Он был хорошо виден из моего окна, и я всегда испытывал странно чувство, схожее с завистью, когда смотрел на него - изумительно огромного и величественного, каким, впрочем, и подобает быть знаменитому человеку в глазах его боголюбивых соотечественников.

Блики заходящего солнца скользили по его туловищу, будто тысячи сияющих волшебных щеточек, одновременно сметаю-щих невидимую пыль с его одежды; осенний воздух плотно обволакивал его со всех сторон, тяжелый и на удивленье пресный, словно все частицы запахов, какие только есть на свете, слетались сюда и притягивались, и впитывались безвозвратно в каждую клеточку его тела и его одежды, фокусируясь на нем одном┘

Он был вселенским средоточием всех запахов, всех ароматов, всего нежного и зыбкого - прильнув к нему, это обретало вдруг устойчивость и вес, и потому уже не могло улететь прочь, разве что отдельными крупинками порой скатывалось к самому подножью, но люди давили эдакую мелочь, ничего не замечая, и уносили вдребезги разбитые молекулы на своих гряз-ных, шаркающих подошвах.

Трудно сказать, завидовал ли я ему по-настоящему.

Он был виден всем, издалека, стоял всегда спокойный и прекрасно неподвижный, им любовались и его уважали - уважение, как, собственно, и удивление, вещь преходящая, и, чтобы уважение стало вечным, мало быть простым человеком, тебя должны назвать великим.

Или ты сам присвоишь себе это имя, но тогда нужно доказать свое право на него.

По сути, одно равноценно другому.

Как и все, я преклонялся перед ним, точнее, даже и не перед ним конкретно, а перед неким символом, который скрывал свое истинное лицо, - ведь и великий способен содержать в се-бе массу недостатков, из них и строится шаблонное понятие ⌠человек■, все прочее - случайно и относится к числу незау-рядного; так вот, я преклонялся перед раз и навсегда для нас определенным символом - ⌠великий■.

Этот символ, этот знак безжалостно замарывал все человеческое, зато оставалось истово подразумевать всевозможнейшие добродетели и одни только возвышенные мысли, мысли на сцене, у которой нет кулис┘

Люди хитро придумали, как увековечивать себе подобных - для себя: их нет, и никто о них ничего не знает, но есть идеал, и о нем сочиняют сказки.

Наверное, я все-таки завидовал ему.

Это была благородная зависть - в нас столько пороков, что невольно хочется хоть на минуту отрешиться от них, чувства требуют этого, тогда как рассудок твердит, что подобное недостижимо, - и вот тут-то рождается зависть.

Зависть к установленному идеалу┘

Я всегда мечтал оказаться на его месте, нет-нет, не спихнуть, упаси боже, а просто эдак встать и постоять, глядя по сторонам - каков он, мир глазами великого? - но у меня не получалось.

Я хотел бы сделаться таким же величественным и неподвижным, именно неподвижным - неподвижное скорее назовут ⌠великим■ - и гордо возвышаться среди остальных, чтобы те любовались мной, одним из них, и глядеть на мир глазами вечности, потому что великое есть синоним вечного┘

Я глядел на него из своего окна - каждый день, по вечерам, когда возвращался с работы, и мечтал┘

Конечно, это было простодушием - если не сказать хуже: глупостью - с моей стороны, но что поделаешь, я не мог не ме-чтать, поскольку мечты - это наша мудрость, а миру нужны му-дрецы, так во всяком случае я считал.

Я смотрел на него до рези в глазах, мысленно ставя себя на его место, я чувствовал на себе восхищенные взгляды бездумной толпы, слышал слова одобрения, но все - лишь мысленно, все - втуне.

И в конце концов мне сделалось невмоготу, я понял, что так дальше жить нельзя, что такое раздвоение в итоге приведет меня к безумству, и я, наконец, решился.

Поздним вечером, когда прохожие почти исчезли, заполнив, точно прогоревшие за день спички, свои коробки-дома, ког-да потухли яркие прожектора, с высоких крыш озарявшие площадь перед моим домом, я вышел на улицу.

Машин было мало - будто озлобленные тени, они проносились мимо, вспарывая мостовые ножами сияющих фар; стояла ночная усталая тишина, и мне было приятно шагать по пустынному тротуару, навечно запечатлевая на нем невидимые отпечатки подошв своих дешевых башмаков.

Я огляделся по сторонам, но обычных в этот час блюстителей порядка не заметил.

Тогда, не колеблясь ни секунды, я решительно ступил на мостовую и побежал через площадь, к ее центру - туда, где на каменном пьедестале возвышался безмолвный бронзовый памятник.

Воздух стал вдруг вязким и тяжелым, словно не каких-то метров сто, а целый километр пришлось одолевать┘

Но наконец-то я остановился и сумел перевести дух.

Памятник был рядом.

До неправдоподобия огромный вблизи, он дышал холодом и спокойствием и заслонял собой чуть ли не полнеба, затмевая тусклое мерцание звезд.

На мгновение мне сделалось не по себе.

Я невольно вспомнил все, о чем мечтал, проводя долгие вечера у своего окна, вспомнил, какими упованиями тешил себя, когда в моей душе бывало пусто и серо, и, вспомнив, ужаснулся собственному кощунству - я ощущал теперь себя преступником, нет-нет, не тем, который посягает на чужую жизнь и жалкое имущество добропорядочных граждан, но преступником нравственным, я ощутил себя вдруг духовным скопцом - бог мой, чего же я желал!..

Мне захотелось убежать - подальше, прочь, чтоб больше никогда не видеть этого проклятого великого шамана-искусите-ля, чтоб жить, как все, и умереть, как все, в смиренье и забвении, но было поздно отступать - я это понимал и оттого силой заставлял себя свыкнуться с новым положением.

Я подошел к памятнику чуть ли не вплотную и попытался заглянуть ему в лицо - пустое занятие, лик был слишком высок и, как ни странно, слишком груб, чтобы я мог вблизи различить его черты.

Издали все смотрелось иначе, а впрочем, так ведь и должно быть, подумал я, все великое вблизи кажется грубым, бесформенным, как бы лишенным смысла, на то оно и великое, чтобы разглядывать его издалека, люди учли и это.

Я стоял рядом с застывшим колоссом, и над моей головой нависал тяжелый бронзовый носок сапога┘

Я ничего не мог понять, я боялся вдруг разочароваться - к этому ли я стремился в жизни?!

И тогда меня охватила ярость.

Именно - тупая, обывательская, с детства тренированная ярость┘

- Эй, - сказал я негромко, глядя вверх. - Эй! - закричал я что есть силы. - Ты меня слышишь? Ну, чего ты хочешь от меня? Зачем ты здесь?

Мне показалось, что гигант шевельнулся - или это закружилась моя голова?

Я понимал, что ответа не будет - смешно ожидать невоз-можного!

Ответа не будет никогда - ни сейчас, ни после, и тогда я, вероятно, успокоюсь, и уразумею, как-нибудь, что все великое становится умершим, едва названное из толпы великим, и тогда смогу уйти к себе домой, и наконец сумею с чистой совестью забыться в никаком, обыкновенном, человечьем сне.

Все словно замерло, упрямо ожидая┘

- Убирайся вон, - тихо сказал памятник.

Но его слова прогремели в кладбищенской тишине города, будто вой тысячи сирен, и я в страхе прижался к пьедесталу: что, если люди сейчас проснутся и увидят меня - как я им все это объясню?

- Что ты сказал? - переспросил я шепотом.

- Убирайся вон, - повторил памятник. - Ты мешаешь мне думать.

- Зачем тебе думать? Ты уже великий!

- Что ты знаешь обо мне!.. Ведь я идеал - так, во всяком случае, считаете вы все.

- Нет-нет, ты заблуждаешься! Есть точки зрения на идеал. И только┘ Ничего больше. Воплощая идеал, мы отдаем ему свои пороки.

Мне показалось, что памятник усмехнулся.

- Это - лучший способ оправдаться в жизни. Что тебе нужно?

- Я хочу быть таким, как ты. Понимаешь? Я хочу на твое место.

- Но ты же простой человек, - памятник устало вздохнул. - Куда тебе на пьедестал?

- Тебя люди, подобные мне, вознесли на него, - возразил я убежденно.

- Ошибаешься. Я сам стал великаном, я сам построил себе пьедестал.

- Как? - растерялся я. - Ты хочешь сказать, что был Ве-ликим и в Жизни?!

- Почему бы и нет?

- Нет, нет! - закричал я в отчаянии. - Ложь и бесстыдст-во!.. Этого не может быть! Ты сам не сделал ничего, иначе бы ты стоял на моем месте. Это люди вознесли тебя до небес. Ты был нужен им!

Памятник молчал.

- Эй ты! - я потерял всякий рассудок. - Согласись со мной. Откажись от своих слов!

- Вот уж нелепость┘ Не мешай мне думать. Меня чтут - следовательно, я мыслю. Отойди и не мешай. Твое безверие меня сбивает┘

- Думать, да? Думать?! Но ведь ты - мертвец! Какие могут быть мысли?! Это - пыль. Им грош цена! Ты просто издеваешься надо мной.

- Убирайся вон.

- Эх, вот как┘ Прогоняешь┘ Хорошо же, я уйду, но если твои слова - правда, ты прежде скажешь, как стал великим. Слышишь?

Памятник молчал.

Будто и не было никакого разговора. Будто само молчание являло высшую ступень величия┘

- Ты слышишь меня? Ты... ты...

Больше я уже не владел собой.

Негодование придало мне силы.

С ловкостью обезьяны я вскарабкался на пьедестал и полез дальше.

Наконец я добрался до вершины - его лицо было на уров-не моего лица, мы с ним были одного роста!

Я смело заглянул в его пустые глазницы - ничего, кроме оскалов ночи, холодная бронза и грубые, едва намеченные черты лица - господи, ну, почему они издали казались такими благородными?!

И я ударил его.

Раз, другой, третий┘

Я наносил ему удары - по груди, по голове, беспощадно и расчетливо, - а он раскачивался из стороны в сторону и гудел, как безголосый колокол.

Я уже устал, руки мои были содраны в кровь, меня пронизывал холодный осенний ветер, а по лицу струился пот, но мне не было ни холодно, ни жарко, мне было просто мерзко, противно - и за него, и за себя - зубы мои выбивали гадостную, безостановочную дробь, точно меня крутила лихорадка, и я, чтобы хоть как-то успокоиться в конце концов, все бил и бил, ослепленный беспощадной яростью.

Внезапно памятник зашатался, будто пьяный, и только тут я понял, что мне грозит опасность.

Я успел по бронзовой ноге, как в детстве с горки, съехать вниз и соскочить с пьедестала, и в то же мгновение памятник ру-хнул, разламываясь на части.

Я с опаской приблизился к груде металла, искореженного и шершавого.

Голова отвалилась от туловища и лежала в нескольких шагах от меня.

Я снова всмотрелся в пустые глазницы и на самом их дне, измазанном черной сажей ночи, в свете редких фонарей, что ок-ружали площадь, увидал капельки воды, росинки, выпавшие из воздуха на холодном металле.

Я вдруг почувствовал неодолимую, мучительную жажду и припал тогда к пустым глазницам, как к огромным чашам с пьянящим напитком, и выпил всю росу - сначала из одного, а потом из другого глаза.

Это было странное, безумное пиршество, росиное пиршес-тво в безлунную темную ночь.

Это была моя месса, росиная месса - и город слушал, и звезды слушали, а я творил священное таинство и очищался от всех мыслимых земных грехов.

От всех, от всех!..

Так мне казалось в этот миг┘

Я утолил свою дьявольскую жажду и обернулся.

Пьедестал стоял пустой и будто съежившийся - маленький, совсем маленький без памятника Великому.

Я было подумал, что вот и настал мой час: пьедестал, на который я стремился, наконец-то пуст, памятник повержен - кто помешает мне осуществить свою мечту?!

Это было так заманчиво: встать на пьедестал, вознестись над городом и его жильцами, упереться головой в звездное небо и хоть на минуту, короткую и бесконечно длинную, услышать голос вечности, и осознать, что ты велик и сам нашел себе место на пьедестале┘

Пожалуй, я так бы и сделал, но┘ не теперь.

Я смертельно устал, и снова куда-то лезть и стоять на холодном ветру - боже мой, вдруг подумал я, ведь это вечный, искупительный удел великого: всегда одиноко стоять на холодном ветру, под дождем и снегом, и в гулкие грозы всегда принимать на себя оплеухи безжалостных молний! - нет, сейчас мне это было просто не под силу.

Воздушный шарик лопнул, и остался только пшик. И все желания угасли.

Это ли не полная свобода?..

Тогда я повернулся и медленно побрел обратно, к дому, - через всю площадь, равнодушно глядя на проносящиеся приз-раки-автомобили.

Мне казалось, что я шел страшно долго, непомерно долго, может быть, всю ночь, пересекая одну-единственную площадь - вновь в тягостном и странном, почти безвоздушном прост-ранстве┘

За все это время я ни разу не оглянулся.

Зачем?

Зачем лишний раз смотреть на то, чего ты добился с таким трудом и чем так и не сумел воспользоваться? Или же - не пожелал┘

А в общем - все едино┘

Я завернул в подъезд и, не торопясь, пешком поднялся на свой этаж, вошел в квартиру и приблизился к окну.

Мне долго не хотелось смотреть на площадь, но я себя заставил.

Он был хорошо виден из моего окна, изумительно огромный и величественный, каким, впрочем, и подобает быть знаменитому человеку в глазах его соотечественников.

Блики восходящего солнца легко скользили по его туловищу, будто тысячи сияющих щеточек, одновременно сметающих незримую пыль с его одежды.

Он был виден всем, издалека, спокойный и неподвижный, им любовались и его уважали┘

Трудно сказать, завидовал ли я ему по-настоящему.

Я глядел на него из своего окна и мечтал, я не мог не мечтать, потому что мечты - наша мудрость, а миру нужны мудрецы, так во всяком случае я считал┘

1965 

Проголосуйте за это произведение

Что говорят об этом в Дискуссионном клубе?

235437  2001-12-06 10:42:49 Жан-Клод - Все бы ничего, но одна навязчивая мысль преследует меня: оптимальный возраст для того, чтобы начать заниматься литераторством - 35-50 лет. Ранее за это дело браться не стоит. Просто нечего пока сказать, не говоря уже о мастерстве. Пушкин А. С. и еще пара человек - исключение. А всем остальным советую: подождите, пока созреете. Поспешите - напишете ерунду. Не хочу обидеть автора, просто размышляю.

235449  2001-12-06 18:57:17 Сергей Шиншин - Жан-Клоду Насчет оптимального для начала писательства возраста в 30-35 лет вы ошибаетесь. Я в детстве очень внимательно читал биографические справкм всяческих успешных америакнских и прочих писателей второй половины ХХ века. Большинство из них напечатали (напечатали, а не написали, заметьте) свой первый роман в 29 лет. Вот так-то. А посему возникает вечный вопрос - взрослеет ли писатель как обычный человек или быстрее? Или вообще по-другому? В Непомнящий (Сергей Сергеевич эту фамилию знает наверняка) в статье о Пушкине выдвинул теорию, что гении наделены тем знанием, который нормальный человек приобретает с возрастом, едва ли не с рождения. Может быть, и интересно было бы сейчас перечитать эти первые романы 29-летних, дабы понять,сколько в них жизненного опыта, сколько - его предчувствия и сколько заимствований, да время, на это затраченное,вряд ли оправдает результат.

235451  2001-12-06 19:42:44 Кошка Катя - Но это не тот случай. Это не литература.

241522  2002-04-05 15:05:17 Мистер Х - Кошке Кате Согласен. Это махровая графомания. Удивляет то, что кто-то за это проголосовал.

241530  2002-04-05 16:32:32 ВМ /avtori/lipunov.html - Уважаемые господа критики! Вы бы хоть почитали об авторе, прежде чем советы давать. Какой начинающий - ему уж за 50 давно. А рассказ этот написан в середине 60-х, почти юношей, и рассказ талантливый по теме и по исполнению, совершенно выбивающийся из той советской или антисоветской прозы. Это в те времена, когда писался полдень 20-век и любовь к электричеству. Подумайте, кому памятник мог стоять-то?

241535  2002-04-05 18:24:12 Мистер Х - Если бы я прочел сие тогда, в 60-х, возможно, разговор был бы иным, хотя суть не меняется. А насчет начинающих - так сколько ж ему лет-то было...

241558  2002-04-06 15:05:09 Иван Батраков - ВМ! А кому памятник-то? Можете ответить? Предположим, Ленину, - ему памятники стояли во всех городах, но я почти не сомневаюсь, что памятник тут без лица - просто идея величия, "любви и обожения народных масс". Вариация на тему "Медного всадника" и "Памятника" Пушкина-Горация. Жанр - притча. Псевдофилософская фантастика как раз зарождалась в те годы. Стругацкие начинали писать тогда же. Почему рассказ "выбивается из советской и антисовесткой прозы тех лет" - ума не приложу. Типичный юношеский рассказ, интересный разве тем, что свидетельствует о том моменте, когда общественное сознание уже начало свою эволюцию в сторону "общества потерянных целей", как Л. Гинзбург определила СССР семидесятых. А пока - середина шестидесятых: Карибский кризис вроде бы преодолен, кукурузного вождя уже сняли, но танки в Чехословакию еще не ввели. И Че Гевара еще жив. В головах у мещан постсталинской империи - полная каша: со страниц газет им внушают, что они впереди планеты всей, а в душе уже копошится червячок сомнения. Так хочется быть достойным газетных статей! И непонятно, за какие заслуги туда попадаешь. Самый простой выход - не разбираться дотошно в причинах и следствиях, а лупить ногой по пустотелым памятникам, когда никто не видит, или служить свои эклектичные "росиные мессы", считая себя то ли Пушкиным, то ли Бахом, то ли Маяковским. Как раз намеком на сюрреалистический эклектизм рассказ интересен, но для совершенства ему недостает четкости сознательной установки автора именно на этот художественный метод. "Приз-раки-автомобили" - самая яркая фраза рассказа, по-хлебниковски гениальная игра слов, но тут же элементарная грамматика и стилистика автора подводят; 37 лет спустя после написания можно было бы и не демонстрировать всему миру такие вот неуклюжие подростковые фразы: "увидал капельки воды, росинки, выпавшие из воздуха на холодном металле" Стилистическое смешение французского с нижегородским напрягает, а зачем? И все же рассказ этот куда более интересен, чем духовидчески-мутная и шизофренически-ядовитая проза ревностно превозносимой местной авторитессы Н. Горловой. У той - только миазмы больного сознания, здесь - наивная, но чистая трагедия.

Copyright (c) "Русский переплет"