ЗАГУБЛЕННЫЙ ТАЛАНТ

(История жизни одного лауреата)

Вашингтон

2004

АННОТАЦИЯ

к книге В. Н. Сойфера

⌠Загубленный талант.

История жизни одного лауреата■

Становление личности в любом обществе зависит от унаследованных свойств и воздействия социальных требований. Приспособительство к условиям текущей жизни или мимикрия, угодничество и заигрывание с властителями могут сильно искажать поведенческие характеристики, ломать даже сильные характеры, создавать так называемых ⌠социальных адаптантов■. В книге прослежен жизненный путь одного из ярчайших представителей советской биологии √ лауреата Ленинской премии, Героя социалистического труда, создателя и директора Институтов цитологии и генетики Сибирского Отделения АН СССР и общей генетики АН СССР имен6и Н. И. Вавилова, академика Николая Петровича Дубинина (1907-1998). Автор использует методы детективного анализа, чтобы показать, как герой его повествования шел на все, чтобы пробиться к признанию его властью, как последовательно отказывался от отца, предавал учителей, подавлял административно коллег, вступал в сговор с псевдоучеными, лишь бы удержаться на административных позициях и главенствовать в научном сообществе. Книга написана увлекательно и держит читателя в напряжении с первых и до последних страниц. Она наполнена выдержками из архивных материалов и публикаций, высказываниями современников героя повествования и предназначена для широкого круга читателей. Помимо своего значения для понимания истории советского периода России, книга может быть использована как учебное пособие в курсах психологии личности.

Книга полностью готова к печати (Объем 551 698 знаков, или 13,8 печатных листа).

Об авторе

Валерий Николаевич Сойфер √ доктор физико-математических наук, академик РАЕН и ряда других академий, иностранный член Национальной Академии наук Украины, специализируется в биофизике и молекулярной генетике, значительное время уделяет изучению истории науки и образования. В годы жизни в СССР работал в Институтах атомной энергии им. И. В. Курчатова, полиомиелита и вирусных энцефалитов АМН СССР, общей генетики АН СССР, был директором Лаборатории молекулярной генетики ВАСХНИЛ и создателем Всесоюзного НИИ прикладной молекулярной биологии и генетики ВАСХНИЛ (сейчас Институт сельскохозяйственной биотехнологии РАСХН). С 1988 года живет в США, где работает заслуженным профессором Университета имени Дж. Мейсона в пригороде столицы США Вашингтона. Он автор более 20 книг и 300 статей, изданных на восьми языках, награжден международной золотой медалью Грегора Менделя за выдающиеся заслуги в развитии биологических наук, избран почетным профессором Московского Государственного университета имени М. В. Ломоносова и Сибирского Отделения РАН, почетным доктором Казанского и Ростовского государственных университетов, а также Иерусалимского Еврейского университета.

При его непосредственном участии были созданы Международный Научный Фонд и Международная Соросовская Программа Образования в Области Точных Наук, которой он руководит по настоящее время.

Copyright ╘ 1990, 2004 by Valery N. Soyfer

All rights reserved

Нередко сегодня можно услышать сетования на то, что жизнь в России стала плохой, что власть не контролирует, как того требуют обстоятельства, внутреннюю ситуацию, что больше всего сейчас нужна твердая рука, что при коммунистическом правлении и порядок был, и коррупции не было, и каждый знал, что никакого ⌠дефолта■ не будет, вклады в сберкассах не украдут, армию не разрушат, наука будет развиваться, ведь не даром каждый четвертый ученый мира был советским. Эти досужие разговоры активно поддерживают и простые люди и многие представители власти. Происходит это по многим причинам, обусловленным как тем, что старые болячки и общества и людей до сих пор тревожат нас, так и тем, что в разных вопросах сейчас наблюдается возврат к прежним порядкам. Вот поэтому мне показалось важным рассказать в деталях хотя бы об одной стороне прошлой жизни √ о том, как жила наука при советском режиме, как на самом деле осуществлялся тоталитарный контроль за учеными, и кто процветал при этом. Хотя многие еще в бывшем СССР помнят о шарлатане агрономе Лысенко, поддержанном коммунистами и Сталиным прежде всего, о трагической судьбе почти трех тысяч ученых-генетиков, потерявших работу в 1948 году, когда Лысенко был объявлен коммунистами единственным победителем в споре с генетиками, а генетику запретили совсем, но мало кто знает, что и как на самом деле творилось в науке СССР в те годы.

Хотя мысль о том моральном оскудении, в каковое повергала личность советская среда, сегодня кажется банальной, знакомство с конкретными примерами этого оскудения всегда интересно. Факты из жизни разных мини-диктаторов советской науки, создававших свои культы и культики, порой не просто занимательны, они нередко перечеркивают благостные портреты этих маленьких лысенчиков, нарисованные в советское и более позднее время. Причем, если в прошлом неправду городили официальные средства массовой информации, чтобы славить строй, то сегодня эта аморальная практика дополняется еще одним довольно распространенным поползновением. От этих диктаторов и важных в прошлом научных бонз остаются родственники (чаще всего жены и дети), которые сегодня лезут вон из кожи, чтобы поддержать выдумки официальных в прошлом ⌠живописателей■, создававших сусальные сказки о том, какими благородными были ⌠великие■ герои их сказок. Теперь жены и дети ⌠великих■ продолжают настаивать, что их родственники жили одними лишь возвышенными идеями, рассказывают, с какой страстью они творили и выдумывали что-то очень величественное. О судьбах тех, кого они травили и изгоняли из науки (а часто и из свободной жизни) при этом не вспоминают. О том, как на самом деле эти мини-диктаторы заливали властям байки про свои мифические вклады в разные практические области, стыдливо умалчивается. Это еще один важный стимул для того, чтобы вспомнить правду.

В 1978 √ 1988 годах я писал книгу о роли коммунистов в развитии науки (вышла в свет в 1989 году под названием ⌠Власть и наука■), пытаясь при этом не ограничиваться рассказом об одном главном герое √ Трофиме Денисовиче Лысенко, В первоначальный вариант книги я включил главы о других советских ученых, использовавших те же методы политиканства и прямого обмана. Но поскольку текст ⌠Власти и науки■ разросся до необъятных размеров, я на каком-то этапе работы исключил эти главы о ⌠мини-лысенках■.

Вместе с тем в них было собрано много удивительных материалов. В совокупности они доказывали правоту тезиса о питательности советской среды для роста монополистов в разных областях науки. Но затем я понял, что все материалы, сколь бы они ни были интересными, а подчас и детективными, все-таки повторяют друг друга как две капли воды. Блеф, еще блеф, политиканство, еще политиканство, воровство идеи, еще воровство, подлая расправа с научными оппонентами аморальными методами, еще одна расправа... Методы сходны, поступки однотипны, и лишь мелкие детали характера различаются (один больше любил деньги, другой женщин и деньги, третий еще и выпить был не дурак).

Поэтому, решив подготовить к печати книгу о питательности коммунистической среды для роста монополистов, я ограничился примерами из жизни одного лишь Николая Петровича Дубинина, лауреата Ленинской премии, бывшего директора Институтов цитологии и генетики Сибирского Отделения АН СССР и общей генетики имени Н. И. Вавилова АН СССР, Героя социалистического труда, кавалера трех орденов Ленина, председателя секции ⌠Человек и биосфера■ Госкомитета по науке и технике Совмина СССР, председателя еще каких-то комиссий и подкомиссий, любимого автора Политиздата, журналов ⌠Коммунист■ и ⌠Мурзилка■, газет ⌠Правда■, ⌠Комсомольская правда■, ⌠Пионерская правда■, ⌠Советская Россия■ и других. Рассказ о его жизни подкреплял тезис о воздействии социалистической (читай √ тоталитарной) идеологии на душу ⌠малосознательных граждан■. Книга вчерне была завершена в 1988 году.

Опубликовать эту книгу в те годы в СССР было совершенно невозможно, частных издательств не было, а государственные были под постоянным и неусыпным цензурированием со стороны КГБ. Я дал почитать рукопись нескольким друзьям и положил её, как тогда говорили, ⌠в стол■.

В том же 1988 году с женой и сыном мы покинули СССР и поселились в США. В 1989 году глава, завершающая книгу о Дубинине, была напечатана в Париже в русскоязычном журнале ⌠Континент■ (╧60, с. 339√357).

В 1991 году меня пригласили принять участие в Первом Сахаровском конгрессе, я прилетел в Москву и там встретился с редактором. Посмотрев страницы рукописи с внесенными исправлениями, я пришел в изумление. Абсолютно все места, где встречались слова ОГПУ, НКВД, КГБ, ЦК ВКП(б), ЦК КПСС, расстрелы, аресты по политическим основаниям и прочее, были редактором перечеркнуты. Удалению подверглись все разъяснения, касавшиеся того, каким образом Коммунистическая Система ⌠воспитала■ талантливого социального адаптанта Н. П. Дубинина и направила его на путь приспособленчества. Сказать, что редактор вымарала все политически острые пассажи было вроде нельзя, она сделала это, не портя внешне страниц: все выбрасываемые куски (слова, фразы, абзацы, а то сразу несколько страниц кряду) были аккуратно зачеркнуты тоненьким карандашиком, но результат от этого был тем же, если бы она зачеркивала всё жирным красным карандашом. Я понял, что объявленная властями гласность не дошла еще до редакторов даже недавно возникших и с виду независимых издательств, что если не цензура впрямую, то въевшаяся в мозг людей самоцензура не позволяет им пропускать в печать ничего, несущего на себе даже налет критики на Систему. Жаловаться на самоуправство уже было некому, так как И. А. Герасимов 31 марта того же года внезапно скончался. Поэтому я попросту забрал рукопись с пометами редактора, увез её в Америку и храню теперь в личном архиве. Так тогда книга и не вышла в свет.

Потом потекли годы напряженной жизни в Америке, у меня вышло несколько книг за эти годы √ и по-русски и по-английски √ и вот только сейчас, воспользовавшись годичным отпуском, предоставленным мне моим университетом, я вернулся к работе над отставленной на многие годы рукописью.

Конечно, никого, пожалуй, сегодня не интересует личность Дубинина, как такового, хотя еще появляются ссылки российских авторов на некоторые старые работы, выполненные при его участии. В целом же наука ушла далеко от того, чем он занимался. Однако остается по прежнему важной задача осмысления того, что за собой влечет неудержимая тяга к власти, каковы механизмы монополизма, как соответствующая политическая система может калечить души даже очень талантливых людей, направляя их по дороге овладения мнимыми благами.

Крах личности может случиться в любом обществе, но влияние тоталитарной системы на личность весьма специфическое. А поскольку меня всегда волновали и продолжают волновать вопросы, связанные с историей обществ и науки в этих обществах, с ролью личности в истории, то я решил вернуться к давно написанному тексту и, внеся новые данные, ставшие доступными за эти годы, довести работу над этой книгой до завершения.

декабрь 2004 года

Я лично знал и Трофима Денисовича Лысенко и Николая Петровича Дубинина. С последним я даже проработал пару лет вместе. Поэтому книга, которую я предлагаю читателю сегодня, написана не только на основании литературных и архивных источников, но и на собственном жизненном опыте общения с Дубининым и окружавшими его людьми.

В Тимирязевке в том же году я стал членом бюро Научного Студенческого Общества и предложил приглашать к нам с лекциями ведущих генетиков. Для претворения в жизнь этого плана надо было получить разрешение начальства Академии. Члены бюро Научного Студенческого Общества ТСХА поручили мне как автору идеи пойти к ректору √ Григорию Матвеевичу Лоза, по специальности экономисту, с просьбой разрешить нам организовать такой лекторий.

Но вот Сталина не стало, кое-какие страхи отошли в прошлое. На лекциях и в беседах некоторые профессора вполне публично издевались над ⌠мичуринской наукой■ и её провозвестником, а руководство Академии смотрело сквозь пальцы на эти вольности. Особую окраску вызывающему поведению тимирязевских профессоров придавало то, что Лысенко был заведующим кафедрой генетики и селекции зерновых культур в самой Тимирязевке, числился членом ее Ученого Совета, но уважением среди профессуры Академии не пользовался. Не в пример ТСХА, в Московском госуниверситете Лысенко почитали много больше, так как там партийным органам удалось за годы главенства ⌠мичуринцев■ внедрить гораздо больше лысенкоистов, чем у нас в Академии. Поэтому, наверное, к моей идее даже те из членов бюро Научного Студенческого Общества, кто состоял в партии, отнеслись с интересом.

Я подкараулил ректора на втором этаже главного здания ТСХА, когда он вышел из своего кабинета и направлялся к лестнице, и спросил его, можно ли нам организовать такие необязательные для студентов, но интересные лекции. Сверх моего удивления Григорий Матвеевич не просто разрешил лекции проводить. Он показал рукой на актовый зал Академии, который был на том же этаже, и сказал, что разрешает, чтобы лекции шли именно тут, а затем добавил, что мне понадобится привозить лекторов из центра Москвы к нам, на тогдашнюю окраину, и что я могу брать для этого его собственный шикарный лимузин ЗИЛ и привозить на нем гостей.

Первым приехал к нам Владимир Владимирович Сахаров, и я уже писал как-то, что его лекция произвела неизгладимое впечатление на аудиторию. Первый успех привел к взрыву интереса студентов к генетике, лекции пошли чередой, и вполне естественно получилось так, что я привозил к нам все новых и новых ученых. Сначала с каждым надо было договориться о времени и теме лекции, и так однажды я оказался в квартире члена-корреспондента АН СССР Николая Петровича Дубинина, с которым мы также договорились, что он приедет выступить в Тимирязевке.

В 1956 году генетическая лаборатория была, наконец, образована, а чтобы не злить Лысенко, который еще пользовался известным весом в партийных органах, её для отвода глаз назвали Лабораторией радиационной генетики. Сахаров и многие его коллеги перешли в нее работать. Теперь я стал нередко ездить на семинары этой лаборатории, и там снова встречался с Дубининым и урывками с ним разговаривал.

В начале учебы на втором курсе я выполнил под руководством доцента кафедры ботаники Владимира Николаевича Исаина первую научную работу по анатомии семян тыквенных. Работал я вечерами и ночами, практически каждый день. Владимир Николаевич также засиживался за микроскопом до полуночи. Мы размещались за двумя столами, приставленными друг к другу, визави, часто с ним в ночной тишине пели песни и русские романсы. Он учил меня микроскопической технике, принципам научных исследований, требовал, чтобы я успевал прилежно готовиться к другим предметам, ни в коем случае не отставал в учебе, учил английский┘

На основании выполненного исследования я написал статью и подал её на конкурс студенческих работ Академии (перепечатал сам её на машинке, научившись с грехом пополам печатать, подготовил микрофотографии, рисунки и схемы). Её приняли на конкурс, я получил вторую премию Академии. На следующий год уже на кафедре физиологии растений под руководством доцента Якова Моисеевича Геллермана я выполнил еще одну работу, и она также была удостоена награды. Обе статьи были опубликованы полностью. В целом и учебные и научные дела пошли хорошо. Забегая вперед, замечу, что пятью годами позже я продолжил изучение анатомии тыквенных, связал различия в анатомических признаках с эволюцией этого непростого семейства, затем защитил по этой работе кандидатскую диссертацию, а мои статьи по этой теме некоторое время цитировали ботаники в Европе.

√ Придется вам потерять почти четыре года, но зато станете хорошо образованным. Что вы по этому поводу думаете? √ спросил меня Николай Петрович.

Я слегка опешил, но без секундной заминки сказал, что очень хотел бы перейти на физфак. Николай Петрович созвонился с Таммом, попросил его разрешения принять меня. Несколько раз я приезжал к Тамму домой (он слегка экзаменовал меня по разным вопросам, видимо проверяя, насколько я подготовлен и серьезен в своей мечте), а потом посадил меня в свою машину, и мы поехали к ректору МГУ Ивану Георгиевичу Петровскому. Затем Тамм попросил Дубинина подписать вместе с ним письмо заместителю министра высшего образования М. А. Прокофьеву с просьбой о переводе меня на первый курс физфака МГУ. Судьба моя резко изменилась √ меня приняли на физфак.

Вскоре и в судьбе Дубинина произошли перемены. Он получил предложение стать директором нового института √ цитологии и генетики в Сибирском отделении Академии наук СССР. Теперь он бывал в Москве редко, и мы виделись раз или два за несколько лет, причем и встречи эти были мимолетными. Впрочем, и контакты с другими генетиками практически прервались: учиться на физфаке было нелегко, а одновременно я все-таки завершал сельскохозяйственное образование и, в конце концов, защитил диплом со специальностью ⌠Ученый агроном■.

На четвертом курсе физфака я женился, и поскольку диплом о высшем образовании у меня уже был, Тамм посоветовал поступить в аспирантуру в Институт атомной энергии имени Курчатова, где платили по тем временам большую стипендию, и дал мне рекомендацию, которая в этом институте котировалась очень высоко (Тамм уже был не просто академиком, но и Нобелевским лауреатом). Я прошел собеседование с членами составленной по этому случаю в Институте атомной энергии комиссии и в 1961 году стал аспирантом.

В лаборатории резко изменилось всё сразу. Вместо интереса к молекулярно-генетическим исследованиям в тематике стало превалировать классическое цитологическое направление. Вместо заинтересованных, даже дружеских отношений, бытовавших при Соломоне Наумовиче, который для меня стал родным человеком, утвердились формально-приказные и просто скучные отношения начальника и подчиненных. На одном из семинаров Шапиро поразил меня полным незнанием научных основ статистики, а уж о новых молекулярно-биохимических направлениях он не ведал ничего. Я понял, что надо как-то скорее завершать аспирантуру и уходить из ⌠Курчатника■. Тогда-то я и вспомнил о старой работе по анатомии, быстро написал диссертацию и через пару месяцев защитил её. Правда, после этого Шапиро предложил мне остаться работать у него в Атомном, но я от предложения отказался и стал срочно искать место где-нибудь поближе к Москве (ни я, ни жена москвичами не были, и задача эта была не из легких, где-то надо было найти работу с пропиской). Так я попал в расположенный неподалеку от Кольцевой дороги Институт полиомиелита и вирусных энцефалитов Академии медицинских наук, где проработал почти два года.

Мы сели разговаривать и вдруг Дубинин сказал, что ЦК партии сразу после отлучения Хрущева от власти решил создавать в Москве ведущий генетический институт, и ему поручено этой работой руководить. Как будущий директор он спросил меня, не хочу ли я, перейти к нему на работу. Как-то очень мягко он дал мне понять, что думал, что после физфака я поступлю в аспирантуру к нему, но я ушел в другое место.

Предложение это меня сильно обрадовало. Со времени учебы в Тимирязевской академии я восхищался Дубининым, ведь в начале своих студенческих лет (за одиннадцать лет до этой встречи) мы иногда виделись. Я дважды бывал у Николая Петровича и его жены Татьяны Александровны дома, потом она погибла на охоте, он уехал в Сибирь. И вот теперь такая прекрасная возможность начать работу с этим замечательным человеком и выдающимся ученым представилась мне подарком судьбы.

Однако две вещи меня сильно удивили. Во-первых, перед заседанием ученого совета института мне было сказано, что меня представляют на конкурс не в качестве старшего научного сотрудника, как обещал Дубинин раньше, а лишь младшего (временно), а, во-вторых, зачислен я был не под начало директора, а в лабораторию молекулярной генетики бактерий и фагов, руководимую Давидом Моисеевичем Гольдфарбом, которого я с Дубининым и познакомил, и которого он тоже пригласил в свой институт из Академии меднаук.

Но деваться было уже некуда, я настроился на переход в Институт общей генетики АН СССР. С Гольдфарбом у нас были прекрасные дружеские отношения, хотя работать, по правде говоря, я собирался с Дубининым, а не с ним.

Но все-таки старая симпатия сохранялась (как я считал, взаимно), мы нередко в институте встречались, Дубинин часто со мной советовался по научным вопросам. Через полтора года я завершил большую монографию ⌠Молекулярные механизмы мутагенеза■, в которой ответственным редактором был поставлен Николай Петрович. С огромными трудами мне удалось сдать ее в печать в Издательство Академии наук СССР (я расскажу об этой эпопее позже), и в 1969 году она вышла в свет. Затем я предложил гипотезу о том, как возникает один из классов мутантов, природа появления которых оставалась непонятной, гипотеза ему понравилась, и вместе с ним мы опубликовали большую статью о ней и несколько других проблемных статей.

Проработал я в Институте общей генетики почти четыре года, так и оставаясь младшим научным сотрудником. Осенью 1970 года академик-секретарь Отделения растениеводства и селекции ВАСХНИЛ Н. В. Турбин (на кафедре которого я когда-то давно защищал кандидатскую диссертацию) предложил мне перейти целиком со своей группой в ВАСХНИЛ, и пообещал, что вскоре я смогу преобразовать группу в лабораторию, а затем возможно и в институт. Меня принял Президент ВАСХНИЛ П. П. Лобанов и подтвердил, что руководство этой академии всерьез рассматривает вопрос о создании нового молекулярно-генетического института и что мне будет поручено заниматься его организацией. Пока же он отдаст распоряжение о создании в Москве на базе моей группы Лаборатории молекулярной биологии и генетики ВАСХНИЛ, которой я буду заведовать, а для воплощения более далеких планов при Президиуме Академии будет учрежден Научный Совет по молекулярной биологии и генетике. Он предложил мне стать Ученым Секретарем Президиума по этим наукам.

Я согласился и навсегда ушел от Дубинина. За те четыре года, которые я проработал в его институте (из них чуть меньше полутора лет непосредственно в его лаборатории) я узнал много такого, что полностью разрушило прежние мои представления об этом человеке. Я отлично понял, как постепенно в условиях советской системы, карабкаясь вверх по карьерной лестнице, он терял черты ученого, мельчал как человек, тратя свой талант на достижение мнимых ценностей.

II

Ленин был запечатлен сидящим на заднем сидении машины. Его прищуренные глаза смотрели вперед, рот слегка расплылся в улыбке, одну руку он опустил, другой держался за пуговицу пальто. Из-за его спины справа виднелась голова в военной фуражке с высокой тульей, было ясно видно, как буравит взгляд этого человека пространство перед собой. Слева из-за спины Ильича выглядывали двое: высокий улыбающийся и вытянувший шею парень в форменной фуражке и, возможно, в шинели, и маленький мальчонка в картузе или тоже фуражке (разобрать эти детали на кадре было невозможно). Взгляд его был направлен в сторону, треть лица скрывал рукав Ленина, ни шеи, ни ушей видно не было, волосики разметались по лбу. Мальчонку, видимо, что-то заинтересовало на переднем сидении машины. И он тоже улыбался.

Вот именно этот маленький мальчонка и заинтересовал Лещинского.

Предыстория этого кадра кинохроники, согласно рассказа журналиста, была такой:

Отметим сразу (это нам еще не раз понадобится), что ни от кого иного, как от самого Дубинина, трогательное повествование о бедной женщине, бежавшей из Кронштадта и потерявшей по дороге ребенка, журналист услышать не мог. Никак документально это подтвердить нельзя. Нет и свидетелей √ очевидцев того далекого события. Правда, в 1963 году была жива еще одна участница этого события √ мать Дубинина, Анна Герасимовна· . Но с ней Лещинский не говорил. Заведомой неправдой в его публикации было утверждение, что Дубинин или его мать потеряли друг друга. Ниже мы увидим, что никто никого не терял: почти тринадцатилетний мальчик жил в детдоме под присмотром работавшей там матери, а в Москву он якобы сбежал сам.

Журналист кратко, но выразительно повествовал, как пришел к выводу об идентичности мальчика, часть лица которого виднелась из-за рукава Ленина, и 56-летнего Дубинина, какими неудачными были первые поиски, как не смогли ответить на вопрос о личности ребят ни ⌠старые коммунисты, знавшие Владимира Ильича■, ни ⌠участники первомайского праздника 1919 года■.

Но недаром говорится: терпение и труд все перетрут. Напал, в конце концов, на верный путь и журналист. Кто-то надоумил его обратиться к А. Л. Бранденбургской, ⌠работавшей в первые годы революции председателем комиссии по делам несовершеннолетних■. Комиссия эта была создана при ВЧК, якобы по прямому указанию Ленина, и работала она под личным руководством железного наркома √ Феликса Эдмундовича Дзержинского.

Конечно, адресуясь к Бранденбургской, древней старушке, Лещинский вряд ли мог надеяться услышать что-либо иное, как ⌠указание■ такого рода: ⌠Ой, а не ребятки ли это из детских домов? Не беспризорники ли это бывшие?■ Ведь по роду своей службы Бранденбургская с ними и имела основные дела и психологически вполне была готова именно к такому ответу. Так оно и вышло. Кривая поисков, начатая у бывшего председателя комиссии ВЧК, вывела на генерала-майора КГБ А. А. Лобачева, тому померещилось, что ⌠лицо одного из ребят √ того, что поменьше, √ ...ему знакомо, но фамилии он не помнил■ (вещь опять-таки психологически вполне объяснимая, сколько раз с каждым из нас бывало такое, когда, глядя на старые фотографии, мы вроде бы и признавали чье-то лицо очень знакомым, но вот кто это был?... Убей, не помню!).

Так цепочка протянулась дальше. Лобачев предложил спросить другого старейшего сотрудника ЧК, самого В. Н. Чайванова √ бывшего управляющего делами ВЧК, одного из ближайших к Дзержинскому чекистов. А уж тут все было проще простого.

Генерал Чайванов, как и многие другие сотрудники КГБ, был хорошо знаком с Дубининым-ученым, поскольку тот нередко участвовал в мероприятиях, устраиваемых этой организацией, выступал на всяких торжественных собраниях, прибегая к версии о своем беспризорном детстве, чтобы публично демонстрировать благодарность советской власти, не давшей ему пропасть, воспитавшей, обучившей и выведшей его в люди. Дубинин и в выступлениях и в статьях и книгах любил подчеркивать то, что мало кто хотел и мог делать: как именно лидеры ЧК в ранние годы выводили его в люди. Чайванову как бывшему руководителю чекистских усилий по борьбе с беспризорностью крайне льстило внимание бывших беспризорников, вышедших в люди, таких как дирижер К. К. Иванов, или поэт Павел Железнов, или академики Б. А. Рыбаков и В. И. Векслер. Ничего удивительного не было в том, что, взглянув на фотографию, принесенную Лещинским, Чайванов вроде бы сразу признал в меньшем мальчике Колю Дубинина. Он и в зрелом возрасте не отличался высоким ростом и, естественно, выглядел совсем маленьким на фотографии 1919 года.

Теперь оставалось немного: признает ли сам Дубинин себя на фотографии с Лениным?

Дубинин себя признал. Не понадобилось ни экспертизы специалистов, ни анализа документов, которые бы однозначно подтвердили факт присутствия Дубинина в это время в Москве, возможности его проникновения на парад и т. д. ⌠Николай Петрович узнал себя■, √ написал Лещинский, а партийный журнал ⌠Советский Союз■ сообщил эту новость на 17 языках.

Я купил этот номер журнала на следующий день после выхода его в свет в киоске вблизи метро ⌠Сокол■. На тот день была назначена лекция известного французского микробиолога Эли (Ильи) Вольмана, потомка эмигрировавших из России еврейских интеллигентов. Вольман прославился своими исследованиями полового процесса у бактерий, и его лекции в Институте эпидемиологии и микробиологии имени Гамалея собирали большое число ученых разных специальностей.

Пока автобус катил от метро до института, я успел прочесть статью, а поскольку знал Дубинина лично, и он мне очень нравился, я пришел в крайнее возбуждение. ⌠Надо же, - думал я, - теперь уж Дубинину никакой Лысенко не страшен. Ведь он с самим Лениным если и не знаком, то хотя бы рядом стоял. Да и вообще эта ⌠деревня■ Лысенко и в подметки не годится нашему Николаю Петровичу■.

С этими радужными мыслями я быстро вошел в вестибюль здания Института имени Гамалея, поднялся на второй этаж в фойе перед большим залом, где должна была состояться лекция Вольмана, и только что не закричал на все фойе об обрадовавшей меня новости.

Он высказал простую, понятную мысль:

И, действительно, как?

Позже, когда я стал расспрашивать людей, бывших близко к Дубинину в 1963 году, и на глазах у которых корреспондент Лещинский демонстрировал эту фотографию, то услышал от них один и тот же рассказ.

Когда Лещинский вышел от Дубинина, унеся с собой сильно увеличенную копию снимка Ленина с ребятами, в длинном вытянутом кабинете Дубинина, заставленном шкафами, собрались его ближайшие приближенные тех лет √ Игорь Гольдман, Виталий Щербаков, Володя Турков и еще несколько человек. В свойственной ему манере Дубинин, сидя в кресле, рассыпчато засмеялся, развел руки и произнес: ⌠Не помню. Ничего не помню■ (5).

Один из присутствовавших начал горячо уговаривать Дубинина принять версию о том, что это был он, и не кто иной: ⌠Ведь Лещинский же сказал вам, прозрачно намекая на высокие инстанции, что есть указания сверху считать достаточными те свидетельства старых сотрудников КГБ, что это вы. Так чего же упускать такую возможность!■

⌠Не указание, а разрешение■, √ строго добавил Дубинин. Учить его тому, что в подобном случае нужно делать, было напрасной тратой времени. Кто-кто, а Николай Петрович, неплохой шахматист, сразу сообразил, как можно ⌠выдоить■ эту свалившуюся на него с небес удачу. Не зря потом шутники декламировали: ⌠Тень Ленина меня усыновила

И академиком из гроба нарекла!■

Заметка Лещинского в ⌠Советском Союзе■ кончалась фразами:

Это звучало как приглашение к поискам достойного кандидата. Ждать долго не пришлось. Спустя год, работник Татауровского комбината строительных материалов в городе Улан-Удэ в Бурят-Монголии, председатель комиссии народного контроля Иван Федорович Крюков стоял в очереди за получением зарплаты и коротал время чтением журнала. И вдруг... как об этом повествовал журналист В. Зоркин,

Так разрешилось это заковыристое уравнение с двумя неизвестными. Был добавлен недостающий штрих к социальному портрету двух ребят, оказавшихся допущенными к автомобилю Ильича. Один √ прославленный ученый, второй √ ⌠комсомолец 20-х годов, потом матрос-черноморец... теперь председатель комиссии народного контроля комбината■ (8).

Что может быть лучше?

История с ленинским снимком вошла в ⌠золотой фонд Ленинианы■ (была такая в советские времена). Фотографию воспроизводили в книгах, рассказ о ней был вставлен в огромный многосерийный пропагандистский фильм ⌠Летопись полувека■, созданный специально по случаю пятидесятилетия советской власти. Теперь имя Дубинина часто мелькало в почетной связи с именем Ленина...

Итак, еще одна ⌠незапланированная встреча■ великих, так сказать, еще одно проявление перста Божьего, пометившего малолетнего беспризорного Коленьку Дубинина. Дзержинский и Дубинин, подбираемый заботливой рукой железного наркома-чекиста и наставляемый на путь истины: мотив этот стал парадным в официальной советской истории.

В 1973 году в Издательстве Политической Литературы в серии ⌠О жизни. О себе■ вышла толстая книга мемуаров Дубинина ⌠Вечное движение■ (9). В главе первой ⌠Тревожное детство■ Дубинин вспоминал о тех далеких годах и также намекал на разговор с главным начальником ЧК.

Дубинин не называет здесь имя человека, говорившего с ним, и переходит сразу к рассказу о визите к нему журналиста Лещинского в 1963 году. А журналист, как мы помним, и написал эту знаменательную фразу о Чайванове и Дзержинском, подобравшими Дубинина в 1920 году.

Обратите внимание на дату √ 1920 год. В 1963 году никто не задумался над тем удивительным обстоятельством, что сниматься с Лениным паренек Дубинин якобы прибежал (сквозь кордон охраны) 1 мая 1919 года, а подобрали его на улице Чайванов и Дзержинский в следующем - 1920 году!

А где же он был весь этот год?

Из книги воспоминаний Дубинина явствует, что он сбежал от матери, работавшей кастеляншей в детдоме,

читаем мы, но в распределителе его якобы били, и еще с двумя ребятами они сбежали в Москву.

Откуда же взял вдруг ответственный советский журналист М. Я. Лещинский странную дату √ 1920 год, если в 20-м году Дубинин был уже не в Москве, а в Самаре?

Ответ можно узнать из книги Дубинина. Лещинскому эту дату мог сказать только Чайванов, который, оказывается, как об этом сообщает Дубинин, вел записи имен детей, попадавших в его и Дзержинского руки, и среди которых он нашел нужное имя ⌠Коля Дубинин■. Но, видимо, тот Коля был подобран в 1920 году, и, следовательно, никак не мог быть нашим Николаем Петровичем Дубининым!

Перечень странностей в пересечении дорог Николая Дубинина √ будущего генетика и Феликса Дзержинского √ председателя ЧК-ВЧК на этом не кончался.

В 1977 году журнал ⌠Мурзилка■, предназначенный для детей дошкольного возраста, поместил рассказ С. Романовского (14), который стал уверять юных несмышленышей, что Дзержинский беседовал с Н. П. Дубининым уже не в 1919 или 1920, а в 1921 году, признал Колю ⌠очень способным■ и

Это может показаться совсем поразительным: откуда всесильный создатель ЧК узнал в 1921 году про таланты Коли Дубинина и направил его на путь истинный? Но советская пропаганда часто использовала ссылки на якобы решающую роль чекистов в борьбе с беспризорными после окончания Гражданской войны, чтобы придать этой зловещей карательной организации ⌠человеческое лицо■. Утверждалось, что именно чекисты взяли на себя заботы о беспризорниках с 27 января 1921 года, когда при Президиуме ВЦИК была создана Комиссия по улучшению жизни детей, а председателем ее был назначен Ф. Э. Дзержинский. Значит, уж если держаться версии Дзержинский-Дубинин, то логично, пусть и вопреки истине, утверждать, что встреча была в 1921 году. Ведь не все ли равно детям, еще не умеющим читать, в каком году все произошло, так уж пусть будет исторически правильно: в двадцать первом.

Немудрено, что после выхода в свет книги воспоминаний Дубинина ⌠Вечное движение■, по рукам пошли многочисленные пародии, памфлеты в стихах и в прозе на эту книгу. Новосибирский генетик М. Д. Голубовский метко обозвал ее ⌠Вечное выдвижение■ (16). С нескрываемым возмущением писал об этих воспоминаниях выдающийся американский генетик русского происхождения Феодосий Григорьевич Добржанский в письме ко мне от 27 сентября 1973 года (17):

Ной прежде всего сопоставил сведения, приведенные во втором издании книги Н. П. Дубинина ⌠Вечное движение■, вышедшем в свет двумя годами позже 1-го издания. Приводя фактические данные, изложенные в обоих изданиях относительно опознания личности Дубинина на фотографии Ленина, криминалист Ной пришел к выводу, что никаких серьезных аргументов, основанных на непротиворечивом анализе, в поддержку этой версии нет.

Останавливаясь на истории о том, как И. Ф. Крюков, стоя в очереди за зарплатой, опознал сам себя на фотографии с Ильичом, профессор И. Ной обсуждает и эту психологическую загадку:

Используя широко применяемый в криминалистическом обиходе метод попарного сравнения, Ной подверг сомнению высказанное в печати утверждение о том, будто бы мальчики на снимке Ленина √ это Н. Дубинин и И. Крюков.

Коля Дубинин, как отмечает Ной, до демонстрации 1 мая вряд ли мог быть знаком вообще с Ваней Крюковым, так как он приехал в Москву, согласно его собственным утверждениям, с беспризорными. Помните?: ⌠По ночам мы прятались от холода в канализационных котлах или подвалах. По утрам вылезали измазанные, грязные. Днем разными путями добывали себе еду и на ночь опять залезали в свои норы■ (21).

Иной была судьба И. Крюкова. Он воспитывался в закрытом детском доме в Москве, и несомненно никаких контактов с беспризорными у ребят из таких детдомов не могло быть. Поэтому неумелой ложью выглядело объяснение Крюкова, опубликованное в газете ⌠Советская Россия■ (7), о том, как он попал на Красную площадь вместе со ⌠своим другом Колей Дубининым■:

Приводя рассказ И. Ф. Крюкова, корреспондент Зоркин сообщил читателям ⌠Советской России■ о том, что днем раньше и Н. П. Дубинин, со своей стороны, признал в Крюкове ⌠товарища своего детства■.

Почему же Дубинин не вспомнил Ваню Крюкова сразу, когда Лещинский принес ему фотографию с Лениным для опознания? Почему он бедствовал в канализационных котлах и подвалах, если рядом в Москве жил ⌠товарищ детства■ Ваня Крюков? Почему он всю жизнь не знал, кого привезли в ⌠большой черной машине■, если они вместе с другом Ваней простояли весь день около неё, а Ваня прекрасно знал (ему воспитательница объяснила), что в машине приехал сам Ленин?

⌠Кто же в действительности те ребята, √ задавал вопрос профессор Ной, √ которые оказались около автомобиля В. И. Ленина в момент его отъезда с Красной площади 1.05.1919 г., попавшие в кинокадры?■ и давал свою версию ответа, вполне правдоподобную, но нацело лишенную того пропагандистского флёра, который появился в результате саморекламы генетика и подладившегося под него председателя комитета народного контроля.

Вот эта версия:

Конечно, профессор Ной был далек от какого-либо чувства неприязни к Дубинину. Они работали в разных областях, история дубининского самовосхваления ничем не мешала лично Ною, но как профессионал, подготовленный к поискам и развенчанию афер и шулерства, он обратил внимание на этот яркий случай публичного обмана в угоду определенным целям.

Ной не один раз в своем памфлете останавливался на том, что виной всему происшедшему было то, что решение вопроса об идентификации личности ребят с ленинской фотографии было взято на себя лицами, во-первых, не имеющими никакой профессиональной подготовки в области криминалистики (журналистами и бывшими чекистами), а, во-вторых, лицами, лично заинтересованными в том, чтобы быть непременно опознанными. Анализ привлекаемых ими ⌠воспоминаний■ доказал их ⌠нестыкуемость■.

Поэтому Ной апеллировал к тому органу, который, как ему казалось, непременно заинтересован в доказательстве истины и только истины, то есть, к серьезной криминалистической экспертизе. Для осуществления ее в СССР было создано солидное научное учреждение √ Институт марксизма-ленинизма при ЦК КПСС. Он был уверен, что эксперты Института предпримут исследование, которое сможет опровергнуть те нелепости, которые нагородили два самозванца и покровительствовавшие им люди.

Впрочем, многие из тех, кто читал работу Ноя, высказывали еще до ответа Института марксизма-ленинизма убеждение, что никто из официальных лиц в СССР не отречется от столь удобной и прославляющей Систему версии о беспризорном мальчике, ставшем академиком. Ведь это такая яркая реклама превосходства советского образа жизни!

Последнюю точку в этой истории поставил сам Николай Петрович Дубинин. В ночь на новый, 1980 год, он появился на экранах телевизоров за уютным столиком в окружении нескольких милых дам, бросавших на него восторженные взгляды, и включился в беседу с популярной ведущей программ центрального телевидения СССР Валентиной Леонтьевой. Когда-то В. Леонтьева была простым диктором, потом стала известной среди детворы благодаря участию в показе многих театрализованных и экранизированных сказок. Все дети в стране смотрели передачи по Хрюшу и Степашу и знали ⌠тетю Валю■, а позже она перешла на роль тележурналиста, специализирующегося в области политических передач, названных ⌠От всей души■ и посвященных поиску новых героев и героинь из простого народа, забытых участников второй мировой войны и даже гражданской войны, ударников труда, знатных колхозников и т. д.

Но одной фальсификацией Дубининым истории со снимком Ленина не кончаются таинственные загадки ⌠безрадостного■ детства лауреата и академика. При внимательном изучении его автобиографических высказываний выявляются и другие странности.

При поступлении в университет Дубинин сообщил, что он √ беспризорник и сын батрака, Петра Федоровича Дубинина, 1875 года рождения, уроженца села Спасское Самарской губернии.

Многие годы Дубинин поддерживал версию о том, что его отец √ батрак. Так, Малая Советская Энциклопедия в 1936 году сообщала:

1 мая 1966 года √ в день ⌠солидарности трудящихся всех стран■ всесоюзная комсомольская газета ⌠Комсомольская правда■ опубликовала (29) большую статью Дубинина ⌠Полюс жизни■, в которой он призывал молодежь страны Советов идти дорогой подвигов, искать и находить в любой ситуации возможности проявить свое "я", учиться "побеждать себя". Автор упоминал Бетховена, сочинившего "Патетическую сонату", Эйнштейна, который открыл закон всемирного тяготения, и перечислял фамилии Гогена и Пржевальского, Амундсена и молодого советского математика В. И. Арнольда, разрешившего одну из задач Гильберта, как бы примеряя свою жизнь к подвигам этих великих.

Но главное место в статье занимало утверждение, что величие человека не зависит от его социального происхождения. Он оспаривал тезис знаменитого русского живописца Карла Брюллова, высказанный, как писал Дубинин, "безродному, еще никому не известному Павлу Федотову":

Полемизируя с теми, кто придерживался точки зрения Брюллова, автор писал:

Окружая эти высказывания о выдающихся в истории людях рассказами о самом себе, он вспоминал, как попал в университет:

Порассуждав о Бетховене и Эйнштейне, Брюллове и Федотове, Блюхере и Тухачевском, Багрицком и Алексее Толстом, Дубинин снова возвращался к собственной персоне, ставя ее в один ряд с другими великими:

Итак, уже знакомая линия √ могучая самооценка выходца из простого народа, сына батрака, за которым будто бы была только сила земли и ярость свободы, без роду и племени, но вставший в один ряд с Эйнштейном и Бетховеном.

В том же 1966 году ему была присуждена Ленинская премия. Чистый генетик, многолетний личный антипод Лысенко вдруг был выдвинут на получение Ленинской премии. Уже одно это воспринималось как нечто невероятное, как важный рубеж в борьбе с лысенкоизмом. Многие ученые разных специальностей откликнулись на это выдвижение, поддерживая кандидатуру Дубинина. В Москве состоялось специальное заседание научной общественности, на котором председательствовал академик В. А. Энгельгардт и выступили крупнейшие советские генетики √ В. В. Сахаров, Б. Н. Сидоров, М. А. Арсеньева, В. П. Эфроимсон и другие, ходатайствовавшие о присуждении Ленинской премии Дубинину как человеку, олицетворяющему собой победу над мрачными силами в истории советской науки.

За несколько дней до того, как сообщение о решении Комитета по Ленинским премиям было обнародовано в печати, мне позвонила редактор отдела науки Агентства печати новости Светлана Григорьевна Винокурова и попросила написать для АПН краткий очерк о новом лауреате. Я поехал к Дубинину домой, чтобы собрать необходимые для очерка сведения. Много раз до этого я читал о батрачестве отца Николая Петровича и внес соответствующую фразу в первоначальный набросок статьи, который прочитал вслух. Но лауреат, выслушав эти слова, сначала закрыл глаза и замер, задумавшись, а затем неожиданно для меня стал тихо, но уверенно диктовать фразы о своем отце-моряке, командире минного отряда Балтийского флота.

Я еще не понял, что, став лауреатом самой престижной советской награды, он почувствовал, что все социальные и административные барьеры преодолены, и можно сменить версию о своем происхождении. Поэтому я спросил недоуменно:

√ А ведь раньше Вы всегда, Николай Петрович, писали, что ваш папа был батраком?

√ Да, можно написать и так, √ тем же тихим и бесстрастным голосом поддакнул Дубинин и продиктовал мне:

23 апреля 1966 года Агентство Печати Новости опубликовало на русском и европейских языках этот очерк, подписанный моим литературным псевдонимом В. Кузнецов (35) по фамилии моей мамы. Это было, по-видимому, последнее упоминание о батрачестве отца будущего советского академика.

Через несколько месяцев на базе лаборатории Николая Петровича и нескольких лабораторий Института генетики, с поста директора которого был, наконец-то, снят Лысенко, Президиум Академии наук СССР создал новый институт √ Общей генетики АН СССР, а директором его назначили Дубинина. Почти одновременно он был избран, наконец-то, действительным членом Академии наук (с 1946 года он оставался членом-корреспондентом). Так в один год Дубинин добился невиданного взлета, став одновременно лауреатом Ленинской премии, директором академического института, академиком АН СССР. И с тех пор он навсегда забыл о своем отце-батраке. Он начал всюду писать, что его отец еще в царские времена был крупным морским офицером. Поэт Павел Железнов, тоже по его собственному утверждению, бывший беспризорник, посвятил по случаю присуждения Дубинину Ленинской премии оду, в которой бедное батрацкое прошлое его друга было заменено на светлое житье сына военного моряка. Дубинин вставил отрывок из этого хвалебного дружеского послания в свои мемуары:

Сам Дубинин в этих же мемуарах поведал читателям о том, что

Потом, как пишет Дубинин, он "на этом поприще заслужил погоны поручика, а затем, в конце войны 1914-1918 годов, √ штабс-капитана" (38).

Но даже, если бы он вдруг был штабс-капитаном, то и в этом случае он с присвоением этого звания получал право на личное дворянство (которое приобретали военные чины с 9-го класса Табели о рангах по Закону от 9 декабря 1856 года /41/), и, следовательно, укажи Николай Дубинин в 1923 году при поступлении в Университет, что его отец был штабс-капитаном, дворянином или хуже того начальником минного отряда в царском Балтийском флоте до Великой октябрьской социалистической революции... и не видать бы ему университета, да еще возникли бы и подозрения насчет безрадостного сиротства и беспризорности при живой и здравствующей матери.

Конечно, более выгодным было бы для него упоминание о ⌠красном адмирале, отдавшем жизнь за правое дело революции■. Странно, что Дубинин не прибег к этой версии раньше. Но если бы на самом деле его отец был тем красным адмиралом, за которого он его выдавал в 1973 году, то он не удержался бы от того, чтобы ⌠покозырять■ революционными ⌠погонами■ папы гораздо раньше. Скорее можно думать, что не в его интересах было привлекать внимание к отцу в те годы, когда еще многие хорошо знали всех красных адмиралов.

Наводят на эти мысли не только многочисленные "неточности" в дубининских притязаниях на сиротскую безродность, но и странные несовпадения в его рассказах об отце. Вот еще одно несовпадение.

Дубинин пишет в мемуарах, что ⌠осенью 1918 года отец погиб■ (42), а на другой странице приводит выдержку из ходатайства интендантской службы Балтийского флота от 8 февраля 1919 года в Комиссариат социального обеспечения большевистской республики (╧458), которая гласит, что его отец вовсе не погиб, а ⌠пропал без вести■! (43). Пропажа без вести красного адмирала была бы серьезным событием в жизни революционного флота, однако все попытки найти хоть какое-то упоминание о таком событии в истории большевистского флота окончились неудачно.

Но и это еще не все. Если помните, Лещинский в статье о ленинской фотографии писал, что ⌠в дни революции, опасаясь военных действий, мать увезла его из Кронштадта. По дороге мальчик потерялся, попал в Москву и стал беспризорным■.

Мы уже знаем, что версия о том, что Коля Дубинин потерялся, была неверной. Опровергает её и сам Н. П. Дубинин в своих мемуарах, подробно описывая дорогу из Кронштадта в Спасское под Самарой. Нигде Коля, согласно мемуарам, не терялся, он не был маленьким мальчиком, в момент отъезда из Кронштадта с матерью ему шел тринадцатый год. С мамой он благополучно добрался до места, она устроилась кастеляншей в детский дом, и сын жил в этом доме при живой и здравствующей матери, и лишь позже он сам сбежал из дома.

Но и Лещинский написал свою статью, базируясь на сведениях, сообщенных тем же Дубининым. Так где же правда? В том, что Дубинин говорил раньше Лещинскому, или в том, что он писал позже, в собственных мемуарах?

Не может не вызывать удивления и то странное обстоятельство, что жена "красного адмирала" Анна Дубинина решила весною 1918 года (а вовсе не ⌠в дни революции■, как писал Дубинин) обречь своих четверых детей, включая маленького Колю, на страшные опасности и бежала с ними через пылающую революцией Россию на Волгу, под Жигули. Что толкнуло ее на этот отчаянный шаг? Что явилось действительной причиной стремительного бегства? Почему она сменила обеспеченную жизнь жены важного офицера, якобы занимавшего, по словам Дубинина, "высокий пост" на стороне новой власти, на полную невзгод, тяжелую жизнь крестьянки? Как, наконец, объяснить, что "Комиссариат социального обеспечения предоставил пенсию нашей семье в размере 3 тысяч рублей в месяц" (как пишет Дубинин, /44/), а Коля вынужден был сбежать от голода весной 1919 года в Самару в надежде прокормиться там?

Перечень всех этих странных недомолвок и прямой фальсификации сведений о далеком детстве будущего лауреата и академика весьма показателен.

Дубинин подобно этому приспосабливал свою биографию к реалиям советской действительности, чтобы сойти за своего в Советской России, урвать всё, что теперь было положено пролетариям и батракам.

Смысл всех рассказов был один √ диковинная одиссея его безрадостного детства стала тем прикрытием, только благодаря которому он и сумел с путевкой детдома поступить в лучший университет России.

Вот как он сам, спустя 50 лет описывал подробности поступления в МГУ:

Дубинин создавал впечатление, что в те годы в стране была особая всеобщая обстановка подъема и вдохновения. Только дерзай, только постигай секреты наук, поднимайся над своим вчерашним батрацким, беспризорным детством. Двери университетов перед тобой открыты. Нет ни разгула карательных органов, ни попрания элементарных свобод, ни массового разграбления накопленных столетиями богатств, ни унижения личности┘

О том, что на самом деле думали люди в те годы о свободах, принесенных большевиками России, можно судить по многим воспоминаниям современников Дубинина. Вот отрывки из письма Нобелевского лауреата, физиолога И. П. Павлова, который не боясь и не таясь, высказал свои мысли в обращении к Советскому Правительству 21 декабря 1934 года:

Спустя много лет после описываемых событий, я, наконец-то, решился проверить, что говорится, напрямую, гипотезу об адмиральстве отца Николая Петровича и его дворянстве. Дело было во второй половине 1974 года, когда я работал заместителем директора по научной работе ВНИИ прикладной молекулярной генетики ВАСХНИЛ и ученым секретарем Президиума ВАСХНИЛ. Как-то Дубинин, после наверное пятилетнего перерыва, позвонил мне и упомянул про какую-то деталь из моей тогдашней работы. Мы коротко поговорили, а в конце он спросил меня, перейдя опять на тот мягкий и почти родственный тон разговора, который был принят между нами в пятидесятые годы, когда я, еще будучи студентом, познакомился с ним:

√ Что же вы никогда ко мне даже не заезжаете? Посидели бы, поговорили┘

Я пообещал и через неделю приехал на улицу Губкина, где теперь располагалось новое здание Института общей генетики. Та же милая секретарь Эмма Ивановна Моисеенкова была в приемной Дубинина, так же тепло, как когда-то, Николай Петрович встретил меня в дверях его еще более внушительного кабинета, чем это было раньше √ в здании на Профсоюзной. Мы заговорили.

√ Ну почему так меня все не любят, так сторонятся, так пакостят на каждом шагу? Что же это такое?

Я опешил от такой открытости, но деваться было некуда, надо было что-то сказать, и скорее от неожиданности я решился на откровенность:

√ Так ведь наверное все это √ ответная реакция на Ваши собственные действия. Ну кто Вас заставляет все время давить на сотрудников, почему всегда Вы избавляетесь от самых толковых, самых продуктивных людей, подозревая их во всех грехах смертных, а чаще всего выдумывая грехи?! Ведь на моих глазах, кого только Вы не выгоняли? Вспомните хотя бы Володю Туркова, Виталия Щербакова, Алика Гроссмана, Сашу Борисова, я уж не говорю об уходе от Вас сразу четырех лабораторий во главе с Сахароым, Соколовым, Сидоровым и Арсеньевой? Зачем Вам это нужно? Я часто сравниваю Вас с другими крупными фигурами в советской биологии, и странные мысли приходят на ум.

Я напомнил одного незадолго до того скончавшегося крупного организатора науки √ человека в ней очень второстепенного, но пользовавшегося безграничным уважением в стране и продолжил:

√ Как можно было завоевать такое уважение? А дело-то простое: этот человек был безгранично благожелателен, всем помогал, всех выдвигал, за всех ходатайствовал. Вот и появилась его школа. Или, с другой стороны, сейчас можно услышать, что Дубинин √ это Лысенко сегодняшних дней. Как так, почему? Как можно сравнивать? Один √ безграмотный, безлапотный, настырный, ни одного толкового труда не написавший, так и оставшийся хитрющим крестьянским сыном во всем √ и в поведении, и в рассуждениях. А Вы √ образованный, с университетской выучкою, не какой-то безродный крестьянский ⌠парубок з Полтавщины■, а сын адмирала императорского флота, потомственный дворянин┘

Дубинин слушал меня молча и лишь качал головой, как бы соглашаясь со мной. Я ожидал, что при словах о дворянском происхождении и адмиральстве отца он взорвется, но ничуть. НикПет тихо проговорил в ответ:

√ Не знаю, я вроде бы никогда ничего плохого людям не хочу, но иногда накатывает какая-то волна, потом жалеешь, а дело сделано.

Вообще наш разговор был хоть и принципиальным, но и по форме и по тону дружеским и добрым. Так мы с ним тогда на этой ноте и распрощались. Но главное: то, что он фактически согласился с моими словами о потомственном дворянстве и адмиральстве отца, меня тогда поразило.

Думаю, что такое молчаливое признание правды о его происхождении было искренним, а вот постоянные апелляции к взрастившей его коммунистической системе искренними не были. Он играл, входил всё больше в роль, причем в разные времена выбирал позицию в тот момент наиболее прибыльную. Выражая горячие симпатии в адрес тех, кто якобы открыл перед ним дорогу в науку и верхи советского общества, он преследовал понятную цель √ мимикрировать под тех, кому только Система и благоприятствовала.

Решил примкнуть к приверженцам ламаркизма и студент Николай Дубинин. Его почти часовой доклад на собрании на естественном факультете Московского университета был заслушан в гробовой тишине, а затем беспощадно раскритикован. Как уэе было сказано, именно в Московском Императорском университете была сильна школа Н. К. Кольцова, там уже несколько лет читал основной курс биометрии с основами генетики С. С. Четвериков, работали первоклассные ботаники и зоологи. Поэтому выходка Дубинина была расценена как глубоко невежественная и идеологически вредная. Как сообщил мне в 1970-м году другой ученик Четверикова Сергей Михайлович Гершензон, учившийся одновременно с Дубининым в Московском университете, комсомольцы биологического отделения даже собрались на срочно созванное специальное собрание и исключили Дубинина из членов ВЛКСМ. Это случилось незадолго до окончания Дубининым университетского образования и долго мешало продвигаться по партийной линии, но не повело к исключению из университета.

Под фамилией автора первой статьи значилось: "Из лаборатории эксперим. зоологии 1 МГУ /Директор Н. К. Кольцов/". Уже из первого абзаца статьи становилось понятным, кто натолкнул молодого исследователя на данную работу:

Выводы этой статьи Дубинина, включавшей результаты его дипломной работы, были впоследствии в значительной степени трансформированы исследованиями другого ученика Четверикова √ Николая Константиновича Беляева, расстрелянного в годы террора коммунистов (его младший брат Дмитрий Константинович позже стал работать под началом Дубинина и затем стал академиком).

Более примечательной была вторая статья Серебровского, Дубинина, Агола, Слепкова и Альтшуллера (48), вышедшая в свет в 1928 году. В ней сообщалось о результатах опытов, затрагивающих центральный для того времени вопрос √ о природе и структуре гена.

Подавляющее большинство генетиков того времени (даже более правильно говорить √ все генетики) представляли гены в виде бусинок, нанизанных на нитку в определенном порядке. Каждая хромосома казалась именно такой ниткой бусинок. Поэтому считалось, что при любом изменении генов бусинки либо разрушались мутациями, либо перескакивали в другое место в хромосоме. Предположить, что любую бусинку можно разделить на части, никто не мог. Для этого требовалось вообще отойти от идеи бусинок и представлять ген линейной (протяженной) структурой, в которой только и можно изменить какой-то участок независимо от других участков или вырезать его и перенести на новое место.

Но когда мутации индуцировал в 1927 году один из учеников Томаса Моргана американец Герман Мёллер в экспериментах с насекомым плодовой мушкой (дрозофилой), это было воспринято в мировой науке как выдающееся открытие. Через почти двадцать лет ему была присуждена за это открытие Нобелевская премия.

Сразу же после обнародования в 1927 году работы Мёллера во многих лабораториях мира стали использовать рентгеновские трубки для вызывания мутаций. Были они применены и в лаборатории Серебровского, но с особой целью. Этот российский ученый первым в мире задумал опровергнуть фундаментальное заключение о невозможности раздробить ген. Он предположил, что можно заставить мутировать какую-то отдельную часть, а не обязательно весь ген сразу. Причем, вначале он признавал гипотезу ⌠присутствия-отсутствия■ и писал статьи, в которых эта идея декларировалась. Но затем он предложил пионерскую идею о линейности генов. Для её доказательства он и переключил всех своих сотрудников, включая только что появившегося в его лаборатории выпускника МГУ Н. Дубинина, на изучение возможности дробимости генов рентгеновским облучением. То, на что замахнулся Серебровский, ясно свидетельствовало, каким продуктивным, мыслящим ученым он был.

Экспериментальная модель в опытах была той же, что и в опытах самого Мёллера: еще в августе 1922 года этот ученый, захваченный социалистическими идеями, как и многие другие молодые интеллектуалы Нового и Старого света, побывал в советской России и передал Четверикову коллекцию мух-дрозофил, используемую в лаборатории своего учителя √ Томаса Ханта Моргана. С тех пор эта коллекция в СССР пополнялась и представляла собой большую научную ценность.

Но все-таки быстрее всех закончил свою часть работы Дубинин, он также быстро завершил написание статьи на заданную тему (поэтому выделенные им мутанты гена скьют получили номера скьют-один, скьют-два и скьют-три). Таким обрзом и работа над экспериментальной частью исследования и быстрота подготовки к печати важных результатов показала продуктивность молодого сотрудника.

Дубинин всегда позже утверждал, что именно он предложил называть независимо друг от друга мутировавшие участки гена центрами. Перефразируя высказывания шефа, Дубинин стал именовать новую гипотезу о строении генов не гипотезой ⌠дробимости генов■, а ⌠Центровой гипотезой гена■ (55). [Сохранилась фотография Серебровского, Дубинина и Е. Н. Васиной-Поповой, сделанная в 1929 или начале 1930 года, на которой они запечатлены под укрепленном на стене стендом с надписью ⌠Центровая теория гена■.]

Работы лаборатории Серебровского, как правило, тут же переводились на английский или немецкий языки Екатериной Сергеевной Моисеенко √ правнучкой Дениса Давыдова, писателя и поэта, героя войны 1812 года с Наполеоном, ставшего позже генерал-лейтенантом. В её переводах многие статьи о дробимости гена скьют были опубликованы на Западе почти одновременно с русскими изданиями и стали известными западным ученым (56).

В официозной печати Дубинина расхвалили как молодого реформатора советской науки. В 1929 году начинающий писатель В. Сафонов опубликовал в журнале ⌠Молодая гвардия■ репортаж об успехах Николая Дубинина. ⌠Эволюция в стакане■ √ называлась эта статья (62). (О том, как легко советские журналисты приторговывали совестью, говорит как раз публицистика Вадима Сафонова: спустя полтора десятилетия он понял, кто больше нравится партийным властителям и стал главным популяризатором Лысенко; с показным гневом он позорил теперь генетиков и Дубинина как врагов советской системы; он даже получил за книгу о Лысенко и лысенкоистах "Земля в цвету" Сталинскую премию, а в последующие годы не жалел черной краски, чтобы клеймить ненавистных морганистов-мухоловов и Дубинина в их числе!).

VI

А. С. Серебровский, будучи разносторонним человеком, очень рано стал тяготеть к философско-идеологическим рассуждениям о науке и о новых её задачах в социалистическом обществе. Впрочем, устремленность к публичному дискутированию на темы идеологических основ научной деятельности проявляли в те годы многие. Активно функционировало, например, ⌠Общество биологов-марксистов■, хотя в большинстве своем члены Общества ограничивали себя произнесением лозунгов и осуждением тех, кого они не считали достаточно глубоко приверженными к коммунистической идеологии (особенно страстные речи были направлены на осуждение Н. К. Кольцова, Н. И. Вавилова, А. Г. Гурвича, П. П. Лазарева √ классиков российской науки. Лейтмотивом речей на заседаниях общества было провозглашение необходимости укреплять ⌠смычку■ науки и производства в социалистическом государстве.

Совершенно отличались от этих людей несколько действительно глубоко и самобытно мыслящих специалистов в области основ диалектического материализма, которые вначале и были реальными лидерами ⌠Общества биологов-марксистов■, но были позже оттеснены с передовых позиций в этой организации √ И. И. Агол, М. Л. Левин, С. Г. Левит и В. Н. Слепков. Они решили, что ограничивать себя только разговорной деятельностью нельзя, что надо включиться в саму экспериментальную работу и быстро стали взаимодействовать с А. С. Серебровским. Особенно дружны были первые три из названных ученых.

С первых дней пребывания в лаборатории Серебровского Дубинин оказался таким образом в среде не только генетиков, но и биологов-марксистов. С переходом в Биологический институт имени К. А. Тимирязева Комакадемии он стал невольным слушателем их бесед, знакомился с соответствующей фразеологией, а будучи человеком восприимчивым, обладая хорошей памятью, он быстро пришел к тому, чтобы самому выступить на этом поприще, крайне важном для тех, кто стремился не просто работать в науке, а процветать в научном сообществе в условиях советской России.

Итак, уже на заре своей научной деятельности Дубинин начал развиваться и как специалист новой формации √ политически ориентированной и политически активной, начал проходить свои ⌠вторые университеты■.

Зачем ему это понадобилось? Разве мало ему было успехов на основном направлении √ глубокого и творческого изучения проблем генетики? Большинству ученых в мире эта культивировавшаяся среди советских специалистов страсть к выступлениям на политико-идеологические темы казалась чем-то странным. Конечно, наиболее глубокомыслящие западные ученые вторгались в область философии и сравнительного анализа разных научных направлений или стремились дать оценку научных достижений в системе науки в целом, но не в политико-идеологическом ракурсе. Однако положение ученого в западном научном обществе оценивается более всего реальностью и ценностью достижений в своей конкретной научной области. Это имеет критическое значение для оценки труда ученого. Все остальное √ хобби, если не чудачество.

Но совсем не то наблюдалось в советской стране. Со времени своего выхода на политическую, а затем государственную арену В. И. Ленин посчитал, что декларирование своих политических взглядов должно стать важнейшей отличительной чертой советского ученого. Постепенно всем ученым без исключения было вменено в обязанность участвовать в политической борьбе, твердо и без увиливаний выказывать свое "я" в вопросах марксистской методологии.

Ленину, из-за малой образованности (он проучился в Казанском университете всего два месяца, а после этого по собственной воле отчислился из университета, и лишь затем, использовав положение весьма влиятельного папы √ крупного начальника в сфере образования, получил диплом адвоката, сдав экзамены экстерном) было бы трудно освоить эти работы. Но, нисколько не обинуясь, уже через три дня, он, возвращая Валентинову фолианты, был бесповоротно настроен против авторов книг и их идей. Всякие попытки Валентинова урезонить Ленина, доказать ему слабое знание предмета и неосновательность выпадов против эмпириокритиков, выпадов, основанных на наивных представлениях, недостаточном знании философии в целом и полного незнания физики, в частности, оказались тщетными. Ленин с раздражением отверг критику.

Основываясь на этом и последующих приказах, ученые в СССР вынуждены были принимать участие в различного рода кампаниях: выступать на особых, так называемых философских или методологических семинарах, конференциях, печататься в соответствующих изданиях, защищать диалектический материализм Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина в спорах с так называемыми ⌠уклонистами■, обрушиваясь с нападками на любые другие "измы".

Лысенко нашел специального человека, осуществлявшего за него ту деятельность, к которой он сам не был подготовлен (ведь она требовала, помимо хотения, не малой натасканности по части выискивания в трудах ⌠классиков■ нужных цитат, знания текущего момента, то есть наличия хотя бы и не глубоких, но специальных познаний). Этим человеком был Исай Израилевич Презент.

Дубинин же не нуждался в подобных идеологических ⌠оруженосцах■, он сам мог читать ⌠классиков■ марксизма-ленинизма, выискивать подходящие цитаты и разглагольствовать на темы марксистской идеологии. Лысенко оставался до смерти беспартийным (что-то останавливало его от вступления в ряды этой партии, а возможно сами партийные лидеры предпочитали держать его в числе так называемых ⌠беспартийных коммунистов■). В отличие от него Дубинин многократно пытался стать членом партии коммунистов, но долгое время ему это сделать не удавалось (он был принят в партию только в середине 1970-х годов, причем одну из рекомендаций ему дал профессор Д. М. Гольдфарб, которого тремя годами позже Дубинин начал открыто травить).

Использовать марксистско-ленинскую фразеологию как решающий аргумент в научных дискуссиях Дубинин стал с начальных шагов в науке. Например, уже через два года после завершения университетского обучения, когда в 1930 году в лаборатории Серебровского сложилась идея о так называемом центровом строении гена (формулировку этой гипотезы Дубинин всегда приписывал лишь себе одному), против неё выступил корифей биологии Рихард Гольдшмидт. В ответ Дубинин вместе с Г. Г. Фризеном выставили контраргументы, состоявшие в основном из идейных противопоставлений буржуазных и коммунистических подходов к механизму познания процессов и событий (78).

В соответствии с веяниями политической жизни в СССР Дубинин сумел показать на публике, что он не книжный червь или лабораторный затворник, не просто ученый, а ⌠сознательный боец на фронте борьбы идеологий■, что он стремится хорошо вписываться в ту политическую систему, которую формировали партийные власти в научной среде страны.

VII

Как уже упоминалось выше, в Советском Союзе сложилась такая обстановка, когда продвижения на верхи академического истеблишмента было мало просто декларировать свою приверженность марксизму-ленинизму. В этой приверженности клялись многие, вернее сказать, большинство лидеров советской биологии. Надо было найти какое-то свое, особое место в дискуссиях и занять в этой нише лидирующее положение. Среди генетиков особенно стал известен своими выступлениями на идеологические темы заведующий лабораторией, в которой стал работать Дубинин, А. С. Серебровский. Избранная им область идеологических упражнений касалась сфер генетики, селекции животных, наследственности человека и марксизма-ленинизма.

Позже (с 1935 года) он был решением Советского Правительства включен в состав действительных членов (академиков) ВАСХНИЛ и, как уже было упомянуто, временно возглавил в этой академии отделение животноводства. Со столь же пламенным темпераментом он принялся утверждать, что нужно срочно и в широчайших масштабах применять генетические методы в селекции животных. Его конкретные предложения были радикальными и вызвали гневное противостояние селекционеров-животноводов, поскольку радикализм Серебровского входил в резкое противоречие с многовековой и очень продуманной практикой этого дела.

Наиболее резкие критические замечания вызвала большая статья Серебровского ⌠Антропогенетика и евгеника в социалистическом обществе■ (80), вышедшая в свет в 1929 году. В ней он представил программу изучения наследственности человека (он назвал это направление антропогенетикой) и применения генетики к решению проблем евгеники. Как следовало из первых же абзацев, статья представляла собой расширенный и объясняемый широкой публике план научных исследований возглавленного им Кабинета наследственности и конституции человека в Медико-биологическом институте.

Уверяя, что рабочие при капиталистическом строе якобы должны думать только о социальной революции, Серебровский писал, что рабочий класс

Он заявлял, что социалисты неправомерно плохо относятся к евгенике, тогда как они должны включить её в разряд наук, наиболее полно используемых при новом режиме, и настаивал на том, что в условиях социалистического строя отношение к этой науке должно было коренным образом изменено:

Чтобы ⌠удочерение■ прошло быстрее и безболезненнее, он предлагал такую программу:

Конечно, такие рассуждения о процессах зачатия, деторождении как отрасли производства, отмирании семьи и отхода от старорежимной морали при социализме, могли шокировать многих. Однако Серебровский провозглашал, что нужно не просто отказаться от института семьи, а ввести под контролем генетиков (по-видимому в ранге комиссаров?) целенаправленное обучение населения и добиться того, чтобы выдающиеся по своим свойствам женщины и мужчины деловито перешли к производству на свет более одаренных во всех смыслах детей, а для этого нужно быстро создавать центры по искусственному осеменению женщин спермой высококачественных мужчин. При такой программе разговоры о семье, разумеется, должны были отойти на второй план:

Эти императивные лозунги противоречили не только общественной и личной морали, они могли быть многими расценены и как антибиологические. Автор не мог не понимать этого и отгораживался от возможной критики столь же решительными фразами, как и по другим вопросам:

Провозглашая желательность контроля за деторождением при социализме, автор рассуждал о том, что использование предлагаемых им идей на практике поможет существенно ускорить выполнение первого пятилетнего плана развития хозяйства страны, предложенного Сталиным:

Последнее определение он заменил таким:

Сейчас трудно установить, как отнеслись к призывам Серебровского его сотрудники из лагеря биологов-марксистов. Можно предполагать, что их эти революционные рассуждения даже радовали, а такая позиция поощряла заведующего на всё более радикальные заявления.

Однако один из младших сотрудников √ Н. П. Дубинин выступил категорически против идеи шефа о пользе для социалистического общества евгеники и объявил, что подобные взгляды не согласуются с помыслами марксистов и должны быть подвергнуты критическим ⌠ударам■ именно с позиций идеологических. Он сделал доклад на очередной дискуссии в Биологическом институте, причем для обоснования своей правоты в специальных научных вопросах прибег к популярному приему √ сыпал цитатами из Ленина и Энгельса.

Конечно, вряд ли было бы правильным пытаться понять, какими были внутренние мотивы молодого сотрудника Серебровского, когда он так решительно выступил на публике против своего заведующего. Можно лишь заметить, что это было вполне в духе времени. Инициированные Сталиным распри среди философов-марксистов, нашедшие такое яркое выражение в истории с Дебориным, свидетелем которой Дубинин был, показали, как легко можно продвигаться в лидеры в условиях засилья малоквалифицированных, но крикливых сторонников так называемой "чистоты марксизма". Никакой глубины в рассуждениях таких критиков как Митин или Юдин не было, они были на голову ниже тех образованных философов, которых они безапелляционно ⌠сбрасывали с пьедестала■, но их активность административно поддерживал Кремль, и глубина рассуждений больше никого из начальства не волновала. Важен был лишь сам факт разъяренной и огульной критики, а карательные меры следовали незамедлительно и покоились не на учете глубины научных аргументов в споре, а на основании сиюминутных интересов партийной верхушки страны. Не случайно сразу же за выступлениями Митина и Юдина ЦК партии приняло разгромное постановление о вреде Деборина и его группы, обозванной ⌠группой меньшевиствующих идеалистов■. Характерно, что спустя 45 лет, в третьем издании Большой Советской Энциклопедии (издававшейся под строгим контролем партийных идеологов), было сказано, что термин ⌠меньшевиствующий идеализм■ потерял свое значение.

Возможно ободренный примером Юдина и Митина, Дубинин решил, что настало и его время вступить в философские дискуссии. Конечно, он не мог не понимать, что для того, чтобы получить признание на этом поприще, надо было найти мишень, по которой следовало направить свои критические выпады. Мишень должна была быть известной, видной, тогда и критика воспринималась бы как принципиально важная для общества.

В этом отношении выбор мишени был правильным. Серебровского уже не раз выставляли в партийной печати в качестве примера человека, который хочет некритически воспользоваться марксистской идеологией для протаскивания в советскую действительность чуждых коммунистам воззрений. Но выпад ученика против учителя стал особенно известным. Те из коллег Дубинина по лаборатории, которые по-прежнему относились с уважением к учителю, естественно отшатнулись от новоявленного критика ⌠из своих■. Н. И. Шапиро посоветовал Дубинину, поскольку разлад с Серебровским зашел далеко, уйти самому из лаборатории, как это принято делать, когда ученик больше не признает взглядов учителя. Более грамотный в вопросах идеологии марксизма С. Г. Левит публично назвал взгляды Дубинина ⌠голоштанным марксизмом■ (96).

Он начал борьбу с Серебровским сначала внутри лаборатории, а затем вынес её за рамки лаборатории, не скрывая свою главную цель: с помощью идеологических обвинений добиться того, чтобы партийное начальство сместило Серебровского с поста заведующего и поставило его на эту должность. Вероятно, не малую роль в принятии такого решения сыграли внешние обстоятельства. За обвинениями Деборина и его сотрудников в ⌠меньшевиствующем идеализме■ и ⌠механицизме■ быстро последовали оргмероприятия: в Комакадемии началась череда организационных перемен. Одних людей выдвигали на начальственные должности, других с этих мест удаляли. Дубинин решил действовать именно в этот момент.

В январе 1931 года он выступил на общеинститутском семинаре с докладом ⌠Проблема гена■, в котором

В последующие три четверти столетия исследования молекулярных генетиков показали, что утверждение Серебровского было в известной мере правильным как на хромосомном, так и на молекулярном уровнях. Далеко не всегда мутации лишь изменяют существующие участки гена, после чего весь ген или его мутировавшая часть всё равно остаются на том же месте. Нередки и такие случаи, когда мутация ведет к выпадению участка гена или даже всего гена (для этого типа мутаций был введен специальный термин √ делеция).

Таким образом главное заключение Серебровского, его пионерская идея, согласно которой ген можно считать состоящим из частей, то есть быть более сложным образованием, чем полагали Бэтсон и другие ученые, было правильным. Был он прав и в том, что мутации могут вести к выпадению частей генов.

Но от чисто научной дискуссии Дубинин перешел ко второй части своей программы. Он стал утверждать, что в признании гипотезы ⌠присутствия√отсутствия■ сказывается не просто научная отсталость учителя, а его антикоммунистическая манера мышления. Ученик начал ⌠побивать■ учителя выдержками из ⌠классиков марксизма-ленинизма■ и при этом утверждать, что в данный момент такие идеологические уступки неверному типу мышления опасны, что они чреваты┘ и прочее и прочее. Обратив весь доступный ему пафос на фактически не имевшее отношения к новаторской идее Серебровского ⌠идеологическое■ заблуждение, Дубинин во всеуслышание заявил, что в проблему гена проникли чуждые коммунизму поползновения. И, следовательно, исповедуя завиральную идею, Серебровский никак не мог правильно, по-марксистско-ленински руководить лабораторией.

Что вредного для науки было в утверждении Серебровского? А то, заявил молодой ученый, что Серебровский идет на поводу, плетется в хвосте у британского (заведомо не пролетарского!), значит, буржуазного ученого Бэтсона. Он поэтому не может правильно решать научные задачи, разрабатываемые советскими учеными. Вот в чем грех!

Словом, спор был переведен в политическую плоскость. Вот как характеризовал Дубинин взгляды своего учителя, вот как он боролся за ⌠партийную чистоту■ науки:

Отметим это еще раз: он не просто обвинил Серебровского в ошибках, призывая его исправить их самостоятельно. Он поставил вопрос иначе: как может такой человек руководить лабораторией, "как у нас в лаборатории будет развиваться эта проблема: по пути диалектического материализма или лжедиалектики?" (99). Он ставил именно этот вопрос ребром!

И опять надо напомнить читателю ту обстановку, в которой это всё происходило, указать на социальные условия, в которых Дубинин демонстрировал свою ленинско-сталинскую суть мышления.

Это были годы, когда Сталин, пользуясь такими же приемчиками, внедрял диктат в партии и стране, когда он также демагогически ⌠побивал■ своих оппонентов и учителей, стоявших в понимании теории на голову выше. И ведь Сталин не просто вел кампанию против троцкистов, бухаринцев, рыковцев... Он звал к такой же борьбе всю страну. Система натравливала одних на других, формировала моральные основы всего общественного уклада. Так что в этом смысле Дубинин был закономерным и запрограммированным продуктом системы.

Нужно подчеркнуть также ту степень честности, с которой Серебровский отправлял в печать статьи человека, только что отошедшего от студенческой парты, под его одной, дубининской фамилией? Такой честности, к слову сказать, так никогда и не стал следовать сам Дубинин. Не поступил он и так, как ему советовали в лаборатории √ уйти от Серебровского, раз он стал считать, что учитель неправ.

Дубинин мог надеяться поднять этим выступлением свои акции в глазах руководства Комакадемии. Но на этот раз он переусердствовал. Эффект оказался противоположным ожидаемому. Сотрудники института, и что особенно важно √ наиболее авторитетные специалисты √ расценили его поведение как нечистоплотное. Об этом молодому трибуну прямо сказали многие старшие коллеги, о чем он, нисколько не тушуясь, написал в ⌠Вечном движении■.

Однако оставались руководители Биологического института и их руководители в Президиуме Комакадемии. Среди них, помимо ученых, было немало политиканов. Для них выпады, подобные дубининскому, были весьма желанными. Каждая такая передряга давала шанс кому-то из них лично выбиться вверх на волне политических спекуляций. В их глазах выходка молодого, но уже ставшего известным в своей среде ученого, выглядела сигналом для захвата мест в руководстве института и смещения кого-то из ранее стоявших ⌠у руля■. На них-то Дубинин и мог надеяться, затевая атаку на Серебровского. Согласно дубининским мемуарам, его выступление и на самом деле не было оставлено без внимания, началась еще одна перетряска в руководстве институтом. Воспользовавшись формальным предлогом смены руководства Биологического Института имени К. А. Тимирязева Президиум Комакадемии перешел к "чистке" кадров сотрудников института. Но использование лозунгов вовсе не означало выдвижение того, кто эти лозунги выкрикивал.

В результате для Дубинина его горячая защита марксизма от ⌠механиста■ Серебровского кончилась плачевно. В начале 1931 года его уволили из Тимирязевского института в числе тех, кто не мог обеспечить, по мнению дирекции, "развитие классовой, пролетарской науки". Одновременно были уволены Б. Н. Сидоров, Л. Ф. Ферри и В. Е. Альтшулер, тесно связанные с Дубининым идейно и даже дружившие с ним.

В этот момент проявились качества Дубинина как организатора. В короткий срок он привлек к работе несколько молодых специалистов, в основном девушек, незадолго до этого окончивших институт. Примечательно, что большинство из них работали на голом энтузиазме, то есть не получали зарплату в Институте свиноводства, хотя все свободное время отдавали работе под руководством Дубинина.

Сергей Иванович Четверикова был известен в России не только исключительными талантами промышленника. На своих фабриках он впервые в России учредил особую систему поддержки жизни и быта рабочих, этим его производства славились. Потому наверное и работали у Четверикова рабочие не за страх, а за совесть. Он возглавлял Российский Союз фабрикантов и заводчиков и был известным общественным деятелем царской России (недавно в России была издана книга его воспоминаний, написанная в годы жизни в Европе /105/).

Было и еще одно важное отличительное качество этой семьи. Дед генетика Четверикова по материнской линии √ Н. А. Алексеев был избран в 1885 году Городским Головой Москвы (по нынешней терминологии Председателем Московской Городской Думы) и оставался на этой должности до 1893 года, когда он трагически погиб от руки душевнобольного. Именно его усилиями Москва приобрела тот неповторимый вид, который сделал её одним из самых красивых городов мира (106). Из этой же семьи вышел реформатор театра К. С. Алексеев, взявший себе сценический псевдоним Станиславский. В семье Четвериковых постоянно говорили дома на трех европейских языках, прививая их знание детям, выписывали журналы на этих языках. Сергей Иванович был прекрасным пианистом, выступал иногда с концертами, сочинял, а в молодости даже задумывался над тем, не посвятить ли себя целиком музыке. В их семье царила атмосфера высокой интеллектуальности, любви к музыке, литературе, театру.

Средний сын Сергея Ивановича Четверикова и тоже Сергей по желанию отца должен был стать инженером. Он был определен поэтому учиться не в гимназию, а в реальное училище. По его окончании он был отправлен в высшую техническую школу в Германию. Однако с малых лет его интересовали насекомые, птицы, вообще живые существа, и, когда пришла первая весна пребывания в Германии, он написал отцу длинное письмо, в котором изложил свое несогласие с будущей карьерой. Эту историю я узнал от самого Сергея Сергеевича, когда студентом начал посещать его дома, в городе Горьком. Он продиктовал мне воспоминания о его детстве, юности и студенческой жизни (107). Он рассказал, как письмо читали и долго обсуждали на семейном совете, как ему разрешили вернуться в Россию, как он оказался в Московском Императорском университете, как стал членом Всероссийского Стачечного Комитета 1905 года, как первый раз оказался вместе с другими студентами арестованным на несколько суток. (108)

По завершении университетского образования он выполнил несколько первоклассных работ по зоологии, заинтересовался новой наукой √ генетикой. Он начал первым в Московском университете читать курс генетики (фактически был основателем кафедры генетики в МГУ), опубликовал несколько пионерских работ по связи генетики и эволюционного учения, собрал вокруг себя первоклассных учеников. Зная хорошо математику, он использовал математический аппарат для рассмотрения вопросов эволюции, результатом чего и стала классическая работа 1926 года (107а).

Неудивительно, что директор Института экспериментальной биологии Н. К. Кольцов пригласил его заведовать генетическим отделом к себе в Институт (возможно, какую-то, пусть и второстепенную, роль в приглашении играло то, что Сергей Сергеевич был дальним родственником Кольцова). В кратчайший срок Четвериков развернул в институте первоклассный отдел генетики, в котором работали молодые ученики заведующего, ставшие в будущем самыми известными эволюционистами России (Д. Д. Ромашов, Е. Е. и Н. В. Тимофеевы-Ресовские, П. Ф. Рокицкий, Н, К, Беляев).

Сам Сергей Сергеевич объяснял мне в 1967 году, что это было связано с внезапной кончиной австрийского зоолога Пауля Каммерера, приобретшего известность благодаря своим экстравагантным работам. Ученые к тому времени убедились во множестве экспериментов, что организмы не могут адекватно менять наследственность при изменении условий окружающей среды. Правило о ненаследуемости изменений тела, возникших из-за перемен в условиях существования, из-за того или иного воспитания, травм и тому подобных причин, стало законом. И вдруг Каммерер опубликовал результаты опытов с саламандрами, в которых он будто бы доказал, что в зависимости от того, на каком песке содержались в вольерах саламандры, они становились желтыми или черными. Он утверждал, что эти изменения сохраняются в последующих поколениях, иными словами, унаследуются животными.

Первая же такая публикация наделала много шума. Наука оказалась посрамленной. А в то же время вопрос этот был крайне существенен не только для ученых. Он становился всё более важным для политиков, особенно последователей марксистов-ленинистов. Ведь те утверждали, что внешняя среда впрямую лепит организмы, меняет устои общества и прочее и прочее. Всякий человек, оказавшись в руках правильных воспитателей, может в короткий срок измениться (позже те же утверждения повторяли фашисты или национал-социалисты). Идеологически правильное воспитание может вылепить из этого человека, например, идейного сторонника социалистических идей, искреннего борца за коммунистические идеалы. Его дети и внуки будут такими же ⌠идейными борцами за правое дело■. Равным образом, покормишь хорошо скот √ получишь доброе потомство. Именно потомство, а не данное хорошо откормленное животное с теми же наследственными задатками, какие были раньше. Посеешь пшеничку в тучную почву, соберешь много зерна, а затем повтори эту операцию несколько раз и выведешь прекрасный сорт пшеницы.

Наука, отрицавшая эти легкомысленные рецепты, стала рассматриваться некоторыми идеологами как вредящая правильному пониманию задач воспитания. Сталин, например, в своей работе, напечатанной еще до Октябрьского переворота, ⌠Анархизм или социализм?■ (1906) живописал картину изменения природы обезьяны, превращающейся в человека под влиянием изменения условий существования (109). Сторонником этого взгляда он оставался всю жизнь. Поэтому, в частности, он так поддерживал приверженца тех же (повторим, ненаучных) воззрений Т. Д. Лысенко (110).

Вполне поэтому понятно, что имя Каммерера стало популярным в советской стране. А сам он был известным социалистом, не находившим большого сочувствия в среде коллег на Западе. Во второй половине 1920-х годов ему пришлось постоянно отбиваться от критиков его опытов и от противников его идейных устремлений. Он съездил в США, выступил там в нескольких ведущих университетах, поднялась полемика в печати. В этот момент Советское правительство, учтя социалистические наклонности австрийского биолога и его созвучную с коммунистическими идеями направленность в науке, пригласило его переехать в СССР насовсем, где бы ему предоставили самые лучшие условия для жизни и для экспериментирования в Коммунистической академии. Он с радостью согласился на это, начав паковать вещи.

Но в этот момент его ближайший и облеченный доверием лаборант был уличен в мошенничестве. Он был схвачен буквально за руку в момент, когда впрыскивал под кожу бедным саламандрам, сидевшим в клетках на черном песке, тушь. Ларчик с загадками ⌠правильного наследования■ открылся. Тень обвинения в мошеннических устремлениях падала, естественно, и на самого Каммерера. Будучи крайне уязвлен этим обстоятельством, он покончил с собой.

Когда известие об этом попало в газеты, в дирекцию Коммунистической Академии пришла открытка, подписанная именем ⌠С. Четвериков■, в которой было сказано, что пославший открытку поздравляет Комакадемию со смертью Каммерера. Открытку опубликовали в газете. Начался скандал. Коммунисты, скорбевшие о смерти ученого √ приверженца коммунистической идеологии и согласившегося переехать в советскую страну (шаг в те годы далеко неординарный), стали требовать сурового наказания для автора циничного послания. Четверикова арестовали, хотя он заявил, что никакой открытки не писал и не посылал.

Как выяснилось позже, помимо истории с открыткой, кем-то посланной в Президиум Комакадемии, могли быть и другие причины недовольства С. С. Четвериковым со стороны партийных органов и их подручного √ ОГПУ. Уже за несколько лет до описываемого события за Четвериковым была установлена слежка политической полицией коммунистов √ чекистами. Следить за ним начали по двум главным причинам: у чекистов вызывало подозрение социальное происхождение генетика, к тому же в органы ОГПУ стали поступать доносы от одного из непринятых в группу Четверикова студентов (группу эту назвали СООР √ от ⌠совместное орание■, на ней ученики профессора обсуждали новые работы по генетике, нередко стараясь перекричать друг друга). Иногда семинар называли Дрозсоор, поскольку в основном обсуждались генетические исследования, выполненные на модели дрозофилы. Перед приемом каждого нового члена семинара по кругу пускали шапку, и каждый участник клал туда бумажку со своим решением √ принимать или не принимать нового сотоварища, причем, если хотя бы один голос был против, такого студента в группу не брали.

В 1971 году бывший когда-то членом СООРа С. М. Гершензон уверял меня, что они проголосовали против приема Дубинина в их группу, и именно после этого против учителя началось преследование со стороны чекистов (111).

Член-корреспондент РАН А. В. Яблоков рассказал мне, что слышал от Н. В. Тимофеева-Ресовского (также члена СООРа и ближайшего ученика Четверикова), что будто бы Дубинин был единогласно исключен из кружка после того, как последний, услыхав на заседании семинара новую идею, высказанную совсем не им, вскоре выдал публично её за свою (112).

Еще один член СООРа Б. Л. Астауров писал в письме ко мне 30 марта 1972 года:

С другой стороны, когда сам Четвериков диктовал мне воспоминания о СООРе, он назвал Дубинина в числе членов его кружка, а при всех моих попытках узнать что-то о его участии в СООРе Николай Петрович Дубинин отделывался междометиями и в проблему не углублялся.

Таким образом из-за вмешательства карательных органов приоритетные для мировой науки исследования (важнейшие и для закрепления научных позиций СССР в мире) были прекращены. В развитие науки снова вмешалась политическая система страны Советов.

Высылка Четверикова в 1929 году остановила работу в Институте экспериментальной биологии. Сергей Сергеевич так никогда и не смог больше вернуться к экспериментальным исследованиям в этом направлении, чтобы довести их до конца. Но его идеи были настолько интересны, что не только в СССР, но и во многих лабораториях мира они привлекли внимание и дали толчок к новым исследованиям. Фактически он стал родоначальником новой науки √ популяционной генетики.

Идея Четверикова стала очень популярной. Многие вспоминали в связи с этим еще одну его замечательную работу, выполненную на заре его научной деятельности в 1906 году, когда он описал взрывной характер распространения некоторых видов за счет процессов, названных им ⌠волнами жизни■ (114). Не удивительно, что восприняв все эти идеи, А. С. Серебровский на следующий год после публикации работы Четверикова о роли генетических процессов в эволюции отправился в путешествие в горные районы Дагестана, чтобы изучить степень распространения разных мутаций в селениях, жители которых никогда не соприкасаются с жителями других районов. Он решил исследовать этот процесс на примере домашних кур горцев.

После доказательства факта, что чем старше вид, тем больше в нем накапливается мутаций, возникли новые вопросы. Среди них был и такой (его четко сформулировал сам Четвериков в своей статье 1926 года): если географические или чисто биологические причины ведут к изоляции, не будет ли это сказываться на содержании мутаций в популяции и не поведет ли накопление мутаций к более высокому темпу эволюции? Например, если представители одного и того же вида живут на островах, отделенных друг от друга большими океанскими просторами, или в долинах, зажатых высокими горными массивами, то они могут насытиться разными мутациями. Тогда эволюция среди этих популяций пойдет по-разному, темпы её убыстрятся, и изоляция, таким образом, может оказаться мощным фактором видообразования. Убыстрение эволюционного процесса в таких условиях происходило бы автоматически, по законам математической статистики, или, как говорил Четвериков, используя математический термин, по законам стохастики. Он так и назвал этот процесс: ⌠генетико-стохастическим■.

Почти одновременно с Ромашовым и Дубининым генетико-стохастический процесс описал американский ученый С. Райт. Два других классика науки √ Р. Фишер и Дж. Холдейн создали генетическую модель теории эволюции, основанную на признании генетико-автоматических процессов, или ⌠дрейфа генов■, как они назвали этот процесс.

Помог этот успех Дубинину и в очень существенном деле √ более престижном личном трудоустройстве.

Отдел генетики в кольцовском институте осиротел после ареста Четверикова. Серебровский, числившийся сотрудником института, был вынужден вскоре после ареста Сергея Сергеевича оттуда уйти, а директору института Кольцову хотелось, чтобы дело, начатое прежним заведующим отдела, продолжалось и развивалось. Поэтому работа Дубинина, которая была основана на идеях Четверикова о природе эволюции природных популяций, показалась Кольцову интересной. Он, наконец-то, нашел продолжателя дела Четверикова, да еще такого молодого и многообещающего.

Но, конечно, помимо этой позитивной программы Дубинин развил в докладе и другую линию. Он опять стал рассуждать о серьезных политико-идеологических ошибках китов генетики. Он не только обвинил в них зарубежных генетиков старшего поколения √ Лотси, Де Фриза, Бэтсона так же, как Моргана, но перешел к осуждению лидеров отечественной науки √ Ю. А. Филипченко и, конечно, Серебровского, затем сказал в общем о явно нездоровом политическом крене, проявлявшемся в трудах большинства ведущих советских генетиков, √ недостаточном использовании диалектического материализма.

Но в своем тогдашнем выступлении Дубинин обвинил генетиков в непонимании важности приложения марксизма-ленинизма к учению о наследственности.

Решительность фразеологии, почерпнутая от Сталина, готовность ⌠дать отпор■, ⌠вытащить■ генетику■ из нечистот■, перевод рассуждений о строго научных вопросах в плоскость политическую составили кардинальную часть выступления Дубинина. И пусть апелляции к диалектическому материализму были сплошным пустозвонством, как пустозвонством был сам этот ⌠материализм■, пусть никакого анализа Ленин не предпринял и не мог предпринять в силу примитивности своих знаний, однако слова о ⌠тупике■, ⌠болезненных родах■, ⌠максимальной бдительности■, ⌠всеоружии■ ласкали слух большевистских и особенно чекистских начальников. Собственно, только для них они и произносились. Генетикам и вообще ученым был безразличен весь этот болезненный по сути идеологический бред. Но истинный ужас заключался в том, что нагнетатели страхов, вроде Дубинина, ни в каком бредовом состоянии не находились. Они отлично знали, что делают, ждали вполне определенных благ от их вроде бы невинного бормотания. Ведь именно после таких речей начальнички приступали к исполнению ⌠священного долга■ по очистке ⌠конюшен от нечистот■. Для них были исключительно важны подобные призывы, ибо после них они принимались за привычное ⌠дело■, а произносители речей и соответствующих лозунгов с трепетом ждали, не воплотятся ли в процессе ⌠чисток■ их конъюнктурные расчеты.

Следующее исследование Дубинин провел вместе с Б. Н. Сидоровым, тонким и весьма изобретательным экспериментатором. Они сумели обнаружить в 1933-1935 годах новый тип эффекта положения генов в хромосомах, что было крупным успехом советской генетики (122).

Исследователи экспериментировали с плодовыми мухами √ дрозофилами, характеризовавшимися особым мутантным геном, изменявшим жилкование крыла мух. Ген этот не был сильным (доминантным, как говорят генетики), а, напротив, был рецессивным и мог проявлять свое действие только в том случае, если в обеих из парных хромосом, несущих ген жилкования, оказывались мутантные гены. Тогда жилка на крыле прерывалась.

Но в одном из случаев удалось перенести кусочек другой хромосомы по соседству с мутантным геном... и произошло невероятное: слабый ген проявил свое действие, несмотря на то, что в парной хромосоме напротив него сидел нормальный доминантный ген. Жилка крыла прервалась!

Отсюда следовало признать, что не только сам ген, но и его окружение, соседи по хромосоме, способны влиять на проявление генной активности. Несколько примеров подобного рода уже было известно генетикам раньше (один из первых примеров эффекта положения описала жена Моргана Лилиан), но в своих экспериментах русским ученым удалось изящно продемонстрировать эту зависимость на новых интересных моделях. Эффект положения, описанный Дубининым и Сидоровым, был подтвержден затем ими на примере еще одной мутации дрозофилы и те, кто высоко оценивал достижения молодого генетика, стали называть описанное явление "эффектом Дубинина".

В тот же год Дубинин самостоятельно выполнил исследование, в котором сумел изменить число хромосом в клетках дрозофил, установившееся за миллионы лет существования этого вида. Эта работа по направленному получению вполне плодовитых насекомых с тремя или пятью хромосомами вместо присущих данному виду четырех хромосом (123) была высоко оценена Н. К. Кольцовым.

Таким образом, Дубинин постепенно завоевывал все большее уважение среди коллег и в СССР и за рубежом своими научными работами. Он по-прежнему дублировал основные публикации в авторитетных западных журналах, благодаря чему, в отличие от большинства своих советских коллег, его работы становились быстро и в первозданном виде (а не в виде кратких и нередко искаженных рефератов) известными западным ученым. В этом заключался также важный фактор успеха Дубинина как ученого. В отличие от членов школы Кольцова, большинство представителей советской научной интеллигенции новой формации никогда не стремились к тому, чтобы публиковать свои работы за рубежом.

Принятию решения о послке статей в западные жунралы способствовало несколько причин. Конечно, большинство ⌠красных спецов■ просто не знали иностранных языков, не читали зарубежных журналов и книг, и им в голову не приходило, что нужно это делать. С неприкрытым презрением отзывался о западных научных публикациях Лысенко, не раз с раздражением восклицавший: ⌠Да, что там в западных журналах, всё верно, что ли? Что там ошибок нет? Так чего же так преклоняться перед западной наукой?■ (124). Эту же нехитрую мысль, сильно облегчавшую жизнь любому второстепенному ученому, подчеркивали многие философы (вроде Митина) и политические деятели. С годами число ученых старой школы сокращалось и сокращалось, и уже некому было сказать молодым аспирантам, как важно следить за мировой литературой, сверять свои данные и идеи с тем, что уже хорошо было известно ученым западных школ.

В этом смысле Дубинину повезло. Его университетский учитель С. С. Четвериков был образован не хуже, а может быть лучше, чем большинство европейских или американских специалистов. Он требовал от своих учеников безусловного знания хотя бы трех языков √ немецкого, французского и английского, и, как он говорил уже в глубокой старости, диктуя мне свои воспоминания, ⌠никаких возражений на этот счет не принималось■.

Дубинину, воспитывавшемуся до двенадцати с половиной лет в обеспеченной семье крупного офицера царского флота, несомненно эти требования к знанию иностранных языков не казались, в отличие от большинства сверстников, чрезмерными, и, хотя он не мог вплоть до пятидесяти лет свободно говорить ни на одном иностранном языке (позже он с трудом, но изъяснялся на английском) и не мог сам переводить свои статьи на английский, он пользовался помощью Е. С. Моисеенко и публиковал сделанные ею переводы своих основных статей в лучших западных журналах.

Надо назвать еще одну причину, по которой большинство советских ученых предпочитало не публиковать свои работы в иностранных научных изданиях.

Сталин и другие лидеры партии не переставали твердить, что Россия, первая в мире страна, вставшая на путь социализма, самим этим фактом оказалась впереди всех западных стран, ⌠преподала им урок■, и потому, дескать, нечего оглядываться на Запад, учиться у Запада, подражать Западу. Позже, в конце 1940-х годов эта практика привела к особенно уродливым формам так называемой борьбы с ⌠безродными космополитами■.

Кроме того, в западных журналах, исключительно серьезно относящихся к своей репутации в силу того, что плохие журналы обречены на финансовую гибель, не так легко было опубликоваться. Каждую статью там посылают нескольким авторитетным и неподкупным рецензентам, имена которых скрыты от авторов, и, следовательно, на них нельзя воздействовать. Только если рецензии положительные, статья будет опубликована.

Поэтому посылка статьи на Запад всегда означает риск подвергнуться серьезной критике. Но зато те, кто все-таки находил в себе силы послать статьи в международные журналы и проходил через сито рецензентов, приобретал на Западе большую популярность. Так случилось и с Дубининым, еще перед войной ставшим хорошо известным среди своих коллег в Европе и других странах. В годы после перехода на работу в институт Кольцова Дубинин, конечно, не оставлял попыток добиться, подобно Лысенко, признания в партийных кругах. Он так же, как и Лысенко, посылал статьи в центральные газеты, выступал на различных митингах, партийных и околопартийных собраниях.

Так, 2 ноября 1933 года Кольцов, чей институт подчинялся Наркомздраву СССР, ⌠продвинул■ своего нового протеже в качестве выступающего на ⌠вечере-смотре молодых научных сил советской медицины■, организованном Наркоматом здравоохранения. В присутствии наркома (по нынешней терминологии √ министра) здравоохранения Н. А. Семашко и сидящего рядом с ним Н. К. Кольцова Дубинин произнес пространную речь, в которой горячо благодарил руководителей партии за помощь молодым ученым, говорил ⌠о победе социализма в нашей стране, о прошедших великих годах, о создании железного фундамента коммунистического общества во всех областях■. Он утверждал:

Отчет об этом "вечере-смотре" опубликовали все центральные газеты, а в газете ⌠Известия■ привели даже целиком текст речи Дубинина (см. /127/).

Через год в тех же ⌠Известиях■ была напечатана статья, в которой Дубинина уже назвали стахановцем-ударником в связи с тем, что он, Н. Н. Соколов, Г. Г. Тиняков и В. В. Сахаров организовали ударную бригаду по перепроверке открытия американского генетика Т. Пайнтера о наличии в слюнных железах насекомых гигантских хромосом.

В том же году Дубинин удостоился еще большей чести. Его как якобы бывшего беспризорника пригласили на заседание Президиума ЦИК СССР, посвященное 15-летию создания комиссии по борьбе с беспризорностью. Дубинин произнес взволнованную речь перед формально высшим государственным органом страны во главе с ее столь же формальным Президентом √ М. И. Калининым. Речь опубликовали в отдельном издании, посвященном этому заседанию.

Перейдя в институт экспериментальной биологии, Дубинин не просто оказался в престижном месте, на видной позиции, но теперь его опекал великий Кольцов, который в своих выступлениях с обобщающими докладами на крупнейших научных совещаниях и за рубежом, и в СССР неизменно давал Дубинину высокие оценки, часто, даже очень часто, с гордостью говорил о том, какие результаты получены в Отделе генетики его института молодыми сотрудниками (129). Возможно для Кольцова √ скрупулезного исследователя роли наследственности в формировании умственных способностей ⌠выдвиженец■ из низов Дубинин казался примером еще одного, нового канала получения обществом талантов √ не из верхов общества, а из простого народа (130).

Дело не ограничилось одними лишь публичными выступлениями. Кольцов сделал важный организационный шаг. Несмотря на высокий пост, занимаемый молодым ученым, у него не было никаких ученых степеней, он не закончил аспирантуру, в которую якобы был зачислен по рекомендации Четверикова (в 1973 году Дубинин дал совершенно нелепое объяснение этому факту √ дескать, совершенно забыл о таком зачислении, убивался на работе в лаборатории Серебровского, мог даже деньги в университете получать, но вот запамятовал и ⌠выбыл автоматически из аспирантуры■; я лично, зная блестящую память Дубинина, поверить в такое объяснение не могу). А без степеней и званий продвигаться в науке уже было очень трудно. Например, Лысенко тоже никогда не смог защитить ни кандидатской, ни докторской диссертаций, однако в 1934 году, будучи поддержанным партийными органами, Н. И. Вавиловым и рядом других ученых, он был избран в академики Всеукраинской Академии наук. Такое избрание приравнивало академика к докторам наук, и Лысенко теперь мог чувствовать себя наравне с остепененными учеными. Но у Дубинина даже такого прикрытия не было, а высокое положение в научном мире Серебровского, теперь откровенно не любившего молодого генетика, могло сказаться негативно на защите. Вот тут-то Кольцов и решил переломить ситуацию и помочь заведующему отделом своего института заполучить ⌠докторские регалии■. В конце 1934 года он высказался публично о том, что, учитывая исключительные достижения в науке, нужно присудить Дубинину ученую степень сразу доктора биологических наук, не требуя от него написать саму диссертацию и пройти процедуру защиты. В исключительных случаях такая возможность существовала, а при этом все подводные камни с плохими отзывами, закулисной возней, подговариванием членов ученого совета проголосовать против неугодного кандидата и т. п. отпадали. Получил сразу степень доктора наук, и никто не может этого оспорить.

Чтобы выполнить этот план, Кольцов написал хвалебный отзыв о работах своего подопечного, провел необходимые переговоры с начальством в Наркомате здравоохранения, в комиссии, ведавшей присуждением ученых степеней. Предложение Кольцова горячо поддержал академик А. А. Сапегин. Кольцов добился искомого присуждения степени для своего протеже. Так Дубинин стал официально доктором биологических наук! Это было проявлением высочайшей степени благоволения к молодому ученому со стороны Кольцова.

Мне удалось видеть отзыв Кольцова однажды в 1968 или 1969 году и держать его в руках в течение нескольких минут, когда Дубинин, редактировавший мою книгу ⌠Очерки истории молекулярной генетики■, принес мне его показать и спросил, не хочу ли я использовать в книге отрывки из этого отзыва в качестве иллюстрации отношения к нему великих русских ученых. Отзыв поразил меня тогда возвышенностью стиля. Кольцов не жалел превосходных эпитетов для характеристики работ Дубинина.

Я как-то замялся, не зная, что ответить. Моя книга была написана в холодном, академическом тоне, я и без того под мягким, но зато повторявшемся напором Дубинина вставил в нее описания большого числа его работ, и мне, конечно, не хотелось превращать историю молекулярной генетики в историю Николая Петровича Дубинина.

Как только первая тень сомнения промелькнула на моем лице, директор мягко "вынул" из моих рук пожелтевшие страницы отзыва Кольцова и, не говоря ни слова, повернулся и ушел к себе в кабинет.

В том же 1928 году, когда Дубинин начал в Москве восхождение на научный Олимп, Т. Д. Лысенко опубликовал в Баку хоть и очень несовершенную по содержанию, но объемистую книгу о влиянии низких температур на зерновые культуры (63). В январе 1929 года он сделал, как и Дубинин, доклад на 1-м съезде генетиков и селекционеров в Ленинграде, но и доклад его (представленный им совместно с Д. А. Долгушиным) был не пленарным, а лишь секционным, и большого успеха не возымел. Другие ученые его раскритиковали. Однако летом того же года в газете ⌠Правда■ было объявлено, что на основе идеи Лысенко его отец произвел специальный опыт на своем поле в селе Карловка Полтавской области и добился небывалого увеличения урожая пшеницы √ сразу на треть!

Лысенко немедленно попал в фокус внимания советской печати за его обещания увеличить урожайность важных сельскохозяйственных культур и прежде всего пшеницы, ржи, картофеля и сахарной свеклы. О нем писали в превосходных тонах и ⌠Правда■, и ■Экономическая■ и ⌠Сельскохозяйственная■ газеты. В короткий срок партийная печать превратила его в национального героя. Как мы помним, Дубинина тоже расхвалили в печтали в 1929 году (62).

Нельзя пройти мимо того, что с первых своих публичных шагов и Лысенко, и Дубинин уверенно заявили о себе как о специалистах новой, социалистической формации, ставящих своей целью глубокое проникновение в тайны мироздания, в одну из основных загадок жизни √ наследственность. Различие было в важной детали √ Лысенко быстро понял, что классическая генетика мешает объявлять о находке простых способов менять наследственность по своему хотению (или, как он заявлял, менять природу растений в соответствии с задачами социалистического сельского хозяйства и наметками партии и правительства), а Дубинин утверждал, что только познав глубоко природу наследственности, можно будет решать задачи, ставящиеся партией и правительством перед учеными. Но приоритет императивов, рожденных Советской властью, выдвигался обоими на первое место. Именно эти императивы были главенствующими в жизни обоих выдвиженцев Системы.

Эта мысль √ сопричастность собственной судьбы с судьбами советской России неизменно подчеркивалась Дубининым и в начале своей карьеры, когда ему еще нужно было выбиваться в лидеры советской биологии, и гораздо позже, когда он уже достиг вершины признания и мог, если бы хотел этого, вести себя на этот счет сдержанно, без особых реверансов в чью бы то ни было сторону, как это делали многие академики и профессора в СССР.

Возможно, упорное следование одной и той же формуле сопричастности с императивами советской Системы, нарочитое выпячивание своей глубокой и неизменной признательности не генам, полученным от родителей, или знаниям, преподанным учителями, а большевистскому строю и власти, якобы ⌠вырвавшим [его] из бедняцких низов общества■, на самом деле являлось отражением уже привычной тяги Дубинина к камуфляжу, к сокрытию истины (ведь до двенадцати с половиной лет среда, в которой он жил, была вовсе не бедняцкой). Но жизнь учила его приспособленчеству, он изворачивался, где было выгодно - врал, где полезнее было что-то утаивать, помалкивал до подходящего срока.

Нельзя исключить, что именно приспособительство к требованиям новой жизни облегчило обоим отход от моральных устоев и примыкание к тем, для кого демагогия и обман стали обычными в повседневной жизни. Освоение поверхностной коммунистической фразеологии без внутренней потребности к следованию коммунистическим принципам ничем иным, кроме демагогии и лжи быть не могло.

В то же время, с начала своей научной карьеры они оба демонстрировали немалый организаторский талант, умение объединять общей идеей многих людей, быть их вожаками, признанными лидерами.

Расходились они в кардинальном для каждого ученого вопросе, а именно в понимании сути научного творчества. Можно сказать даже более резко: их подходы к научной деятельности категорически разнились. Лысенко сформировался как малообразованый и нахрапистый ⌠умелец из народа■, сильный не научными знаниями и истинными достижениями, а талантливой и изощренной демагогией. В противовес этому Дубинин приобрел первоклассное образование, вторгался в передовые сферы науки, работал как экспериментатор и теоретик. Истинный талант Дубинина проявился в обдумывания идей, пусть не всегда принадлежащих ему, но подхватываемых им и получающих, благодаря его видению проблем, оригинальное продолжение, всеобъемлющий характер. Эти свойства не были присущи Лысенко, который хоть и будоражил верхи всё новыми обещаниями чуда, но не работал как ученый и не знал методов экспериментальной науки. Указанными различиями в научной деятельности объясняется, что в течение многих лет Дубинин и Лысенко противостояли друг другу в дискуссиях о судьбах генетики в СССР.

Конечно, нужно повторить, что Дубинин как ученый резко отличался от Лысенко. И научные интересы, и применяемая методология их разнили. Дубинин всё глубже внедрялся в исследования тончайших закономерностей едва ли не самого сложного из процессов жизнедеятельности √ хранения и передачи наследственной информации и структур, обеспечивающих это хранение √ хромосом и генов. Лысенко же огульно отрицал как наличие специальных генетических структур √ хромосом, приписывая свойство наследственности всем частям клеток и организмов, так и существование генов, которые, по его словам нарочно придумали генетики, и тем более законов наследуемости. Науки такой нет вообще, утверждал он, генетика √ это лженаука, а генетики √ буржуазные прихвостни!

Подобно Лысенко Дубинин славословил советский строй, утверждал, что без победы Октября развитие генетики в СССР было бы совершенно немыслимо, что философия диалектического материализма в ленинском истолковании может быть использована для развития этой важной биологической науки.

Многие высказывания Дубинина на этот счет были, как две капли воды, похожи на трескучие выступления Лысенко. Менялось местами только название науки, которую один признавал, а другой подвергал поношению. По Лысенко получалось, что социализм и мичуринская биология √ нерасторжимые союзники, Дубинин же твердил, что на самом деле только генетика отвечает запросам социализма и только она может принести максимальные блага народу (134).

Как и Лысенко, Дубинин употреблял тот же набор понятий о ⌠классовых позициях в теории науки■, ⌠единстве теории и практики■, ⌠диалектико-материалистических основах■, ⌠тяжелых политических извращениях■ ученых, требовал ⌠критически относиться к буржуазной науке■ и т. п., призывал ⌠догнать и перегнать■ отсталые буржуазные страны■, цитировал те же работы Энгельса, Ленина и Сталина, утверждал, что именно ⌠советская генетика представляет собой сильное оружие борьбы с идеализмом, ...витализмом, грубым механицизмом и метафизикой■ (136).

Он, конечно, не мог пройти мимо той же практической программы, за решение которой брался Лысенко: спасти загнивающее сельское хозяйство страны Советов. Однако программа эта строилась Дубининым, хотя из тех же слов, но на диаметрально противоположной √ научной основе, с гневом отвергаемой Лысенко, √ на классической теории гена.

Нельзя не заметить того, как совпадают даже словесные обороты Дубинина и Лысенко, все эти "преобразования природы", "украсить родину социализма" и т. д.

(Мы остановимся на этом письме в следующем разделе еще раз, когда будем говорить о последовавших осуждениях теперь уже Кольцова).

Продолжая линию Кольцова, Дубинин открыто выступил против лысенкоизма на стороне ученых. Правда, он направил острие критики не лично против Лысенко, а постарался обвинить в основном его философского оруженосца И. И. Презента. Но, конечно, одно то, что это говорилось в присутствии Лысенко, в лицо Лысенко, не могло не задевать крайне самолюбивого Трофима Денисовича. Для Лысенко было весьма неприятно слышать слова Дубинина:

Вавилов же в мягкой форме выговаривал Лысенко за его непонимание законов генетики и голословное их отрицание, за неверные практические рекомендации, но вместе с тем главное внимание обращал на то, что "развернутая дискуссия дает зарядку генетикам и селекционерам". В заключительной части своего выступления Вавилов высказался весьма интеллигентно, признав, что "мы не убедили друг друга, но зато разногласия стали ясными и наши точки зрения достаточно понятными друг другу" и потому призвал проявлять "побольше внимания к работе друг друга, побольше уважения к работе друг друга" (141). Он даже пытался создать впечатление, что у его сторонников и лысенковцев √ цели общие:

Конечно, нагнетание напряженности было характерной чертой всего политического настроя СССР в те годы. Сталин и его клевреты систематически уничтожали всех с ними несогласных, тоталитарное начало во всех сферах жизни стало реальностью. В атмосфере нараставшей идеологической борьбы на видные позиции старались выбиться люди, стремившиеся изо всех сил соответствовать императивам вождей. В науке таких ⌠умельцев■ и ⌠старателей■ было также немало, а в биологии главными проводниками такого стиля стали Лысенко и его приближенные. Чтобы приобрести вес в глазах руководителей науки и государства, они стремились доказывать, что они сходно с вождем страны понимают запросы сегодняшнего дня, а те, кто пытались сместить их с первых ролей, утверждали, что они такие же, но лучше, ближе к вожделениям властителей, что их успехи масштабнее, понимание задач глубже, что будущее √ за ними.

Дубинин со своей стороны тоже старался казаться ученым, готовым самоотверженно ⌠воплощать в жизнь заветы вождей■. В эти годы он все более открыто соревновался в полемике с Лысенко и лысенкоистами, прикрываясь выспренними рассуждениями о марксистской диалектике и запросах социалистической практики, Он даже критиковал Лысенко за непонимание законов науки и призывал его преодолеть отставание в этом вопросе.

Однако резкие выступления Кольцова против лысенкоистов инициировали резкие атаки на него со стороны как самих лысенковцев, так и поддерживавших их партийных начальников. Основу новой кампании травли Кольцова составило нечто такое, что никогда и нигде в мире, кроме тоталитарных государств, не могло бы быть использовано. Кольцову вменили в вину его научные мысли (расцененные как идеологически вредные, опасные для страны), притом взгляды пятнадцатилетней давности. Его обвинили в евгенических извращениях. Теперь противники генетики пытались представить старые высказывания Кольцова как почти что вредительство.

Кольцов был одним из организаторов Русского евгенического общества и был избран его председателем (1920-1929 годы). Он же стал создателем, первым редактором (1922-1924) и затем соредактором (вместе с Ю. А. Филипченко, П. И. Люблинским и др.) ⌠Русского евгенического журнала■, публиковавшегося в 1922-1929 годах (вышло 7 томов). С момента создания им Института экспериментальной биологии в 1917 году Кольцов как человек, определивший его программу и ставший директором, ввел в структуру института отдел генетики человека √ практически первое научное подразделение такого рода в СССР (и в большинстве стран Европы).

Пристальное внимание к евгенике было свойственно, конечно, не только Кольцову. Даже некоторые большевики (из интеллектуального ядра партии) с интересом относились к идее улучшения наследственности человека. На заседаниях Русского евгенического общества частенько рядом с председательствующим Н. К. Кольцовым можно было видеть наркома здравоохранения ленинского правительства Н. А. Семашко. Оказывал Кольцову помощь и его близкий друг Максим Горький. "Меня весьма интересует быстрый рост этой науки", √ заявлял писатель (146).

Стремление Кольцова развить евгенику в условиях послереволюционных перемен было вполне объяснимым.

Разумеется, разработать принципы улучшения наследственности человека можно было только после того, как будет исследована генетика человека и разработаны методы воздействия на болезнетворные гены. В любом случае Кольцов был противником насильственных мер в отношении человека.

Но не обращать внимания на то, что некоторые болезни, имеющие генетическую основу, могут распространятся в человеческом обществе, равнодушно взирать на то, что часто носители болезнетворных задатков √ слабоумные, эпилептики, лица, страдающие разными формами психических заболеваний √ стремятся вступать в брак с целью деторождения, он также не хотел. Он призывал объяснять этим людямь, что их дети с высокой степенью риска могут оказаться носителями этих заболеваний. Идти на более кардинальные меры Кольцов никогда не призывал и считал, что нужно ограничиться лишь объяснениями (как известно, в ряде стран правительства пошли на то, чтобы осуществлять принудительную стерилизацию так называемых ⌠неполноценных■ людей; такие меры ⌠положительной евгеники■ широко применялись в Швеции, фашистской Германии и нескольких других странах и особенно в США). Будучи трезво мыслящим человеком, он прекрасно понимал, что "не следует, однако, рассчитывать на то, что эта мера даст сколько-нибудь быстрые и полные результаты" (149).

В то же время Кольцов подчеркивал роль среды в воспитании человека и отмечал, что войны и революции, играя и отрицательную и положительную роль, могут приносить серьезные беды наследственной природе населения тех стран, где они происходят.

заявил он, базируясь на том научном материале, которым владел.

Кольцов усматривал в евгенике одну из форм гуманитарного движения, которую можно было трактовать и в духовном (ни в коем случае не в мистическом) смысле.

Кольцов выполнил большую работу по исследованию генеалогии лиц, вышедших из недр народа и давших образцы высококвалифицированного творчества в различных областях (153), скрупулезно изучил родословные писателей М. Горького и Л. Леонова, поэта С. Есенина, певца Ф. Шаляпина, известного физиолога Н. П. Кравкова и других (154).

И когда в январе 1937 года вспомнили о евгенических интересах Кольцова в прошлом, когда его начали травить за прошлые ⌠ошибки■, то делалось это отнюдь не из благородного стремления к истине и чистоте научных помыслов. Этот интерес был, конечно, в первую очередь инспирирован теми, кому Кольцов стоял поперек дороги.

Немудрено, что стремление ученых познать генетику человека были объявлены неправильными и вредными, а самые темные и злобные силы объединились с целью опорочить Кольцова.

На него ополчился ведущий лысенкоист И. И. Презент. "Фашиствующим мракобесом..., пытающимся превратить генетику в орудие реакционной политической борьбы" назвал Кольцова в статье в ⌠Правде■ могущественный руководитель партии и государства, ближайший тогда к Сталину человек,√ заведующий сельскохозяйственным отделом ЦК партии и член ЦК Я. А. Яковлев (156). После такого обвинения нашлось много чинов рангом поменьше опубликовавших десяток статей против Кольцова (157).

В этот момент среди тех, кто выступил с осуждением вредоносности евгенических взглядов Кольцова оказался Дубинин. В 1937 году он написал и в 1938 году опубликовал в журнале "Фронт науки и техники" статью, содержавшую обвинения Кольцова в евгенических ошибках, якобы представляющих опасность для сегодняшнего развития генетики (158).

Это был серьезный поступок. Ранее против Кольцова выступали только люди далекие от науки, а тут впервые в один ряд с ними встал одаренный и уже известный ученый-генетик, к тому же работающий непосредственно под началом ⌠провинившегося■. Если раньше ошибки одного из лидеров биологии на все лады муссировали неспециалисты, то теперь они могли радоваться: к их лагерю присоединился ближайший к этому ученому человек, который подтвердил правильность осуждений. Это был вероломный шаг, но вероломство, видимо, было в натуре Дубинина. Ведь точно также он несколькими годами раньше обрушил политиканские нападки на своего учителя А. С. Серебровского

И все-таки, если легко понять, как и почему против оставшихся в прошлом евгенических идей Кольцова восстали коммунисты и Лысенко с его приближенными, безоговорочно верившие в силу внешней среды, способной якобы адекватно менять наследственность организмов, а также партийные философы, которым вообще не могли нравиться ученые с независимым характером мышления, то гораздо труднее осознать тот факт, что против Кольцова в этом вопросе восстал грамотный ученый-генетик. Он ведь обязан был прекрасно понимать не просто суть идей, проповедовавшихся Кольцовым, Мёллером, Филипченко и многими другими о наследовании признаков у человека и причинах появления дефектов. Он должен был разбираться в тончайших деталях их умозаключений. Поэтому, когда Дубинин раздувал на радость лысенкоистам и политиканам выдуманные ошибки Кольцова, это было не просто отступлением от научных основ генетики. Должна была существовать глубинная основа для такого поведения. И она была у него.

Цена за такое вероломство была очень высокой √ замаячила перспектива выдвинуться в члены-корреспонденты Академии наук СССР, одновременно ⌠свалить■ Кольцова с директорского поста и завладеть всем его институтом. Момент для выступления был также вполне подходящим. Не только бушующая в печати кампания по опорочиванию имени Кольцова как евгениста могла подтолкнуть его к действиям.

В январе 1938 года кольцовский Институт экспериментальной биологии, который с 1917 года подчинялся и финансировался не Академией наук СССР и не ВАСХНИЛом, а Наркомздравом, был передан в ведение Академии наук СССР. Кольцов спокойно отнесся к такому административному приказу. Однако академия оказалась мачехой для прославленного на весь мир научного учреждения. Название института сразу же было изменено на узко локальное √ Институт цитологии, гистологии и эмбриологии, его структура быстро заменена новой, директор начал испытывать на себе отношение, которого раньше счастливо избегал.

Двойную игру вел и заместитель Кольцова в дирекции института А. Т. Арутюнов. О нестабильности положения директора многие догадывались. Зато эти двое были в близких отношениях с Дубининым. Между ними был полный контакт и душевное расположение, о чем можно судить по фразам Дубинина в его ⌠Вечном движении■. Он устраивал их, они устраивали его.

В том же 1938 году, после того, как на заседании Советского Правительства В. М. Молотов и другие члены правительства обвинили Академию наук СССР в неудовлетворительной работе, приказом сверху было объявлено о выборах большого числа новых членов академии. Партийные власти решили, что нужно изменить существующие тенденции в науке путем внедрения в Академию тех людей, которые будут послушны приказам сверху и кто обеспечит нужное правительству развитие прикладных исследований. По идее, ученые-академики должны были бы избрать в АН СССР лучших ученых, а на практике политиканы, отчетливо понимавшие чаяния вождей, стремились сделать всё возможное, чтобы провести в академики и члены-корреспонденты послушных по поведению и устремлениям людей, чтобы сделать академию ручной (159).

Кольцова, который с дооктябрьских времен был членом-корреспондентом Академии, выдвинули в академики (правда, оказались в числе выдвинутых в академики и Лысенко с Цициным; их кандидатуры расхваливали в печати, в частности, в ⌠Правде■ восторженную статью о Цицине опубликовал академик Б. А. Келлер /160/).

По согласованию с партийной организацией кольцовского института беспартийного Дубинина также представили к избранию √ членом-корреспондентом АН СССР. Как пишет Дубинин в мемуарах, это представление помогли сделать Шолохов с Арутюновым. Но лысенкоисты и сам Лысенко начали протестовать против избрания обоих кандидатов-генетиков.

А затем произошел вообще постыдный в истории советской науки случай. В январе 1939 года в ⌠Правде■ близкие к партийным верхам страны академики А. Н. Бах и Б. А. Келлер и шесть примкнувших к ним молодых ученых √ сотрудников Н. И. Вавилова из Института генетики АН СССР √ выступили с заявлением, что Кольцова и Л. С. Берга √ выдающегося зоогеографа, эволюциониста и путешественника √ нельзя избирать академиками, так как они √ люди с антинаучными воззрениями. Письмо в ⌠Правду■ так и было озаглавлено: "Лжеученым не место в Академии наук" (161). Трудно поверить, что вавиловские сотрудники поставили свои подписи под состряпанным против Кольцова пасквилем, но факт остается фактом. Нельзя исключить того, что они подписывались под данным письмом против Кольцова, зная, что между их шефом Н. И Вавиловым и Н. К. Кольцовым отношения натянуты (см. более детальный анализ их отношений в /162/).

Как это было принято в СССР, статья в главном рупоре партии была использована для разбора дел в кольцовском институте. Президиум АН СССР назначил специальную комиссию во главе с первым человеком, подписавшим письмо в ⌠Правде■, √ А. Н. Бахом. В комиссию вошли Т. Д. Лысенко, хирург Н. И. Бурденко, акад. АН УССР А. А. Сапегин, члены-корреспонденты АН СССР Н. И. Гращенков и Х. С. Коштоянц, И. И. Презент и другие (см. /163/). Когда комиссия завершила сбор нужных материалов, было экстренно созвано общее собрание коллектива института, на котором комиссия собиралась изложить свои впечатления, выслушать сотрудников и обсудить проект решения.

В этот момент Дубинин решил выступить главным обвинителем Кольцова. Его рвение в этом направлении поддержал секретарь парторганизации Шолохов. На Дубинина даже возложили обязанность председательствовать на собрании и выступить с главным докладом по ⌠животрепещущей■ теме об ошибочности евгенических взглядов Кольцова (десяти-двадцатилетней давности), на что заведующий отделом генетики с готовностью согласился.

В своей речи он был категоричен. Заклеймив евгенику как лженауку, он заявил о "тех трудностях, которые ставят перед генетикой взгляды евгеников" (164) (заметьте: Дубинин говорил в настоящем времени √ ⌠ставят■, а не в прошедшем, хотя прошло уже больше 10 лет с тех пор, когда Кольцов полностью прекратил заниматься евгеникой и закрыл общество евгеников). Утверждая, что идеи евгеников мешают сегодня развитию науки, Дубинин поддакивал сталинистам, постоянно обращавшимся к раздуванию страхов об опасности ⌠идеологических ошибок прошлого■. Никому никогда старые взгляды не мешали. От них уходили в новые области, прокладывали новые дороги и шли вперед. Квантовая физика не отрицала физики классической, а взгляды Ньютона не мешали Эйнштейну. Это была принципиально порочная игра в раздувание страхов и ничего более. Однако страна переживала страшные времена коммунистического террора, и теперь тени прошлого пугали людей, за прежними ошибками маячили лагерные сроки.

Он уже не первый раз оказался под атаками политиканствующих персон и не впервые избрал путь непризнания ошибок в тех вопросах, где он ошибок за собой не знал. Мужества ему было не занимать. В 1937-1938 годах его обвиняли в проведении научных исследований, ненужных советской стране, в контрреволюционности, даже в следовании фашистским принципам. Вот что тогда писали в прессе:

Однако запугать Кольцова в тот период никому не удалось. Не раз он, не боясь последствий, выступал в защиту своих взглядов, и тогда критикам Кольцова приходилось с возмущением писать в газетах (конечно, с одним расчетом √ призывая власти к расправе с этим ученым, не желающим подчиняться их диктату).

Такое отношение к ⌠товарищеской критике■ вызвало шквал негодования. На него набросились с особо резкими нападками (169). Но Кольцов не дрогнул. В конце заседания он взял слово еще раз и завершил выступление следующими фразами:

Теперь, спустя два года, от него опять требовали отречься от своих взглядов, покаяться, признать себя неправым. Такой возможности он снова никому не предоставил. В звенящей тишине этот пожилой, убеленный сединами ученый с мировым именем встал со своего места и преподал урок ученикам и последователям, включая Дубинина. Он не отказался ни от единого сказанного им ранее слова, ни от одной идеи. Увлечение евгеникой, говорил он, было частью его жизни, одним из её этапов. А от жизни, какой бы она ни была, отказаться нельзя. Тем более скорбеть о содеянном ему не приходится. Евгеника √ это наука, она не может быть плохой или хорошей, нужной или вредной. Это наука, а не идеология.

Не отступив ни на йоту от своих убеждений, не запятнав Науки, которой он верно служил, он проявил огромное мужество. Но его личная защита казалась слишком слабой, чтобы отбросить нападки нахрапистых выдвиженцев. И тем не менее слышать такие речи приверженцам взглядов о делении наук на буржуазные и пролетарские, сторонникам тех, кто вслед за Лениным считал, что не бывает наук бесклассовых, а только такие, которые призваны служить определенным классам, было неприятно.

Дубинин предложил собранию принять резолюцию, решительно осуждающую Кольцова (как Дубинин писал позже, ⌠с тяжелым сердцем мы принимали эту резолюцию■). В нее, как мне рассказывали В. В. Сахаров, Б. Л. Астауров и И. А. Рапопорт, по требованию присутствовавших сотрудников, были внесены фразы о важнейшем вкладе Кольцова в развитие экспериментальной биологии в СССР, и собрание проголосовало за принятие резолюции в исправленном виде (172). Категорически обвинительным, зверским и по форме и по содержанию, как это было в начальной редакции, документ не был. Резолюция института содержала следующие фразы:

Особенно же важным было то, что никто из сотрудников института, кроме Дубинина, не выступил против директора.

Поэтому Комиссия осталась фактически ⌠с носом■. Ведь по существовавшим правилам игры осудить Кольцова должен был коллектив сотрудников. А если коллектив этого не сделал, то и оснований у начальства (в том числе и у НКВД) привлекать в данный момент Кольцова, например, к уголовной ответственности за вредительство не оказалось. Демагогическая система сыграла в этом случае дурную шутку с создателями демагогии: ведь воля коллектива священна!

После голосования и принятия злополучной резолюции общего собрания института Дубинин как главный автор резолюции добился того, чтобы самому сделать доклад о случившемся на заседании Президиума Академии наук.

Это еще один важный штрих для понимания роли Дубинина во всей этой истории. От имени института на Президиуме выступил не заместитель директора и не директор института (по положению это следовало сделать кому-то из них), не партийный секретарь наконец, а один из заведующих лабораториями института. Но зато такое доверие, такая ответственность говорили о многом. Выступал человек, взявший на себя инициативу в обвинениях директора в идеологических ошибках. Обычно такие люди и замещали провинившегося директора. Ведь кандидатуру для доклада на Президиуме АН СССР выставляли как лидера института √ это был уже большой шаг к тому, чтобы тебя назвали и директором института. Сам Дубинин тридцатью годами позже писал, что его доклад был встречен руководством академии с большим интересом. Он пытаясь создать впечатление, что верхушка академии была заодно с ним.

Но вряд ли на его стороне в этом вопросе стоял тогдашний президент АН СССР Комаров. Недаром позже Дубинин замечает в своих мемуарах:

Президиум Академии наук СССР освободил Кольцова от обязанностей директора института. Это был несправедливый удар. Директора признанного во всем мире и ведущего в СССР института сняли с поста руководителя за прошлые взгляды, а не за научные ошибки в работах, ведущихся в институте.

Теперь настали волнительные дни для Дубинина. Секретарь партийной организации института В. А. Шолохов и заместитель директора А. Т. Арутюнов послали в Президиум Академии представление - "от коллектива института" √ назначить Дубинина директором.

Кольцов перестал появляться в отделе генетики своего бывшего института. Он держался корректно, вежливо, но встреч с Дубининым избегал и руки ему больше никогда не подал. Через полгода был арестован Вавилов, а еще через четыре месяца √ 2 декабря 1940 года Кольцов, приехавший в Ленинград с женой на конференцию, по официальной версии скончался от инфаркта. На следующий день решила уйти из жизни жена великого ученого, его самый близкий друг и помощник √ Мария Полиевктовна Кольцова-Садовникова. Лишь не так давно в литературе появилось сообщение, что Кольцова скорее всего отравили ядом чекисты (177). Подловив момент, им удалось подсунуть Кольцову бутерброд с ядом, вызвавшим паралич сердечной мышцы.

Таким образом вполне прозаическая надежда в плане карьерного роста: заиметь собственный институт и пройти на волне организационных перестроек в члены-корреспонденты Академии наук СССР √ сорвалась. Как был Дубинин уже несколько лет заведующим отделом генетики кольцовского института, так он им и остался. Предательство учителя (ведь Кольцов еще в университете читал Дубинину лекции и вел большой практикум) не принесло ему тридцати серебряников.

К 1939 году доверие Сталина к Лысенко серьезно упрочилось. Как уверял меня крупнейший советский генетик В. П. Эфроимсон, ему из каких-то источников стало известно, что лично Сталин распорядился провести дискуссию по вопросам генетики, организовав её под контролем редколлегии теоретического журнала Центрального Комитета коммунистической партии "Под знаменем марксизма" (официального органа ЦК ВКП(б), в редколлегии которого состояли только доверенные люди). Эфроимсон утверждал (179), что перед началом дискуссии Сталин вызвал к себе главного редактора журнала академика Марка Борисовича Митина и поручил ему повести дискуссию так, чтобы заклеймить генетиков, но в то же время сделать это аккуратно, чтобы исключить распространение в мире слухов, что по чисто идеологическим и политическим соображениям в СССР осуществляют запрет науки полицейскими методами. Надо отметить, что Митин на протяжении нескольких лет был близок к Сталину.

Трудно сказать, был ли посвящен Лысенко в эти переговоры с вождем, но к 1939 году он совершенно перестал следовать правилам приличия. Он попросту хамил в лицо академикам на собраниях, в публичных выступлениях и в печати обзывал их вредителями, а то и кулаками. Соблюдать какие-угодно принципы научной этики он не собирался. Он действовал напролом, отвергал сразу несколько наук как буржуазные извращения (не только генетику, но, например, вирусологию растений и несколько других дисциплин), заявлял, что опасно следовать рекомендациям западных ученых, поскольку они обязательно преследуют задачи закабаления простых людей, что не нужно читать западные статьи и книги и прочее и прочее. Тон его выступлений стал развязным, он буквально шпынял каждого, кто пытался бросить тень на доказательность его выводов или просто задать ему неудобные вопросы. В то же время его самые ходульные и одиозные высказывания безоговорочно подхватывались партийными философами и советской печатью, и это заметно прибавляло куражу лидеру ⌠мичуринских биологов■. На данной дискуссии он решительно выступил против генетики и генетиков.

Сильным было выступление Вавилова, который дал верную оценку событиям:

Без всяких дипломатичных уверток он заявил, что в рассуждениях Лысенко встречаются теоретические ошибки, которые происходят из-за его низкой грамотности, что Лысенко не понимает задачи и методы науки, и показал никчемность, пустоту претензий на практическую пользу ⌠теории■ мичуринской биологии.

С большой речью выступил в ходе дискуссии Дубинин. Как мы помним, тремя годами ранее, на дискуссии 1936 года, он критиковал Лысенко открыто и остро. Его речь тогда произвела большое впечатление. Во всяком случае в 1936 году Дубинин был более решителен, чем Вавилов или Серебровский, его слова били не в бровь, а в глаз, и, судя по всему, Лысенко было чего опасаться и на этот раз.

В этих условиях принципиальные борцы за социалистическое преобразование страны, каким всегда называл себя Дубинин, должны были вести себя принципиально, то есть бороться с лысенкоизмом всеми доступными способами.

И действительно ознакомление с этой речью Дубинина на совещании показывает, что временами ему хватило мужества, чтобы произнести те слова, которые только и заслуживал Лысенко:

Однако эти высказывания были обрамлены другими словами, даже более чем примиренческими. Дубинин не хотел никоим образом ссориться с Лысенко, задевать его, шел в большинстве вопросов по рецепту оппортунизма. Этим его речь кардинально отличалась от выступления на IV сессии ВАСХНИЛ в 1936 году. Теперь, спустя три года, тон Дубинина совершенно изменился. Бойцовские качества почти совсем испарились, и он перешел к уговорам Трофима Денисовича. Лейтмотив уговоров был один √ убедить Лысенко в непоследовательности его рассуждений. Ни слова не было сказано о провале практических рекомендаций ⌠мичуринцев■, хотя это могло стать центральной точкой в выступлении.

На деле в речи превалировало желание уговорить Лысенко изменить отношение к классической генетике, поверить в неё, принять на вооружение законы Менделя и Моргана. Весь критический запал был обращен на Презента как на человека, использующего якобы большой научный и практический потенциал Лысенко в демагогических целях, и одновременно вводящего его, Лысенко, в заблуждение.

В качестве одной из причин этого могло быть опасение за личную судьбу. Не надо забывать, что шел 1939 год, наступили черные годы сталинского террора. Один за другим исчезали в лагерях и тюрьмах все критики режима Сталина, а Лысенко стал крупным рычагом сталинской машины, так что больно задевать Лысенко мог лишь тот человек, в котором чувство ответственности за чистоту науки пересилило бы чувство страха за личную судьбу и жизнь (как это показал в своей речи Н. И. Вавилов). Время же показало, что Дубинин никоим образом не был таким человеком.

Есть основание говорить, что Дубинина в это время не мог не охватывать страх за собственную жизнь. Согласно его рассказу, незадолго до совещания он якобы беседовал с Вавиловым, когда они вдвоем "вышли на асфальтированную громадину большого Садового кольца и долго ходили, обсуждая сложившуюся обстановку". Дубинин утверждает, что он принялся уговаривать Вавилова выступить во время дискуссии с острой критикой Лысенко.

√ вспоминал Дубинин свои слова, будто бы произнесенные им тридцать лет тому назад (187).

В ответ Вавилов якобы поделился с Дубининым своими опасениями, что борются генетики не столько с Лысенко, сколько со Сталиным.

Дискуссия, которая развернулась между Лысенко и Дубининым, ясно показывала степень непримиримости Лысенко в отношении генетики, его желание отрицать даже несомненные факты, добытые генетиками, и закономерности, выводимые из этих фактов. Вот только короткий отрывок из стенограммы этого заседания:

После такого обскурантистского по сути объяснения своих взглядов, продемонстрированного Лысенко, Дубинин продолжал его уговаривать, увещевать, несколько раз обратился к нему с предложением обдумать всё, как он выражался, ⌠по-товарищески■ вместо того, чтобы откровенно и без ссылок на плохого Презента, якобы вводящего Лысенко в заблуждение, дать оценку, которую Лысенко заслуживал.

Напротив, в течение еще 40 минут Дубинин ⌠наводил мосты■ с Лысенко:

Ни Лысенко, ни Презент, естественно, слыхом не слыхали, что такое тетрады, тетрадный анализ, зиготическая редукция, а Дубинин сыпал терминами, приводил ссылки на зарубежные исследования... и продолжал клеймить не лысенкоизм как явление, а лишь Презента как малообразованного человека:

Несколькими минутами позже Дубинин снова обратился к Лысенко:

Тот же прием повторился при обсуждении роли хромосом:

или:

и т. д. в том же духе.

Всё время Дубинин пытался представить дело так, что Презент, наскакивавший на генетику с примитивных позиций извращенной марксистской философии и высказываний Энгельса, Ленина, Сталина, на самом деле противоречит марксизму:

Точно так же, как Лысенко, он говорил о классовой природе науки, клеймил ⌠отъявленных врагов рабочего класса... виталиста Герберта, виталиста Дриша■, искал сочувствия у организаторов этой дискуссии √ философов сталинского типа Митина и Юдина, заигрывал и с ними.

Через все свое часовое выступление на совещании он проводил мысль о желательности контактов с Лысенко, о создании единого с ним блока на ⌠фронте борьбы за советскую биологию■:

Он высказался даже за сближение с Лысенко, которое может пойти "по линии приближения друг к другу спорных точек зрения на роль хромосом в наследственности". "Но я думаю, √ добавил, впрочем, Дубинин, √ главным образом это произойдет за счет приближения точки зрения Т. Д. Лысенко к нашей точке зрения" (200).

Заканчивая свое выступление, он снова и без обиняков сказал об этой своей соглашательской и по сути и по форме идее:

К какой биологии привело развитие событий в СССР мы хорошо знаем. "Замечательная советская наука", узурпированная коммунистами, загубила приоритет России во многих областях и привела к настоящей катастрофе (202). Она не только не стала передовой, но разрушила даже те достижения, которыми по праву гордились русские ученые старшего поколения.

Пожалуй, самым показательным примером беспринципности Дубинина было то, что он, вполголоса споривший с Лысенко, обрушился в полную силу на Вавилова и Серебровского, обвинив их в ошибочности прогнозов развития биологической и сельскохозяйственной науки, в легковесности их предложений и высказываний:

Позже он еще раз заявил Вавилову:

а через несколько минут сообщил о неправильном освещении Вавиловым научных фактов:

Дубинин с гордостью вспоминал, что еще в 1932 году он

Это со злорадством воспринимали лысенкоисты, ведь такие речи лишь лили воду на их мельницу.

Так, стоило Дубинину, обсуждая проблему управления полом у шелкопряда, доказанную в те годы Б. Л. Астауровым, сказать несколько слов о возможности применения этого открытия на практике (что и произошло десятью годами позже), как Лысенко прервал его с места.

(Подобными репликами Лысенко срезал его не раз).

Вообще Лысенко с легкостью отделывался нехитрыми репликами с места от критических замечаний, робко высказывавшихся Дубининым в его адрес, свел на нет весь его полемический задор и даже заставил оправдываться, что генетика пока еще очень мало дала практике.

Трудно сказать, на что рассчитывал Дубинин, ведя двойную игру. Возможно, он искренне хотел сближения с Лысенко. В своих мемуарах Дубинин пишет, что и Лысенко проявлял к нему интерес:

Может быть, этим также объясняется, что он принялся защищать от нападок и Мичурина, даже сообщил о своем признании вегетативной гибридизации и ⌠метода Ментора■ √ двух отвергаемых генетиками предложений мичуринцев, которые Лысенко особенно рьяно пропагандировал. Ни тогда, ни позже влияния прививок на потомство установлено не было. Только Лысенко, Глущенко и другие "мичуринцы" твердили о доказанности вегетативной гибридизации и "метода ментора", то есть использования прививок в качестве орудий воспитания в нужном направлении гибридов. Когда Дубинина кто-то спросил из зала: "Насчет Мичурина ответьте, насчет воспитания", он ответил:

Элементарно заблуждаться в этих вопросах Дубинин, несмотря на свой еще студенческий интерес к ламаркизму, не мог. Известно, что за научной литературой по генетике (в то время еще не очень обширной) он следил, а упомянутые проблемы были раскритикованы в широко известных и авторитетных публикациях. Так, Вавилов в первом томе "Теоретических основ селекции растений" опубликовал в 1935 году статью А. И. Лусса "Взаимоотношения подвоя и привоя" (211), в которой разбирались эти проблемы. Заключение Лусса было вполне определенным: вегетативная гибридизация и ⌠метод ментора■ в том виде, какой придают им лысенкоисты √ чистое заблуждение. Дубинин дал понять, что со статьей Лусса он знаком, но с его выводами не согласен:

Нужно еще раз повторить: ни раздела такого в генетике не было, ни единого доказательства влияния прививок на наследственность ни до, ни после генетиками получено не было. Дубинин категорическим тоном говорил на ответственном совещании невероятную неправду. Поверить в то, что он был попросту неграмотен, трудно еще и потому, что ближайшая сотрудница Дубинина В. В. Хвостова скрупулезно изучила этот вопрос (213), и её шеф всё отлично знал. Остается лишь одно объяснение: он пошел на откровенное попрание научной этики, лишь бы потрафить ⌠мичуринцам■ в важном для них вопросе.

Однако, если у него был расчет на возможность сближения с Лысенко, то этот расчет не оправдался. Спустя много лет он вспоминал:

Конечно, грубо отозвался на речь Дубинина и Презент, выступивший вслед за ним.

В перерыве после заседания Дубинин не выдержал эмоционального накала этих дней... и разрыдался.

Такой эмоциональный взрыв можно объяснить тем, что Дубинин вел в тот момент сложную борьбу на два фронта и надеялся выиграть по обоим направлениям: и укрепить в глазах научной и околонаучной общественности мнение о себе как о наиболее серьезном, здравомыслящем ученом-генетике, и, с другой стороны, ценою принципиальных уступок войти в доверие к Лысенко, показать тому, что есть более грамотный, нежели Презент, молодой ученый, который мог бы стать ближайшим соратникам ⌠колхозного академика■.

Я уверен, что в своих мемуарах Дубинин говорит далеко не всё, скрывает, что на самом деле было в отношениях между ним и Лысенко раньше и пытается выдать тогдашнее поведение Лысенко за импульсивное и плохо мотивированное. Ничего не мотивированного Лысенко за свою жизнь не делал. Он был изощреннейшим психологом, глубочайшим мастером интриг и спонтанно себя никогда не вел. Не случайно он удержался в любимчиках у Сталина в течение 18 лет (с момента первой их встречи в 1935 году до смерти Сталина), что не удалось даже исключительно близкому к вождю на протяжении более полувека Молотову. Все до одного друзья Сталина либо отправлялись в застенки НКВД, где их расстреливали по прямому указанию вождя, либо теряли значение во внутреннем круге диктатора. Лысенко же удержался в любимчиках у Сталина и этим доказал свою глубочайшую, врожденную силу лицедея и царедворца. Поэтому остается думать, что когда он оставил Презента в одиночестве, подсел к Дубинину, чтобы целый день вести себя с ним полюбовно, подмасливаться, нашептывая на ушко Николаю Петровичу всякие истории, он уже знал точно, что тот будет воспринимать это подмасливание более чем благосклонно, что Дубинин внутренне уже предрасположен к Лысенко. Иначе такое поведение объяснить нельзя. А тогда становится понятным и странный эмоциональный всплеск чрезвычайно выдержанного Дубинина. Он рассчитывал на победу, был близок к ней, но промахнулся, отпугнул от себя Лысенко, и только в силу этого нервы его сдали, и он разрыдался.

В любом случае нельзя не признать, что такой оборот событий больно ударил по гипертрофированному самолюбию Дубинина. Однако не в его правилах было полностью деморализоваться от временных неудач. Не добившись успеха в одном, он с энергией наваливался на другое дело, демонстрируя завидную силу характера:

Итак, сближения с Лысенко не произошло. Напротив, тот стал считать Дубинина одним из своих заклятых врагов. Этим был определен на многие годы характер их взаимоотношений. Не добившись дружбы с лидером ⌠мичуринцев■, Дубинин не стал лебезить перед ним, как это делали многие генетики тех лет (так, на сторону Лысенко перешел ученик Вавилова Н. И. Нуждин, ставший одним из наиболее доверенных у Лысенко сотрудников; в свою очередь, к Нуждину переметнулся упоминавшийся выше ученик Серебровского Н. И. Шапиро). Будучи сильным по характеру человеком, Дубинин делать этого не стал. На много лет он отбросил всякие ⌠нежности■ в отношениях с Лысенко и держался (до смерти Сталина и несколько лет после этого) отстраненно.

Дубинин в годы войны продолжал теоретические исследования популяций плодовой мушки дрозофилы, начал вместе с другими работу по получению полиплоидной сахарной свеклы, прочел сотрудникам биологических лабораторий Казахского филиала АН СССР несколько лекций по хромосомной теории мутаций.

Оставался в тылу и Лысенко со своими ближайшими сподвижниками. Конечно, они были ближе к практике, чем Дубинин, как этого и следовало ожидать от сотрудников практической по своему смыслу Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук имени В. И. Ленина. В эти годы они начали пропагандировать старинный дедовский способ посадки картофеля верхушками клубней и глазками. В этом предложении не было чего-то принципиально нового в теоретическом плане, но метод давал большую выгоду, особенно в голодные годы войны. Война застала меня почти пятилетним мальчиком, но и я отчетливо помню, как у нас в Горьком все аккуратно срезали верхушки клубней, чтобы сохранить их для весеннего сева. Всем жителям городов были выделены тогда за городом участки земли, на которых, начиная с весны 1942 года, сажали картошку, капусту, морковь, свеклу. Люди сберегали верхушки или глазки картофеля зимой в песке в ящиках, разложенных на полках и подоконниках. Основная часть клубней шла в пищу. Картошка была главной пищей народа в те трудные годы.

По окончании войны Лысенко был дважды отмечен за его деятельность в годы войны: в июне 1945 года "за выдающиеся заслуги в деле развития сельскохозяйственной науки и поднятия урожайности сельскохозяйственных культур, особенно картофеля и проса" ему было присвоено звание Героя социалистического труда (220), а в ноябре "за успешное выполнение задания Правительства в трудных условиях войны по обеспечению фронта и населения страны продовольствием, а промышленности - сельскохозяйственным сырьем" он был награжден третьим орденом Ленина.

Дубинин не мог похвастать ни практическими успехами, ни сколько-нибудь заметным вниманием со стороны руководителей страны. Он получил две медали √ "За доблестный труд в годы Великой отечественной войны 1941-1945 г. г." и "За оборону Москвы".

Летом 1943 года эвакуированные из Москвы ученые были возвращены в свои прежние институты. Дубинин вернулся в Москву, чтобы по-прежнему возглавить лабораторию генетики бывшего Института экспериментальной биологии. Он продолжал работать над изучением изменчивости популяций дрозофилы, обитавших в местах, где прошла война. Эта работа была интересна для понимания того, как влияют резкие изменения окружающей среды на структуру популяций, как вымирают носители тех или иных мутаций и какие формы размножаются на их месте.

С возвращением многих ученых в Москву начала возобновляться обычная научная деятельность, включая семинары, конференции, совещания. Возобновились и диспуты генетиков с лысенкоистами.

В декабре 1944 года в Московском университете проходила конференция по математике, физике, химии и биологии, на которой вопросы теории гена, наследственной изменчивости, структуры хромосом подверглись горячему обсуждению.

На следующий год Дубинин проехал по многим городам страны, выступая с лекциями и докладами в университетах, вузах, научных учреждениях. Успешно шла работа в руководимой им лаборатории. Любимый ученик Н. К. Кольцова Иосиф Абрамович Рапопорт опубликовал в 1940-х годах работы по химическому мутагенезу (221), начав блестящие исследования, приведшие к созданию интенсивно развивавшейся отрасли экспериментальной генетики.

Начало меняться в этот момент отношение к генетике и в руководстве Академией наук СССР и в ряде других мест, включая аппарат Центрального комитета партии. Сын секретаря ЦК партии А. А. Жданова Юрий Андреевич не жалел времени даже на то, чтобы приезжать в дубининскую лабораторию на Воронцовом поле и под руководством В. В. Сахарова и И. А. Рапопорта самому проверять в простеньком эксперименте, действительно ли законы Менделя выполняются при скрещиваниях (222).

Всё большее уважение в партийных и государственных кругах начал приобретать генетик растений Антон Романович Жебрак. Одно время он даже работал в качестве руководящего сотрудника аппарата ЦК партии, одновременно заведуя кафедрой генетики и селекции растений Тимирязевской сельскохозяйственной Академии в Москве.

Жебрак был членом партии коммунистов с самой революции, он увлеченно занимался генетикой, был командирован в США и проработал значительное время в лабораториях Томаса Моргана и Лесли Данна, а по возвращении его опыт был использован партийцами в должной мере, он был утвержден заведующим сектором сельскохозяйственной литературы Центрального Комитета ВКП(б). Он постоянно обращался с письмами и докладными записками к высшим руководителям партийного аппарата, информировал их о развитии генетики в мире, об отношении зарубежных ученых к науке в Советском Союзе (223). В нескольких письмах Жебрак ставил вопрос о необходимости создания в составе Академии наук СССР нового Института генетики и цитологии, который в отличие от Института генетики, руководимого Лысенко, разрабатывал бы проблемы хромосомной теории наследственности (224). К предложению прислушались, Жебрака принимали и беседовали секретари ЦК партии А. А. Кузнецов и Г. М. Маленков и член Политбюро партии В. М. Молотов (225). Не малую роль в поддержке предложений Жебрака играло то обстоятельство, что главный экономист страны, председатель Госплана СССР Н. А. Вознесенский, знавший лучше, чем кто-либо другой из руководителей страны, негативные последствия лысенковщины, старался укрепить генетические исследования в стране.

Жебрак советовался со многими генетиками, к работе над некоторыми документами по созданию института он привлек Дубинина, как впрочем привлекал и других ученых. Хранящиеся в бывших советских архивах документы той поры совершенно недвусмысленно показывают, что Дубинин играл второстепенную роль в работе по подготовке решения о новом институте. Поэтому выглядит просто поразительным то, что в "Вечном движении" Дубинин даже не упомянул решающую роль А. Р. Жебрака в этой истории и приписал только себе все усилия в этой работе. Видимо он посчитал, что мертвый Жебрак ему не возразит, а в наглухо закрытые советские архивы никто никогда не проникнет.

12 марта 1946 года вопрос о создании такого института был обсужден на заседании бюро биологического отделения Академии наук и одобрен. Затем его рассмотрел и утвердил Президиум Академии наук СССР. Лысенко был членом Президиума, он ожесточенно выступал против принятия предложения Жебрака, но переломить мнения большинства не смог. Тогда он составил свое ⌠Особое мнение■, в котором с идейных позиций охаял предложение Жебрака. Он писал:

Меньше, чем через месяц, 8 и 9 апреля, бюро Отделения биологических наук провело заседания в Институте цитологии, гистологии и эмбриологии. Академик-секретарь отделения Л. А. Орбели, его заместитель А. И. Опарин, член бюро Е. Н. Павловский отметили, по словам Дубинина, что именно его лаборатория цитологии должна была стать ядром нового института (228).

После этого бюро биологического отделения, опять-таки по словам Дубинина, "официально предложило ему быть руководителем организуемого института цитологии и генетики" (229), хотя во всех имеющихся в архивах многочисленных документах в качестве руководителя будущего института фигурировал отнюдь не он, а А. Р. Жебрак (230). Почти год продолжалась работа Жебрака по созданию нового института. Казалось, что вот-вот решение о создании института будет Центральным Комитетом партии принято, однако, судя по всему, по личному распоряжению Сталина это решение партийное руководство так и не приняло, ЦК партии коммунистов заблокировал этот вопрос, и дело о создании нового генетического центра было отправлено А. А. Кузнецовым в архив 31 декабря 1948 года (231).

Дубинин в описываемое время постоянно старался держаться на виду, использовал каждую возможность для выступлений и лекций. Поэтому когда в апреле 1946 года были объявлены очередные выборы в члены Академия наук СССР, внимание многих было обращено на еще относительно молодого √ ему исполнилось лишь 39 лет √ но известного ученого Дубинина. Его кандидатуру уже во второй раз выдвинули для избрания в члены-корреспонденты по биологическому отделению. Предложение поддержали такие крупные ученые как руководитель его дипломной работы в МГУ С. С. Четвериков, работавший тогда в Горьком, и селекционер А. П. Шехурдин из Саратова.

Многие генетики пытались выдвинуть в действительные члены Академии А. С. Серебровского, уже бывшего членом-корреспондентом АН СССР и заведовавшего тогда кафедрой генетики и селекции Московского Государственного университета, но Дубинину удалось привлечь к своей персоне главное внимание в качестве генетика √ претендента на место Академии наук, хотя и в меньшем ранге √ члена-корреспондента.

Лысенко написал разгневанное заявление, которое он зачитал на общем собрании академии перед тем, как её члены должны были утвердить Дубинина в звании члена-корреспондента. В этом заявлении Лысенко, как водится, нажимал на то, что Дубинин √ реакционер в науке и идеологический враг социалистической науки:

Но и этот отчаянный жест не помог. В декабре 1946 года Дубинина избрали членом-корреспондентом Академии наук СССР.

Готовился "суд чести" и над Дубининым (237). В Институте генетики АН СССР, где теперь после ареста Н. И. Вавилова главенствовал Лысенко и где осели его ближайшие сотрудники, состоялось партийное собрание, на котором К. В. Косиков, Х. Ф. Кушнер, В. Н. Столетов, Челядинова, И. Е. Глущенко и другие потребовали привлечь Дубинина к ⌠Суду чести■ (238). Однако Дубинин в их институте не работал, поэтому ничем иным как сведением счетов с научным оппонентом действия лысенковцев не были, и в рассмотрение этого вопроса вполне резонно вмешался президент АН СССР С. И. Вавилов, который распорядился узнать сначала мнение коллектива Института цитологии, гистологии и эмбриологии АН СССР, где работал Дубинин.

Не обмолвился он только в книге ни единым словом о том, как его мужественно защищал И. А. Рапопорт, пути с которым в 1973 году у них уже почти полностью разошлись.

Резонен вопрос, вспоминал ли Дубинин во время его собственной проработки те дни, когда вот так же, в том же зале в доме на Воронцовом поле стоял перед ним Н. К. Кольцов, вынужденный давать объяснения ⌠коллективу института■?

Но прошло полгода, и Лысенко получил колоссальную поддержку Сталина и его разрешение провести сессию ВАСХНИЛ, на которой вся критика лысенкоизма была отменена без разбора, а осуждения генетиков сыпались градом.

Сессия проходила с 31 июля по 7 августа и получила название ⌠Августовской сессии ВАСХНИЛ■. При сборе ученых на заседания были нарушены общепринятые процедурные правила: сессия была объявлена внезапно, вход в зал был только по пригласительным билетам, а их получили почти исключительно сторонники лысенковского направления (генетиков можно было перечесть по пальцам), так что обстановка для дискуссии была явно ненормальной. Но, в общем, и защищать генетику от нападок было уже почти некому. Незадолго до сессии (26 июня) скончался А. С. Серебровский, были мертвы Н. И. Вавилов, Н. К. Кольцов, П. И. Лисицын. Не появился на сессии Дубинин √ самый именитый из генетиков. По словам С. М. Гершензона он знал о готовящейся сессии, но предпочел уйти в кусты: срочно уехал охотиться на Урал, хотя на протяжении лет десяти до этого отпусками даже не пользовался. Однако это не спасло его отнападок выступавших на сессии лысенкоистов. Наряду с ним больше всего доставалось И. А. Рапопорту, И. И. Шмальгаузену и А. Р. Жебраку (243).

Рапопорт начал с перечисления успехов генетики: познания природы гена, мутаций, выяснения способов повышения темпов мутирования, открытия наследственной природы вирусов и изучения их свойств, затем перешел к практическим достижениям генетиков √ созданию гибридной кукурузы, полиплоидных растений и т. д. Он сказал, что стыдно не использовать генетику в интересах практики на благо социалистической Родины:

В защиту науки выступили академики А. Р. Жебрак (которого всё время репликами из рядов перебивали, стараясь оскорбить), Б. М. Завадовский, П. М. Жуковский и академик АН СССР и ВАСХНИЛ В. С. Немчинов. Еще двое √ кандидат наук С. И. Алиханян и академик АН Украинской ССР И. М. Поляков выступили с критикой отдельных частностей в докладе Лысенко.

Академик ВАСХНИЛ Б. М. Завадовский много лет заигрывал с лысенкоистами, хвалил самого Лысенко (особенно на сессии ВАСХНИЛ 1936 года, когда генетики выступили против идей Лысенко). Завадовский говорил тогда, что "генетики не могут объяснить крупных научных достижений Лысенко, не могут определить место его учения в системе биологических наук"). Теперь он, наконец, изменил свою точку зрения. Открыто и смело он выступил против ошибок Лысенко, назвал его действия диктаторскими и резко возразил против административных гонений на генетику:

Очень смело в защиту генетики выступил директор Тимирязевской академии В. С. Немчинов. Он сказал, что открытия Менделя и хромосомная теория наследственности вошли в золотой фонд мировой науки, что он видит немало чисто логических ошибок в рассуждениях Трофима Денисовича по вопросам теории. После такого выпада в адрес Лысенко Немчинова стали криками из зала перебивать после каждого слова, кто-то орал, что ему надо покинуть кресло директора Тимирязевской академии √ самого крупного и самого передового сельскохозяйственного вуза (248). Немчинов ответил на крики, что готов проститься с креслом директора, но ни за что не согласится с поношениями генетики, что поддерживал и продолжает поддерживать работы А. Р. Жебрака с пшеницей, что от них можно ждать большой пользы для страны (249). После этого выкрики из зала еще больше усилились, но заставить замолчать Немчинова так и не удалось. Известнейший специалист в области математической статистики, академик АН СССР и ВАСХНИЛ выдержал обструкцию и грубости и ушел со сцены непобежденным (через несколько дней после выступления Немчинов был снят с работы).

В последний день заседаний Лысенко заявил во всеуслышание, что его доклад одобрен Центральным Комитетом партии коммунистов. Это было понятным для всех присутствующих в зале и для всей страны сигналом: генетика оказалась запрещенной в СССР полностью. На несколько дней Политбюро забросило все дела и занималось только определением того, какие научные лаборатории и где упразднить, кого персонально выбросить на улицу с работы, какие журналы закрыть, а в какие редакции ввести лысенковцев взамен изгнанных ученых (250).

Как только сессия ВАСХНИЛ кончилась, в соответствии с распоряжениями ЦК партии коммунистов Президиум Академии Наук СССР и соответствующие министерства приняли драконовские меры, направленные против генетиков и в том числе Дубинина. Его лаборатория цитогенетики в составе Института цитологии, гистологии и эмбриологии была, как было сказано в постановлении Президиума, ⌠упразднена■, а заодно были закрыты лаборатории Шмальгаузена, Жебрака, Навашина и сотни других (251).

Судьба оказалась к Дубинину гораздо снисходительней. Опять-таки не без помощи спасительного член-коррства в Академии наук СССР он устроился работать старшим научным сотрудником Комплексной экспедиции Академии наук СССР по полезащитному лесоразведению. Задача экспедиции заключалась в том, чтобы обеспечить научную разработку вопросов посадки и содержания сталинских лесных полос, которые были призваны изменить климат засушливых районов Европейской части СССР и превратить их в цветущий сад.

Устроился туда Дубинин, конечно, не генетиком (их в экспедиции, как и везде тогда, больше не требовалось), а орнитологом. Снова его спасла уверенность в своих силах. Не зная сколько-нибудь сносно науку о птицах, Дубинин решил тем не менее, что сумеет быстро превозмочь все трудности освоения новой науки. И, действительно, талант ученого проявился и в этой новой для него области.

Через несколько лет Дубинин не только освоился с орнитологией, но стал хорошим исследователем в этой новой для него области науки, где столетиями работали выдающиеся ученые. Всего через пять лет Дубининым была опубликована солидная книга "Птицы лесов нижней части долины Урала" (1953), переработанная в 1956 году в книгу "Птицы лесов долины Урала" (255). Дубинин внес в орнитологию новый метод количественного учета гнездования птиц.

В 1955 году Дубинину в Президиуме АН СССР пообещали, что для него будет открыта специальная лаборатория радиационной генетики. Для её создания Николая Петровича еще в конце лета 1955 года зачислили старшим научным сотрудником в штат Института биофизики АН СССР. Но дело затягивалось и затягивалось, и лишь 22 июня 1956 года Президиум Академии утвердил долгожданное распоряжение об организации лаборатории.

С этого момента и можно было отсчитывать начало новой эры в развитии генетики в СССР √ эры её подъема после сталинско-лысенковского разгрома. Пользуясь личным благожелательным к нему отношением Президента Академии наук СССР А. Н. Несмеянова, Дубинин сумел зачислить в лабораторию тех из ведущих генетиков, с кем сохранял хорошие отношения и кто еще оставался в живых. М. А. Арсеньева, М. Л. Бельговский, Я. Л. Глембоцкий, А. А. Прокофьева-Бельговская, В. В. Сахаров, Б. Н. Сидоров, Н. Н. Соколов, Г. Г. Тиняков, В. В. Хвостова и Р. Б. Хесин со своими сотрудниками начали работать вместе. В этой же лаборатории нашлось место для Г. С. Карпеченко (жены расстрелянного в сталинских застенках как врага советской власти великого российского генетика Г. Д. Карпеченко), которая стала библиографом у Дубинина и Е. С. Моисеенко, по-прежнему переводившей некоторые статьи Дубинина на иностранные языки.

Административное решение властей о возрождении генетических исследований в СССР было обнадеживающим и символичным. В ряде тогдашних республик, прежде всего в Белоруссии и на Украине, вскоре также возникли генетические институты.

А в самой Лаборатории радиационной генетики жизнь налаживалась. Еще не было сколько-нибудь приличного помещения (лаборатория ютилась в четырех комнатах полубарака-полусарая на будущей улице Вавилова, так называемом опытном поле Главного ботанического сада), а уже начал работать научный семинар, собиравшийся в одной из близлежащих школ. Его заседания воспринимались всеми как истинный праздник науки. Возрождалась экспериментальная работа, стояли на столах микроскопы, учили молодых сотрудников методам цитологического наблюдения.

В это же время при Московском обществе испытателей природы √ старейшем в Москве научном обществе √ была сформирована секция генетики. Её первым председателем стал также Н. П. Дубинин, а секретарем и душой - В. В. Сахаров. И на семинары лаборатории, и, в особенности, на заседания секции генетики МОИП потянулась молодежь (студенты ВУЗов, молодые сотрудники из разных институтов). Удивительная атмосфера царила на этих заседаниях, и горящие от волнения глаза молодых слушателей были лучшим доказательством того, с какой неподдельной радостью они ловили все слова генетиков старшего поколения.

Мне посчастливилось часто бывать на этих семинарах и убеждаться каждый раз, насколько генетика увлекательная наука, как интересны и полезны ее достижения.

Я уже не раз в этой книге вспоминал: Дубинин представлялся в те годы в глазах молодежи не просто научным лидером генетиков, смелым принципиальным, мудрым, но и лидером моральным. Никто из нас даже не слыхал о его взаимоотношениях с Серебровским или Кольцовым, о заигрываниях с Лысенко, о тяге к политиканству. Зато его внешняя благожелательность, открытость, умение подхватывать любую шутку, заливисто смеяться привлекали к нему людей, завораживали и очаровывали. А мы, студенты, были покорены им и не стеснялись вступать с Николаем Петровичем в разговоры, спрашивали у него советы. Ничто, совершенно ничто не давало даже отдаленно почувствовать, что, спустя четверть века, Дубинина будут осуждать за его поведение, как две капли воды похожее на поведение Лысенко. Такое не могло прийти в голову.

В январе 1957 года генетики с особой радостью отметили пятидесятилетний юбилей их лидера. Марк Леонидович Бельговский написал стихотворное поздравление, кто-то красивым почерком переписал его на листы плотной бумаги. Строки этой маленькой поэмы передают атмосферу уважения к Дубинину в те годы, и я приведу её здесь полностью:

"Дорогому Николаю Петровичу

Дубинину

в день его пятидесятилетия

4 января 1957 года.

Под стихами стояли разбросанные по странице подписи супругов Бельговских, В. Хвостовой, Б. Сидорова, Н. Соколова, Т. Детлаф, В. Мансуровой, А. Панина, Е. Моисеенко. Они горячо его любили. Да и как было не любить Николая Петровича тех лет! И почти все они позже, лет 10-15 спустя, вконец отошли от него.

Дубинин был в те годы не просто заведующим единственной лаборатории, он был лидером: в больших проблемных статьях он разъяснял положения еще полу-запрещенной генетики и популяризировал новые её достижения в ⌠Ботаническом журнале■ (257), в ⌠Бюллетене МОИП■ (258) и в ⌠Вопросах философии■ (259). С не меньшим энтузиазмом он выступал на различных совещаниях и семинарах, привлекая внимание ученых разных специальностей, в том числе и физиков, к проблемам науки, пребывающей в загоне из-за засилья невежд.

Всё это делалось на глазах у множества людей, видевших лично, с каким неподдельным чувством уважения и признания авторитета Дубинина относились к нему и старые, убеленные сединами генетики, и молодежь, только еще начинавшая свой путь в генетику. Имя Дубинина становилось символом возрождения настоящей науки.

Но я хорошо знал, как сам Шапиро сразу после Августовской сессии ВАСХНИЛ 1948 года перешел в лагерь Лысенко и ⌠трудился■ все тяжелые годы рука об руку с лысенковцем Нуждиным, и как столь же легко, в момент, вернулся к работе в генетике. Поэтому многое из того, что тогда говорил этот попрыгунчик, не принималось нами всерьез.

Остальные же генетики вплоть до конца 1950-х годов, вели себя по отношению к Дубинину внешне дружелюбно и открыто.

А тем временем рос штат лаборатории Дубинина в Институте биофизики. Численность сотрудников перевалила быстро за цифру пятьдесят, затем достигла ста человек, ста пятидесяти... Это был уже институт в институте, группы в составе лаборатории становились самостоятельными единицами √ со своей тематикой и обособленными интересами. Центростремительные тенденции, главенствовавшие на заре лаборатории, всё более явственно заменялись центробежными устремлениями. Сильно потерял в смысле единого духа и единонаправленности дубининский семинар. На него всё реже приходили люди со стороны, а посещали только сотрудники лаборатории √ по служебному долгу, обязательности присутствия.

Многие талантливые сотрудники начали перебираться в другие лаборатории и институты. Ушел Р. Б. Хесин в радиобиологический отдел Института атомной энергии, создала собственную лабораторию А. А. Прокофьева-Бельговская в Институте молекулярной биологии, ⌠хитро■ названного тогда В. А. Энгельгардтом, чтобы не дразнить Лысенко, длинным и скучным именем - Институт физико-химической и радиационной биологии.

Создание генетической лаборатории в Москве было не просто знаковым событием в научной жизни страны. Пока лаборатория оставалась единственным научным центром, можно было думать, что все крупные специалисты-генетики найдут себе место в её штате, особенно учитывая то, что число сотрудников лаборатории росло стремительно, и руководство Президиума Академии наук СССР выделяло новые ставки. Но процесс их заполнения оказался целиком в руках заведующего, а он старательно оберегал себя от возможных конкурентов.

Дубинин в то время был единственным генетиком, носившим титул члена-корреспондента Академии наук СССР. Поэтому вполне естественно, что именно ему поручили руководить первой академической лабораторией, имевшей в названии слово ⌠генетика■ (пусть и прикрытое на всякий случай прилагательным ⌠радиационной■). Но в стране жили десятки талантливых ученых и в их числе один из родоначальников радиационной генетики в мире √ Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский.

Он и его жена Елена Александровна оказались в Германии на положении невозвращенцев после того, как в 1925 году советские власти командировали их сначала на 5 лет в в эту страну для научной работы, а затем последовательно продлевали командировку вплоть до 1936 года. После того, как Н. К. Кольцов передал им через дипломатические каналы письмо с предупреждением о том, что в случае возвращения в СССР их ждет неминуемый арест, так как в стране начались массовые репрессии, Н. В. и Е. А. Тимофеевы-Ресовские остались на положении невозвращенцев.

К тому же Николай Владимирович был крупнейшим в мире биологом, широко и глубоко образованным, всегда подчеркивал, что он √ именно биолог, которого интересуют проблемы наследственности, а не узкий специалист, зациклившийся на одной проблеме. Именно разносторонний биологический подход к изучению законов генетики отличал его всю жизнь. Я помню, как часто он повторял, что гордится тем, что был прекрасно обучен в Московском университете именно биологии, с какой гордостью повторял, что он √ прежде всего √ гидробиолог (он называл свою специальность шутливо и одновременно горделиво, откидывая голову назад и выставляя вперед челюсть: ⌠Я √ мокрый биолог■). В беседах, а иногда и на лекциях он любил приговаривать: ⌠Нельзя уподобляться той дамочке, которая всю жизнь изучала сорок первую ножку сороконожки■.

В 1951 году Тимофееву-Ресовскому, внесшему личный вклад в эту работу в качестве заключенного, даровали свободу. Он мог приступать к работе по своей специальности в любом городе страны. К началу Второй мировой войны Тимофеев-Ресовский снискал себе славу крупнейшего генетика мира, и, окажись допущенным к серьезной генетической работе, он несомненно оказал бы огромное влияние на её развитие в СССР.

Конечно, Дубинин имел все возможности для приема на работу в его лабораторию Н. В. Тимофеева-Ресовского в качестве старшего научного сотрудника, но, как мне было известно от самого Николая Владимировича, Дубинин не только не предложил ему такой возможности, но вообще старательно отгородился от потенциального конкурента и принял все меры к тому, чтобы не допустить Тимофеева-Ресовского в единственную в стране генетическую лабораторию. Последнему пришлось остаться радиобиологом и биоценологом на Урале, позже перебраться под Калугу в Институт медицинской радиологии АМН СССР в Обнинск, затем стать консультантом медико-биологического института, в котором разрабатывали проблемы космических полетов, но он так и пребывал за бортом генетических институтов.

В большом анонимном труде, озаглавленном "К чему привело нежелание АН СССР действовать последовательно", ходившем в рукописи по рукам в середине 1970-х годов, было сказано:

Не были приглашены в лабораторию многие другие крупнейшие советские генетики, хотя Президиум АН СССР предоставил Дубинину широкие возможности для приема на работу всех грамотных и продуктивных специалистов. Но он властно отгородился с первой минуты от тех, в ком видел конкурентов, возможных критиков и просто лично ему неприятных людей.

Теми же причинами объяснялось "нежелание" дать возможность плодотворно трудиться сначала в его (единственной в ту пору в стране) лаборатории радиационной генетики, а затем и в составе Института общей генетики АН СССР ведущему советскому генетику, специализировавшемуся в последние годы жизни в области медицинской генетики, Владимиру Павловичу Эфроимсону.

Письмо это он направил, минуя свое непосредственное начальство, прямо Главнокомандующему Сталину со страстным призывом остановить приказным порядком мародерство, бессмысленное разрушение национальных святынь советскими войсками и другие преступления в оккупируемых селениях и городах и т. п., иначе это ляжет позором на мундир армии-освободительницы. Его письмо, остававшееся без ответа, было, спустя четыре года, вытащено из архива и расценено как клевета на Советскую власть. Автора письма лишили боевых наград, воинских званий и судили.

После смерти Сталина его, наконец, освободили, и он смог вернуться домой к жене в Москву. Затем 31 июля 1956 года Судебная Коллегия по уголовным делам Верховного Суда СССР реабилитировала его, признав, что второе заключение под стражу в 1949 году было незаконным ⌠из-за отсутствия состава преступления■ (справка от 9 августа 1956 года ╧ 02/ДСП-5667-56). Ученого восстановили в правах, вернули все боевые ордена. Надо было устраиваться на работу.

Фактом сужения кадрового состава лаборатории был нанесен серьезный урон процессу возрождения генетики в СССР. Из потенциально важной и широкой по национальным масштабам инициативы она сразу была превращена в локальное мероприятие, ограниченное рамками личных интересов заведующего, начавшего создавать личную монополию в стране.

XXV

Создание Института цитологии и генетики Сибирского отделения АН СССР

С 1957 года Дубинин, наконец-то, получил возможность создать собственный институт в составе Академии наук СССР, но отнюдь не на базе своей лаборатории в Москве, хотя это было бы и резонно и организационно проще, а вдали от Москвы, в Новосибирске, где формировался новый научный центр √ Сибирское отделение Академии наук Союза. Сначала, как сообщил мне Эдуард Антонович Жебрак, его отцу предложили возглавить это новое научное учреждение. Но у Антона Романовича Жебрака в Москве росли двое сыновей, под Москвой был куплен большой участок, и на нем Жебрак, Сахаров, их ученики высевали свои экспериментально полученные полиплоидные растения, работа кипела. Поэтому Жебрак-старший от предложения Председателя Сибирского Отделения АН СССР М. А. Лаврентьева переехать в Академгородок и возглавить новый институт отказался. Тогда это место было предложено Дубинину, и тот согласился. Сбылась старая мечта Николая Петровича, которой он отдал в былые годы столько пыла и нервов. Он стал-таки директором академического института √ цитологии и генетики, совмещая эту работу с заведованием лабораторией и в Москве и бывая попеременно то в Москве, то в Сибири.

Сам факт, что Дубинин создает новый генетический институт в составе Академии, где по-прежнему Лысенко и его подручные главенствовали, был для Лысенко пренеприятным. Всеми силами он пытался опорочить этот новый институт, добиваясь от партийного руководства страны отправки в Академгородок различных комиссий по проверке нового института. В них неизменно включали ближайших сотрудников Лысенко М. А. Ольшанского, А. Г. Утехина, Н. И. Нуждина.

Те, кто знал лидера партии хорошо, говорили, что отношение его к генетикам было настолько плохим, что он мог впасть в ярость только при упоминании этих ученых. Характерную картину привел в своих воспоминаниях зять Хрущева, известный экономист Н. Шмелев, который в 1998 году писал:

Шмелев рассказывал, что Хрущев никогда не любил ученых, в особенности генетиков, √ ⌠высокобровых■, как он их называл, и приводил такие высказывания своего тестя про генетиков:

Однако с такими мыслями, по словам Шмелева, не было согласно младшее поколение Хрущевых, и однажды, собравшись за столом, дети Первого секретаря ЦК и премьера стали донимать отца расспросами, не повредит ли стране возникшая у него любовь к Лысенко. Никита Сергеевич отмалчивался, а дети продолжали наступать на отца.

Выступление главы партии на пленуме ЦК означало, что директорству Дубинина в Новосибирске пришел конец. Какое-то время Лаврентьев пытался защитить директора Института цитологии и генетики, после чего Хрущев уже начал заговаривать о том, что надо снимать не одного Дубинина, но и всю верхушку Сибирского отделения Академии наук. И как ни сопротивлялся Дубинин, как ни искал поддержки у секретаря Новосибирского обкома партии Ф. С. Горячева и председателя Сибирского отделения АН СССР М. А. Лаврентьева, пришлось ему в 1960 году покинуть пост директора института в Сибири и перебраться навсегда в Москву. ⌠Попрощался я с институтом, с товарищами, обошел все лаборатории и уехал в Москву■, √ писал впоследствии Дубинин (265).

Несмотря на неудачу в Новосибирске, Дубинин успешно расширил свою лабораторию в Москве. Её численный состав рос, запрета на генетические исследования в целом Хрущев обеспечить не мог, и Дубинин без лишних трудностей руководил лабораторией. Всё новые направления исследований предпринимались сотрудниками лаборатории в Москве.

Но новыми направлениями надо было кому-то грамотно руководить, для обеспечения финансирования исследований нужно было представлять обоснованно составленные планы исследований и убедительно защищать интересы вновь возникавших в стране направлений науки. Размер средств, отпускаемых на науку всегда был ограниченным, претендентов на эти средства много, и в этих условиях было важно, чтобы от лица любых исследовательских групп выступали прежде всего люди с высокими научными титулами. Только они воспринимались солидно на фоне других специалистов.

Таким образом не только личные интересы ученых требовали, чтобы достаточное число действительных лидеров генетики в СССР имели высшие √ докторские степени. Однако из-за четвертьвекового владычества Лысенко в советской биологии ведущим ученым-генетикам страны так и не удалось вовремя защитить докторские диссертации, и большинство из них оставалось вплоть до 1960-х годов в лучшем случае кандидатами наук.

Дубинина, видимо, очень устраивало то, что почти все ведущие генетики оставались без докторских степеней: он представал недосягаемым колоссом на фоне большинства советских генетиков старшего поколения, √ ученых, имевших за плечами солидный опыт исследований, первоклассные работы, но остававшимися либо кандидатами наук, либо вообще людьми неостепененными, Даже ближайшие коллеги Дубинина В. В. Сахаров, Б. Н. Сидоров, Н. Н. Соколов, Я. Л. Глембоцкий, В. В. Хвостова, А. А. Прокофьева-Бельговская оставались кандидатами наук.

Н. В. Тимофеев-Ресовский после его возвращения на родину в 1945 году не имел даже степени кандидата наук (в Германии его считали крупнейшим ученым, известным на весь мир, и ему было нелепо защищать какую-угодно диссертацию). После его реабилитации за присуждение ему степени доктора наук горячо ходатайствовали многие ученые и прежде всего академик И. Е. Тамм. Но решение по этому поводу Высшая Аттестационная Комиссия (ВАК) принимать отказывалась. Однако стоило снять Хрущева в 1964 году с поста Первого Секретаря ЦК КПСС, как в Обнинск, где тогда работал Тимофеев-Ресовский, позвонил сам министр высшего и среднего специального образования СССР, числившийся одновременно председателем ВАК, В. П. Елютин, и поздравил Николая Владимировича с присуждением ему докторской степени.

Сразу же после отстранения от власти Хрущева встал вопрос и о том, чтобы присудить ведущим генетикам страны те степени и звания, которые бы соответствовали их научным заслугам. Было уже неприлично слышать и осознавать, что заслуженные генетики остаются всего лишь кандидатами наук.

Эта активность возымела действие: сначала Институт физико-химической и радиационной биологии АН СССР ходатайствовал о присуждении докторской степени А. А. Прокофьевой-Бельговской, заведовавшей лабораторией в этом институте. На заседании Ученого совета Института морфологии животных Прокофьевой-Бельговской была присуждена докторская степень, а ВАК быстро утвердил это решение.

Давно настала пора принять то же решение в отношении ученых, работавших в лаборатории Дубинина в Институте биофизики АН СССР. Никаких затруднений на этот счет вроде бы не предвиделось. И директор Института Г. М. Франк, и его заместитель Л. П. Каюшин, и большинство членов Ученого совета были за это, но тот, кто должен был начинать хлопоты √ Дубинин, не собирался спешить. Он оттягивал и оттягивал подачу необходимых бумаг. Сами ⌠соискатели■ √ М. А. Арсеньева, Я. Л. Глембоцкий, В. В. Сахаров, Б. Н. Сидоров, Н. Н. Соколов и В. В. Хвостова по вполне понятным причинам считали для себя неудобным напоминать "шефу", что пора, наконец, всё от него зависящее сделать. Он их видел каждодневно, отлично знал, насколько и материальное положение кандидатов по сравнению с докторами (первые получали зарплату на треть меньше), и их моральное состояние не удовлетворены, но палец о палец не ударял, чтобы сдвинуть дело с мертвой точки.

А время шло. На раскачивание Дубинина ушел почти год. Наконец, в дело вмешалась Прокофьева-Бельговская, в жестких выражениях поговорившая с Дубининым "с глазу на глаз" (круги от этого разговора сразу же разошлись по Москве). Тогда Дубинин, в конце концов, собрался провести семинар лаборатории, на котором решение о присвоении шести самым уважаемым старым генетикам ученой степени доктора биологических наук было бы утверждено. Горячий разговор с Прокофьевой сдвинул дело с мертвой точки, но Дубинин опять нашел способ затормозить процесс присуждения √ выписка из протокола заседания семинара никак не могла покинуть ящик стола кабинета заведующего.

Так было "нарушено" гордое и высоко ценимое Дубининым одиночество на генетическом Олимпе советской биологии.

XXVII

В середине 1950-х годов крупнейшие советские физики стали проявлять недовольство тем, что в СССР не развивается исследование действия радиации на наследственный аппарат человека. Случаев возникновения лучевой болезни было немало, вопросы повреждения генов радиацией интенсивно исследовали генетики США, Англии и Японии, где были созданы крупные научные центры по этим вопросам, а в стране Советов существование генов отвергали, и Лысенко с командой препятствовали развитию не только радиационной генетики, но генетики вообще. В конце концов под давлением физиков в ЦК КПСС и в Правительстве в 1958 году согласились, что хотя бы медицинскую генетику надо изучать. При Президиуме Академии медицинских наук СССР была создана Комиссия по медицинской генетике, а во главе её был поставлен верный лысенковец √ Н. Н. Жуков-Вережников, к тому времени уже академик АМН СССР. В Августовской сессии ВАСХНИЛ 1948 года он участия принять не успел, но с конца 1930-х годов убежденно выступал в защиту самых одиозных заявлений Лысенко и делал на этом карьеру.

Николай Николаевич Жуков-Вережников (1908-1981) окончил МГУ в 1930 году (то есть получил хорошее образование) и был направлен работать на периферию (в Саратов и Ростов-на-Дону), где стал проявлять себя активно в общественной жизни и занимать все более высокие административные должности. В 1948 году его избрали действительным членом (академиком АМН СССР) и после Августовской сессии ВАСХНИЛ перебросили в Москву, назначив директором Всесоюзного института экспериментальной биологии. Место это освободилось при драматических обстоятельствах. Сразу после сессии ВАСХНИЛ 1948 года в Академии медицинских наук СССР прошла своя сессия, посвященная итогам только что завершившейся сессии соседней академии сельхознаук, на которой Лысенко в соответствии с решением Политбюро ЦК партии ⌠победил■ генетиков. Теперь медики были обязаны предать анафеме своих вейсманистов, морганистов и менделистов. Но оказалось, что есть и другие ⌠враги советской биологии■. Их назвала старая большевичка Ольга Борисовна Лепешинская. Она была женой близкого знакомого Ленина П. Н. Лепешинского и приятельницей самого вождя. Когда-то в эмиграции в Женеве, где жили Ленин и Лепешинский с женами, Ольга Борисовна организовала столовую для русских эмигрантов и неплохо вела хозяйство. Ленин тогда шутил, что ⌠Пантейчик не пропадет. Ольга его всегда прокормит■. Специального образования у неё никогда не было, но она в 1930-е годы занялась экстравагантными опытами: растирала в ступке клетки гидр, получившуюся жижу оставляла на несколько дней в тепле и заявляла, что в жиже снова возникали клетки из созданного ею бесклеточного вещества. Она напечатала на немецком языке две статьи, в которых рассказала о своих достижениях, и стала требовать признания у себя на родине. Биологи во главе с Кольцовым эти притязания отвергли. И вот настал нужный час. Она решительно заявила, что никакой преемственности клеток не существует (иными словами, нет генного аппарата), что клетки могут возникать из неклеточного вещества, что поэтому классическая цитология, заложенная трудами таких великих ученых как Рудольф Вирхов, совершенно неверна, (словечко ⌠вирховианец■ стало ругательным), а самое главное √ её взгляды на клеточную теорию разделяет сам товарищ Сталин, сообщивший это прямо ей по телефону. Сразу несколько членов Академии меднаук поддержали её (шутники стали после этого называть эту академию Акамедией).

В 1950 году (22 √ 24 мая) под контролем Отдела науки ЦК КПСС было проведено специальное Совещание АН СССР и АМН СССР по ⌠новой клеточной теории Лепешинской■, на котором ⌠вирховианство■ было окончательно заклеймено, а ⌠новая клеточная теория■ объявлена единственно правильной. На этом совещании Жуков-Вережников был очень активен, он позорил специалистов цитологов и лакейски поддакивал Лепешинской, расхваливая её революционную смелость на все лады.

Затем еще более сумасшедшую идею высказал ветеринар Г. М. Бошьян, объявивший, что он ⌠доказал■, что бактерии будто бы возникают из вирусов, так как вирусы могут превращаться в кристаллы, и из этих кристаллов возникают клетки бактерий. Наблюдал он якобы и обратный процесс (266). Жуков-Вережников горячо поддержал в печати и Бошьяна.

Потом он с той же убежденностью выступил в защиту таких же проходимцев от науки, разгромивших физиологию высшей нервной деятельности в СССР (во время печально-знаменитой "Павловской сессии"). Все это время он постоянно публиковал статьи в обоснование правильности любых идей Лысенко.

Можно было бы предположить, что этот человек глубоко невежественен, однако дело было не в образовании, а в стремлении к занятию должностей любой ценой. Такое поведение стало быстро приносить плоды. В 1949-1953 годах он был назначен главным редактором Медгиза, затем вице-президентом АМН СССР и заместителем министра здравоохранения СССР (1952-1954). Одновременно он оставался все эти годы заведующим лабораторией экспериментальной иммунологии Института экспериментальной биологии.

Хотя у него не было медицинского образования, а был диплом биолога, он сам относил себя к специалистам по особо опасным инфекциям, а позже стал утверждать, что он эксперт по генетике человека.

Между тем в научных кругах Жуков-Вережников был ⌠славен■ невероятной нетребовательностью к себе и поражавшим воображение верхоглядством. Вот некоторые из его наиболее одиозных достижений. Во время Корейской войны в 1950-1953 годах он собрал ⌠доказательства■ применения американской армией запрещенного международными конвенциями бактериологического оружия. ⌠Доказательства■ были поданы широкой публике как несомненные и научно подкрепленные. На Западе ⌠доказательства■ были осмеяны, это был позорный эпизод в истории демагогических утверждений Советской державы, после чего даже в СССР их позже никогда не упоминали.

Пришлось ⌠новатору■ отойти от сферы эпидемиологии. В 1957-1959 годах, когда физики уже совершенно открыто начали требовать развития широких исследований по генетическим аспектам действия радиации на организм человека, по указке сверху Академия меднаук была вынуждена предпринять в этом направлении первые оргмеры. В АМН СССР была создана ⌠Проблемная комиссия по медицинской генетике■. Поскольку дело было в СССР новое, а Жуков-Вережникков по-прежнему оставался академиком с замечательной анкетой, ему без труда удалось ⌠возглавить■ медицинскую генетику в стране, хотя от знания медицинской генетики он был очень далек. Председатель Комиссии добился, чтобы его заместителем утвердили И. Н. Майского (его бывшего заместителя директора по институту √ главного ⌠организатора■ внедрения лепешинковщины в стране /267/). В комиссию, как и следовало ожидать, председатель и заместитель ввели кого-угодно, только не генетиков. В ней оказался заядлый лысенковец А. П. Пехов (в будущем близкий к Дубинину сотрудник в ИОГЕН), Л. Калиниченко (автор брошюры о достижениях О. Б. Лепешинской /268/) и другие сторонники лысенковщины. Председатель стал маленьким "лысенчиком" в Академии медицинских наук.

Через некоторое время в число членов Комиссии согласился войти Дубинин. Он быстро установил с председателем и другими членами комиссии хорошие отношения. В отсутствие других генетиков в комиссии перед ним открылись ворота по прибиранию к рукам этой важной отрасли науки.

Грамотные генетики в этот момент решили, что такое руководство медицинской частью их науки, сплошь лысенковское, невозможно. Около двадцати ведущих генетиков страны потребовали от руководства медакадемией собрать совещание, на котором высказали свои соображения о том, что Комиссия в целом не соответствует задачам науки, а Дубинин, не являющийся специалистом в медицинской генетике, не может единолично представлять в Проблемной комиссии эту науку, что нужно требовать от Президиума АМН СССР удаления Жукова-Вережникова и Майского от дел по руководству комиссией, что от любых контактов с этими господами нужно решительно отмежеваться. Как один из шагов в данном направлении, было решено бойкотировать намечаемую Жуковым-Вережниковым и Майским 2-ю Всесоюзную конференцию по медицинской генетике.

Совещание это проходило в 1961 году в лаборатории Дубинина, все участники были единодушны в правильности предложенной резолюции, сам Дубинин, присутствовавший во время всех выступлений, согласно кивал головой. Но уже через пару часов в его кабинете оказался Майский, они сговорились обо всем полюбовно... и на утро Дубинин обзванивал участников совещания, уговаривая их все же принять участие в готовящейся лысенкоистами конференции и сдавать на нее тезисы докладов. Пар возмущения был выпущен, а сохранить статус-кво в Комиссии Дубинину хотелось даже в компании жуковых и майских.

Комиссия собралась, но ⌠дубининский человек■ заявил, что незачем в Академии меднаук планировать проведение многих генетических и цитологических исследований, так как все эти планы неминуемо провалятся (дескать, нет нужного числа кадров, реактивов и т. д.), а следует все эти работы сосредоточить в лаборатории Николая Петровича, снабдив, конечно, эту лабораторию дополнительными штатами, средствами и дав ей выход в клинику.

Вмешательство ряда генетиков помешало этим усилиям. 17 февраля 1962 года Министерство здравоохранения СССР (которое является формальным начальством Академии меднаук СССР) издало приказ ╧71, которым Академии меднаук поручалось привлечь к работе по медицинской генетике шесть научно-исследовательских институтов, издать ряд книг (включая книги по генетике человека американского генетика К. Штерна и других авторов). Таким образом, и на этот раз Дубинину не удалось ⌠возглавить■ медицинскую генетику.

Однако Дубинин попытался воспрепятствовать изданию книги В. П. Эфроимсона ⌠Введение в медицинскую генетику■, написанной еще в 1958 году. Его ⌠усилия■ принесли лишь частичный успех: запретить издание книги не удалось. Дать совершенно отрицательный отзыв на прекрасную рукопись было невозможно, даже придраться к чему-либо он не сумел. Поэтому в краткой рецензии упор был сделан на другое √ было сказано, что книга в целом не плохая, но требует тщательного редактирования специалистами-медиками. Расчет был простой, врачи за долгие годы лысенковского диктата забыли вообще все генетические законы, они могли усмотреть в книге какие-угодно недостатки, что задержало бы её издание на неопределенный срок, а только это и было нужно Дубинину. В таком своем отношении к рукописи он был заодно с лысенкоистами.

А в это время новые друзья Дубинина √ Жуков-Вережников и Пехов готовили в спешном порядке свой манускрипт, озаглавленный ⌠Генетика бактерий■. Николай Петрович дал на нее прекрасный отзыв, и книгу отпечатали массовым тиражом. Однако в этой ⌠генетике■ отсутствовало понятие ген, авторы обошлись без описания мутаций, рекомбинации и тому подобных ⌠мелочей■. Одновременно с ними такую же по стилю книгу написал и издал другой ярый лысенкоист Н. П. Соколов, назвавший её вполне современно: ⌠Наследственные болезни человека■, но выхолостивший полностью всю генетическую суть описания наследственных болезней, заменив её лысенковскими выдумками.

Первым пунктом в этом постановлении стоял следующий:

При Академии наук создавали Научный совет по проблемам генетики и селекции (председателем его позже был назначен Н. П. Дубинин), а также Всесоюзное общество генетиков и селекционеров, которому по предложению Д. В. Лебедева присвоили имя Н. И. Вавилова (на Учредительном съезде этого общества в Москве 30-31 мая 1966 года первым президентом был избран академик Б. Л. Астауров). Открывался новый журнал "Генетика", редакционно-издательскому совету АН СССР поручалось срочно (в двухнедельный срок) "подготовить предложения об издании серии монографических трудов по генетике и селекции, серии научно-популярных брошюр в этих областях, а также переводной литературы по актуальным проблемам генетики" (272).

Президиум Академии наук считал, что нужно перестраивать преподавание в школах и вузах, для чего поручалось отделениям общей биологии, биохимии, биофизики и химии физиологически-активных соединений, а также отделению физиологии "оказать всемерную помощь Министерству высшего и среднего специального образования СССР и Министерству просвещения РСФСР в работе по составлению новых учебных программ по биологическим дисциплинам".

Вереницами потянулись сотрудники лысенковского института на Бауманскую, 54 в небольшой одноэтажный дом, где тогда размещалась лаборатория Дубинина и где расположилась дирекция нового института. В узком полутемном коридоре, отделенном тонкими переборками от комнат, где работали генетики с ненавистной лысенковцам дрозофилой, где слово ⌠ген■ было священным, а не ругательным, стояли они по многу часов, ожидая аудиенции у Дубинина. Разговоры были краткими, Николай Петрович старался не ворошить старое, а понять, способен ли данный ученый еще хоть как-то работать в науке. До этой унизительной для обеих сторон процедуры Дубинину было приказано ⌠не сводить счеты со старыми научными противниками и взять большинство из бывших лысенковских сотрудников в новый институт■.

Всего в институте Лысенко было 7 лабораторий. Одна из самых больших √ академика ВАСХНИЛ И. Е. Глущенко, занимавшегося в основном вегетативной гибридизацией, успела "улизнуть" из института незадолго перед его закрытием. Ушел в Институт физиологии растений АН СССР им. К. А. Тимирязева А. А. Шахов с его группой, которая занималась настоящей лженаукой √ "влиянием концентрированного солнечного света на растения, в том числе на наследственность этих растений" (с юмором написал об этих ⌠исследованиях■ в своей книге "Управляемая наука" Марк Александрович Поповский (275), создав яркий образ прототипа Шахова √ проходимца и политикана В. М. Инюшина). Лабораторию Н. И. Нуждина перевели в Институт биофизики АН СССР. Лаборатория самого Лысенко и лаборатория, занимавшаяся жирномолочностью коров, остались в ⌠Горках Ленинских■, где Лысенко стал научным руководителем, а три лаборатории √ вирусов растений во главе с К. С. Суховым, генетики животных во главе с Х. Ф. Кушнером и генетики микроорганизмов во главе с К. В. Косиковым целиком перешли в новый институт.

Радостными, наполненными до отказа делами √ от составления программы будущих научных работ до таскания столов, шкафов, приборов, их расстановки по местам √ стали эти дни. Дубинин, как мне тогда казалось, был несколько обижен на меня, за то, что в аспирантуру я пошел не к нему, а в Институт атомной энергии, а по окончании её и защите кандидатской диссертации в мае 1964 года опять-таки не стал проситься в его лабораторию, а ушел работать вместе с женой в Институт полиомиелита и вирусных энцефалитов Академии меднаук. Однако внешне он вел себя на редкость радушно и сердечно. Мне казалось, что он остался все тем же общим любимцем, каким я его знал в 1955-1960 годах. В институте можно было встретить всё тех же людей, что и в Лаборатории радиационной генетики. Заместителем директора института по научной работе был назначен элегантный Борис Николаевич Сидоров, ведущими лабораториями руководили горячо любимый всеми нами Владимир Владимирович Сахаров, а также Николай Николаевич Соколов, Яков Лазаревич Глембоцкий и строгая Милица Альфредовна Арсеньева, которая к тому же исполняла обязанности ученого секретаря института.

Другой заметной личностью в институте был Игорь Львович Гольдман. Так же, как и Виталий Щербаков, Игорь стал близок к Дубинину. Они часто ездили с ним вместе на всякие выступления и встречи √ с журналистами, пионерами, учителями, пенсионерами. Даже на знаменитые встречи с верхушкой КГБ, которыми Николай Петрович гордился и которые тогда часто вспоминал (и впопад, и не впопад), он брал Гольдмана. У последнего была великолепная манера произносить зажигательные речи о генетике, он был прекрасным оратором для непрофессионалов, любимым функционером в лекторской группе ЦК ВЛКСМ. Много времени проводил Гольдман в Совете молодых ученых при ЦК ВЛКСМ, он вечно мотался, иначе эту страсть не назовешь, по стране.

Это позерство сильно подвело Игоря. В одной из лекций он вдруг сообщил, что является носителем редкой хромосомной перестройки, грозящей перерасти в рак, лично обнаруженной им в клетках собственной крови. Подавалось это все под соусом жертвенности во имя высокой науки, горения до конца: "Случайно облучился во время экспериментов. Несчастный случай. И вот теперь несу неизлечимую болезнь. Но буду в строю до конца, до последнего дыхания. Как Николай Островский. Как на фронте".

Строки об этом "открытии" просочились в печать. Старые генетики, честные и перенесшие на себе все тяготы жизни отверженных и потому знающие цену истинной жертвенности, начали протестовать против саморекламы. Будучи много лет в отрыве от лаборатории Дубинина и не зная еще ни Гольдмана, ни его ⌠открытий■, я был поражен, когда увидел, как обычно спокойные и рассудительные ⌠старики■ буквально бурели от одного вида цветущего ⌠раконосца■.

Но Дубинин невозмутимо держал сторону Гольдмана, его группа развивалась и крепла, не в пример лабораториям ⌠стариков■ √ многолетних коллег и бывших друзей Дубинина, вечно испытывавших трудности при попытках приглашения на работу новых сотрудников. Еще бы √ все статьи из лабораторий Гольдмана, также, впрочем, как и Щербакова, неизменно имели на первом месте в перечне соавторов самого Николая Петровича.

На Дубинина тоже падала тень, ведь он подписался под статьей и был обязан хотя бы глазком взглянуть на неё. Грамотному цитологу не могла не броситься в глаза фальсификация снимка хромосом. Об этом члены Ученого Совета молчали, а Дубинин, конечно, попытался взять Гольдмана под защиту, попробовал уверить членов Совета, что хромосомы подрисовали в редакции. Но тут же нашлись доказательства неверности такой защиты.

Дело докатилось до Президиума Академии наук. По сути, институт еще не выдал ни одного серьезного исследования, а громкой фальшивкой был уже оскандален. Президиум дал указание Дубинину устранить ловкача из академического научного учреждения.

Гольдман как-то тихо исчез из института, его группу срочно расформировали. Но это не внесло успокоения в души ⌠стариков■. Обстановка в институте медленно, но неуклонно накалялась.

С первых же дней создания ИОГЕН серьезному ограничению в своих действиях подвергся Б. Н. Сидоров как заместитель директора по научной работе. В нормальных условиях человек, занимающий эту должность, √ второй человек в институте. Но Сидоров попал в заместители помимо желания Дубинина. Последний хотел, чтобы Президиум назначил на эту должность Давида Моисеевича Гольдфарба, перешедшего из Института им. Н. Ф. Гамалея и в первые два года работы в ИОГЕН'е во всем безоговорочно поддерживавшего Дубинина.

Стычки у ⌠стариков■ с директором и его подопечными по разным поводам, как всегда не столько крупным, сколько возводимым на ⌠принципиальный уровень■, множились день ото дня. Иногда эти стычки приводили к временному урегулированию разногласий. Дубинин никак не хотел пойти навстречу требованиям своих прежних друзей ограничить влияние на него наиболее одиозных лиц, в особенности В. Щербакова, Со своей стороны и последний не чурался того, чтобы делать пакости ⌠старикам■ при каждом удобном случае.

Кончилось это всё в одночасье и с большими неприятностями для Дубинина. Сразу четыре лаборатории √ Арсеньевой, Сахарова, Сидорова и Соколова √ обратились с письмом в Президиум Академии наук с просьбой вывести их из состава дубининского института и перевести в Институт биологии развития, руководимый Борисом Львовичем Астауровым, выбранным в один день с Дубининым академиком.

Астауров был ближайшим учеником Четверикова и несколько лет работал с Н. К. Кольцовым. Разумеется, у него все годы были дружеские отношения с большинством генетиков из кольцовско-четвериковской школы. Переход первоклассных лабораторий сильно укрепил бы его институт. Он горячо поддержал перед Президентом АН СССР М. В. Келдышем просьбу старых друзей о переводе к нему в институт их лабораторий. За несколько месяцев до этого Астаурова избрали президентом вновь созданного Всесоюзного общества генетиков и селекционеров имени Н. И. Вавилова. В это же время Борис Львович приобрел огромную известность как первоклассный ученый. Впервые в мире, используя облучение или высокую температуру, ему удалось получить у шелкопряда потомство от женских особей без участия мужских клеток (партеногенез) и от мужских особей без участия материнскииих клеток (андрогенез). Иными словами, он доказал возможность регулирования пола у животных, используя тончайшие генетические методы. Ему первому среди биологов было выдано удостоверение об открытии, внесенном в Государственный реестр открытий, о чем было рассказанов большой статье в газете ⌠Правда■ (276). Не удивительно, что его голос имел большой вес. Келдыш дал согласие на перевод.

Как только сведения об этом просочились к Дубинину, он тут же попытался сгладить противоречия. В один из этих дней мы несколько часов проработали вместе, просматривая написанные мной по его просьбе статьи для нового издания Большой Советской Энциклопедии. Сидели мы в его кабинете. Когда время подошло к пяти часам вечера, Дубинин прервал работу, встал и сказал мне, что на полшестого он договорился с Сидоровым и другими ушедшими от него о встрече в здании астауровского института, где уже размещались их лаборатории. Было видно, что эта беседа с "беглецами" для него стоит многого. Он медленно натягивал на себя пальто и сказал мне, что разговор этот для него неприятен. Но и другого выхода не было.

Мне было тоже неприятно, что после поры радостей с устройством в новом институте, после таких надежд на совместную работу с теми, кого я любил и в студенческие годы и позже, и с кем хотелось поработать бок о бок, всё рухнуло. Поэтому я сказал Николаю Петровичу, что по моему мнению лучше всего было бы пойти на мировую со ⌠стариками■. По-видимому, и он чувствовал, что если из института уйдут главные лаборатории (причем и количественно потеря была огромной √ четыре лаборатории из двенадцати), то это будет для него плохо. Во-первых, конфликт с ведущими генетиками страны не погаснет, а лишь только обострится, во-вторых, круги слухов о таком бегстве от него ⌠стариков■ разойдутся широко. Этим его личному престижу будет нанесен большой урон в глазах биологического мира, а, в-третьих, нужно будет ждать еще и других неприятностей.

Встреча длилась довольно долго, на следующий день Сахаров рассказал мне о том, как проходили их переговоры. ⌠Старики■ высказали многое своему многолетнему коллеге еще по лаборатории Серебровского и институту Кольцова. Дубинин едва ли не впервые в жизни вынужден был смиренно просить прощения за прошлое и уговаривать их не делать этого шага, обещал устранить все недостатки, на которые ему указали, приструнить зарвавшихся молодцов из его команды, перестать плести интриги и не выставлять всюду на первое место свое имя.

Но Борис Николаевич Сидоров подытожил общее мнение одной фразой: "Мы Вам, Николай Петрович, не верим".

Дубинин вернулся с встречи опустошенным. Дважды он повторил мне эту фразу Сидорова, горестно качая головой. Его ярко голубые глаза потускнели, в них застыла обида. Вид у него в эти минуты был жалкий.

Позиция Сидорова и других ⌠стариков■ показалась мне тогда жестокой и даже чванливой. Через два дня я пошел вечером снова к Владимиру Владимировичу Сахарову домой поговорить о случившемся, мне хотелось разобраться до конца в этой истории, однако я увидел, что и он был расстроен не меньше моего. "Эх, Лера, √ промолвил он мне, √ тяжело и нам, но, поверьте, это не поза и не каприз. Если это чему-нибудь научит Николая Петровича, мы будем счастливы, а нет, так пройдет время, и вы нас хорошо поймете".

Я шел от Сахарова по безлюдному Козихинскому переулку поздно вечером. Обычно эта дорога от Вэ-Вэ, как мы звали между собой Сахарова, вдоль арбатских переулков была приятной, навевала хорошие мысли. А здесь я ехал к себе домой во Внуково расстроенный и, пожалуй, злой.

Вряд ли можно переоценить вред, нанесенный политикой Дубинина, приведшей к расколу Института общей генетики. Десятилетиями генетика была в СССР в загоне. А это вело к отставанию и в других областях √ и в медицинских науках, и в сельскохозяйственных, и в промышленности биопрепаратов. В школах и в вузах за эти годы десяткам миллионов человек преподавали ерунду вместо науки, их учили тому, что несло вред в практической жизни и, в целом, в жизни.

И вот, наконец, можно было начать обратный путь √ от полицейского политического запрета на профессию перейти к нормальной научной работе по специальности. Но кто мог вернуться к изысканием в ⌠разрешенной■ науке, если всех генетиков в стране двадцатью годами раньше удалили из лабораторий, а новые кадры ученых десятилетиями не готовили? Конечно, первоклассных старых специалистов в стране можно было пересчитать по пальцам. Нужно было собрать их всех вместе, в центральном научном генетическом институте. Отсюда и новые обученные кадры и импульсы к развитию новых направлений пошли бы в другие лаборатории и институты. Сколь велика была ответственность руководителя этим первым институтом!

Но вместо трепетного и жертвенного труда, вместо пионерского подвижничества для общего блага получилось совсем другое: рухнули все планы совместного восстановления генетики. Институт развалился, еще по сути не возникнув. Амбиции одного человека возобладали, а руководство Академии вместо того, чтобы одернуть этого одного, пошло на раскол, на разрыв института, лишь бы погасить гнев тех, кто имел все права больше не терпеть мелкособственнических потуг Дубинина, и оставило его в покое, поощрив этим на новые шаги в том же направлении.

Многие из нас тогда еще не понимали всей глубины свершившегося. Помню, как я наивно думал, что уйдут ⌠старики■ и с ними около 50 человек их учеников, и настанет мир в институте, настоящая работа пойдет и у тех, кто ушел, и у тех, кто остался.

Не понимал я в наивной тяге к покойной, неомрачаемой дрязгами работе, что не будет больше в институте, возглавляемом Дубининым, серьезной работы. Что уход главных критиков не только не остановит его от самоуправства, а лишь подстегнет. Что цениться теперь будет не самоотверженный труд, а низменная лесть и угодничество.

Да и потерял институт не просто четыре лаборатории из двенадцати. Ушли самые знающие, самые талантливые люди с огромным исследовательским и педагогическим опытом, истинный костяк института, старая гвардия, выстоявшая во всех испытаниях и единственная сила, способная повести на высоком уровне молодежь за собой.

А место их заняли те, кто преклонялся не перед наукой и знаниями, а лично перед директором. Природа не терпит пустоты, и Николай Петрович спешно заполнял образовавшийся вакуум такими людьми, которые уже никогда бы больше не преподнесли ему такого сюрприза. Забегая вперед, скажу: ошибся он и на сей раз. Набрав новых √ послушных, он не подумал о том, что, в конце концов, и из них многие не выдержат напора все возрастающего дубининского диктаторства.

Назначенный на пост председателя Научного Совета Дубинин начал в нем практику монополизации во всё больших масштабах и по всем возможным направлениям. Техническую работу в Совете координировал Ученый Секретарь, а им с подачи председателя был назначен В. К. Щербаков. Благодаря такому контролю неожиданно из планов научных исследований, подлежащих утверждению, исчезали темы, заявленные теми, кто был лично неприятен председателю Совета или рассматривался им как конкурент, а на ведущие позиции выходили проекты самого Дубинина и его ближайшего окружения. Одна за другой пошли в печать книги ⌠Главного Генетика■, составлявшиеся в спешке и довольно неряшливо, представлялись к печати многие работы, не имевшие принципиального значения, зато написанные людьми, лично приятными Николаю Петровичу. В то же время в издательские планы не попадали книги действительно пионерские, как, например, монографии Эфроимсона, которого Дубинин не только не допустил в свой институт, но и всячески третировал, исходя из чисто личной неприязни.

Но и тут он перестарался. Изъянов в работе Совета было так много, фактов личного самоуправства и председателя и его правой руки Щербакова нашлось столько, что в один прекрасный день многие члены Совета обратились с письмом в Президиум Академии наук, в котором категорически потребовали освободить их от диктата Дубинина. После бурной дискуссии в Президиуме АН СССР его сняли с этого важного поста, назначив председателем Совета члена-корреспондента АН СССР Дмитрия Константиновича Беляева √ директора сибирского Института цитологии и генетики. Конечно, с треском вылетел из секретарей Совета и Щербаков.

Но он оставался силен в другом. Его тяга к написанию публицистических статей, политиканству вокруг науки, стремление к саморекламе, выступлениям по телевидению, радио, в газетах и общественно-политических журналах, встречам с журналистами, общественными деятелями и начальниками высокого уровня способствовали тому, что именно он, и никто другой воспринимался в широких кругах как единственный лидер генетики. Внутренние трения в генетическом сообществе оставались в достаточной мере скрытыми от глаз широкой публики (и сами генетики не ставили своей целью хоть как-то ущемить личность Дубинина, а заботились лишь о том, чтобы их наука развивалась наиболее эффективно в данных условиях). Те отголоски внутригенетической дискуссии, которые все-таки распространялись вовне, расценивались порой в обществе как закономерный продукт предыдущих дискуссий. Во всяком случае часто можно было слышать: "Никак генетики не уймутся, то боролись с Лысенко, то теперь принялись бороться друг с другом". А в это время Дубинин √ широко известный Ленинский лауреат, академик-генетик, популярность которого значительно превышала известность других генетиков, приобретал благодаря своей энергии и еще одно важное качество: он всё больше и больше становился главным консультантом в ЦК партии, его звонок туда оказывался подчас более весомым, чем мнение, даже коллегиальное, многих генетиков, которых по старой памяти нередко относили к разряду смутьянов.

Кроме того, он был директором крупнейшего, головного института в стране по генетике, где его монополизм только укреплялся и где уже никто не мог перечить даже в мелочах. Всё вместе взятое отрицательно сказывалось на судьбах еще не окрепшей, фактически зарождающейся на новом месте науки, которую еще недавно квалифицировали и руководители страны и научные начальники как вредоносную служанку буржуазного мышления.

Лысенковцы же твердили обратное: мутации здесь ни при чем, среда сама формирует особи, наследственность которых лучше соответствует данной среде.

Будучи генетиком, Дубинин должен был отвергать это центральное положение лысенкоизма, хотя, если вспомнить, например, его выступление на дискуссии по генетике в 1939 году в редакции журнала ⌠Под знаменем марксизма■, то там он вдруг признал влияние вегетативных прививок на наследственность и заявил, что, воспитывая гибриды (используя для этого метод ментора), можно влиять на их наследственность. По сути дела это было полным признанием наследования приобретенных признаков. Любитель-садовод И. В. Мичурин, придумавший метод ментора, считал, что после прививки в крону развивающегося саженца плодового дерева ветки, взятой от другого дерева, ветка способна изменить природу растущего саженца. Если взять ветку от дерева, представляющегося селекционеру идеалом, к которому нужно стремиться, саженец воспримет свойства, присущие привитой ветке. Ветка станет учителем, ментором. Хочешь, чтобы будущая яблоня стала давать плоды повышенной сладости - привей в крону ветку от сладкоплодного дерева. Хочешь, чтобы плоды созревали раньше √ привей ветку от скороспелки и т. д. Мичурин совершенно не знал генетики, и его за подобные верования корить нельзя, а Дубинин считался хорошо образованным и мог заявлять подобные вещи только, чтобы нажить политический капитал. Видимо ему хотелось хоть в чем-то потрафить Лысенко.

Точно также, как и Мичурин, Лысенко не знал даже азов генетики (науки далеко не простой), никогда ему её не преподавали, и потому он заявлял разные несуразицы. Так, например, он уверял, что стоит посеять картофель не весной, а летом, получишь здоровый посадочный материал, так как созревание будет идти осенью, а не в летнюю жару, поэтому умеренная погода поможет улучшить наследственность. Те же идеи он положил в основу выведения жирномолочных коров √ воспитывай, дескать, скот на соответствующем корме, и организмы, ⌠ассимилируя нужную им внешнюю среду■, изменят адекватно этой среде свою наследственность. Лысенко со своим сотрудником Иоаннисяном кормили коров шоколадной крошкой, изводили уйму других ценных пищевых продуктов в надежде добиться улучшения породы скота.

На месте Лысенко было логично приложить понятие о благоприятной роли среды в изменении наследственности к человеку. Разве не заманчиво было объявить, в полном согласии с принятыми в СССР политическими догмами, что наследственность человека изменяется в соответствии с воспитанием. Например, воспитываешь детей в условиях, исключающих контакт с алкоголем, вырастишь общество, в котором нет закоренелых пьяниц. Будешь говорить о том, что воровать грех, победишь наследственную клептоманию. А уж о воспитании талантов, гениев, людей выдающихся способностей, династий советских писателей, композиторов, невиданных ранее ударников труда √ шахтеров, колхозников и т. д. и говорить не приходится. Так бы это было в русле излюбленных лысенкоистами идей, к тому же так бы соответствовало духу представлений, развиваемых наивными марксистами. И тем не менее Лысенко этого не сделал. Даже ему это казалось чересчур вульгарным.

Что касается генетиков, то их мнение на этот счет было однозначным. Среда могла способствовать проявлению данной совокупности генов (генотипа) в соответствующий ей фенотип, но могла и помешать. Все зависело от наследственных задатков. Скажем, если человека, несущего в себе генетическую предрасположенность к занятиям музыкой, окунуть в среду, благоприятствующую таким занятиям √ реализация генотипа обязательно наступит. Но, окажись этот же человек с рождения в среде, где занятия музыкой невозможны, √ и талант может быть утерян. Это было прекрасно показано Н. К. Кольцовым в его работе ⌠Родословные наших выдвиженцев■ (277), когда, разбирая истоки появления родственников двух великих поэтов, он говорил:

Разбирая родословные известных выдвиженцев своего времени, включая М. Горького (Пешкова), Ф. Шаляпина, С. Есенина и Л. Леонова, Кольцов показывал, что и их талант не появился на пустом месте, что и в их генеалогиях зримо присутствует передаваемый из поколения к поколению генотип таланта.

Это говорилось в 1920-е годы. С тех пор изучение наследования умственных способностей человека ушло вперед, было сделано много не только конкретных наблюдений, но и найдено много общих закономерностей.

И вдруг с идеями о прямом влиянии среды на изменение наследуемых человеком умственных способностей выступил Дубинин. Все противоречащие этим идеям наблюдения и закономерности он отверг, предложив вместо них новое ⌠учение о социальном наследовании■. Согласно его ⌠учению■ какую бы то ни было роль генов в формировании мыслительных или творческих способностей человека следовало отвергнуть.

Дубинин открыто проповедовал то, что могло быть с удовлетворением встречено людьми, тешащими себя сказками о том, что нет ничего такого, что нельзя было бы превозмочь, если хорошенько захотеть, особенно если опираться при этом на ⌠передовую■ идеологию √ диалектический материализм Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина.

Одновременно он настаивал на том, что в приложении к человеку генетическая программа не действует, оставляя формирование человеческого "Я" лишь на волю ⌠социальной программы■.

В таком объяснении проглядывала острая тенденциозность и желание сделать приятное идеологам, разделяющим те же мысли, но неспособным облечь их в наукообразный кафтан генетических построений и оперировать соответствующими терминами. Логическая неаккуратность этих суждений была очевидной, и не только специалистам генетикам. Ведь, на самом деле, такая наследуемая адекватность воспитания, если бы она существовала на практике, могла означать, что имеет место адекватность восприятия, а это уже вещь √ явно противоречащая тому, что известно в педагогике. Адекватного воспитания не существовало в массе, не говоря уже о воспитании талантов √ Моцартов, Бахов, Мусоргских, Эйнштейнов, Швейцеров, выбивавшихся из нормы и реализовавших свой талант нередко вопреки окружавшей их среде.

Желая потрафить тем, кто вслед за Лениным и Сталиным искал простые рецепты в подготовке красных специалистов, кто уверял, что нет ничего сложного в овладении культурными, научными и техническими знаниями и традициями, кто проповедовал уравниловку в вопросах воспитания, Дубинин заявлял, что

Полемически заостряя вопрос о социальном наследовании и критикуя генетиков за непонимание роли такого наследования в эволюции человека, Дубинин, по образному выражению Эфроимсона, боролся с "им же выдуманными ветряными мельницами". Аналогично тому, как это всегда делал Лысенко, он приписывал генетикам заведомо ложные мысли, которых они никогда не высказывали, и обвинял их в недоучете тех факторов, которые как раз генетики не просто прекрасно осознавали, но и ввели в круг разбираемых ими научных проблем. Так, никто из здравомыслящих ученых не отрицал и отрицать не мог роли воспитания, обучения, концентрирования прежнего опыта гуманитарной жизни человечества в более легко усвояемой форме и передачи её людям следующих поколений. Давным-давно был предложен и особый термин √ "социальная преемственность", который точно определял этот компонент в формировании человеческого сознания.

Однако признание социальной преемственности генетики сочетали с анализом наследуемых каждым индивидуумом способностей. Социальная преемственность никоим образом не отменяла и не отвергала генетическую программу каждого человека √ его способности что-то воспринимать лучше, а что-то хуже, иметь к чему-то большие склонности, а к чему-то меньшие. Тем и хорош был термин "социальная преемственность", что в него вкладывалось свое, совершенно конкретное содержание, ничего общего не имеющее с явлениями, описываемыми термином "генетическая программа".

Разумеется, многие люди задавали и себе и окружающим вопрос: неужели Дубинин √ считавшийся вроде бы образованным генетиком всерьез поверил в передачу опыта воспитания по наследству? И тогда оставалось думать, что он просто старался петь в унисон идеологической пропаганде своего времени.

Действительно, императивы тогдашней советской идеологической и зависящей от нее пропагандистской верхушки сводились к тому, чтобы добиться тотального послушания членов общества. Для выполнения этих целей были потребны трубадуры идеологической службы, и Дубинин старательно втирался в их число. Для этого он отгораживался патетическими фразами от научно-обоснованных аргументов, противоречащих его заявлениям. Характерной чертой его рассуждений стала безапелляционность.

В этой связи Голубовский оспорил тезис о том, "что изменением социальных условий можно добиться полной ликвидации преступности".

Такая мысль показалась партийным юристам крамольной, они её категорически осудили:

Гнев по поводу "дилетантского суждения недостаточно компетентного" человека, "специалиста в области цитологии и генетики" обосновывался, таким образом, голой декларацией, что если бы "автор удосужился ознакомиться с высказываниями Ленина■ (который уж точно не был достаточно компетентным человеком), ⌠Программой КПСС и с советской криминалистической литературой, с соответствующими положениями марксистско-ленинской теории■, то ⌠это спасло бы его от грубой теоретической ошибки■. Они, впрочем, нарочито обходили наверняка известный им факт, что за пятьдесят лет существования якобы ⌠передового социалистического государства■ уровень преступности в стране оказался не ниже, а выше, чем при царизме. Практика опрокидывала догмы марксистов-ленинистов, но взглянуть непредвзято на реальные факты дипломированные советские юристы категорически отказывались, хотя именно практика по словам Маркса и его продолжателей была ⌠единственным мерилом и критерием истины■. Эта же догматичность не давала им возможности согласиться с тем, что установила мировая наука в отношении обусловливаемости части преступлений (так же как части случаев алкоголизма и других пороков) не социальными, а биологическими причинами.

Но своей статьей Голубовский взбудоражил не столько юристов, а скорее всего партийных чиновников, а по их указанию и юристы и несколько других людей ввязались в полемику по поводу роли генетики в проблеме человека. Из высоких партийных кабинетов аоступило распоряжение ⌠освистать■ новосибирского генетика.

В дискуссию включился и Дубинин. Он, впрочем, мог воспользоваться поводом, чтобы решить двоякую задачу: заявить о себе как о главном специалисте в области изучения формирования умственных способностей человека под влиянием единственно правильного социалистического воспитания, а заодно ⌠ударить■ прилюдно по одному из его главных критиков из среды генетиков √ по начальнику Голубовского, директору Института цитологии и генетики АН СССР, тогда еще члену-корреспонденту АН СССР Д. К. Беляеву.

Критика Голубовского была удобна и для решения второй задачи: Михаил Давидович был сотрудником того института, который когда-то Дубинин сам создавал и где он оставил директором своего выдвиженца Дмитрия Константиновича Беляева, тогда еще кандидата сельскохозяйственных наук. За прошедшие годы Беляев сильно вырос. Оставаясь кандидатом сельскохозяйственных наук (его попытка получить степень доктора без представления самой диссертации была отвергнута членами ученого совета), он стал крупным руководителем науки сначала в Сибири, был избран членом-корреспондентом АН СССР (впоследствии академиком), а затем и в масштабах всего СССР. Он приобрел уважение коллег своими организационными талантами, поддерживал молодых ученых и, наряду с Астауровым, стал одним из двух главных оппонентов Дубинина. После того, как Беляева при полной поддержке большинства старых генетиков Президиум АН СССР назначил председателем Научного Совета Президиума по генетике и селекции вместо смещенного с этого поста Дубинина, последний затаил на него злобу. Назначение на должность председателя совета произошло незадолго до появления статьи Голубовского.

15 февраля 1967 года в ИОГЕН было устроено большое заседание с приглашением корреспондентов центральных газет, представителей идеологических организаций и аппарата ЦК партии. В президиуме сидел важный полковник КГБ, который под конец заседания взял слово и рассказал, что он, как и уважаемый Николай Петрович, √ из беспризорников, что все они √ люди, выдвинутые в верхний эшелон общества с самого дна жизни, являются непререкаемым доказательством правоты суждений коммунистов по поводу роли воспитания, и что нечего было Голубовскому наводить тень на плетень и вспоминать в статье лозунг коммунизма: "от каждого по способностям...", он ему не поможет в оправдании идей, принижающих творческие возможности человека в светлом коммунистическом завтра.

Среди высказанных Голубовским идей были и спорные. Например, меня не убедил его тезис, что "в большинстве случаев люди, профессии которых требуют высокого уровня интеллекта и таланта, создают семьи меньших размеров". Я знал статистические данные, что в американском научном сообществе, особенно среди американской профессуры, такая тенденция не наблюдается. Неверным был тезис автора статьи в "РТ" о наличии "гена, определяющего способность и одаренность". Никоим образом не один, а множество генов участвуют в формировании мозга и интеллекта (в последние годы, благодаря международному проекту ⌠Геном человека■ стало очевидным, что эти функции обеспечиваются самым большим числом генов в геноме человека √ около трех с половиной тысяч, что гораздо больше, чем отведено для контроля за развитием любых других органов). Столь же сомнительным мне показалось утверждение, будто "согласно известному генетическому закону расщепления благоприятные комбинации генов в следующем поколении распадаются". Абсолютизация этого правила расщепления без конкретного знания природы генов гениальности, например, их доминантности или рецессивности, степени проявления и т. д. была неправильной. Об этих сомнениях я также поделился с собравшимися.

Раньше, в конце двадцатых годов, когда он повел такие же по своей сути атаки на Серебровского, и в конце тридцатых годов, когда точно так же он обвинял Кольцова, политиканство не принесло ему тех благ, о которых он мечтал. Теперь, спустя тридцать лет, он снова вернулся к старому стилю в надежде утопить в мутной жиже политических обвинений тех, кто мог претендовать на лидерство в генетике, и прежде всего Астаурова и Беляева.

Осенью 1967 года на заседании пленума Центрального Совета ВОГИС и Научного Совета по проблемам генетики и селекции АН СССР, который состоялся в Мозжинке под Москвой, Дубинин безосновательно обвинил своих коллег в идеологических ошибках, в признании социал-дарвинизма и т. п. (291).

Академик ВАСХНИЛ П. М. Жуковский спросил тогда Дубинина: "Что Вами движет в поисках идеологических ошибок у своих коллег? Ведь Вы стали год назад академиком, директором академического института, лауреатом Ленинской премии, выпустили много книг, никто Вам не мешает. Почему же Вы так активно хотите мешать своим коллегам, ищете у них не научные, а идеологические ошибки?" (293).

Жуковский только подлил масла в разгоравшийся огонь. Дубинин усилил нападки на тех, кто исповедовал иные взгляды относительно роли наследственности в воспитании человека, а затем перенес свою деятельность в более высокие сферы.

Он представил коллег, несогласных с ним в научных вопросах, мракобесами и даже политическими врагами советской системы. Их "ошибки" он квалифицировал как злонамеренные. За гневными строками его статей, за произносимыми речами вырисовывался облик диверсантов, разлагающих советскую науку, укореняющих в умах простых людей нечто такое, за что их нельзя просто пожурить, мол, ошибаетесь, товарищи, пора вас, голубчиков, поправить. Расчет был на то, чтобы опозорить в глазах советского руководства наиболее известных отечественных генетиков. Было в таком поведении наследие той поры, когда лидеры партии вели борьбу с оппозиционерами. И хоть времена сменились, хоть идеологических врагов не хватали и не сажали, но прилипчивее политических ярлыков в среде тех, кому были адресованы дубининские выпады, не существовало. Поэтому надо признать, что он многого добивался таким приемом.

Начав эту кампанию еще беспартийным, Дубинин быстро продвигался к тому, чтобы до конца использовать все возможные блага такого поведения. В январе 1969 года он вступил в партию коммунистов Советского Союза на шестьдесят третьем году жизни.

В 1970 году в последнем разделе книги "Общая генетика" он снова повторил свои идеи о прямом наследовании человеком свойств, полученных в результате непосредственного влияния на него среды. В 1971 году он в самой резкой форме высказался по этому поводу в брошюре "Генетика и будущее человечества", из которой я уже приводил выдержки.

Тогда Дубинин добился того, чтобы Отдел науки ЦК КПСС провел специальное заседание, на котором он выступил с большой речью, охарактеризовав статьи Эфроимсона и Астаурова, а также выступления ряда других генетиков как рецидив буржуазной евгеники в её худших формах. Он потребовал, чтобы эти "выверты" ученых были осуждены и отвергнуты партийным руководством. Опять он припомнил евгенические ошибки своих учителей Н. К. Кольцова и А. С. Серебровского. Но он снова перестарался. После заседания Отдел науки ЦК партии получил десятки писем и обращений от ученых с требованиям прекратить поддерживать, как было сказано в одном письме, ⌠карьериста и нечестного специалиста■. В аппарате ЦК поэтому дело постарались замять: дубининская ярость по адресу своих же коллег осталась безответной, с работы никого не выгнали и анафеме не предали.

В защиту своих коллег от нападок вступился председатель Научного Совета по генетике и селекции АН СССР, избранный академиком, Д. К. Беляев. В журнале "Природа", в ряде устных выступлений он вполне корректно, не прибегая к дубининской практике навешивания ярлыков, поддержал точку зрения обусловленности многих особенностей формирования человеческого разума наследственностью. Надо отметить, что Беляев, специализировавшийся в те годы на изучении роли среды в изменении поведения животных (лис, норок и др.), обнаружил новые факты в пользу влияния среды на наследственность, но тем не менее не ударился в крайности и не стал утверждать, как это делал Дубинин, что всё дело только в одной среде.

Завершающим аккордом стала статья Дубинина, опубликованная в журнале "Коммунист" √ центральном теоретическом печатном органе ЦК КПСС. В этой статье, (296) он обвинил в политических, научных, социальных и других ошибках уже не только Н. К. Кольцова, А. С. Серебровского, В. П. Эфроимсона, Б. Л. Астаурова, Д. К. Беляева, но и других ученых-генетиков, педагогов, психологов и пропагандистов √ В. Т. Лильина, П. В. Гофмана, Г. Бердышева, Ю. Я. Керкиса, А. Горбовского, Д. Дубровского, И. Криворучко, В. Полынина. Не приводя аргументов, он заявил, что все они не просто не осознают роли среды, но намеренно принижают её значение. По его словам, разработанное им

В этой статье, как и в предшествовавших ей речах, Дубинин возродил методологию сталинизма, которая, как казалось, уже осталась в прошлом. Его устные и печатные выступления ясно показали, что сталинизм не списан в архив советской науки, что он возрождается вновь.

Хотя большое значение в упомянутой выше статье в журнале "Коммунист" Дубинин придал своему излюбленному коньку: шельмованию научно-обоснованных тестов (вроде теста "Ай-Кью"), применяемых во многих странах для профориентации, для выявления талантов в той или иной области, он сделал еще один решительный шаг. Подобно Лысенко, он взялся критиковать Дарвина. По его мнению, Дарвин недооценил роль среды, окружения человека в его эволюционном развитии.

Это утверждение было ложным, так как на самом деле у Дарвина и его последователей (Гексли, Кропоткина и многих других) можно найти совершенно конкретные указания, насколько и каким образом могло меняться направление естественного отбора под влиянием усложнения общественной жизни, разделения труда и т. д.

Столь же безосновательной была критика и современных генетиков, якобы допускающих

Никаких доказательств правомочности своих обвинений он не приводил, и все ограничивалось декларациями. То же относилось и к оценке тестов. В этом вопросе он снова прибегал к примитивными передержкам, чтобы перевести разговор о тестах на нечто такое, чему тесты вовсе и не служили, но что казалось исключительно важным партийным руководителям всех рангов:

О том, что методы тестирования дали возможность миллионам людей найти наиболее соответствующие их наклонностям сферы практической деятельности, Дубинин умалчивал.

Затем, как писал Эфроимсон в ответе на статью Дубинина, который редакторы журнала ⌠Коммунист■ отказались опубликовать, ⌠десятью строками лихого, забористого текста Дубинин перечеркивал весь положительный опыт применения тестов, презрительно характеризуя работу по определению уровня интеллекта тестами как социал-дарвинистские, расистские эксперименты. Эта установка, прозвучав со страниц центрального партийного журнала, конечно, нацело закрывала область практического использования в СССР так нужных именно в этой стране тестов для отбора лучших по способностям, а не по анкетным данным, специалистов во всех областях■.

Далее, отрицая закономерности, вскрытые генетикой, описывающие взаимодействие среды и генотипа в формировании интеллекта человека и его профессиональных способностей, обзывая теорию, учитывающую оба фактора √ среду и гены √ "эклектичной" (302) и "механически переносящей на человека законы генетики животных" (303), Дубинин утверждал в своей статье:

Статья Дубинина в журнале "Коммунист" как бы подводила итог его многолетним спорам с образованными генетиками √ специалистами в своей области. Будучи опубликованной в центральной партийной печати, она тут же возымела действие на практике. Партийные функционеры на местах стали ⌠исправлять "перегибы■, на которые указывал академик с благословения ЦК партии.

Так, в издательстве "Просвещение" готовили к выпуску в свет очередной учебник, написанный грамотным биологом ленинградским профессором Ю. И. Полянским. Неожиданно ему позвонили в Ленинград из издательства и сообщили, что в связи с установками статьи Дубинина в "Коммунисте" из рукописи нового учебника исключена глава о генетике человека.

Но никакого состава преступления комиссия не обнаружила. "Дело" оказалось пустым. Тогда профессора и преподаватели биофака собрались на специальное заседание, на котором было решено направить в нужные инстанции специальную петицию с указанием, что вся деятельность профессора Бердышева проверена, ничего в его поступках крамольного не найдено и решено просить не придавать такого значения всего лишь нескольким фразам в статье Дубинина, хотя бы и опубликованной в журнале "Коммунист". "Дело Бердышева" закончилось для киевского профессора благополучно.

Антинаучная выходка Дубинина не прошла для него на этот раз безответно. На заседании Научного Совета АН СССР по философским проблемам естествознания в январе 1981 года со страстной речью протеста против взглядов Дубинина на роль социальной среды в формировании человека выступил известный советский химик, отдавший в былые времена много сил борьбе с лысенкоизмом академик и генерал-майор химической службы Иван Людвигович Кнунянц. Затем на весеннем общем собрании Академии наук СССР в 1981 году такое же заключение прозвучало из уст известного академика-математика, бывшего ректора Ленинградского университета, с 1964 года переехавшего работать в Сибирское отделение АН СССР, Александра Даниловича Александрова.

То обстоятельство, что уничтожающие дубининскую логику замечания высказывали не только узкие специалисты-генетики, а даже представители других дисциплин, таких как химия и математика, говорило о многом. Это показывало, что на самом деле своими выходками Дубинин ожесточил многих. Также симптоматичным было то, что в число тех, кто осуждал его действия, вошли академики, которые нередко полагали себя небожителями и до суетных забот внизу не опускались. Однако по всей стране интеллектуальная элита рассматривала поведение академика и Ленинского лауреата как неприемлемое. Квалифицированную критику в адрес дубининской статьи и его прежних выступлений высказал В. П. Эфроимсон. Он разослал в конце 1980 года руководителям науки, директорам многих институтов, отдельным ученым свою большую статью "К проблеме наследственность и социальная преемственность" на 20 страницах, в которой опроверг все основные "постулаты" Дубинина. Заканчивая свою статью, Эфроимсон писал:

Заметим, что и эти выступления (смягченный по форме вариант выступления академика А. Д. Александрова был даже опубликован в "Вестнике Академии наук СССР" /308/) не привели ни к какому эффекту: в журнале "Коммунист" не было опровергнуто ни одно слово из статьи Дубинина, его самого не прорабатывали так, как тех, кого он подставил под удар (как, например, академика Полянского и профессора Бердышева). Более того, в этом журнале появилась статья, взявшая под защиту любимого автора (309), точно так же как в тридцатые-шестидесятые годы партийная печать неизменно брала под защиту Лысенко, когда его критиковали ученые. Затем в апреле 1981 года в газете ⌠Советская культура■ Дубинин продолжил свою линию, опубликовав статью ⌠Откуда берутся гении■ (310). Дубинин в ней от лица науки еще раз поддержал большевистскую, и, по его словам, единственно правильную идеологию.

Странная обстановка складывалась тем временем в Институте общей генетики. Всякого, входившего в здание института, встречала большая ⌠Доска почета■ на которой были размещены фотографии лучших работников института. На центральном месте красовалась фотокарточка новой жены Дубинина √ Лидии Георгиевны. До замужества она работала несколько лет лаборанткой у Прокофьевой-Бельговской, потом перешла в другую лабораторию. Высшего образования у нее не было, она не смогла поступить в ВУЗ и поэтому оставалась лаборанткой.

После трагической смерти своей прежней жены √ Т. А. Торопановой Дубинин женился внезапно, но на этот раз узы супружества связали его с молодой женой навсегда, до его смерти. Они составили пару, спаянную не только чисто супружески, но и духовно. Это всегда отмечали все, кто знал их.

Теперь Дубинину нечего было опасаться в собственном институте. Жена через ⌠своих людей■ собирала информацию о том, что творится в разных уголках, кто, что говорит, информация достигала ушей мужа, а тот уже действовал. В институте начались непрерывные увольнения всех, чем-то непотрафивших чете.

А то вдруг у кого-то в один день оказывались отнятыми один, несколько, а то и все лаборанты и техники. Вечером человек планировал опыт, до этого его идея была согласована с Дубининым. Энтузиазм по поводу предстоящего опыта был общим... Но утром оказывалось, что подопечные лаборанты трудятся с сегодняшнего дня под личным присмотром Л. Г. Дубининой в её комнате, а до запланированных ранее опытов никому нет дела.

Одним из любимых развлечений четы Дубининых стало ⌠разыгрывание■ мест в ежегодном социалистическом соревновании на лучшую научную работу. Помимо почета, те, кто занимал первые три места, получали неплохое денежное вознаграждение, например, 500 рублей за первое место, что превышало втрое зарплату кандидата наук.

Естественно, желающих получить эти премии было больше, чем премий, и многие пытались, зная условия конкурса прошлого года, подсчитать заранее, могут ли они претендовать на премию в новом году с учетом того, что сделали они и другие коллеги по институту.

Вся эта круговерть вела к одному: институт начали покидать отдельные ученые, целые группы, а затем и лаборатории.

Затем точно так же были закрыты кабинет изотопов (зав. Е. И. Голуб), группа математической генетики (зав. В. А. Геодакян), группа изоферментов (А. Гроссман, В. Борисов и др.) и другие.

Все эти закрываемые группы формировались первоначально самим Дубининым. Вокруг них создавалась атмосфера новизны, перспективности, с ними буквально носились. Затем, через год или два, когда появлялись хорошие результаты, оказывалось, что либо руководители групп в чем-то соизволили не согласиться с мнением Николая Петровича, либо он усматривал потаенное (поди докажи, что его не было!) желание не указывать самого Николая Петровича среди соавторов готовящихся статей, или кто-то бегал к Сидорову, или Сахарову, или Соколову, или Астаурову, или Эфроимсону, или еще к какому-нибудь ⌠врагу■ Дубинина на консультации, или начинал ходить на те генетические заседания, которые Дубинин считал почему-то для себя враждебными... и этим навлекал на себя гнев.

Первый кристалл гнева выпадал в осадок, а затем уже начинался деловитый процесс докристаллизации... Человек оказывался уволенным. Изгнанию подвергались, как правило, молодые люди в расцвете сил, и тогда и позднее работавшие увлеченно и продуктивно.

В эту первую волну увольнений из института было удалено несколько десятков человек из пока еще небольшого по количеству сотрудников учреждения, насчитывавшего чуть больше 150 человек (вместе с обслуживающим персоналом). Если считать с ушедшими добровольно пятьюдесятью сотрудниками Арсеньевой, Сахарова, Сидорова и Соколова, также как с сотрудниками Туркова, это составило около половины списочного состава института.

Возможно, кто-то из бывших дубининских сотрудников не согласится со мной, что важнейшая причина в таком процессе была связана с тем огромным влиянием, которое оказывала на Дубинина его молодая жена. Мне же кажется, что все-таки ей принадлежала заглавная роль в спектакле, разыгрываемом каждый раз, когда очередная жертва мании величия Дубинина начинала чувствовать на себе систему его палочных аргументов. А не понравиться Лидии Георгиевне ничего не стоило. Она была болезненно, гипертрофированно самолюбива. Стоило кому-то на семинаре задать ей вопрос, на который она затруднилась ответить, стоило заговорить на её глазах с кем-то из ей лично неприятных людей, не так засмеяться, когда она утробно похохатывала, не отозваться восхищенно на новый наряд, да мало ли что взбредало ей в голову... и человек оказывался в немилости.

Вспоминаю, какой мне был устроен публичный разнос, когда я поддержал в одном вопросе ведущего сотрудника лаборатории Дубинина В. А. Тарасова. По его инициативе и на голом энтузиазме, то есть без всякой помощи дирекции, в подвале была оборудована маленькая комнатенка для автоклавов. Чем-то автоклавная помешала Лидии Георгиевне, никогда и в подвал-то не спускавшейся, а узнавшей о самом факте ⌠самоуправства■ от доносчицы Гариной. Тут же в кабинете Дубинина было устроено минисовещание, на котором этот факт был расценен как чуть ли не желание подорвать авторитет Николая Петровича. Я успел в тот день а коридоре сказать кому-то, что вот какой молодец Валентин Алексеевич Тарасов, сделал для всех доброе дело. Немедленно мои слова были донесены до ушей четы Дубинных, и я был призван к директору. Он задал мне вопрос о том, что за автоклавная появилась в подвальной комнате. Я, естественно повторил, что не только не вижу ничего зазорного в том, что люди создали из заброшенной кладовки нужное для многих, а не только для В. Тарасова подсобное помещение. Тут же я попал в число неблагодарных ⌠умников■.

Еще через некоторое время мне был устроен выговор лично Дубининым за то, что я посмел обсудить факты самоуправства его жены с Я. Л. Глембоцким. Яков Лазаревич очевидно поделился с Дубининым, которого считал своим другом, информацией о нашем разговоре. ⌠На каком основании Вы подвергли осуждению действия Лидии Георгиевны?■ √ был задан мне вопрос разгневанным директором.

Эти примеры показывают, в какой атмосфере приходилось работать в Институте общей генетики, что клалось в основу претензий директора и служило основанием для репрессий.

Он прошел через все ступени ⌠дубининского ада■ √ у него переманивали сотрудников, натравливали на него наиболее беспринципных и склонных к предательству людей. У Гольдфарба отнимали лаборантов, срезали фонды на оборудование и реактивы, задерживали публикацию статей, не давали сотрудникам лаборатории расти по служебной лестнице и т. д. Показательным примером стали те случаи, когда таким людям, как Л. Чернин, опубликовавшим большое число научных работ и проявившим себя как талантливые исследователи, демонстративно не давали звания старшего научного сотрудника.

Методы, применявшиеся Дубининым для морального воздействия на профессора Гольдфарба, были изощренными, а конечный их смысл просматривался без труда. Инвалида Великой Отечественной войны, потерявшего на войне ногу, человека, много лет страдавшего тяжелейшим диабетом, перенесшего два инфаркта сердца, постоянно держали в состоянии давления на него и со стороны самого Дубинина, издававшего один за другим нелепые приказы с выговорами, и в особенности со стороны партийной и профсоюзной организаций. Комиссия за комиссией, проверка за проверкой, проработка за проработкой, выговор за выговором... А вдруг человек не выдержит, а вдруг чаша терпения переполнится...

Кончилось это для института опять плачевно. Авторитет Гольдфарба был настолько велик, что когда Давид Моисеевич, измученный непрестанными придирками, подал заявление о желании уйти на пенсию (ему исполнилось 60 лет), вице-президент АН СССР Ю. А. Овчинников отдал срочный приказ √ перевести всю лабораторию профессора Гольдфарба в Институт химической физики АН СССР, чтобы спасти её от разгона Дубининым! Правда, административно лабораторию от Дубинина отняли, а территориально она осталась на том же месте, и теперь при помощи сотрудников своей канцелярии Дубинин мог шпионить за Гольдфарбом, следить за его почтой, приходившими к нему посетителями, задерживать доставку заказанных реактивов и пр.

Вывод из его института лаборатории Гольдфарба не успокоил Дубинина. В своей ненависти к известному ученому он порой доходил до трудно объяснимых с позиции нормального рассудка поступков.

Так, более чем через год после перевода от него лаборатории Давида Моисеевича, когда уже можно было бы и позабыть всё с ним связанное, Дубинин решил ⌠насолить■ своему бывшему сотруднику в международном плане.

Много лет профессор Гольдфарб был членом редколлегии ряда международных изданий, включая, как уже говорилось, журнал "Молекулярная и общая генетика" (сокращенно МОГ). Дубинину докладывали, что Гольдфарбу всё время приходят пакеты из МОГ, а Гольдфарб отправляет туда свои письма. Неожиданно Дубинин направил двум главным редакторам этого журнала √ Георгу Мёльхерсу и Хельмуту Бёме письма следующего содержания:

Дорогой профессор Г. Мёльхерс!

Дубинин рассчитывал, что этим письмом он убьет двух зайцев: нанесет удар Гольдфарбу и посадит своего человека (нового любимчика из бывших когда-то ярых лысенкоистов) в редакцию важнейшего генетического журнала. Но вышло обратное. От Мёльхерса пришел разгневанный ответ, копии которого вместе с копиями дубининского письма к нему редактор направил ряду коллег на Западе и в России (я получил копии от своего старинного друга Хельмута Бёме, так же как и Мёльхерс возмущенного посланием директора советского института):

Последний потихонечку забирал всё больше власти в свои руки. Он был грамотным человеком и стал главным советчиком Дубинина, готовил для него многие бумаги, подбирал всевозможные материалы, представительствовал от лица института в разных комиссиях, приглашал к Дубинину корреспондентов. Одно то, что он руководил полутора десятками аспирантов, показывало, насколько неординарным был этот человек. Первоклассных работ аспиранты не делали, но из среднего, довольно низкого уровня советской науки тех лет, не выбивались. Гонорар за руководство аспирантами Дубинин забирал себе, предоставляя помощнику использовать их в качестве "бесплатной" рабочей силы. Но и этот неоплачиваемый подарок был щедрым: благодаря такому положению вещей у Щербакова выходили одна за другой статьи (которые, впрочем, он сам и писал), и можно было думать, что в ближайшее время он защитит докторскую диссертацию, выполненную руками этих аспирантов, как правило, приехавших из союзных республик. Юркие молодые ребята и девушки, все как один выходцы из привилегированных, в основном партийных, кругов (часто дети секретарей ЦК союзных компартий или министров), иногда с акцентом говорящие по-русски и потому предпочитавшие помалкивать на публике, бессловесно выполняли все задания Щербакова, столь же молниеносно защищали диссертации, написанные главным образом тем же Виталием Константиновичем, и разъезжались по южным республикам ⌠кувать■ науку дальше. Официально считалось, что все они √ аспиранты Дубинина, но только прикрепленные к Щербакову, учитывая большую занятость великого академика. Впрочем, как минимум, два раза в жизни они удостаивались чести лично беседовать с Дубининым √ перед приемом в аспирантуру и по ее окончании.

Как только до Дубинина докатились слухи об ⌠ожесточении■ бывшего доверенного человека, он тут же издал приказ о закрытии лаборатории эволюционной генетики. Щербаков, а с ним и многие другие оказались на улице*.

Заменялись они людьми неквалифицированными, но лично угодными Дубинину. Полноценно заниматься наукой на уровне современных требований они не могли, что было засвидетельствовано даже специальной комиссией, созданной для проверки деятельности института распоряжением Президиума АН СССР (314) после истории с попыткой разгона лаборатории Д. М. Гольдфарба. Комиссия была вынуждена записать в своем решении:

В своих мемуарах, осуждая Лысенко, Дубинин писал:

На первом же заседании (все они проходили в здании ЦК партии в отделе химической промышленности) руководитель группы Борис Павлович Готтих строго предупредил нас, что нужно планировать развитие будущих работ так, чтобы избежать возможных притязаний Дубинина. Аргументация Готтиха была вполне логичной: грамотных сотрудников в ИОГЕН'е мало, если они вообще есть, самого Дубинина во всю влечет к аферам и преувеличениям, его монополизм может привести только к одному √ он будет требовать уйму валюты, ставок и т. п., а отдача от этого будет минимальной. Задача же, стоявшая перед советской наукой по развитию молекулярной биологии и генетики, была настолько сложна, нерешенных проблем так много, что нужно было стремиться к планированию реальных работ, а не к пусканию пыли в глаза. Потемкинские деревни спасти не могли.

Письмо Дубинина было огромным √ страницах на тридцати. К нему было присовокуплено еще несколько приложений. Цель письма легко угадывалась. "Влезть" в подготовленное и уже принятое постановление по молекулярной биологии и молекулярной генетике Дубинин так и не сумел и решил просто свести его на нет, послав для этого кучу предложений лично Брежневу. В этом письме фигурировали почти все разделы научной программы, включенные в постановление, но подавались они так, что в каждом конкретном случае из слов Дубинина вытекало, что в его √ ведущем институте страны √ уже давно по этим вопросам думают и работают, существует большой задел, а посему руководство всеми разделами планируемой работы нужно поручить ему, Дубинину, или его людям. Никто лучше их не сможет двинуть вперед дело преодоления отставания СССР от Запада в данных вопросах.

Начали проверку и мы в ВАСХНИЛ и в МСХ СССР в отношении тех вопросов, которые касались практической генетики растений и животных. Я встретился с Л. И. Хитруном, он распорядился, какие главки министерства начнут проверку, в какие сроки заключения главков поступят в Научный Совет по молекулярной биологии и генетике ВАСХНИЛ для окончательного ответа ведомства (МСХ СССР) на записку академика. Однако, чем больше мы проверяли, тем более интересная картина открывалась. Всё, буквально всё, чем Дубинин хвастался, оказалось на поверку подтасовкой данных, обманом так им на словах горячо любимого Политбюро.

В окончательном документе, подписанном начальником Главного управления сельскохозяйственной науки и пропаганды МСХ СССР академиком ВАСХНИЛ Н. И. Володарским, академиком-секретарем Отделения растениеводства и селекции ВАСХНИЛ академиком Н. В. Турбиным и мною как ученым секретарем Научного совета по молекулярной биологии и генетике ВАСХНИЛ говорилось:

Собранные в главках Минсельхоза СССР данные показали, что в тех пунктах записки в Политбюро, в которых автор утверждал, что в его институте под его личным руководством якобы выведены замечательные сорта картофеля, подсолнечника, пшеницы, ни слова правды не было. На сколько-нибудь значительных площадях их не высевали, поскольку урожаи этих сортов были низкими. Например, в записке в Политбюро и в статье в газете "Правда" он сообщал о великолепных достоинствах сорта "Весна". Но этот выдающийся, по его словам, сорт, хоть и прошел через сортоиспытание, но не закрепился на полях. Это не помешало Дубинину найти удачный способ для рекламы. Он заявил в обращении в Политбюро, что за год посевы сорта удвоились! На этот раз это не было неправдой. Скрыл Дубинин лишь реальные цифры удвоившихся площадей. А были они, согласно данным Центрального статистического управления (их привел в своем письме в Президиум АН СССР Министр сельского хозяйства СССР В. К. Месяц), ничтожными: в 1979 году посевы "замечательного" сорта заняли... 10 гектаров, а в 1980 году - 20 га! Не сотни, не тысячи га, чем всегда гордятся селекционеры, а всего лишь двадцать гектаров. Трубить на всю страну и хвастаться академику Дубинину было нечем!

Но написанных книг по генетике в стране было мало. Старейший генетик Николай Николаевич Медведев создал практическое руководство для обучения классическим методам генетики. Срочно перевели и напечатали маленькую популярную книжечку английской исследовательницы Шарлотты Ауэрбах "Генетика в атомном веке". Вышли в свет несколько монографий, научно-популярных книг. В. П. Эфроимсон еще задолго до этого времени подготовил сильную по стилю и убедительную книгу о преступлениях лысенкоистов перед наукой и народом и передал экземпляры этой книги в ЦК КПСС, заместителю главного прокурора СССР*, заместителю министра обороны и многим другим руководителям. Но нечего и говорить, что об её публикации в СССР не могло быть и речи. Детальная критика Эфроимсоном Лысенко рикошетом отдавала по тем, кто фактически породил Лысенко, а за такие произведения можно было ⌠навесить срок■, но никак не печатать их в советских типографиях.

В этих условиях Дубинину был открыт практически неограниченный доступ к издательским портфелям, и он начал "наводнять" рынок собственными произведениями и книгами, написанными в соавторстве. Издательство Атомиздат опубликовало "Проблемы радиационной генетики" (1961), "Молекулярная генетика и действие излучений на наследственность" (1963), "Эволюция популяций и радиация" (1966) и написанную вместе с В. С. Губаревым популярную книжку "Нить жизни" (1966), "Просвещение" √ "Теоретические основы и методы работ И. В. Мичурина" (1966), а чуть позже "Горизонты генетики" (1970), издательство "Колос" √ "Новые методы селекции растений" (в соавторстве с В. А. Паниным /1967/), издательство "Знание" √ брошюру "Генетика и сельское хозяйство" (1969). Издательство "Наука" выпустило в свет в 1967 году написанную совместно с Я. Л. Глембоцким (а как стало ясно позже и другими лицами, авторство которых Дубинин утаил) книгу "Генетика популяций и селекция" (1967) и учебник "Общая генетика" (1970). Кроме того в различных журналах и сборниках было опубликовано огромное количество так называемых проблемных статей, а по сути дела довольно поверхностных обзоров, перечислявших в той или иной последовательности одни и те же факты.

Обе статьи (или одна статья с незначительной правкой) содержали, как и всегда в подобных статьях Дубинина, набранные отовсюду факты, цитаты, чужие сведения, перемешанные произвольно и призванные привлечь внимание и руководства и низов к актуальным проблемам развивающейся генетики. Чего тут только не было! Вслед за разделом "Тактические задачи генетической селекции"* следовал раздел "Стратегические задачи в проблеме управления наследственностью", рассуждения о "Сущности явления наследственности" чередовались с изложением мыслей автора о "Проблеме формирования нового человека" и роли генетики и общества в этом процессе.

Зато предложение Дубинина о сельскохозяйственном применении генетики было "новаторским". Оно вызвало гомерический хохот среди специалистов. Академик с серьезным видом, вполне наукообразно предложил селекционерам программу по выведению самозасаливающихся на корню огурцов!

"Zeitschrift fЯr RЯbenselection" за 1972 год, методом

Заметка в популярном журнале не оставляла никакого сомнения в отсутствии серьезности у редакционных шутников: и ссылка (для солидности) на журнал "Zeitschrift fЯr RЯbenselection" (дословно "Журнал селекции репы", имеющий подтекст: RЯben - это не только репа, но и... круглый дурак; такого журнала, конечно, в природе не существует), и упоминание о том, что журнал этот вышел в свет в апреле того же 1972 года (а как бы в редакции "Химии и жизни" узнали об этом, если сам номер журнала, в котором поведали об огурчиках, пока еще не крепкого посола, вышел также в апреле того же года), и, наконец, сама форма текста заметки √ только слепому могли показаться заслуживающими серьезного внимания.

Разъяснения Дубинин прочитать не удосужился: ему было уже не до того, чтобы обращать внимание на какую-то "переписку" в июльском номере "Химии и жизни". Его статьи с широковещательным текстом о соленых огурчиках с замечательным вкусом (про аромат академик опустил) ушли в печать весьма оперативно. На одной из них значилось: "поступила в редакцию 21 апреля 1972 года", так что к июлю Дубинин и думать забыл о старых статьях. На повестке дня стояли другие заботы.

Он перепечатал на машинке текст из ⌠Химии и жизни■, опустив самые бросающиеся в глаза три фразы: про пшеницу - ⌠Такой сорт пшеницы пока не удалось создать■ и две про огурцы - одну о ⌠ярко выраженном вкусе и аромате плодов малосольных огурчиков■ и другую насчет надежд на ⌠интенсификацию процессов всасывания■ и получения ⌠огурцов крепкого посола■. Страничку он отдал Дубинину, утаив источник, из которого почерпнул информацию. Делал он это, по его словам, якобы для того, чтобы директор, во-первых, опозорился, а, во-вторых, перестал бы в будущем привлекать его к подготовке шпаргалок для проблемных статей. Была вроде бы и третья цель: Винецкий мечтал сделать эпохальное открытие нового механизма изменения наследственности у растений, и ему не хотелось, чтобы кто-то в будущем приписывался к его статьям (пусть, дескать, директор считает, что раз Юрий Павлович человек несерьезный, то ведь и ставить свою подпись рядом с его фамилией небезопасно). Конечно, на столь сильный резонанс от своей выходки Винецкий никак не рассчитывал. Но, как мы увидим в следующей главе, шуткой с огурчиками не прекратились ⌠подарки■ Винецкого Дубинину.

И в самом деле комментатор стояла у Кремлевской стены с микрофоном перед Н. П. Дубининым и объясняла телезрителям, кто он такой, как он уже был здесь, на Красной площади, более полстолетия назад и фотографировался с Лениным, а затем передала микрофон самому Дубинину. То, о чем Дубинин поведал, шмыгая носом (было довольно холодно), побило в моих глазах все достижения. Академик сообщил, что только что, как подарок к ноябрьскому празднику 1973 года, в руководимом им институте завершена работа колоссальной важности. ⌠Мы закончили, √ сказал Дубинин, √ искусственный синтез гена■. Говорил он и еще кое о чем, тоже весьма маловероятном (о создании, например, новых сортов подсолнечника, дающих эффект гетерозиса), но весть о синтезе гена перебила всё остальное по своему значению.

Почти тремя годами раньше, в 1970 году, в Висконсинском университете в США Гобинд Корана √ индус, переехавший жить в Америку, химически синтезировал в лаборатории ген по заранее определенной программе. Этому синтезу предшествовала огромная подготовительная работа, шедшая параллельно во многих исследовательских центрах мира. То, что еще десять лет назад всем казалось настолько далеким, таким невозможным, на глазах материализовалось в открытиях, следовавших друг за другом плотным косяком. Но и технология генетических опытов час от часа усложнялась. Затраты на опыты росли непомерно. Конкуренция среди исследователей ужесточалась. И, конечно, сужался круг тех, кто имел достаточную выучку, знал методы, обладал нужным оборудованием и достаточными финансами, словом, был в состоянии вступить в гонку с преследованием.

А гонка была настоящая. Самые передовые лаборатории соревновались друг с другом за то, чтобы успеть прийти первыми к финишу. 3 июня 1970 года газета ⌠Вашингтон пост■ сообщила: ⌠Ученые создали первый ген в опытной пробирке■. Речь шла об уже упомянутой работе 47-летнего Гобинд Корана, чуть ранее, в 1968 году, удостоенного высшей научной награды √ Нобелевской премии за свои пионерские исследования в области химического синтеза макромолекул. Теперь он применил свои знания и опыт для искусственного синтеза молекулы заранее изученного и, надо сказать, маленького по размеру гена. Другой известный ученый, также лауреат Нобелевской премии генетик Джошуа Ледерберг назвал это ⌠поворотным событием в истории молекулярной генетики■ и добавил: ⌠Это произошло на два года раньше, чем я предполагал■.

Академик В. А. Энгельгардт, директор Института молекулярной биологии АН СССР, предложил попробовать выучиться хотя бы элементам той технологии, которая была известна западным коллегам, воспроизвести хотя бы самое простое √ для начала попробовать выделить, пусть в не очень очищенном виде, но мало-мальски активный фермент, управляющий синтезом копий генов. Срочно нескольких молодых людей, сносно говорящих по-английски и проверенных на благонадежность, отправили учиться на Запад, благо американские и французские коллеги не захлопывали двери лабораторий перед носом у советских ребят и не прятали от них секретов, как это всегда делали в СССР. Одновременно руководство Академии наук СССР выделило средства, чтобы закупить на Западе реактивы и некоторые дорогостоящие приборы, нужные для работы, ухлопав на это много сотен тысяч рублей валюты.

Энгельгардт придумал иное название ферменту (не ⌠обратная транскриптаза■, как именовали фермент те, кто его выделил и очистил, а ⌠ревертаза■), и под этим новым названием ⌠Проект Ревертаза■^* начал осуществляться в Институте молекулярной биологии в Москве, в Институте молекулярной биологии и генетики в Киеве, в Институте цитологии и генетики в Новосибирске и в ряде других мест. Началась совместная работа. Цель её была одна √ попытаться повторить западный опыт по выделению и очистке обратной транскриптазы и проверке её свойства копировать информационные РНК √ иными словами, получать отрезки индивидуальных генов.

Работа пошла. Фермент, хоть и не очень чистый и активный, но все-таки вполне пригодный для решения поставленной задачи, выделять научились*. К этому времени американцы уже настолько усовершенствовали свою технологию, что ряд западных фирм стал просто торговать (конечно, за приличные деньги) препаратами этого фермента и даже наборами для обучения работе с этим ферментом.

Впрочем, один человек все-таки тяготел к ней. Это был не заведующий лабораторией, а лишь старший научный сотрудник Георгий Абрамович Дворкин, доктор биологических наук, вечно висевший на ниточке, √ постоянный кандидат на увольнение. В 1967 году, когда уходила из ИОГЕН лаборатория Б. Н. Сидорова, в которой Дворкин числился, Дубинин уговорил его остаться, наобещав гору всяких благодеяний. Дворкин Дубинину поверил. Но все обещания оказались забытыми, и при любом сокращении штатов Дворкин √ глубоко образованный в современной генетике, непременно попадал в список на увольнение. Поскольку специалистов такого класса в стране было очень немного, за Дворкина тут же вступались ведущие ученые из других институтов, писали петиции, протесты, выступали на всяких совещаниях, стараясь вразумить Николая Петровича. Он был упрям, и уже Президиуму АН СССР приходилось приказывать вычеркнуть Дворкина из списка тех, кто обречен на увольнение, обязуя Дубинина создать молодому доктору наук условия для работы. Через некоторое время история повторялась, и бедный Георгий Абрамович начинал обходить кабинеты начальников в Президиуме Академии с мольбой о помощи. Его опять включали в какую-нибудь лабораторию, пока еще не закрываемую Дубининым, чтобы через какое-то время история повторилась вновь. Так Дворкин оказался в лаборатории, созданной Дубининым для Винецкого.

Два молодых помощника Дворкина - старшие лаборанты, недавно закончившие МГУ, А. Попов и А. Федотов, успешно свою часть работы завершили. Дворкин передал их препарат информационной РНК тем, кто работал с ферментом обратной транскриптазой. Препарат обработали этим ферментом и отправили полученный продукт в Киев, чтобы там другие участники ⌠Проекта Ревертаза■ завершили работу √ проверили окончательно, был ли хорош дворкинский препарат информационной РНК, как активно он служил шаблоном для синтеза копии в форме ДНК (то есть удалось ли получить копию и-РНК в виде отрезка гена) и т. п. Настали дни ожидания результатов.

Время шло к концу рабочего дня, была пятница √ 5 ноября. Излишне долго спорить с Дубининым, доказывать ему, что ничего пока еще не произошло, что собственно даже если их препарат окажется активным, то это хорошо для Дворкина, но ничего не значит для работы по синтезу гена, Георгий Абрамович не стал. Он понимал, что Дубинин на самом деле знаком с проблемой и прекрасно осознает, что главный компонент работы √ фермент добыли без Дворкина, что чистили и проверяли его на других матрицах и в Киеве, и в Москве, что если фермент окажется активным, то основная работа по проверке его способности копировать информационные РНК будет проводится не только на препаратах, добытых сотрудниками Дворкина. Что, наконец, и в выделении ими информационной РНК на их объекте нет никакой новизны: они успешно воспроизвели, повторили, качественно и грамотно, на вполне современном уровне, методику, разработанную задолго до них другими авторами (что само по себе совсем не плохо, но не является открытием).

Но пока шли споры, судили и рядили, Дубинин без дела не сидел. Ему удалось раздуть сенсацию о липовом успехе. Ровно через месяц, 7 декабря 1973 года, газета ⌠Комсомольская правда■ опубликовала большой репортаж из Института общей генетики, подготовленный корреспонденткой Н. Логиновой под детективным названием ⌠О чем молчит ген■ (329). Репортаж был иллюстрирован: со страниц газеты на читателя смотрел сам Н. П. Дубинин, над ним виднелась фотография 35 флакончиков к американскому сцинтилляционному счетчику радиоактивности (подпись к этой фотографии была верхом журналистского ⌠остроумия■: ⌠В этих флаконах находится материал, позволяющий определить длину цепи гена■. С равным успехом можно было бы поместить фотографию любого предмета, и не обязательно американского, и сказать, что в нем находится нечто, что позволит определить длину гена), а под портретом Дубинина, сопровождающемся подписью: ⌠Весь год у нас пройдет под знаком гена■, - говорит директор ИОГЕН академик Н. П. Дубинин■, была помещена фотография старших лаборантов с задумчивыми лицами. Подпись к их фотографии гласила: ⌠Александр Попов и Александр Федотов √ сотрудники лаборатории биохимической генетики, одна из работ которой завершилась таким блестящим результатом как синтез гена■.

Но и признать за Дубининым открытие, которого не существовало, тоже было нельзя. На 7 февраля 1974 года было назначено заседание Секции химико-технологических и биологических наук Президиума Академии наук СССР под председательством вице-президента АН СССР Ю. А. Овчинникова. После бурных прений ведущие ученые страны в области химии и биологии приняли постановление, в котором в мягких выражениях осудили аферистские притязания Дубинина относительно искусственного синтеза гена (332). Конечно, вспомнили на заседании и историю с солеными огурчиками. Дубинину было строго указано на то, чтобы в будущем такие эпизоды, бросающие тень на мундир советского руководителя науки, больше не повторялись.

В результате обсуждения было принято решение не ограничиться одними словами, а разослать в 60 адресов специальную записку, в которой в тщательно завуалированной форме (чтобы, упаси Бог, не бросить тень на то место, откуда Дубинин пустил утку) сообщить факты лжи, допущенной им и осудить его постоянное стремление вводить в заблуждение советскую и мировую общественность. Но надежды на то, что таким шагом удастся остановить Дубинина, были, конечно, наивными. Для Винецкого же очередная история кончилась плохо: пришлось Юрию Павловичу с поста заведующего лабораторией института Академии наук СССР уходить в отраслевой Институт генетики и селекции промышленных микроорганизмов Главмикробиопрома СССР.

в соавторстве с коллегами

Примечательно, что он в самом начале своей карьеры разработал ⌠особый■ метод, предназначенный для того, чтобы приписывать себе любимому все основные результаты совместных с кем-либо публикаций. Как только кто-то из его сотрудников приходил к новой идее или получал новые данные, он самостоятельно печатал короткие тезисы в трудах конференций или научных съездов (на которые его неизменно приглашали на протяжении всей жизни по нескольку раз в году), в которых ⌠успевал■ в одном-двух предложениях изложить суть новой идеи или факта. Из-за краткости текста места для указания соавтора этой идеи или факта ⌠не хватало■, и всё появлялось только под его фамилией. В будущем такая единоличная краткая заметка или тезис, часто не совсем на ту тему, но зато содержащая хотя бы одну фразу по поводу будущей совместной публикации, давала ему повод делать вид, что именно он был провозвестником данного исследования, его первооткрывателем, предсказавшим нужное направление, в которое уже потом устремлялся кто-то из его коллег, воодушевленный светлой идеей гениального первопроходца.

Основываясь на своем предположении, он организовал экспериментальную проверку собственной гипотезы силами своих сотрудников, включая и Дубинина, только что защитившего диплом в Московском университете. Дубининская работа была выполнена одновременно с другими сотрудниками лаборатории, но он подготовил свою статью первым, и, естественно, что его мутантам гена скьют были присвоены номера sc-1, sc-2 и sc-3. В течение года появилось много других статей из лаборатории Серебровского, в которых были обнародованы данные о следующих двенадцати мутантах из той же серии. Совокупность этих работ подтвердила правоту идеи Серебровского о ⌠ступенчатом аллеломорфизме■. Важно подчеркнуть, что в том же номере ⌠Журнала экспериментальной биологии■ за 1929 год, где была опубликовалана статья Дубинина о трех его мутантах (337), была помещена важная для понимания всей проблемы ступенчатого аллеломорфизма статья И. И. Агола (338). Всего же в исследовании, наряду с руководителем и автором идеи А. С. Серебровским, участвовало более 10 человек. Однако Дубинин позже использовал то, что первыми в списке оказались мутации, обнаруженные им. Спорить с ним ни Серебровский, скончавшийся в 1948 году, ни И. И. Агол, беззаконно расстрелянный как враг народа в середине тридцатых годов, ни подавляющее большинство других его коллег, коих он счастливо пережил, не могли.

Когда я увидел плоды "редакторской" деятельности Дубинина, я оторопел. В статье "Генетико-автоматические процессы" в определении этого термина, где было сказано: "Генетико-автоматические процессы, или генетико-стохастические процессы по Четверикову", Дубинин вычеркнул фамилию С. С. Четверикова и заменил её своей. В статье "Ген" аналогичный прием: вычеркивание одной фамилии и замена своей, был использован в отношении Серебровского. Здесь же Дубинин лихо заменил год выхода статьи И. И. Агола - 1929-й на 1930-й. Ведь всё равно ни читатели, ни редакторы не будут искать по ветхим журналам точную дату выхода каких-то отдельных работ. Никому и в голову не придет этим заняться. Зато собственный приоритет встает на "прочную" основу фактов: мол, статья моя вышла в двадцать девятом году, а всех остальных, включая Агола, годом и более позже!

Однако первая книга появилась на свет не совсем обычным путем. Для публикации книг в Издательстве ⌠Наука■ существовали строгие правила. Заявку на книгу должен был рассмотреть Ученый Совет академического института и рекомендовать вставить будущий труд в формируемый на следующий год план издательства. После утверждения в институте, заявку пересылали в соответствующий Проблемный Совет Академии, оттуда сводная заявка по данной дисциплине шла в одно из Отделений Академии наук. Там её также должны были утвердить (или могли не утвердить), после чего готовили сводную заявку Отделения для Редакционно-издательского Совета при Президиуме АН (так называемое РИСО). Там распределяли будущие печатные ресурсы по наукам, устанавливали лимиты на каждую дисциплину, затем смотрели заявки Отделений и только тогда вставляли (или не вставляли) все прошедшие такое сито работы в план Издательства ⌠Наука■ на следующий год. Разумеется, младшим научным сотрудникам пробиться через все барьеры было практически невозможно. Я, естественно, в то время ни этой кухни, ни многих других вещей не знал.

Дубинин, как только я оказался в его институте, зная уже о моей большой книге для Детгиза, и, когда я предложил написать монографию о радиационном и химическом мутагенезе, видимо посчитал, что я могу осилить такую работу, и предложил подготовить книгу в соавторстве с ним. Заявленный объем рукописи под названием ⌠Радиационный и химический мутагенез■ был большим √ 50 печатных листов (около тысячи двухсот страниц машинописного текста). Он попросил меня написать аннотацию, примерный план будущей монографии, всё мною написанное просмотрел и забрал себе. Больше я ничего не знал, так как все остальные заботы с Ученым и Проблемным Советами, с Отделением общей биологии, РИСО ложились на него. Но в Проблемном Совете он пока был председателем, в Отделении общей биологии лауреата Ленинской премии, академика и директора уважали. В общем в издательский план на 1968 год наша книга была включена.

Получалось, что я работал исступленно год и всё впустую. То, что Дубинин не предупредил о возможности такого исхода, меня тогда сильно расстроило. Но в Отделении общей биологии меня приняла добрая и заботливая женщина, Татьяна Николаевна Щербиновская. После ахов и охов и перелистывания почти тысячи страниц рукописи (а Щербиновская, кстати, сама была редактором академического журнала и прекрасным стилистом) она мне тоже сказала, что к Миллионщикову дорога закрыта и стала размышлять о том, как попасть хотя бы к ученому секретарю РИСО. Тут я сказал, что Миллионщиков, помимо вице-президентства еще работавший в Институте атомной энергии имени Курчатова, знал меня довольно хорошо в Атомном, когда я там был в аспирантуре, и я могу попробовать попасть к нему на прием. ⌠Тогда пойдите в такой-то корпус и попросите секретаря, чтобы она вас пропустила к вице-президенту■, √ проговорила Татьяна Николаевна. Она напечатала на машинке краткое формальное письмо в РИСО с изложением причин задержки со сдачей рукописи, указав, что в печать представляется только одна половина запланированной книги (я придумал на ходу новое название ⌠Молекулярные механизмы мутагенеза■), затем взяла меня за руку и отвела в соседнее здание, где я зашел в приемную Миллионщикова и узнал, что Михаил Дмитриевич вот-вот должен приехать. Я вышел в коридор и застыл у стенки, а через полчаса он поднялся по лестнице одетый, увидал меня и изумленно спросил, а что я здесь делаю. Мы прошли с ним в кабинет и через 10 минут проблема была решена; на письме Щербиновской появилась разрешающая подпись вице-президента с непонятной пока мне, но, как оказалось, очень важной припиской √ ⌠Разрешаю издать в улучшенном оформлении■.

Поэтому, чем дальше я размышлял над случившемся в Большой Советской Энциклопедии, тем больше проникался уверенностью, что прошлое восхищение Дубининым и факт совместной с ним двухлетней работы не дает мне морального права участвовать в фальсификации им сведений о работах моих учителей (таких как С. С. Четвериков или В В. Сахаров) или людей, с которыми у меня были добрые многолетние отношения (таких как Д. Д. Ромашов, Б. Н. Сидоров и Н. Н. Соколов), что я должен не сидеть сложа руки, а сделать всё от меня зависящее, чтобы восстановить историческую правду. Мне не хотелось выступать публично против Дубинина, но и занять позицию стороннего безучастного наблюдателя я счел для себя морально неприемлемым. Я письменно обратился в несколько инстанций с настойчивой просьбой добиться восстановления первоначального текста даже ценой задержки выхода томов энциклопедии в срок. На пяти страницах письма я изложил факты и свое несогласие с тактикой Н. П. Дубинина и направил его 18 мая 1971 года в Отдел науки ЦК КПСС, Президенту АН СССР М. В. Келдышу и Главному редактору БСЭ академику А. М. Прохорову, лауреату Нобелевской премии по физике.

Центральные разделы книги были посвящены объяснениям того, что все его собственные работы со студенческой поры были гениальными, эпохальными, основополагающими, а вот Н. К. Кольцов участвовал в контрреволюционной организации и этим себя навечно запятнал, А. С. Серебровский был злостным евгеником, к тому же брал на себя залихватские, заведомо невыполнимые обязательства по внедрению достижений генетики в практику животноводства, чем скомпрометировал генетику в глазах селекционеров и руководства страны, Н. И. Вавилов страдал еще большим шапкозакидательством, за что его справедливо невзлюбил Сталин, Б. Н. Сидоров после сессии ВАСХНИЛ 1948 года так струсил, что собрался идти на поклон к Лысенко, а Н. И. Шапиро сразу после сессии ВАСХНИЛ, оказавшись с Дубининым вместе в машине, начал твердить, что Лысенко пришел навсегда, а потому надо бросать генетику и идти в услужением лысенкоистам. Дубинин вспоминал, что его лично еще в студенческие годы коробило то, как тот же Шапиро вместе с Л. В. Ферри*, чтобы получить хорошие отметки, подделывали результаты практических работ.

Ларчик открылся просто. Рецензию на книгу перед её опубликованием дал человек, ничего не смыслящий в генетике и не имеющий к ней никакого, даже формального отношения, как говорили, генерал КГБ, пролезший в академики АМН СССР, √ директор Института эпидемиологии, микробиологии и иммунологии им. Н. Ф. Гамалея Оганес Вагаршакович Бароян. Ему было всё равно, оскверняет ли Дубинин память заслуженных или замученных генетиков, превозносит ли он Лысенко, занимается ли он саморекламой. В книге не содержалось ничего, что могло, по его мнению, нанести ущерб СССР, а это для него было во сто крат важнее, чем научная и социальная истина, престиж науки.

На заседании Центрального совета ВОГИС имени Н. И. Вавилова в 1974 году многие видные ученые выступили с осуждением основных идей книги Дубинина. В течение нескольких часов убеленные сединами специалисты, видевшие своими глазами, как и что происходило в их профессиональной среде, с возмущением говорили о том, что любого другого человека, но, конечно, не Дубинина, потрясло бы. В газеты, журналы, в Президиум АН СССР, в ЦК партии пошли письма и протесты против опубликования рекламной, лживой книги, по рукам ходили как серьезные многостраничные работы, опровергающие фактами основные положения дубининской книги (как уже упоминавшаяся статья "К чему привело нежелание АН СССР действовать последовательно?" на 40 страницах), так и пародии на книгу (вроде трехстраничного юмористического памфлета М. Д. Голубовского, метко названного "Вечное выдвижение").

В статье "К чему привело нежелание АН СССР действовать последовательно?" было сказано:

В статье содержался призыв к научной общественности самой взяться за раскрытие фактов саморекламы и обмана в книге Дубинина.

Всем критикам всё "разъяснила" центральная коммунистическая газета "Правда". В партийной газете была опубликована хвалебная рецензия академика-медика П. К. Анохина, который, также как Бароян, ничего не понимал в генетике, но зато был вхож в высшие партийные круги. Аналогично Барояну, Анохин не узрел ничего плохого в опусе Дубинина и расхвалил его на все лады (344).

Порядки в советской стране были такими, что после статьи в "Правде" уже нечего было и думать, чтобы какой-либо печатный орган осмелился выступить с критикой в адрес дубининской книги. Хвалебные рецензии пошли косяком (345). А через два года Издательство политической литературы, не обратив ни малейшего внимания на протесты специалистов, выпустило "Вечное движение" вторым изданием. Затем появилось третье её издание. Никакие письма генетиков в ЦК КПСС не помогли: самореклама Дубинина во многих отношениях была коммунистам выгодна, ведь он славословил коммунистический режим и коммунистическую практику, а нападки на генетиков и защиту им лысенкоизма лидеры страны только приветствовали. Из книги Дубинина вытекало, что партия не сделала никакой ошибки, возвышая Лысенко четверть века и арестовывая, ссылая, изгоняя из лабораторий ученых, запрещая генетику, кибернетику, математическую экономику, педологию и многие другие дисциплины. Коммунисты могли молиться на Дубинина. Не случайно ему присвоили звание Лауреата Ленинской премии, Героя социалистического труда, наградили тремя орденами Ленина и другими орденами и медалями. Он сумел удержаться на посту директора ИОГЕН до 1981 года (почти до 75-летнего возраста, уйдя лишь после настойчивых ⌠напоминаний■ из президиума АН СССР). Скончался Н. П. Дубинин 27 марта 1998 года на 92-м году жизни, пережив всех своих бывших коллег и критиков.

В 1967 году вышла книга Н. П. Дубинина и Я. Л. Глембоцкого "Генетика популяций и селекция" (346). Она состояла из двух неравных половин √ первой, в которой разбирались вопросы селекции растений, и второй, посвященной генетике и селекции животных. В предисловии Дубинин в сноске указывал, что им использованы для написания первой части книги рукописные материалы Н. А. Чуксановой, за что он приносит ей "глубокую признательность" (339).

Оказалось, что за несколько лет до этого Н. А. Чуксанова, написавшая вместе с Д. В. Лебедевым письмо Хрущеву, которое подписали 300 крупнейших ученых страны, подготовила большую рукопись объемом около 250 машинописных страниц и передала её Дубинину. Издать работу сама в годы засилья лысенкоизма она не могла, оставалась надежда на могучего Николая Петровича, набиравшего силу. Чуксанова рассудила, что дело не в личных амбициях, а в существе. Ей было не до того, чтобы гнаться за непременным увековечиванием своего имени. Лишь бы работа, отнявшая значительный кусок жизни, не пропала, как пропали, сгинули в лету десятки и сотни рукописей других генетиков. Лишь бы труд увидел свет в каком-угодно виде, √ рассудила Чуксанова, √ а всё остальное пустяки и не стоят беспокойства. С этими мыслями она и отдала свой заветный труд Дубинину с просьбой помочь опубликовать его в каком-угодно виде и где угодно √ с указанием имени автора или без оного.

В 1974 году мне предоставился случай спросить об этом плагиате самого Николая Петровича. В разделе IV я уже рассказывал о том, как он пригласил меня поговорить о жизни после того, как узнал о моем участии в подготовке проекта Постановления ЦК КПСС и Совета Министров СССР ╧ 304 о развитии молекулярной биологии и молекулярной генетики в СССР. Во время этой длинной беседы я спросил его об одном важном тогда для меня вопросе. В то время один из дотошных читателей генетической литературы обнаружил странный факт: в моей книге ⌠Очерки истории молекулярной генетики■ (ответственным редактором которой числился Дубинин) и в его книге ⌠Горизонты генетики■, изданной позже, оказались совпадающими до запятой большие куски текста. Читатель написал письмо в Научный Совет по генетике АН СССР, требуя разбирательства относительно того, кто у кого списал, и судебного преследования плагиатора. Председатель Совета Д. К. Беляев, в прошлом заместитель Дубинина по новосибирскому Институту цитологии и генетики, а теперь также как и многие другие генетики, не таящийся его недоброжелатель, во время очередного приезда в Москву из Новосибирска пригласил меня в гостиницу, дотошно сравнил тексты в обеих книгах, убедился, что Дубинин за год до выхода в свет его книги подписал мою в печать как ответственный редактор, и понял, что именно Дубинин воспользовался написанным мною. После этого Беляев стал уговаривать меня подать в суд на Дубинина за плагиат, который было так легко доказать. Однако отправлять дело в суд я не стал и вообще от всех разбирательств этого вопроса отказался, но жгучее любопытство меня разбирало: зачем Дубинину понадобилось пользоваться чужим текстом. Поэтому во время той встречи я его спросил:

Вот так и жил великий советский генетик, опустившийся до уровня продолжателя дела Трофима Лысенко, самозваный беспризорник, Николай Петрович Дубинин. Он уже не мог работать как прежде. Всё больше и больше он погрязал в аферах, демагогии, мошенничестве. Он старился, но не утихал, не становился добрее, терпимее к людям и обстоятельствам. Его уже не удовлетворяли привычные ему атрибуты уважения и почитания. Он ездил на встречи с пионерами, выступал перед чекистами, по телевидению, по радио. Его уже не страшило то, что коллеги и друзья, все как один, отвернулись от него и перестали его ценить. На смену им пришли новые знакомые, ничего не смыслящие в генетике, но зато держащие в руках приводные ремни управления страной. С ними было проще, их также интересовали те страсти, которые раздирали душу стареющего, но по прежнему чванливого академика. Он был талантлив в юности, имел актерские данные, но растратил дарованные родителями богатства на пустое тщеславие. Пушкин подразделил людей, достигавших высот в своей профессии, на гениев и злодеев, на Моцартов и Сальери, а здесь в одном существе сплелись обе черты, и хоть не тянул он никогда на гениальность, но все-таки был талантлив, однако постепенно повадки сальериевские вытесняли задатки моцартовские. В конце концов от талантливости ничего не осталось.

Соответственно с этим менялся и стиль его работы. Взамен научного поиска пришло стремление любыми силами удерживаться "на волне событий". Реальным усилиям на поприще исследований он стал предпочитать запланированный обман общественного мнения, как это было в истории с "синтезом гена". Дубинин с годами предпочел ценить не свое научное, а так называемое общественное лицо. Научные аргументы он стал заменять высказываниями классиков марксизма-ленинизма. Он фактически разгромил свой собственный институт, остановил прогресс во многих отраслях советской генетики, доказав всенародно, что политика в советских условиях, во-первых, покоится на грязном фундаменте, а, во-вторых, превращается из дела принципа в лавирование и приспособленчество.

Он угас как исследователь, и всё чаще генетики старшего поколения повторяли, что никогда за ним не числилось ни одной собственной сколько-нибудь ценной и оригинальной работы, что он с первых шагов своей карьеры умел примыкать к кому-то, высказывавшему действительно интересные идеи, предлагал автору более широкое, чем у него исходно было, толкование той же идеи, входил на этом основании в соавторство, а затем ухитрялся оттеснить с первого места истинного первооткрывателя. Так было с Серебровским, Ромашовым, Сидоровым, Сахаровым и другими. С сожалением приходится признать, что в силу в том числе и оторванности Советского Союза от мира, закрытости страны на многие десятилетия ⌠железным занавесом■, даже те пионерские исследования, в которых Дубинин участвовал, не остались в мировой науке записанными за ним или за российскими учеными. Оторванность страны от мира сыграла трагическую роль в науке СССР.

Особенно неверными оказались притязания Дубинина на его положительную роль в практике социалистического сельского хозяйства. Его деятельность не принесла ничего стране и её народу в этом отношении. Он часто будоражил верхи заявлениями о том, что вот-вот, благодаря его непрекращающемуся научному подвигу, будут достигнуты серьезные успехи в практике. Однако этого не произошло. Как однажды мне говорил с раздражением президент ВАСХНИЛ П. П. Лобанов: ⌠Опять на днях у меня был Дубинин. Снова, как много уже раз на протяжении последних тридцати лет, он мне заявил, что в очередной раз стоит на пороге великого открытия. Так он десятилетиями и стоит на этом пороге и никак за порог не переступит■.

Астауров был болезненно самолюбив, нервно реагировал на любые жизненные коллизии, а, будучи одновременно и человеком чести, и воспитанным и интеллигентным, все свои сильные эмоции переживал молча, пряча их внутрь себя. К нему √ первому Президенту Всесоюзного общества генетиков и селекционеров имени Н. И. Вавилова шли за помощью и поддержкой все, кого Дубинин притеснял. Первое время в астауровском Институте биологии развития АН СССР находили приют все серьезные исследователи из ИОГЕН. Затем уже свободных штатных единиц не стало, и Борис Львович помогал устраивать бывших дубининских сотрудников в других местах.

Астауров поддерживал многих генетиков в борьбе за издание их трудов, вернее, за преодоление дубининского засилья в книгоиздательском деле. Благодаря его личному вмешательству (как правило, поддерживавшемуся академиком Д. К. Беляевым через Научный совет по генетике и селекции АН СССР) вышли книги В. П. Эфроимсона, В. М. Полынина и другие.

Но все-таки кто-то надпись узрел и угодливо побежал докладывать начальству. Академик А. Д. Сахаров был уже в то время известным борцом за права человека, его вовсю преследовали власти. Через несколько минут в зал вбежала запыхавшаяся начальник 1-го отдела ИОГЕН (в переводе на общедоступный язык √ представитель КГБ в институте) А. П. Двойнева, видимо, летевшая через две ступеньки на верхний этаж, где располагался зал. Она бросилась с яростью к доске и, грубо отталкивая А. Д. Сахарова, начала стирать написанное мокрой тряпкой. Через пару минут в зал трусцой вбежал Дубинин и, шипя от негодования, стараясь не привлекать к себе особенного внимания иностранцев, начал оттеснять А. Д. Сахарова поближе к двери, повторяя: "Здесь не место √ здесь не место┘ Прошу Вас, Андрей Дмитриевич┘ Не мешайте нам работать... мы тут не при чем... пожалуйста... не надо... этих демонстраций... у нас научный симпозиум... и не срывайте нам его".

√ Позавчера, как Вы возможно знаете из передач западного радио, был арестован и помещен в закрытую психиатрическую лечебницу Ж. А. Медведев. Этот арест не обусловлен медицинскими показаниями и вызывает озабоченность. Несколько ученых (академики А. Д. Сахаров, П. Л. Капица и я) решили, что нужно хотя бы выяснить досконально, в каких условиях содержат Жореса Александровича и можно ли ему чем-то помочь. Возможно, завтра я не буду уже директором института, пойдут слухи, а я хочу, чтобы вы узнали о моих действиях, которые я решил предпринять, не со слов кого бы то ни было, а от меня непосредственно. Я решил поехать в ту больницу, где держат Медведева, переговорить с местным начальством, постараться встретиться с заключенным под стражу и на месте понять, что происходит и как найти выход из положения. Вот зачем я Вас собрал и вот, что я хотел Вам рассказать (349).

На похороны Бориса Львовича съехались генетики со всей страны. Когда от имени нашего института прикладной молекулярной биологии и генетики ВАСХНИЛ я привез в здание Дома ученых венок, то с трудом нашел место для него √ все стены, колонны в большом зале были заставлены венками с траурными лентами.

Как это ни удивительно, но выразить свою "скорбь" решил и Дубинин. Он подъехал на директорском лимузине к особняку Дома Ученых на Кропоткинской, но ему не дали пройти и нескольких шагов за ворота Дома ученых. И улица и двор перед особняком были запружены народом, и как только он вышел из машины и сделал несколько шагов к зданию, из толпы раздались негодующие крики: "Вон отсюда!", "Как вам не стыдно, Дубинин!", "Убийца!". Ему не оставалось ничего другого, как безмолвно повернуться, сесть в машину и ретироваться.

Нет никаких сомнений, что Дубинин обладал большим научным потенциалом в начале карьеры, хотя позже многочисленные статьи по так называемой марксистской философии науки и по истории науки были явно конъюнктурными и примитивными. В них Дубинин скользил по поверхности, не выявив нисколько глубины ума и не отойдя от сиюминутных императивов сталинской и послесталинской коммунистической действительности. Нельзя исключить, что именно эти политиканские усилия потянули его вниз*. А затем равнодействующая его научной продуктивности, являющаяся результатом сложения всех сил, употребляемых в жизни любым ученым, стала всё уменьшаться и уменьшаться по величине.

Факты жизни обоих диктаторов советской биологии показали, что в идеологических и государственных условиях тоталитарного государства им было предоставлено одно и то же поле для развития их ⌠таланта■. Родись Дубинин в демократической стране, и совсем иным был бы его жизненный путь, не дала бы ему иная среда развиться в монополиста, не удалось бы ему реализовать на практике многочисленные эпизоды его жизни. А в обществе тоталитарном он талантливо воспринял квинтэссенцию того, что поощряла власть и окружавший его социум, талантливо подал себя властям именно в этой роли и выиграл бег с препятствиями. Он доказал, что обладал ярким талантом социального адаптанта. Именно в этом он отличался от людей с моральными запретами, от людей с независимым характером, с самоуважением. Принципы самооценки у Дубинина были другими, чем у академиков И. П. Павлова, П. Л. Капицы, Л. Д. Ландау или А. Д. Сахарова, у Б. Л. Астаурова и И. Л. Кнунянца, чем у профессоров В. П. Эфроимсона и И. А. Рапопорта. На тринадцатом году жизни убили его отца, и мать √ жена царского офицера нашла путь услужения новым властителям и смогла добыть сыну ⌠путевку в жизнь■, вывести его в большие люди. Она жила с сыном до глубокой старости и была видимо его доверенной советчицей. Потом сообразительный сын увидел, как легко расправились на его глазах с видным философом Абрамом Дебориным примитивные Марк Митин и Павел Юдин. Дубинин примерил себя к обстоятельствам и точно так же, как Митин и Юдин, пошел в атаку на Серебровского, потом на Кольцова, потом на Лысенко, потом на Эфроимсона, Астаурова, Беляева, и других, и еще других.

Психологи учат нас, что личность человека многогранна, что могут быть самые разные мотивы поведения, а на мотивацию могут влиять разные личностные стимулы √ имманентные и экзогенные, что бездна внешних условий и внутренних переживаний может стоять за внешне одинаковыми поведенческими аспектами личности. Но в случае Дубинина вряд ли стоит искать эти глубокие и разноплановые побудительные моменты. Мелодия его жизни не содержала обертонов и была чистой и даже примитивной. Его характер и личные устремления выстроила в один примитивный ряд политическая система, а сам он стал выучеником Системы, точно таким же, каким был первый государственный выдвиженец в биологии в СССР √ Трофим Денисович Лысенко. Николай Петрович Дубинин был просто талантливым социальным адаптантом. Именно поэтому он так настаивал на ⌠социальной программе наследования■, что, будучи человеком неглупым, на своем примере видел, как среда формирует личность. Забывал он только одно, что такая личность не просто теряла черты ученого, а превращалась в примитив, что она утрачивала не просто возможность быть многогранной, а что в жизненной перспективе от неё ускользало нечто более важное, чем сегодняшний успех, √ репутация порядочного человека. Получилось, что в погоне за соответствием требованиям Системы он сам отстранялся от принципов морали, сам растаптывал те ростки талантливости, которые возможно и могли у него проявиться, не вступи он на зыбкую почву приспособленчества и морального оскудения. Счастье творчества он сам сменял на ⌠блага■, предоставляемые социалистической Системой своим (а не чужим или чуждым). В этой Системе критерии самооценки подавлялись, а позывы к самовыдвижению поощрялись.

Таким моральным оскудением завершалась уникальная воспитательная программа большевизма, ⌠выковывавшая■ индивидуумов со сходным поведением. Собственно, ничем иным и не могла завершаться эта программа, построенная на введении ⌠классового принципа■ в подбор кадров, на воспитании нового типа специалистов √ социалистической ⌠интеллигенции■, подконтрольной чинам из партийных органов и органов политического сыска. Индивидуальные различия в ходе воспитания Homo soveticus стирались. Люди начинали вести себя в огромном большинстве стереотипно.

9 Н. П. Дубинин. Вечное движение. Издательство политической литературы, М., 1973.

18 Библиотека Американского Философского общества, APSL. B:065 Th. Dobzhansky Papers. Kerkis }2 fold., 1969-1975.

31 Там же.

36 Цитировано по книге Н. П. Дубинина ⌠Вечное движение■, см. прим. (9), стр. 400- 401.

40 См.: "Малый энциклопедический словарь" Брокгауза и Ефрона, т. 1, приложение, а также БСЭ, 3 изд., т. 29, 1978, стр. 207.

48 А. С. Серебровский, Н. П. Дубинин, И. И. Агол, В. Н. Слепков и Б. Е. Альтшулер. Получение мутаций рентгеновскими лучами у Drosophila melanogaster, ЖЭБ, том 4, вып. 3-4, стр. 161-180, 1928.

Сойфер В. Н. Очерки истории молекулярной генетики. Издательство ⌠Наука■, М., 1970, стр. 26-27; W.N.Sojfer. Die Molekulare Mechanismen der Mutagenesis und Reparatur. Akademia Verlag. Berlin, 1975l V.N.Soyfer. Molecular Basis of Mutations, In: Ecolutiobary Biology (Th. Dobzhansky, M. Hecht and W. Steere, eds.), 1976, vol. 8, pp. 121-235, Academiv Press, New York.

51 Дубинин Н. П. Исследование ступенчатого аллеломорфизма у Drosophila melanogaster. Трансгенации scute1, scute2, scute3. Журнал экспериментальной биологии, т. 5, вып. 2, стр. 53-85, 1929.

52 Перечень генов Drosophila melanogaster их свойств дан в книге D. L. Lindsley and G.

G. Zimm. The Genome of Drosophila melanogaster, Academic Press, 1992. Мутация scute исходно была описана Морганом, Бриджесом и Стёртевантом в 1925 году. Важную информацию о биохимических свойствах генов scute и achata можно найти в работах: Carramolino, L., Ruiz Gomez, M., Guerrero, M.C., Campuzano, S., Modolell, J. (1982) DNA map of mutations at the scute locus of Drosophila melanogaster. EMBO J., 1982, v. 1, pp. 1185--1191; Alonso, M.C., Cabrera, C.V. The achaete-scute gene complex of Drosophila melanogaster comprises four homologous genes. EMBO J., 1988, v. 7, No. 8, pp. 2585--2591. Выражаю благодарность за сообщение этих сведений профессору Карлу Фрикселу из нашего университета.

53 Серебровский А. С. и Дубинин Н. П. Искусственное получение мутаций и проблема гена. Журнал экспериментальной биологии, 1929, том 4, вып. 4,235- 247. Дубинин Н. П. Исследование явления ступенчатого аллеломорфизма у Dr. melanogaster. I. Аллеломорфы scute¹, scute², scute³. Журнал экспериментальной биологии, 1929, том 5, вып. 2, 53-85. И. И. Агол. Ступенчатый аллеломорфизм у Drosophila melanogaster. II. К вопросу о строении и природе гена. Журнал экспериментальной биологии, т. 5, вып. 2, стр. 86-101, 1929. Гайсинович А. О. Ступенчатый аллеломорфизм у Dr. melanogaster. III. Аллеломорф sc⁵. Журнал экспериментальной биологии, 1930, т. 6, вып. 1,15-24. А. С. Серебровский. Исследование ступенчатого аллеломорфизма. IV. Трансгенация scute⁶ и случай ⌠неаллеломорфизма■ членов общей лестницы аллеломорфов. Журнал экспериментальной биологии, 1930, том 6, вып. 2, 61-72. Левит С. Г. Ступенчатый аллеломорфизм у Dr. melanogaster. V. Мутация scute⁹ и вопрос об аллеломорфах- организаторах. Журнал экспериментальной биологии, 1930, том. 6, вып. 4, 287- 299. Дубинин Н. П. Ступенчатый аллеломорфизм у Dr. melanogaster. VI. Аллеломорфы sc⁷, achaeta √ scute¹⁰, Ach¹√ Sc¹¹, Ach³ √ Sc¹³. Журнал экспериментальной биологии, 1930, том 6, вып 4, 300-324. Шапиро Н. И. Ступенчатый аллеломорфизм у Dr. melanogaster. VII. Трансгенация scute ¹² в связи с последующим возникновением yellow⁶. Журнал экспериментальной биологии, 1930, том 6, вып. 4, 347-364. Дубинин Н. П. Ступенчатый аллеломорфизм у Dr. melanogaster. VIII. Центровая теория гена achaeta √ scute. Журнал экспериментальной биологии, 1930, том 6, вып. 4, 325--346. Дубинин Н. П. Ступенчатый аллеломорфизм у Dr. melanogaster. IX. Аллеломорф achaeta⁵ √ scute¹⁵. Журнал экспериментальной биологии, 1931, том 7, вып. 5-6, 525-551. Сидоров Б. Н. Ступенчатый аллеломорфизм у Dr. melanogaster. Аллеломорф scute¹⁰. Журнал экспериментальной биологии, 1931, том 7, вып. 1, 28-40. Дубинин Н. П. Ступенчатый аллеломорфизм у Dr. melanogaster. X. Закономерности центрового строения ступенчатых аллеломорфов scute и achaeta. Журнал экспериментальной биологии, 1931, том 7, вып. 5-6, 601--635.

56 См. например, N.P.Dubinin. Allelomorphentreppen bei Drosophila melanogaster. Biolog. Zentrabl., 1929, Bd. 49, Heft 6, 328-339; Levit, S. G. Untersuchungen uber Treppenallelomorphismus. V. Arch. Entw. Mechan., 1930, CXXII, Heft 4: Agol, J. J.

N.P.Dubinin. Step-allelomorphism in Drosophila melanogaster. The allelomorphs achaeta2-scute10,achaeta1√scute11. and achaeta3 √scute10. J. Genetics, 1932, vol XXV, No. 2, pp. 163-181; N.P.Dubinin. Step-allelomorphism and the theory of centres of the geneв achaeta-scute. J. Genet., v. XXVI, No. 1, 37-58, 1932; N. P. Dubinin. Step-allelomorphism in Drosophila melanogaster. Journal of Genetics, vol. XXVII, No. 3, pp. 443-464.

59 Дубинин Н. П. Лестничные аллеломорфы у Drosophila melanogaster (Предварительное сообщение). Труды I Всесоюзного съезда по генетике, се- лекции, семеноводству и племенному животноводству, Ленинграде, 1929, том. 1, стр. 231-239.

60 Т. Д. Лысенко, Д. А. Долгушин. К вопросу о сущности озими. Труды I Всесоюзного съезда по генетике, селекции, семеноводству и племенному животноводству в Ленинграде 10-16 января 1929 года, том 3, Ленинград, стр. 189-199. О разгоревшейся после доклада дискуссии и последующем отношении Лысенко к его критикам см. В. Н. Сойфер. Власть и наука. История разгрома генетики в СССР, Изд. "Hermitage", Tenafly, N.J., 1989, стр. 31-57.

высшее образование в Германии (в Мейсене и Галле), по возвращении в Москву вступил в 1906 году в партию социал-революционеров (эсэров), арестован за революционную деятельность в том же году, пробыл больше года в тюрьме, был сослан в Тверь, бежал в Цюрих. В 1913 г. защитил докторскую диссертацию, был основателем революционного Баварского Союза "Спартак" и Баварской Компартии, был одним из вождей Баварской республики. За его голову власти Германии после падения республики обещали награду в 10 тысяч марок, но Левину удалось бежать. С 1921 года жил в советской России, в 1925 году вступил в РКП(б), с 1927 года работал в Комакадемии: заведовал сначала математическим, а позже биологическим отделением Секции естественных и точных наук, в 1928 году основал Отделение истории наук, был кандидатом в члены и членом Президиума Комакадемии (с 1928 г.). С 1932 года работал в МГУ, одновременно был одним из редакторов Большой Советской Энциклопедии, ⌠Зоологического журнала■ и ряда других изданий. В 1937 году арестован, погиб в заключении (расстрелян?), реабилитирован посмертно.

Соломон Григорьевич Левит (1894√1938) √ выходец из беднейшей еврейской семьи. Родился в г. Вилкомир (при советской власти город Укмерге Литовской ССР), отец √ сторож (инвалид), в семье еще трое сыновей, С. Г. √ младший из них. Окончил реальное училище, затем учился в Виленской казенной гимназии (с 5 класса). С 10 лет зарабатывал себе на хлеб и учебу репетиторством. В 1915 году поступил на юридический факультет Петроградского университета, затем вскоре перевелся на естественный факультет Московского Императорского Университета. В 1919 году пошел в Красную Армию, более года служил фельдшером, переболел тифом и был демобилизован, продолжил учебу в МГУ. Был членном БУНД, с 1920 года √ член РКП(б). В 1921 году окончил медицинский факультет МГУ, был оставлен на кафедре госпитальной терапии (зав. каф. Плетнев), был членом руководства МГУ (1922-1925г. г.), в 1924 году организовал в МГУ кружок врачей-материалистов. В 1925 году командирован в Германию, где специализировался по физической и коллоидной химии (у проф. Ронна). До 1930 года √ ученый секретарь Секции естественных и точных наук Комакадемии. В 1928 году организовал Лабораторию по изучению наслственности и наследственной конституции человека, с 1930 года преобразованную в Медико-биологический институт (позже Медико- генетический институт имени М. Горького). Левит стал директором этого института. В декабре 1930 года получил возможность как Рокфеллеровский стипендиат поехать в США (вместе с И. И. Аголом и М. С. Навашиным) для стажировки, работал в лаборатории проф. Г. Дж. Мёллера в Университете штата Техас в городе Остин в течение чуть более года. После возвращения в СССР, поскольку в его отсутствие директором Медико-биологического института был Борис Борисович Коган, Левит в течение около полугода заведовал кафедрой патофизиологии 2-го Московского мединститута. Затем он смог добиться возвращения к генетической работе в качестве директора института, переименованного по его предложению в Медико-генетический институт имени Максима Горького. По возвращении в институт Левит уделял большое внимание привлечению к работе института клиник Москвы, откуда можно было получать материалы для исследований. Был редактором ⌠Медико-биологического журнала■. 5 июля 1937 года Левита сняли с поста директора института, около полугода работу ему не предоставляли, и он был вынужден отмечаться в милиции, в январе 1938 года его арестовали и, по- видимому, вскоре расстреляли. От Института первое время оставалась небольшая лаборатория во главе с Соломоном Наумовичем Ардашниковым (любимым учеником Левита), но вскоре и она была распущена, а институт официально закрыт. С. Г. Левит реабилитирован посмертно. (Выражаю признательность дочери С. Г. √ Тиле Соломоновне Левит за предоставление биографических сведений о её отце).

Израиль Иосифович Агол (1891√1937) √ окончил гимназию в Вильно (сейчас Вильнюс), был членом партии БУНД, затем социал-демократической партии (эсдеки), с октября 1917 года √ в партии большевиков. В 1919 году √ член ЦИК Белоруссии, входил в состав недолго существовавшего Правительства Литвы и Белоруссии, в 1919√1921 г. г. участвовал в Гражданской войне, с 1921 г. был сотрудником редакций газет ⌠Правда■ и ⌠Труд■, одновременно обучаясь на медицинском факультете Московского университета, который закончил в 1923 году, работал сначала психиатром, в 1924 году поступил в Институт красной профессуры (каф. философии, позже каф. естественных наук), работал одновременно в лаборатории М. М. Завадовского, а затем А. С. Серебровского при Комакадемии. Выполнил оригинальную работу о трехмерном строении ге на ("К вопросу о строении и природе гена". ⌠Журнал экспериментальной биологии■, 1929, т. 5, вып. 2, стр. 86√101) и быстро вошел в число авторитетных советских генетиков, стажировался в США, с марта 1929 года был назначен директором Тимирязевского научно-исследовательского института при Комакадемии, стал одним из руководителей советской науки (работал в Главнвуке), в 1936 г. ⌠Правда■ сообщила о его аресте как вредителя. Реабилитирован посмертно.

69 А. Авторханов. Мемуары, Possev-Verlag, Frankfurt/Main, 1983.

73 Н. Валентинов "Встречи с Лениным", Chalidze Publications, New York, 1979, стр. 283-305.

116 Д. Д. Ромашов. Об условиях "равновесия" в популяции. Журнал экспериментальной биологии, т. VII, вып. 4, стр. 442-454, 1931.

123 Н. П. Дубинин. Экспериментальное уменьшение числа пар хромосом у Drosophila melanogaster. Биологический журнал, т. III, вып. 5, стр. 719-736, 1934.

139 Письмо приведено в статье А. Е. Гайсиновича и К. О. Россиянова, озаглавленной ⌠Я глубоко убежден, что я прав■. Н. К. Кольцов и лысенковщина. Журнал ⌠Природа■, ╧5,1989, стр. 86-95 (цитата взята со стр. 89) и в ╧6 за тот же год, стр. 95-103.

146 Цитировано по: В. Полынин. Пророк в своем отечестве, 1969, стр. 111.

148 Н. К. Кольцов. Улучшение человеческой породы. Речь на годичном заседании Русского евгенетического общества 20 октября 1921 года, ⌠Русский евгенический журнал■, 1923, т. 1, вып 1, стр. 1-27; напечатана отдельным изданием: Н. К. Кольцов. Улучшение человеческой породы. Петроград, Изд. ⌠Время■, 1923, 62 стр. Цитата взята со стр. 19.

157 Президент Академии академик А. И. Муралов. Решения пленума ЦК ВКП(б) √ в основу работы. ⌠Бюллетень ВАСХНИЛ■, 1937, ╧4, стр. 8-11; Редакционная статья "В свете критики и самокритики. Сокращенная стенограмма прений на Активе Академии". Там же, 1937, ╧4, стр. 12-29; А. А. Нуринов. На либеральной ноте. Собрание актива в Академии сельскохозяйственных наук. Газета ⌠Социалистическое земледелие■, 3 апреля 1937 г., ╧76 (2464), стр. 2; Проф. И. Презент, А. Нуринов. О пророке от евгеники Н. К. Кольцове и его евгенических соратниках. Газета ⌠Социалистическое земледелие■,12 апреля 1937 г., ╧84 (2472), стр. 2-3; М. С. Дунин, доктор сельскохозяйственных наук. Отступление с "боем". Там же, 18 апреля 1937 г., ╧89 (2477), стр. 2-3; Доктор сельскохозяйственных наук М. Дунин. К вершинам науки. Там же, 7 ноября 1937 г., ╧266 (2644), стр. 2; И. Презент. О лженаучных воззрениях проф. Н. К. Кольцова. Журнал ⌠Под знаменем марксизма■, 1939, ╧5, стр. 146-153;

166 Г. Ермаков, К. Краснов. Реакционные упражнения некоторых биологов. Журнал ⌠Социалистическая реконструкция сельского хозяйства■, 1937, ╧7 (июль), стр. 108-116. Говоря о евгенике и евгеническом обществе, авторы писали:

167 Редакционная статья "В свете критики и самокритики. Сокращенная стенограмма прений на Активе Академии". Там же, 1937, ╧4, стр. 19-24. Цитата взята со стр. 26.

168 А. Нуринов. На либеральной ноте. Собрание актива в Академии сельскохозяйственных наук. Газета ⌠Социалистическое земледелие■, 3 апреля 1937 г., ╧76 (2464), стр. 2.

174 Там же, стр. 70-71 и 183.

189 "Под знаменем марксизма", 1939, ╧11, цитировано по: Вечное движение, см. прим. (9), стр. 197.

206 Там же.

213 В. В. Хвостова. Проблема генотипического влияния при прививках и трансплантации. ⌠Журнал общей биологии■, 1940, т.1, ╧3, стр.449 - 470.

216 Там же, стр. 228.

221 Иосиф Абрамович Рапопорт - Ученый, воин, гражданин. М., Изд. ⌠Наука■, 2003.

226 Письмо (⌠Особое мнение■) Лысенко хранится в архиве РЦХИДНИ, ф. 17, оп. 125, д. 547, лл., 120-121. Там же находятся другие документы, которые раскрывают детали создания нового института. Новый Президент Академии наук, родной брат Н. И. Вавилова, √ Сергей Иванович, назначенный на этот пост по распоряжению Сталина 17 июля 1945 года, активно способствовал организации этого института (см. его собственное признание / С. И. Вавилов. Выступление на расширенном заседании Президиума АН СССР. Журнал ⌠Вестник АН СССР■, 1948, ╧9, стр. 26). Вопрос о создании нового института был расмотрен первым пунктом на заседании Президиума АН СССР 18 июня 1946 года. Подавляющим большинством голосов идея была одобрена. Против проголосовали всего двое √ Лысенко и Н. С. Державин (академик, специалист по славянскому этносу). Бюро Отделения биологических наук одобрило как идею создания Института цитологии и генетики, так и перспективный план его исследований (Журнал "Вестник АН СССР", 1948, ╧9, стр. 89-90, 183, 184 и др.; см. также выступление Г. К. Хрущова на этом же заседании, там же, стр. 89- 90), а отдел кадров Академии начал выделять ставки для зачисления сотрудников в будущий институт (там же).

227 С. И. Вавилов и Академик-секретарь АН СССР Н. Г. Бруевич направили 24 января 1947 года заместителю Председателя Совета Министров СССР Л. П. Берия письмо, в котором на трех страницах были изложены научные и организационные предпосылки создания нового института (РЦХИДНИ, ф. 17, оп. 125, д. 547, лл., 113-115). Бывший кольцовский институт, переименованный в Институт цитологии, гистологии и эмбриологии, было предложено разделить на два: институт с прежним названием и Институт генетики и цитологии. Уже во втором абзаце письма главный довод в пользу учреждения нового научного центра был объяснен без утайки:

231 Докладная записка Президиума АН СССР в ЦК ВКП(б) о необходимости создания нового института с приложением проекта постановления Совета Министров СССР по этому вопросу (РЦХИДНИ, ф. 17, оп. 125, д. 547, лл. 116- 117) и "Списка научных работников", которых предполагалось привлечь в новый центр (Там же, л. 118-119), была дополнена двухстраничным протестом Лысенко по этому поводу . Документы были направлены 27 января 1947 года в секретариат зам. председателя Совета Министров СССР Л. П. Берии, а уже через два дня Берия направил их секретарю ЦК А. А. Кузнецову с резолюцией "Прошу рассмотреть и решить в ЦК ВКП(б)". Последовавшая затем резолюция Кузнецова гласила: "Целесообразно решить в связи с вопрос[ом] заслушивания доклада Лысенко в июне в ОБ [Оргбюро ЦК ВКП(б)] АК[узнецов]. Ниже добавилась еще строка: "Согласен Жданов" (РЦХИДНИ, ф. 17, оп.125, д. 547, л. 122). Через день, 1 февраля1947 года, на документах был проставлен штамп, что их пересылают "Тех-с[овету] Оргбюро ЦК ВКП(б)". Оттуда они были направлены в Отдел науки Управления агитации и пропаганды. В Отделе науки была подготовлена обстоятельная записка по поводу целесообразности учреждения нового института. Подписавшие её 5 мая 1947 года Г. Ф. Александров и С. Г. Суворов дали положительное заключение:

Александров и Суворов завизировали и приложили к своей записке проект Постановления Секретариата ЦК ВКП(б), на бланке в верхнем правом углу стояла надпечатка "Совершенно секретно" (фотокопия этого документа воспроизведена к книге В. Сойфера ⌠Власть и наука■, четвертое издание /см. прим. 140/ на стр. 587).

Отчет Лысенко о работе ВАСХНИЛ в ЦК партии должны были заслушать в первой половине июня 1947 года. 14 июня на бланке ВАСХНИЛ Лысенко написал записочку из четырех строк Секретарю ЦК партии Жданову, в которой сообщил, что направляет докладную записку в Оргбюро и отчет о деятельности ВАСХНИЛ (РЦХИДНИ, ф. 17, оп. 125, д. 450, лл. 3-12). На одиннадцати страницах Отчета он перечислял 21 тему, по которым работали лысенковцы (РЦХИДНИ, ф. 17, оп. 125, д. 450, лл. 2-12). Докладная записка (Там же, лл. 3-6) содержала комбинацию двух жанров √ наступательного и плакательного (текст приведен в книге ⌠Власть и наука■, см. прим. (140), стр. 592-593).

Авторы письма предлагали "поручить специальной группе работников при участии академика Т. Д. Лысенко рассмотреть все материалы... конференции". А. А. Жданов тут же написал на их письме резолюцию Г. Ф. Александрову: "Срочно узнайте, в чем дело" (РЦХИДНИ, ф. 17, оп. 125, д. 547, лл. 126.). 15 апреля Александров представил написанный сотрудником Отдела науки ЦК партии С. Г. Суворовым (физиком по специальности) разбор этой жалобы, согласно которому ни в одном пункте авторы письма не сообщили в Секретариат ЦК партии верной информации и было заявлено, что никакой крамолы в действиях генетиков не было (ЦПА ИМЛ, ф. 17, оп. 125, д. 547, лл. 128-131). Суворов заканчивал свой разбор следующей фразой:

253 Там же, стр. 287-288.

274 Valery N. Soyfer and Nina I. Yakovleva-Soyfer. Political dictatorship in the USSR and its influence on Soviet genetics. Genome, 1988, vol. 30, Suppl. 1, p. 403; В. Н. Сойфер. Второе падение Лысенко, журнал ⌠СССР: Внутренние противоречия■, см. также прим. /77/, стр. 665-667).

337 Н. П. Дубинин. Исследование явления ступенчатого аллеломорфизма у Drosophila melanogaster. I Аллеломорфы scute1, scute2 и scute3. Журнал экспериментальной биологии, т. 5, вып. 2, стр. 53-85.

340 Д. Д. Ромашов. Об условиях "равновесия" в популяции "Журнал экспериментальной биологии", 1931, ╧ 4, стр. 442-454.

будущего лауреата и академика 27

IX. Трагическая судьба Сергея Сергеевича Четверикова 104

Примечания и ссылки 380

Проголосуйте за это произведение