Иван рос как все деревенские мальчишки. Пятилетним голопузом гонял хворостиной утят по двору, десятилетним шалопаем перемахивал через изгороди в чужие огороды за спелой клубникой и наливными яблоками, пятнадцатилетним "оторвой" уже тискал девок на посиделках и изводил зануд-соседей дерзкими постукалочками┘ А в двадцать лет вдруг внезапно захандрил, затосковал, стал вял и безжизненен. Втюрился, поди, в какую-нибудь кралю из купеческих - первое, что пришло в голову отцу с матерью. Пораскинули они мозгами и решили женить вялого Ивана, чтобы у того на тоску времени не оставалось. Но не тут-то было: вялый Иван сразу набычился, заупрямился и уже на первых смотринах все родительские планы похерил. Озлился отец: отстегал упрямого сынка вожжами как полагается и, в сердцах, услал его в лес - дрова на зиму заготавливать. "Хошь какой прок с него будет, - сказал он, - а коли его там ведьмедь задерёт, то убыток небольшой." Про убыток-то он потому так сказал, что на печи копошилось еще с полдюжины пострелят - Иван-то старшой был. Сказано - сделано. Подпоясался Иван поясом кумачовым, сунул за него топор, завернул в тряпицу шмат сала с караваем, что матушка на дорогу испекла, и пошел со двора.

Долго ль, коротко ль бродил Иван по дремучему лесу, а на душе у него легче не становилось. Свалит, бывало, где-нибудь берёзу в два обхвата, сучья обрубит, в одну кучу сгребет; потом подпалит эту кучу, а сам усядется на белый ствол - на огонь смотрит, жует каравай с салом и тоскует. Искорки от костра вверх летят и гаснут в горячем воздухе. И кажется тогда Ивану, будто вон та искорка и есть он сам. Оторвалась, заюлила в полёте и - нет её┘ Её-то нет, а у Ивана слеза по щеке катится.

Много берёз повалил Иван, много слёз пролил, на белых стволах сидючи и на те искорки глядючи. И - вот ведь незадача - ни ведьмедя когтистого не встретил, ни какой другой напасти. И совсем уж было смирился Иван с мутным течением дней своих; лишь одна мысль чуть-чуть развлекала его: а ну как леса, берёз белоствольных, на его век не хватит, что тогда?

Шел он как-то дождливым сереньким утром по незнакомому большаку. Видит, на обочине берёза растет. Дай, думает, срублю её, чтоб не росла больше. Подошел поближе - глядь, к берёзе той дощечка наискосяк приколочена, а на дощечке буквами что-то написано. Иван грамоте плохо учился, да и подзабыл многое; одно только слово и сумел разобрать - ТУДА. ТУДА┘ а что это ТУДА означает, одному Богу известно. Почесал Иван обушком в затылке, оторвал дощечку с буквами от ствола и двинулся в глубь леса┘

┘И тут в окно постучали.

Спиридон залез на стол и осторожно подкрался к окошку.

Теперь бухнуло так, что вся избушка ходуном заходила; на этот раз стучали уже в дверь.

Дверь распахнулась и в проёме обозначилась рослая, широкоплечая фигура Ивана.

Иван был мокрый как цуцик: с волос, с одежды часто капало, лапти сладко прихлюпывали.

Иван недоуменно повертел в руке объявление и безалаберно отшвырнул его в угол избушки.

Иван сбросил с плеч мокрое полукафтанье и присел на скамью. Из-под стола на него немигаючи уставились два огромных изумрудных глаза.

Бабка-Ёжка уже гремела посудой в шкафчике.

Иван выгреб из-за пазухи остаток каравая с салом и положил на стол. Спиридон тут же полез на лавку, Ерофеич густо заурчал. Разлили чай. Он был какой-то коричнево-зелёный, духовитый и изначально сладкий. И парил по-особенному: будто из него вырастали туманные живые корешки, веточки с листьями, гибкие стебли с гроздьями соцветий.

Бабку-Ёжку сильно задели слова непутёвого Ивана. Она так и застыла в своем уголку, обиженно поджав губы и перебирая в уме, чем бы Ваньке наутро досадить. И досадить не так себе, не сгоряча и на скорую руку, а по-настоящему, с подлинкой и хитрецой, чтоб тому на всю его оставшуюся непутёвую жизнь хватило. О том, чтобы использовать Ваньку в качестве пищи, уже и речи быть не могло. Дура она, что ли - такого ипохондрика есть; да им, поди, и заразиться недолго. Не-ет, она крепко помнила первую заповедь всех бабок-ёжек: "Ешь только то, от чего жизнь потом веселей проходит". А после такого обалдуя разве станешь весёлой? Черта с два! Пусть его лучше другие жрут, ну, хотя бы, тот же самый ведьмедь┘ Ведьмедь?.. И тут её осенило. Постой-постой, так ты говоришь, дескать, никаких спящих прынцесс и в помине нету? Ну, это мы еще посмотрим┘

Бабка-Ёжка многозначительно хмыкнула и взглянула на Спиридона. Вот уж кому в эту минуту было действительно всё "по барабану"! Вальяжно развалившись на подоконнике, он неспеша дожёвывал последнюю корочку сала. Ему было так клёво и безмятежно, как только может быть сытому умиротворенному ёжику в пасмурный, мокренький день под надёжной крышей, в тепле, среди добродушных домочадцев. И ни могучий храп спящего Ивана, ни утробное урчание мохнатого Ерофеча, ни заливистое стрекотание запечного сверчка (этот-то когда успел поселиться?) - ничто, казалось, не могло вывести его из этого благодушного состояния. Бабка-Ёжка даже слегка позавидовала Спиридошиной беспечальности и по врождённой своей зловредности поспешила нарушить её.

наконец, затих.

Ночь вползла в сказочный лес. Под монотонную барабанную дробь дождя уснули в смолистых дуплах рыжехвостые белки; в густых папоротниковых зарослях прижались друг к дружке серые зайцы и зябко вздрагивают от своих беспокойных заячьих снов; запрятался по заветным щелям, под кучи валежника, под шляпки лоснящихся грибов мелкий насекомый народ. И только листья, хвоинки и тонкие травяные стебли мелко дрожат от мокрых прыг-скоков холодных дождевых капель.

Уснула и наша избушка на курьих ножках: застыли на одном месте морщинистые лапы - не переминаются беспокойно, не чешутся друг об дружку от укусов назойливых слепней; вросли в землю, будто вязы столетние. Спят и обитатели избушки. Храпит на печи непутёвый Иван, снятся ему березы белоствольные, гладкие да высокие, а на березах тех вместо листочков дрябленьких разноцветные искорки на ветках сверкают. Дивится на них Иван, про топор забыл, машинально на мшистый пенёк усаживается и глядит, глядит, и глаз отвести не может. Спит, свернувшись в громадный лохматый клубень, гигантский котёнок Ерофеич; спит бесшумно, чутко, изредка подрагивая караульным ухом. Снится ему всякая детская всячина: мотки пряжи, большущие пауки на ниточках, лупоглазые склизькие лягушата. Спит, развалившись на подоконнике, преданный друг и товарищ, исполнительный и верный слуга, ёж Спиридон. И грезится ему, будто нашел он в лесу добрый кусок сала с розовыми мясными прожилками, и будто бы совсем уж собрался его слопать, как тот говорит ему человечьим голосом: не ешь, дескать, меня, Спиридон, а лучше схорони в сухом прохладном месте, да присыпь сверху спелыми желудями, да приходи через месяц - подивиться да порадоваться за меня┘ И грезится Спиридону, что он так и сделал, как наказывало ему говорящее сало; и приходит в назначенный срок к заветному месту, отбрасывает еловые лапы, а из тайника с радостным визгом выскакивает полосатый кабанчик, сшибает изумленного Спиридона с ног и стремглав убегает в лес. Сидит Спиридон на земле, пытается почесать затылок и недоумевает: странно, удивления хоть отбавляй, а радости никакой┘ Спиридоша во сне беспокойно поёживается и даже как будто еле слышно прихрюкивает┘