другого догнать норовил, подлететь вплотную да по темечку тюкнуть. Может и догнал, может и тюкнул, но - разве кто видел это? Что, перышки на траве валялись? Ой, да чего только под ногами не валяется, так что же - сразу и небылицу придумывать? Это пущай другие этим занимаются, а нам еще о Бабке-Ёжке досказать надо.

Наутро четвертого дня сидела старая на своем крылечке и занималась малоприятным скрипучим делом: драяла песочком большой медный чан. Пушистые зайцы осторожно выглядывали из-за сосновых стволов и недоуменно шевелили ушами. Что такое с хозяйкой приключилось? Третий день с крыльца ни шагу: сидит и скребет, и скребет┘ Иной раз на минуту оторвется, немигающим взглядом уставится в темный лес, вздохнет глубоко и - опять за свое.

И вдруг в одну такую минуту будто бы послышались ей торопливые лакающие звуки┘ Она прислушилась. Звуки участились и стало ясно, что раздаются они из-под крыльца. У Бабки-Ёжки защемило в груди; не двигаясь, не вполне веря в догадку свою, она еле слышно произнесла:

Звуки тотчас прекратились и на нижнюю ступеньку крыльца вылез облизывающийся Спиридоша.

Ёжик растроганно захлюпал носом.

Спиридон отрешенно посмотрел в сторону леса.

Бабка-Ёжка от досады, что так всё ладно и хорошо у Ивана вышло, напрочь забыла, что сама была главной зачинщицей Ивановой экспедиции. А еще почувствовала она, что где-то как-то Ванька её объегорил, но где именно и как, понять не могла.

К О Н Е Ц