Портал | Содержание | О нас | Авторам | Новости | Первая десятка | Дискуссионный клуб | Чат Научный форум Первая десятка "Русского переплета" Темы дня:

Мир собирается объявить бесполётную зону в нашей Vselennoy! | Президенту Путину о создании Института Истории Русского Народа. |Нас посетило 40 млн. человек | Чем занимались русские 4000 лет назад? | Кому давать гранты или сколько в России молодых ученых?

Роман с продолжением
14 сентября 2010 года

Голосовать с пепрвой части

МУРАВЕЙНИК-RUSSIA

Предыдущее

Так, отмечая свои промежутки времени, свое пространство, явственно, заведенно, как на целый день всполохи клушки, доносилось из чьего-то двора.

- Верончик! Веро-ок!

Женщина словно без конца проверяла, прокрикивала над городком короткое свое, материнское время. Словно бы удерживала его там в знойном ветерке, чтобы оно не так быстро прошло...

- Верончик! Веро-ок!

Между тем женщина ходила по двору - подбирала отлетающие от топора домработницы ветки, рогульки, палочки, подкидывала в костерок, где на черном таганке в медном тазу варилось смородиновое варенье. То есть женщина была занята делом. Тем не менее через какой-то промежуток времени, только ей одной известный промежуток, не прерывая дела, опять ясненько кричала:

- Верончик! Веро-ок!

На коленях, прямо на земле, расколыхивая под платьем все свои беспокойные валуны, глыбы, домработница тюкала топором по ветке и ворчала, что в медном тазу сроду не варили смородинное. Не варят. Никогда. Путные люди, конечно. Дурак, чай, об этом знает. Настырно бодалась с топором голова, похожая на бобину с пряжей, с сердитым, раздернутым пробором. Не варят. Сроду не варили. "Не ворчи, Глаша, - спокойно говорила женщина, - руби знай". И, не прерывая занятия, дождавшись конца промежутка, услышав его в себе, опять выпускала к небу ясненький голосок:

- Верончик! Веро-ок!

- Да здесь она, здесь! Чего орать-то! За баней вон...

- Да? - удивлялась женщина, глядя на баньку, свежесрубленную, золотистую. Но, сразу словно забыв, зачем туда смотрела, опять принималась собирать ветки...

- Верончик! Веро-ок!

- Да за баней она! За баней, Марья Палавна! Господи! - Да? За банькой? - Женщина ходила, подсовывала ветки под таганок. Таганок стоял, как карлик, наказанный тазом...

- Верончик! Веро-ок!

- Ы-о-о! еп... пып... тып...

Даже переброшенные на спину, солдатики-прелюбодеи продолжали отрабатывать куда-то. Как трое... как четверо на длинном велосипеде!.. "Склешшились..." - выпучивала глазенки Верончик. Стукала, стукала обломком кирпича. Вот вам! Вот вам! Зло...едучие. Да, злоедучие. На земле оставалась красно-рябенькая лепешка.

- ...Верончик! Веро-ок!..

Можно было теперь продвигаться-прокрадываться дальше, задирая сандалии, высматривать. Внезапная остановка. Замершая на одной ноге остановка. "Опять склешшились..." - произносилось с удивлением и даже испугом. Кидалась, шарахала. Вот вам! Вот вам! Злоедучие...

- ...Верончик! Веро-ок!..

Выбежала из-за баньки с гирляндой солдатиков на палке:

- Вот они - злоедучие!

Мать покраснела, кинулась: "Ты опять! Опять! Верончик! Кто тебя научил! Кто! Брось сейчас же их! Брось, я кому говорю!" С боязливой брезгливостью вырвана была, наконец, палка, женщина понесла ее, солдатики, спасаясь, чесанули по палке к ней - женщина отшвырнула, отскочив от палки с воплем, прижав к груди руки. Точно у нее их чуть не оторвали. Домработница на коленях - прыснула, пригнулась. Стелясь низко, вытягивала ветку. Из вязанки. Точно уничижала себя до размеров этой вязанки. Сравнивалась с нею. Словно в нее влезала. Однако остренько вслушивалась, с приготовленным хихиканьем ожидала.

А взволнованная женщина как бы находилась сейчас между двух огней. Огонька и огнища. Ей приходилось втолковывать как бы обоим. Больше даже для деревенской этой дурынды, которая вот ползает, мерзавка, возле вязанки, будто она тут ни при чем... втолковывать, да, что они не склешшились, нет, а они... - дерутся. Вот! Они дерутся! Верончик! Просто дерутся! Домработница пошла кашлять в вязанке. А Верончик стояла очень хитренькая. Выглядывала из-под темных бровок. Как из подполья. Она знает тайну. Стыдную. О которой нельзя говорить. Хи-хи-хи.

- Склешшились!

Спина домработницы заколотилась.

- А! злоедучие! - все не унималась, подбавляла несносная девчонка.

Воспитательница то коротко подхохатывала вместе с воспитуемыми, то всхлипывала, уже одна, ломая руки. Ведь нужно заменить одну только букву, ведь если заменится одна только буква в поганом этом слове... ведь если случайно выскочит она у ребенка, то тогда... - всё, конец, она, женщина, не выдержит. Просто не выдержит. Умрет, упадет!

- А-а, злоедучие!

Вот. Опять рядом! Как выстрел! Как головоломка. Игра в школе. Нужно отгадать одну букву! Всего одну! Кто угадает букву! Кто первый!.. Нет, это невыносимо. Сейчас брызнут слезы. Ну да, ну да! Они злоедучие! Верончик! Они хорошо едят! Они молодцы! Они очень хорошо кушают! И мы тоже покушаем! Варенья! Верончик! Верончик любит варенье! Ох, как любит! Верончик зло...еду...ебу... (Господи!) очень едучий на варенье! Очень! А? Покушаем? Несносная была подведена к варенью. Смотри, смотри какое красивое! Бурлящее варенье было раскаленно-анодированного цвета...

- Как проволока-а. Не хочу-у! Не бу-уду!

- Где проволока? Какая проволока? О чем ты говоришь? На, на, попробуй! - Женщина хватала ложку с пенками, подсовывала к лицу дочери, аппетитно наматывая пенки на деревянную ложку: - Витамины! Витамины! Верончик! Будь умненькой!

- Не-ет, проволоч-ное-е. Не хочу-у! Не бу-у-уду-у!

О чем она говорит? Разве может варенье быть проволочным? Разве может варенье быть - как проволока? Женщина хватала лобик дочери. В ладошку. Нормально! Какая проволока? Верончик! Тогда со скашиванием губы и хныканьем следовало заумное, детское, что если пожевать это варенье - то будет "как про-волока-а! Одинакова-а-а!"

(Неисповедимы ассоциации ребенка!) Женщину передернуло. У женщины начало пробивать в зубах. Как в клеммах. Оскомина. Жесточайшая оскомина! На девчонку мать махала рукой: только б с глаз та долой, с глаз со своей "проволокой"!..

Несносная - отходила. На время всё вроде бы притихало...

Чуть погодя несносная выбегала. Из-за баньки.

- А вот они - склешшились!

- Верончик! Верок!..

Может быть, тут и был тот исток, тот нередкий исток драмы женщины, родившей когда-то дочь...

Раза два на неделе приходили специальные дети. Племянницы и племянник Глафиры. Домработницы. Мал мала меньше. Еще задолго до обеда они начинали переговариваться за высоким забором... Наконец Глафира открывала калитку, и они детсадовской раскачивающейся связкой входили.

На середине двора стоял длинный деревянный стол с ножками в виде буквы Х. Вчетвером, как на плоту, как терпящие кораблекрушение, они висели на одном его конце с ложками в кулаках. А с другого конца Верончик, вцепившись в край, у них этот плот словно хитро выдергивала, постоянно их пугала. В общем - строго соблюдалась дистанция: одна сидит на одном конце стола, четверо других - на противоположном.

Суп Глафира наливала им в одну большую чашку. Они сосредоточенно принимались черпать. Ложки с супом носили ко рту по-крестьянски бережно - на хлебе. Ни капельки не проливая. Поглядывали на Верончика. А та, в салфетке, как будто в большой белой растрёпанной душе - капризничала. "Не буду суп! Не буду!" Бантик болтался на стоячей косичке, как колокольчик у Петрушки. Мать рядом страдала: "Ну, Верончик! Милый! Ешь! Я тебя прошу! Смотри, смотри, как мило едят дети! Как мило!.. А давайте - кто быстрей?! А? Милый Верончик или дети? А? Кто быстрей?"

Старшая племянница, оценивающе поглядывая на капризницу, осторожно говорила, что Верончику за ними не угнаться. Не-ет. И подносила ложку ко рту, обстоятельно втягивая суп. Другие, младшие - ее сестры и брат - тоже смотрели и дружно соглашались с нею: не-ет, Верончик не потянет, не-ет. Куда ей! "Слышишь, слышишь, что говорят дети! - подхватывала мать. - "Верончик не потянет!" А? Давай скорей докажем детям. Скорей докажем! Верончик - он потянет, еще как потянет!"

Девчонка мрачно думала. Дала в себя всунуть ложку. Еще одну. И бзыкала, взрывая суп в тарелке ручонками. И орала. Под шумок дети начинали таскать ложки быстрей, активней. Надеясь получить от Глафиры и успеть перетаскать еще и добавку. Пока проорется-то эта... Верончик оборвет рёв - ложки сразу на тормоза. Начинают плавать по воздуху плавно. Все дети - оттягивающиеся книзу китаёзы. Верончик пуще разорвется. Вся зажмурится. Ложки разом начинают стучать, как у солдат...

По окончании обеда специальные дети какое-то время кучкой теснились во дворе. Вежливо его разглядывали. К Верончику - как к главному экспонату усадьбы - подходить было нельзя. А уж трогать руками - ни-ни! Об этом тетке Глафире всегда говорилось строго. Да и самим приближаться опасно, если по правдышке-то. Поэтому дети к выходу, к воротам продвигались вдоль забора, боком, подальше от Верончика, которая, не сводя глаз, поворачивалась за ними, как за индейцами, - лихорадочно придумывала, что бы такое с ними, индейцами, на прощанье сотворить. Однако тетя Глаша уже вытирала им возле калитки подолом носы. И они благополучно выходили на волю.

По улице неспешно побалтывались опять ясельной своей связкой парусных корабликов. С вытянутыми руками - напоминали вцепившихся в подолы гусей. Последним из них, в мешочных штанах и с веревкой через плечо, качался любимец Глафиры, полуторагодовалый Андрюша. Босой. Свеже обритый. С воздушной головой... Глафира смахивала слезу. Не удержавшись, Верончика - отталкивала. Захлопывала перед ее носом калитку. На засов. Сиди в тюряге, шалава! Глафира - не мать. Нет - не мать. У нее - не попляшешь! И Верончик смирялась с тюрягой. Отворачивалась от калитки. Глазенки ее уже искали, что бы такое сотворить. Ага! Вон она! - Кошка!

Через минуту взметнувшаяся кошка орала на горбу забора, пытаясь умащиваться на нем, как на ноже. Не решаясь спрыгнуть ни на улицу, ни обратно во двор к радостному Верончику с острой палкой... "Мяорррр!" - "Да что же ты делаешь-то, шалава безмозгла!" - спешила Глафира.

- Верончик! Веро-ок! - доносилось из-за тюля раскрытых окошек.

Перед тем как лечь в кровать, во время чтения у настольной лампы, Федор Григорьевич любил запустить руку в галифе. Сверху. Через пояс. Как бы в гигантский карман. (Ширина и объемность галифе позволяли ему это сделать.) Сладостно перебирал в штанах. Как золотые монеты отсчитывал. Сдачу. Марья Павловна взбивала подушки, старалась словно бы не замечать этой дурной привычки Федора Григорьевича. Иногда мягко журила его: а если Верончик? Федор Григорьевич с готовностью вскакивал, приглашал и ее проследовать туда же, рукой оттопыривая галифе уже как мешок. И медленно разоблачался - показывая ей всё свое богатство... С деланным возмущением Марья Павловна убегала за кровать, за высокую спинку с пампушками. Не оборачиваясь, требовала немедленно прекратить. Грозила пальчиком своей тени в углу: прекрати немедленно! Федор Григорьевич смеялся, торопливо скидывал с себя всё, прыгал на свежую простыню, чтобы поджидать.

Но перед самим актом Федор Григорьевич становился очень серьезным. Даже ответственным. Стоя на коленях, голый, очень прямой и строгий, он водружал на нос свои очки с жиденькими дужками, тщательно заправлял дужки за уши, молча и долго смотрел на тоже голую, лежащую перед ним, очень стыдящуюся Марью Павловну. Издав не то рык, не то хрип, не то кряк - набрасывался. Подпрыгивал. Приподымался на руках, дополнительно под собой разглядывал, и тогда Марья Павловна видела, какой синей толстой ужасной веткой набухала на лбу у него вена. Казалось, Федор Григорьевич исходил весь в эту лоснящуюся, сосредоточенно мотающуюся, готовую вот-вот лопнуть вену-ветку. Весь! Без остатка!.. Но, к счастью, все заканчивалось благополучно, и через минуту Федор Григорьевич лежал на Марье Павловне уже не опасный. Сбитые с лица очки свисали с уха его просто как брелки. Просто как слепые брелоки. Марья Павловна снимала осторожно их с уха Федора Григорьевича. Клала на простыню рядом. Чтобы отдохнули...

Полежав на Марье Павловне минут десять, Федор Григорьевич вновь водружал очки. И опять стоял перед Марьей Павловной столбиком. Как суслик перед раскрывшимся ландшафтом... Марья Павловна начинала стыдиться еще сильнее... Кидался Федор Григорьевич, начинал рыть. Начинал как бы подрывать Марью Павловну.

После второго акта очки висели на ухе, будто покалеченные. Федор Григорьевич проваливался в сон. А Марья Павловна поспешно отирала полотенцем на груди у себя мокрую голову, будто взмокшего своего ребенка, и горячечно шептала: "Ах, как он работает! Как много он работает! Нужно отдыхать ему! Нужно больше отдыхать ему!.."

На концерте знаменитого хора Кожевенного завода Федор Григорьевич сидел в первом ряду, метрах в пяти от сцены. Марья Павловна с Верончиком его как бы с двух сторон облагораживали. Как рисующиеся постоянно виньетки. Большой зал ДК по этому поводу был забит полностью. На сцене Русский хор был громаден, как волнующаяся верста.

Притушили в зале свет. Дирижер дирижировал - как беду лапами разводил. Был он сутул, высок, костист. Фалды фрака свисали у него - как свисают портьеры. Зал аплодировал. Так. Всё хорошо. Дирижер разворачивал себя. Из-за радикулита - реверансом. Отступая ногой. Снова отворачивал себя к хору. Закладывал под фалду платок. Судорожно разводил лапы: внимание!

Когда дирижировал "Во саду ли, в огороде", почувствовал, что хор как будто начали подергивать с разных сторон. Веревочками будто, исподтишка. Хор запел вразнобой, не по руке. Все хористки, кругля глаза, смотрели куда-то за него, дирижера. Вниз, в зал. Туда же и хористы тянули шеи, будто голодные. Что за хреновина! - подумал дирижер, - пьяный, что ли, опять какой? Скосил лицо. Продолжая дирижировать...

Девчонка! Какая-то девчонка лет пяти! Тощенькая, как муравей! Внизу, у сцены! Двумя указательными пальчиками взмахивает, дирижирует. Как бы командует, понимаешь! Но иногда как бы и журит хор: А-áта-тá!

Дирижер лягал, лягал ее фалдой: у-уйди! у-уйди отсюда!

Дирижеру шепнули... Дирижер осклабился. В зубах - как меридианный. Так и дирижировал дальше, - вывернув весь глобус к начальнику в первом ряду. Сильно приседал, подлаживался под взмахи ручек его дочки. Было теперь как бы два дирижера. Верхний на сцене и нижний в зале. Нижний руководил. Зал в такт захлопал. Вскочил. Преданность на лицах. Счастье, порыв. И сорвалось всё по окончании номера в бурное всеобщее ликование. Очень продолжительное. Всюду жутко трепетали друг дружке стеклянные комарики рук. Лозунги было пошли, призывы (уже начали выкрикивать), но Силкин кривовато привстал с кресла, мотнул головой и сел. И все разом рухнули. Как после припадка.

В перерыве никто не смел подходить, беспокоить Федора Григорьевича, так и не вставшего с места, чтобы походить, размяться. Шумок по залу был опрятен. Как бы поодеколонен. Только Марья Павловна могла находиться рядом с Федором Григорьевичем. Она была как-то очень нервна рядом с ним и одновременно обстоятельна, спокойна. Как осенью смелая мушка. Она все время словно бы налетала на руку Федора Григорьевича. Садилась все время словно бы на нее. И безбоязненно бегала по ней. Показывая этим свою взволнованную преданность этой милой руке, свою полную зависимость от этой милой руки и в то же время полное свое на нее право. Да. Она словно бы выстрадала эту руку и всего Федора Григорьевича с ней. Да, выстрадала. И не спорьте! А вот Верончик в кресле сидела будто бы отдельно от них. Очень как-то самостоятельно. Она явно опять что-то крепенько надумывала. Время Верончика только-только наступало. Время Верончика было все впереди. Только думать, думать надо. Соображать! Глаза Верончика прислушивались к вызревающему внутри, к бегающему где-то внутри нее. И, как из омута вынырнув, разом становились вдохновенны, шаловливы. Ага-а, сейчас, сейчас! Погодите! Вот увидите!

После перерыва, по-прежнему разводя как бы беду руками,

дирижер покашивался вбок, нервно ожидал от Верончика опять какой-нибудь каверзы, какой-нибудь кóвы, но всё было спокойно - Верончик сидела, провалившись в кресло, побалтывая ногами в тощеньких гольфиках с помпончиками. Но когда хор пропел, дирижер легкомысленно проследовал за кулисы. Чтобы получше разгорелись аплодисменты. А когда вышел - хор его пел. Да, пел. Без него, дирижера! Эту же вещь! Только что пропетую! И махала опять эта несносная девчонка! Ну что тут было делать? Дирижер топтался на месте, то ли дирижировал, то ли хлопал в ладоши вместе со всеми, осклабившись до ушей. Совсем остался как бы не у дел. Будь ты проклята, маленькая говёшка!

Между тем Верончик отмахала. Вернулась под бурю аплодисментов и села рядом с матерью и отцом. Комарики рук прямо-таки стеклянной тучей стремились к ним! Но в то же время оставались как бы на месте, были дисциплинированны. Стремились жутко! И на местах. Стремились просто обвально! С нетерпеливым топотом ног! И - ни с места! Это нужно было уметь. Это - диалектика, товарищи! Она, она, чертовка! У-урря-я!

Забор был очень высокий. Высоченный. Горбыль был пущен в небо в два этажа, один на один. Густо и плотно. Днем облачка выплывали над головами - на удивленье. Как известковые лебеди в озерцо на ограниченной картине-клеенке базарного живописца.

По утрам лучи солнца могли пробиться во двор только через щели, а также - через дыры от выбитых сучков. Верончик бегала, надергивала отовсюду этих лучей, как золотистых тонких нитей, и всячески их запутывала. Хулиганила. Как если б хулиганил паучок... Выбегала за баню. Солнце пило чай на краю огорода. Огород был как халва... Снова забегала в лучи ограды. Как будто в клетку в золоченой паутине. Где принималась бегать, дергать, всё запутывать.

На забор сдуру садился голубь. Робко переступал, передвигался по нему, выдвигал любопытную головку. Словно прилетел знакомиться. В великих неуклюжих крыльях. Будто во фраке с чужого плеча... Да в камни его, прохвоста! Под пролетающим камнем голубь подскокнул, взорвался переломанным веером - и ускользнул от дурочки за забор.

Выглянул было петух из сарая - и исчез. Дрессированный. Верончик и туда пульнула камнем. Чтоб не выглядывал.

Иногда за забором трусùла стайка детских голосков. Весело смеющихся, весёленько переговаривающихся. Осторожный глаз Верончика находился возле дырки от сучка. Как будто неумело, осторожно приставлялся к зыбко золотящейся подзорной трубе... Истинно, как шанкр, взращивался в этом дворе забубóнный индивидуализм, чтобы быть способным в дальнейшем прочно сесть на какой-нибудь стойко вялый коллектив...

В полдень, в жару, когда солнце поджаривало, во дворе изнывала кастрюльная оцинкованная духота. Зной. В доме начинала кудахтать Марья Павловна. Из окошка вылетало:

- Верончик! Веро-ок!

На середине двора Глафира закидывала платье. Как будто тыкву-рекордистку обнажала. Сразу сбегались куры, думая, что зерно. Верончик подглядывала сзади, принималась прыскать. Глафира сбрасывала на себя всё, для проформы поправляясь...

- Как вам не стыдно! Глафира!..

Возмущенная, уже вся красная, на крыльце стояла Марья Павловна. Мать! Верончика!

- Чему вы учите ребенка! Туалет рядом! Два шага пройти!..

Женщина хмурилась. Уличенная. По мелочи. По пустяку.

- Чего еще... Да ладно! Все равно никто не видит. Вона заборы-то - до неба... Как в тюрьме живем...

- Да мы-то, что - не люди для тебя?!

- Да ладно... - морщилась женщина. - В бане вместе моемся... А тут, подумаешь - посс...ла...

Марью Павловну как будто током ударили. Марья Павловна какое-то время задыхалась, не находя слов. И топалась на крыльце, сделавшись бурой, как помидор:

- Д-домой! Верончик! Немедленно д-домой!

Девчонка прямо-таки на цыпочках плыла к крыльцу. Потупившийся невинный ангелочек. А тетка... а тетка брала в руку плетеную выбивалку - и начинала лупить ковер, развешенный у забора...

- Из грязи - в князи... Мать вашу!

Шарахала. Как будто эхо во дворе убивала. Нервные куры подскакивали.

Право на трех кур этих и петуха Глафира отвоевывала месяц. С весны еще. Когда сошел снег. "Ни курочки не заведут, ни петушка... - ходила поначалу и достаточно громко ворчала по двору. Злой женской ногой в мужском ботинке пинала пустую корзину, всегда случавшуюся на пути: - Тюрьма!.. Пустыня!"

Марья Павловна вздрагивала. Где куры - там петух. Это что же будет? Он же начнет их обрабатывать по всему двору. Ежедневно, ежечасно, ежеминутно! И все это на глазах у Верончика?.. Марья Павловна холодела, внутренне содрогаясь. Нет-нет-нет! Только не это! Как бы: свят-свят-свят! Поспешно делала вид, что не слышит, что не видит ничего. "Верончик! Веро-ок!"

На другой день ходили, пинали с утра. Корзина летала, как привязанная к ноге: "Курочки н-нету! Петушка н-нету! Пустыня! Тюрьма!" Марья Павловна зажмуривалась. Даже затыкала уши. Ну вот не видит, не слышит она - и всё тут!

Тогда подступали прямо к ней. Напрямую. С выкатыванием честных укоризненных глаз, как репчатого лука. Что же, мол, это, Марья Пална! А? Где куры-то? Где петушок? Разве ж можно так? Ведь пустыня! Тюрьма!

Марья Павловна набирала воздуху в грудь, задерживала - и выдыхала: нет! Как та девка из анекдота. Предварительному парню. Мол, не-не-не! и не думай! и не гадай! И металась взглядом. Как бы полными заботы. "Верончик! Веро-ок!"

Тогда Глафира говорила: эх! Отходила к корзине. Замахивалась ботинком: - Пустыня! Т-тюрьма!

Еще неделю Глафира ходила и ворчала, всячески намекая. От ударов ботинка корзина взмывала. Как дирижабль на веревке. Далеко не улетая. Эх-х!

...За обедом, при Федоре Григорьевиче, Верончик коротко, радостно, два раза, выдохнула:

- Хочу курочку!.. Хочу петушка!..

Как бы радостно вступила в борьбу. В драчку. Марья Павловна опять вздрогнула. Глянула на Глафиру. Заговор. Науськивание младенца. Марья Павловна взяла себя в руки, сказав, что курочка и петушок будут завтра. На обед. Глафира приготовит. Глафира закатила обиженные глаза к потолку. Доверяя их словно бы только богу.

- Живых! - не поддалась Верончик. И снова радостно выдохнула, что хочет курочку, хочет петушка! Никуда как бы теперь не денетесь. Петушка-а!

Оторвавшись от жаркого, Федор Григорьевич поверх очков уставился на дочь. К жене повернулся... С замысловатыми воротничком и прической Марья Павловна походила на тесную розу... Марья Павловна торопливо начала подкладывать ему в тарелку: ешь, ешь, Феденька, дорогой, ешь!

- Петушка-а! - требовал словно уже весь народ.

О чем она? Какого петушка? Зачем петушка? У Федора Григорьевича за время обеда все государственные думы вместе с пищей сталкивались куда-то ниже. Гораздо ниже головы. Куда-то в грудную клетку его. Как в мешок булыжники. В голове становилось пусто. Курящееся от пищи, обалдевшее сознание требовало поводыря, поддержки, руки. Человек ничего не понимал. Человек становился как бы не от мира сего...

- Сельскава-а!

- ??!

Ах, Федя, ты ничего не понимаешь! Марья Павловна подпиралась кулачком. Как все та же тесная роза любви. Только теперь роза печали. Готовая плакать. Здесь, можно сказать, рушатся крепости, города... а он на флейте своей играет. Блаженный. Несчастный. Прямо невозможно не заплакать. Феденька-а...

Силкин косился на жену. Тут надо скоро поднимать всё, обратно в голову брать, понимаешь, - а тут слезы какие-то... Сама собой набегала на лицо хмурость.

Глафира с тарелками передвигалась вдоль стены. Передвигалась фоном. Ущерблённым, рассыпающимся, фоном на цыпочках.

...Когда она принесла их в мешке и выпустила во двор - петух, отряхнувшись, побежал и тут же загнул курицу. Будто испуганного в перьях индейца раскрыл. И ударил сверху в него красным червяком. Всё! Готово!

Марья Павловна почувствовала сердцебиение. Верончик подбежала, чтобы снова проследить. "А почему не склешшились?" Марья Павловна почувствовала, что теряет сознание, заводя к небу глаза. "Он топчет ее, а не склешшивается", - объяснила Глафира, с гордостью глядя на петуха. Петух жестко распускал к земле крыло. Как саблю протачивал. "Мам, правда? Да? Топчет?" Марья Павловна пошла. Качаясь. "Да, он топчет. Он только топчет. Он топтун..." Еще с беременности лелеемое, с любовью строенное, мечтательное, идиллическое... воспитание проваливалось. Рушилось. Жизнь хапала своё... О-о-о!

С неделю Верончик втихаря терроризировала петуха. Гонялась за ним с палкой. Петух стал пуглив, исчезающ. Вздрогнув, от Верончика он бежал как острый, мгновенно худеющий парус. Два раза, когда взлетал на кур, шарахнули камнем. Его старались придавить, как солдатика. Прятался.

Ничего не подозревающая Глафира совершала свой обряд. Обложенная платьем - с задницей, как подсолнух... Прибегали куры... Петух только выглядывал... Глафира косилась на петуха... "Чё-то перестал кур топтать, зараза! - делилась заботой с хихикающим, подглядывающим Верончиком. Начинала платье меж ног прокидывать. - В махáн его надо, стервеца!"

- Глафира, вы опять?.. - отдаленно, еле-еле доносилось из окошка, как будто с того света.

- Да ладно, Марья Пална! - Платье сбрасывалось. К дому, к окошку спешили. Так спешат к единомышленникам, к друзьям. В данном случае - к подруге. Зад беспокойно перекатывался всеми своими громадами под тонюсеньким ситцем.

- ...Я чего хочу сказать-то, Марь Пална! Петух-то, петух-то, зараза, бракованный оказался, порченый. Кур топтать, зараза, перестал. Напрочь!.. Я чего говорю-то: нового надо скорей, нового. А этого - в махан, в маха-ан! Как считаешь, Марь Пална? А?

Марья Павловна стояла в резном окошке, как будто в плакучих цветах... Смогла заклёкнуть только:

- Ты опять?..

Ну, уж это! Право слово! Ей про Фому, а она про Ерёму! Неудобно даже как-то...

- Я спрашиваю тебя... ты опять?..

Развальная тетка с бобинным серым колтуном топталась, сосредоточивалась. Чтобы дать, значит, ответ.

2. Долгие тяжелые дни отдыха, или Раз-два! Раз-два!

1.

Под бодренькие команды Верончика, гоняющей строй во дворе, Федор Григорьевич в спальне совершал на Марье Павловне утренние, стойкие, ритмичные подкидывания. Раз-два! Раз-два! Было воскресенье, окно из спальни во двор было раскрыто, голосок Верончика слышался хорошо, чётко, проходил прямо под окном. И Марья Павловна страшно стыдилась, исподтишка стремилась сбить Федора Григорьевича с этого ритма, сопротивлялась ему, как сопротивляются постороннему случайному попутчику на улице. Который нарочно топает с тобой, мерзавец, в ногу. Давит как бы на тебя, мучает. Конечно, Федор Григорьевич - не посторонний попутчик, нет, но нельзя же... но нельзя же, чтобы он вовлекал и Верончика в свои подкидывания, чтобы она шла с ним словно в ногу. Господи! Что делать! Однако Федор Григорьевич настаивал, продолжал подчиняться голоску Верончика, продолжал подбрасывать кровать с Марьей Павловной соответственно голоску, точно. Раз-два! Раз-два! Таким образом совершив под звонкие команды тридцать пять подкидываний или, говоря медицинским языком, тридцать пять полноценных фрикций... Федор Григорьевич внезапно сбился с ритма, - и зачастил, и зачастил, и рухнул на Марью Павловну, подкидываемый уже ею, уже не участвующий. Опять сбив на щеки очки, которые опять свисли, как брелки.

Между тем короткий маленький строёк, составленный из трех Глафириных племянниц и племянника Андрюши, составленный в затылок, продолжал молотить во дворе. Голоногая командирша в сандалиях, легкая и ходкая, как цапля, шла сбоку-чуть-впереди. С ритмичной механистичностью прихрамывающей пружинки она приседала к ним, она наставляла им кулачком:

- Раз-два! Раз-два! Возьмем винтовки новые и к ним флажки и с песнями в стрелковые пойдем кружки! - Она как бы дирижировала им. Как бы преподносила ритм им на блюдечке, на тарелочке. Полевая сумка ее стукалась по голяшке, отлетала.

- Раз-два! Раз-два!..

Специальные дети топали. Прошло три года, как они начали подкармливаться у тетки Глафиры, у Силкиных. Последние полгода им разрешено было ходить каждый день, на дармовых сытых хлебах они отъелись, стали тяжеловатыми для строя, задумчивыми. Задки их оттопырились бараньими курдючками. Кочками. А всегда обритая голова Андрюши стала воздушной как никогда... Верончику приходилось нещадно гонять их, чтобы добиться какого-то толка.

- Раз-два! Раз-два! Чётче! Чётче! Раз-два!

Оставив за спиной всю притемненную потаённость спальни, в резном цветочном окошке вся в распущенных ниспадающих волосах в колечках - как будто в цветках, как будто в длинных ворохах бегоний - стояла Марья Павловна. В задумчивости, в отдохновении она брала всю эту цветочную тяжелую густоту и проглаживала ее гребнем. Голубенькие глаза видели несносную Глафиру, над корытом тяжело колыхающуюся в углу двора, напáдавшие от высокого забора большие утренние пятна солнца по земле, меж которых, как меж вспушившихся и светящих кошек, ходил строёк с Верончиком во главе... Легкий человек Марья Павловна. Зла не помнящий. Быстро всё забывающий. На сегодняшний только день. (Обиды, наносимые ей, сознание её сперва точно бы замутняли, как будто ей туда без жалости накуривали несносным дымом, сознание темнело, задыхалось, и она в испуге словно поспешно проветривала его, чтобы оно опять скорей стало чистеньким, лёгоньким, необременительным. Вот так. Если и оставалось что, то так только - мелочью, телесным, незначительным: испуганной ли морщинкой, запутавшейся где-нибудь у разреза глаза, седым ли волоском возле височка...) Она хотела крикнуть Верончику свое привычное, радостное - Верончик! Веро-ок! - и осеклась, вспомнив про спящего Федора Григорьевича. Кричала сама Верончик, проходя:

- Мама, смотри, как марширует мой строй! Раз-два! Раз-два!

- Они же устали, наверное, - осторожно говорила Марья Павловна про племянников. Как говорили бы про бессловесных голубей. - Им бы надо отдохнуть. - Нервно переступала на месте, поглядывая на Глафиру. Повторяла громче: - Им бы отдохнуть немножко...

- Ничего-о! - кричала Верончик. - Они выносливые! Раз-два! Раз-два!

Глафира стирала. В углу двора. Глафира зло ширкала на доске в корыте простынь. Ругалась. Зар-разы! Сдергивая, сбрасывая с засученных рук пену, решительно отходила от корыта. Платье взмывало, как после выстрела птица. Зар-разы! Сбежавшиеся куры будто изучали контурные две карты. В школе. Синюшные два полушария. Зар-разы! Холодеющая Марья Павловна хотела крикнуть, остановить, оглядываясь на храпящего мужа. Строй проходил, не обращал внимания. Зар-разы! Муч-чители! Потом платье рушилось. Как вода из ведра! Зар-разы! Снова стирала, зло колыхалась над корытом. Марья Павловна падала на стул, готовая плакать.

- Что?! Как?! - вскидывался Федор Григорьевич, всклоченный, с примятой щекой, похожий на ветчинный бутерброд. - А?! - "Ничего, ничего, Феденька! - бросалась Марья Павловна. - Спи, родной!" Скорей взгромождалась к нему на кровать и приваливалась к его голове боком, гладя ее, баюкая. Так приваливается с обильной готовой грудью мамаша к проснувшемуся, заоравшему младенчику. "Спи, родной, спи. Ничего..."

Приезжал водовоз. В шагистике наступала передышка. Потешные отходили к забору, доставая платки, чтобы культурно отереться.

Тихо, деликатно водовоз стучал черпачком в ворота. Как будто костяшками пальцев. И после того, как Глафира разводила ворота, он на бочке въезжал во двор. Это был старичок лет шестидесяти. Нос его был как малинник. Остановившись, спрыгивал. Накидывал на плоскую клячу вожжи, как на забор. Снова взбирался на телегу, принимался черпать и сливать в подставляемые Глафирой ведра воду. Мелькающая правая беспалая рука походила на изолятор.

Лошадь качал ветер. Однако она стояла довольно кокетливо, - подвесив левую заднюю ногу с пятнистым копытом. Как будто изящно взяла предложенный стакан чаю.

Верончик совала в ноздрю лошади прут. Ребятишки раскрывали рты, забыв про платки. Лошадь вскидывалась, как мгновенно обезножевшая, как с деревянными передними ногами. Старик держал баланс на телеге, взмахивая беспалой рукой. "Нельзя так делать, милая девочка. Никак нельзя". Глаза его посреди малинника-носа растерянно ползали как желтые пчелки. Верончик продолжала совать. Лошадь резко переставлялась, перекидывалась от Верончика. Старик спрыгивал на землю. "Ах ты, господи!" Удивлялся себе: "Вот ведь беда какая..." С пустыми ведрами выходила Глафира. Орала на Верончика, отгоняя. И старик вновь залезал на телегу черпать дальше. Всё мотал себе головой. Вот ведь! Ах ты, господи! "А ты кнутом ее, Митрич, кнутом!" - "Как можно! Что ты! Тише, тише! Услышат..."

Лошадь поспешно тащила телегу с бочкой со двора, и старик, всё удивляясь, высоко, колченого подпрыгивал на передке, забыв даже сесть. А телега, ставшая вдруг какой-то громоздкой, высокой - как двор, как часть двора - долго тарабáнилась с ним, стариком, в воротах, цеплялась там за все углы, прежде чем вывалиться наружу... Ребятишки закрывали рты. Горлúсто, как из красненького петушиного мешочка, Верончик командовала: стррроиться-а! Но у племянников был еще один ход - "В туалет, в туалет! - наперебой кричали они. - Нам надо в туалет!" А, черт вас! Строем же они были выгнаны за баньку, сунуты в уборную: чтоб живо!

Уборная внутри была как шоколад. Вся цвета шоколада. Хотелось трогать стены руками. "Ну, скоро, что ли?.." - "Сейчас!" - в один голос кричали. И снова осматривали, осторожно трогали, перешептывались. Верончик ходила. Полевая сумка свисала до земли как сумка у гусарёнка. Верончик направлялась к двери, резко распахивала...

Андрюша поспешно начинал тужиться, выставив петушок прямо к командиру. Сестры его присгибались по бокам, с приспущенными трусиками, тоже вывернув головы к Верончику. Композиция называлась: мы оправляемся... Командир захлопывала дверь. Слышался шепоток и даже смех. Подходила, резко распахивала. Композиция застывала. Озабоченная, тужащаяся. Маленький Андрюша готов был лопнуть: счас! счас! Верончик прутиком подкидывала петушка. Один раз, другой. Петушок возвращался в исходное положение. Спружинивал, как игрушка. Андрюша, задрав майку, с испугом смотрел на петушка. Белая, понизу витала великая тайна. Присев, Верончик словно прислушивалась к ней, обдумывала, что с ней делать, что с ней можно сотворить... Ладно, потом. Отпрянула. Выходить! Строиться! Сестры с облегчением выкатывались, поддергивая трусики, а Андрюша мешочные штаны, перекидывая через голову лямку. Торопился за всеми. Воздушная голова его была неспокойна, меняла очертания.

Раз-два! Раз-два! Опять затопали, опять пошли. Опять началась работа. Раз-два! Раз-два! - наставляла сбоку, вводила в нужный ритм Верончик. Федор Григорьевич на Марье Павловне сразу воспрянул, сразу воодушевился, как бы обрел новые силы. Потешные тоже разом вдохновились - перед обедом их ждал подарок, ждал известный им уже сюрприз. Конечно, если всё будет хорошо, нормально с их стороны. Если они будут хорошо маршировать. Значит - руби! Да веселей! Сетка кровати пролетала до пола, до чемодана под кроватью, лупила по нему, - была мощным улавливателем человеческих тел. Раз-два! Раз-два!

В спальне матери и отца из-под прибранной уже кровати (Федор Григорьевич храпел, разинув рот, в своем кабинете) Верончик выдвигала большой потертый фибровый чемодан, сильно помятый, прибитый сверху. Раскрывала его... И всякий раз они застывали, не в силах сдвинуться с места, не решаясь подойти ближе, не веря глазам своим, - чемодан был полон печенья. То есть весь до краев заполнен побитым печеньем, как будто сплошь переломанным золотом. (Точно специально кто-то падал на него сверху.) А конфеты в синих, красных, зеленых обертках - как попало намешанные - были как сапфиры среди золота, как топазы, агаты. Как драгоценные камни! Сокровище-е... "Ну же, берите! Лопайте!"

"Верончик! - пролетал по коридору голос Марьи Павловны. - Не корми их перед обедом печеньем! А то они испортят аппетит! Веро-ок!" Какой еще, к черту, аппетит! Как конь топалась с большой кастрюлей за хозяйкой Глафира. О чем она говорит? Солдаты тоже удивлялись, расположившись прямо на полу вокруг чемодана. Налегали еще прилежней, еще вдумчивей, еще углубленней. Какой аппетит? Что это такое? Снисходительно Верончик наблюдала. Так наблюдают за свиньями, которые у корыта. "Ну ладно, хватит!" Захлопывала крышку. Отсекала от всего богатства. Андрюша успевал схватить в горсть. Шел со всеми во двор, удивленно сводя глаза на кулаке. Конфеты торчали из кулака, как папильотки из головы Марьи Павловны. Это удивляло. Старшая сестра вырвала у него конфеты. Сунула ему за майку. Дернула за собой.

После того, как быстро помыли руки, поспешили к козлоногому столу, тут же, во дворе. Глафира наливала по тарелкам. Племянницы нетерпеливо заглядывали. Вытянутые лица их были как скалки. Спокойный Андрюша уже подносил на хлебе первую ложку ко рту. А Верончик в салфетке всё капризничала, всё бузила, всё бзыкала. Сестры и брат заученно кричали: "Не-ет, Верончик не потянет, не-ет, никогда-а, куда-а ей!" Хлеб свой они отрабатывали честно. Марья Павловна встряхивала, взбадривала перед тарелкой дочь. "Вот видишь, видишь, что говорят дети! Ну-ка скорей, ну-ка скорей бери ложку! Докажем детям! Верончик потянет! Еще ка-ак потянет!.."

После обеда всё продолжилось...

- Раз-два! Раз-два!

- Верончик! Веро-ок! Беги скорей - папа зовет! Веро-ок! Быстрей!

Подхватившись, потешные скорей хромали куда глаза глядят.

Сестры и брат сидели на огороде, откинувшись на стенку баньки, побросав, как протезы, свои ножки. (Сидели, что называется, откинув копыта.) В неполитой помидорной ботве светился зеленый запах. Пьяное, ползало, чадило над огородом солнце. Голубь нервно ходил по тропинке, будто преступник с завязанными руками, взад-вперед. На дальнем заборе пытался кукарекнуть соседский петух. "А-а! Вот вы где!" Потешные вскакивали. "Раз-два! Раз-два!"

После полудня они были как натуральные ходики. В которых нет ни грамма жира, никакой дряблости, а есть только - алчные зубчатки, двигательные тощие тяги и работающая треплющаяся кукушка сбоку: раз-два! раз-два! Курдючные задки племянниц обтряслись, стали мелки, как баклажаны. Шейка Андрюши стала шейкой одуванчика.

Поздно вечером строй выходил из-за баньки. Шел через двор. У крыльца резко разворачивался. Отправлялся опять за баньку.

На огороде они входили в остывающее солнце, как будто букашки в гигантскую печь, обугливались, исчезали в ней и выходили обратно - живые. В пронзительных вспыхивающих сумерках двора, окруженного высоким забором, они прятались, меняли цвет, окраску, как хамелеоны, - и выходили опять в огород. Раз-два! Раз-два!

В галифе и белой распущенной нижней рубашке Федор Григорьевич вышел на крыльцо. Глубоко вдыхал вечернюю прохладу, радуясь, что жив. Марья Павловна с распущенными волосами преданно обременяла его подставленную локтем руку. Так обременял бы, наверное, застенчивый вечерний цветник выступ дома. Цветник потаённый.

Строй с командиром проходил. За целый день ходьбы - легкий уже окончательно, словно бы пустой внутри. Прокатывал. Как отдрессированное напоказ перекати-поле. Раз-два! Раз-два!

- Папа, смотри, как марширует мой строй! - кричала Верончик. - Строй, раз-два! Раз-два!

У Федора Григорьевича сразу что-то шевелилось, взыгрывало внизу живота. Федору Григорьевичу сразу хотелось пойти с Марьей Павловной в спальню. От возбуждения перекидывал сапогами, как в цыганочке с выходом.

- Молодец! Гоняй их до посинения!

От услышанного строй, как конь, начинал вскидывать ноги, будто ему врезали хорошего мундштука. Задний растаращенный Андрюша словно вздыбил сестер в небо!

...Ужинали уже в полной темноте, при свете керосиновой лампы. Сестры жадно торопились. Щелкали по зубам ложками. Будто алчные ксилофоны. Воздушно-красная голова Андрюши моталась, падала, он за столом засыпал. Глафира стелила им на четверых в сенях, на специальном, сколоченном для них топчане. С фонарем приходила посмотреть на разбросавшихся во сне детей. Свисшая ножонка Андрюши походила на теплую косточку. Осторожно пристраивала ее, прикрывала одеялом, отставив фонарь. И снова смотрела. Андрюша вскидывал рукой. Как будто отмахивался, отбивался. Потихоньку разжимала потный его кулачок. Видела в нем замявшуюся дешевенькую карамельку... Ах ты, голубок мой! Голубочек! Начинала плакать.

На кровати уже более получаса Марья Павловна поджидала Федора Григорьевича. Мысли ее были примерно такие: вот, опять работает. Даже в воскресенье. Бедняжка! Ах, как много он работает!

Федор Григорьевич горбился за столом у настольной лампы. Будто читал. Плохо понимал Матерьялы. Вообще не понимал. Засунутая в галифе рука озабоченно, осторожно ощупывала. Мошонка вся набухла и отвердела, как грецкий орех. Сам членик обострился, будто у Бобика. Спрятался в распухшую крайнюю плоть точно в большую соску, которую словно кто-то завернул в мокрую жгучую стекловату. Не дотронешься! Черт! Как теперь? Задача. Косил на Марью Павловну. Та сразу вскидывалась. "Ложись, Федечка, ложись! Как много ты работаешь! Ах, как много!" Действительно, много. Дальше некуда. Воскресенье - день тяжелый. Перефразируя, конечно. Тут не поспоришь. Нет. Каждое воскресенье так. Да и в будни. На полный износ. Однако надо показывать прибор. Хозяйство. Никуда тут не денешься. Встал Федор Григорьевич, расстегнулся. Тоскливо смотрел вбок. Как на картине "Опять двойка". Вот, можно полюбоваться. Если есть желание, конечно. Плачевные результаты. Ой, что ты делаешь! Марья Павловна закрылась голой рукой. Ой! Сгорала от стыда. Прямо-таки бабочка над огнем. Однако через минуту уже хлопотала над птенчиком. Всячески колдовала. С примочками, с мазями, с присыпками. Журила его. Улещала. Говорила, что весь в хозяина. Ну весь! Так много работать! Так много! Бедный птенчик. Федор Григорьевич стоял, высоко задрав рубашку, обнажив узкий жесткий живот как великого кабана.

Через стенку, в тесной темноте другой комнаты, Верончика глаза мерцали, как рыбы на дне речки. Не насытились. Захлопывались сном внезапно, разом. Как заглушкой. Так и оставалась лежать на спине, закинувшись ротиком, в котором просыхали, проваливались команды. С коленцами под одеялом - горкой.

2.

Освещенная солнцем, скукожилась в небе уснувшая высокая луна. Вниз от нее, провальный до земли, развесился прогреваемый солнцем густо-синий вселенский свет.

Колонны уже выглядывали. Далеко. Из двух проулков. Как пацаны. Ждали восьми. Чтобы - ровно. Чтобы тогда уж. По взмаху. Вступить, значит, на главную улицу. На магистраль.

На трибунке тоже поглядывали, нервно посмеивались, сглатывали слова. Как пустые столбцы без колючки стояли вдоль дороги десятка два милиционеров. Да что милиционеры: дунут в них - и улетят! Масса-то вон, скопилась за полквартала всего. Кто там - не видишь. Не знаешь ведь. Низко поколыхивается. Что-то тут от Курской, понимаешь. Как рассказывали. Они - и мы. Встретились на рассвете. Хотя и солнце вон вокруг. И третий год после войны. Рекогносцировка, однако. Скорей бы уж хоть. А вот, а вот - пошли! Ровно в восемь! У Силкина сразу запотели очки. Но уже через полминуты ему пришлось крикнуть первый лозунг, призыв. Испуганные первые люди точно не поняли его, прошли молча, с раскрытыми ртами, спотыкаясь. Но вроде бы наладилось. И вот уже затеснилось у трибуны, потекло всё мимо. Страшны первые мгновения, ну еще ожидание, а там - ничего, можно.

Микрофона не было - не Москва - и Федору Григорьевичу приходилось кричать теснящимся колоннам в рупор, перегнувшись с трибуны. Как боцману какому с высокого борта баржи, застрявшей посреди густого людского заплыва. Однако люди уже слышали, уже понимали его, нестройно кричали что-то в ответ.

Плотно, в обнимку с трубами, шли бравые духачи, как будто несли бубнúвые букеты музыки. От медных их ударов носились как попало три голодных голубя. Потом голубей стали выпускать пачками, густо, они трепыхались над колоннами столбовой мошкарой, прежде чем сдуться на сторону. Люди задирали головы, забывшись, смотрели на них как на трепетливенькие свои надежды, мечты, но сзади напирали, толкал в спину оркестр, и приходилось уже поторапливаться, спотыкаясь бежать, стараться снова взять шаг.

Знаменитый хор Кожевенного завода шел почему-то молча. Точно прямо с концерта, даже не переодевшись. Женщины несли длинные платья в пальцах, опасаясь массового падения. А мужчины были в лоснящихся рубахах зеленого и красного цвета, вольные и крепкие, как кулачные бойцы. Поигрывали плечиками. И дирижер - на голову выше всех - опять осклабился Силкину, опять в зубах меридианный. Тут же два казаха в лисьих малахаях неимовернейше настрачивали на домбрах. Домбрами вели красавицу девушку - и голова у нее в островерхой шапке с метёлками была как проплывающий маленький султанат. А дальше сумрачно колыхались казахи-борцы. Приземистые. Бритоголовые. Как курганы.

А Силкин кричал и кричал точно всё с той же баржи, перегнувшись, в рупор. Сквозь запотевшие очки ничего не видел. Смутно различал только шевелящуюся вдоль трибуны какую-то серо-сизую гидру. Люди выворачивали головы к трибуне, спотыкались. Быстро гасло в раскрытых ртах не то "ура", не то "эгей". Серьезные соратники Силкина стояли закинувшись. Надуто, солидно стояли. В фуражках все, френчах. (Один только в шляпе. Как бы гражданский.) Пошевеливали лапами проходящим. Будто негнущимся гипсом. Люди подбирали слюни, шли дальше.

Уже непонятно куда. Куда теперь идти-то? А? Кто знает?..

Вдруг откуда-то выехал водовоз с плещущейся на телеге бочкой. К колоннам, к трибуне. Тот самый. С малинником-носом. Точно испуганно не понимал, где он, куда попал, через дорогу ведь надо с водой, в райисполком. Соратники Силкина вздрогнули, затвердели с лапами. Вылазка. Вражья. Провокация, понимаешь. Водовоз уже плавал в толпе, будто Чкалов. Тяжело побежал толстозадый милиционер в самоварном галифе. Подсунул водовозу кулак. Как добрую ляльку. Видел? Опомнился. Убрал. Сунул кулак в карман. Кулак не разжимался. Тогда подхватил лошаденку под уздцы. Встал с ней как бы по стойке "смирно". Плоская лошаденка стояла зубчато, как огорожка. Не забыла взвесить копытце. А старик на телеге, потеряв сразу права (на вождение, значит, гужевого транспорта), всплескивал только руками: ах ты, беда какая! Ведь воду надо везти, ах ты! Упирался беспалым своим кулачонком в бок, привставал, любознательно тянулся к милиционеру: удобно ли ему там стоять? Беспокоился. Ах ты, господи! Соратники выдохнули напряжение, вновь зашевелили лапами. Силкин закричал. Всё, наконец, двинулось дальше.

Между тем и жена, и дочь Федора Григорьевича, и вся его челядь сидели в это время во дворе за козлоногим столом и грызли семечки. Дом вместе с двором напоминали собой свежесрубленную, хорошо отструганную усадьбу помещика. Словно бы в миниатюре. Песочек кругом. Колодец с воротом как с прялкой. Похожая на резной ларец банька с онемевшим петухом на коньке крыши. Рядом уборная, пиковым простреленная сердечком, с узорчатым железным кольцом-ручкой. Не говоря уже о самом доме - с высоким крыльцом в струйной резьбе до земли, этаким вьюном-водопадом, с окошками в отлаченно-слезливых, тоже струящихся, деревянных цветках... Словом, спелая деревянная усадьба-музей помещика середины девятнадцатого века, привнесенная и затиснутая в послевоенный, давно остановившийся в своей старости, прочерневший и расхристанный городок.

И обитатели усадьбы-музея соответственно были настоящими. Вроде как живыми экспонатами. Соответствовали сейчас всему вокруг. В натянутых на грудь тяжелых сарафанах - женщины и девчонки (кроме Верончика). Племянник Андрюша - в рубашечке с кистями и сапогах. Все сидели группкой, уже композиционно, но пока - вольно. Как будто ждали фотографа, который где-то задержался. А они - готовы. Давно готовы, чтобы их увековечили вместе с усадьбой. Они из девятнадцатого века. Ожили вот в двадцатом. Чтобы дальше прожелтеть на фотографиях в двадцать первом. Неостановимо летали руки с се- мечками. Грызли семечки все: Глафира, Марья Павловна, Верончик, племянницы и Андрюша. Верончик вела себя мирно. Строй не гоняла. Праздник. Пусть. И еще потому (долговременная задумка, план), что среди группы был новый человек. Гость. Родственник Глафиры. Двоюродный ее брат. Счетовод из не очень отдаленного колхоза. Он привез Федору Григорьевичу Силкину барана и трех колотых гусей. Чтобы поклониться ими к празднику. Он приезжал к каждому празднику. Регулярно. Его уже все видели тут не раз. Зная приверженность Федора Григорьевича ко всему русскому, народному, он тоже был сейчас в свежей, вышитой по груди длинной рубахе, подпоясанной плетеным поясом, кисти которого он всегда покачивал как-то очень глубокомысленно. Глядя на них сбоку. Как на очень весомые свои причиндалы. Остановится, бывало, и покачает. Покачает и дальше пойдет. В отличие от прочих, семечки (сейчас) грыз культурно. Как подобает сельскому интеллигенту. Бухгалтеру-Счетоводу колхоза. А именно: разделяя семена пальцами. Ногтями. Очищенное семя швырял в рот. Соблюдал как бы гигиену. Говорил, что так меньше грязи попадает в пищеварительный тракт. Глаза у него были как у отвеса. Толстыми каплями. Ногти, которыми он орудовал, походили на массивные клювы, на клювы орлана. Фамилия его была - Рухлятьев. Остальные лузгали семечки кто как. Как бог на душу положит. Остановиться же было невозможно. Мокрая шелуха выдавливалась на подбородки подобно черному селю. Разговору в нем не было места. Разговор давно увяз в нем, потонул. На поверхность вылупливались только отдельные пузыри. Пузырики. В виде отдельных слов, междометий. Как то: угу, ага, ох.

Когда приехал домой сам хозяин, - его никто не узнал. Голоса его не узнал никто. Федор Григорьевич не говорил, а свистел. Посвитывал. Как будто прятал в груди птичку. Свистнет - и тут же спрячет ее, испугается... Все вскочили из-за стола. Стояли, подхватив сарафаны. Словно изготовленные для бега в мешках. А Федор Григорьевич всё высвистывал, неостановимо вывихивая, помогая свисту этому правой рукой. Как будто показывал всем обеззвученный, весь оборванный лозунг, который он только что кричал с трибуны. Который си... вси... сависú-савúси... Марья Павловна опомнилась, подхватилась, повела Федора Григорьевича в спальню, в дом. Бедненький. Бедненький птенчик. Сейчас тебе станет легче. Сейчас, дорогой. Остальные в возбуждении заходили возле стола. Глафира поспешно сгребала в кучу шелуху. Родственник, пригнувшись, тряс кисти.

Сели за стол только через полчаса. Когда Федор Григорьевич вновь смог говорить. Сели здесь же, во дворе, на воле. Племянницы в нетерпении сглатывали. Еды на столе было много. За целый день, наверное, не съесть. Все подавалось в деревянной посуде. Расписные деревянные тарелки были обширны, как жар-птицы. А деревянные длинные ложки малой вместимости, которые племянники удерживали в кулачках торчком... походили на цветки-васильки. Ими можно было взять еды очень немного. Они были как бы музейные. Племянники часто любовались ими. Давали ложкам отдых. И снова ими приступали. Внимательно слушали, о чем говорят взрослые. Верончику было скучно. Верончик курочила котлету вилкой.

Когда Рухлятьеву накладывали еду, а Федор Григорьевич наливал ему в рюмку водки, - бухгалтер сидел как-то очень ужато, как-то очень обиженно и даже страдающе. Как великомученик. Точно после долгих мытарств, после долгих тяжелых испытаний отвоевал, наконец, право сидеть за этим столом, чтобы ему вот сейчас накладывали, чтобы ему наливали. Ведь нужно многое было поведать, донести, сказать, о чём мучительно думал по ночам в деревне, на печи, фонаря тьму, под вой ветра в печной трубе. Ведь одно только слово, умное слово, сказанное здесь, сейчас, за этим столом, к месту сказанное, вовремя - могло всё перевернуть в его жизни, в его судьбе. Одно слово! Он лихорадочно обдумывал это слово, чтобы его сказать, жуя, двигая челюстями, забыто удерживая в руке музейную ложку, как весло, - вверх. Но... но как нередко бывает от долгого ожидания чего-то важного, от нескончаемого душевного напряжения перед этим важным... окосел. Внезапно. Разом. Не узнавая себя. От трех выпитых рюмок глаза его поставило ребром. Вертикально. Он еще больше стал походить на отвес, которым определяют кособокость или ровность стенки. Для начала он попытался резануть всю правду-матку, которую так любят начальники. Это были такие слова: "Я, Федор Григорьевич, прямо скажу! И ник-когда!" И всё. И после сказанного, казалось, остались торчать над столом только его отчаянно составленные, вертикальные глаза. Сам отвес, куда они были помещены, рассыпался. В прах! Улетучился в дым! Только глаза - и всё!.. В другой раз он громко сказал - а-а! Махнул рукой, и ею же - махнул в рот рюмку. И это было здорово. Глафира раскраснелась. Глафира поддавала его под бок локтем, подмигивая всем. Ор-рёл! Рухлятьев! А он вдруг вымахнул из-за стола. То ли чтобы сплясануть, то ли еще для чего. Но - забыл. Стоял, растопырив руки, как бы уставясь на всё свое естество. Кисти пояса висели как пьяные акробаты. Он их встряхнул. Но они - опять упали. А? Вот они. Кисти. А? Федор Григорьевич? Да садись ты! - дернула его на стул Глафира. Федор Григорьевич посмеивался, хорошо закусывал. Наливал и себе, и Рухлятьеву с верхом. Объедая большую гусиную лапу, поблагодарил Рухлятьева за трех гусей и барана, которыми тот поклонился ему, Федору Григорьевичу, к праздничку. "Этого добра-то! - воскликнул сельский Крез. - Да я для вас! Да мы!.." Но дальше опять слово развить не смог. А ведь баран-то был последним, если честно, да и гусей не без счету. Да. Один теперь только гусь-то остался. Гуляет, значит. По двору. Да. Рухлятьев смеялся. От смеха слёзкие глаза Рухлятьева тряслись, как ландринки. В поддержку ему и для перерыва в еде - все подхватывали смех. Смеялись и смотрели друг на друга. Шло словно бы соревнование по смеху. Кто тоньше, кто толще смеется, кто громче, кто тише. Рухлятьев посреди всех скромно солировал. Верончик изучающе смотрела сбоку. Так изучают, смотрят на подопытного кролика. План был готов. Задумочка скоро осуществится.

Когда, насмеявшись вволю, супруги ушли в дом отдыхать, а Глафира уже уносила со стола, - Верончик начала дергать Рухлятьева за волосы. Выдирать из мотающейся головы. Племянницы и племянник молча стояли, положив руки ему на плечо. Точно всё ещё для фотографии. А он спружинивал, дергался склоненной головой, смеялся, грозил Верончику: "Ох, счас поймаю Верончика, ох, счас поймаю!"

Плешь походила на усохшие чернила. Истончившиеся волосы торчали над ней остро, путано. Верончик дергала их как сурепку. Агроном на поле. "Ой, больно! Ой, счас догоню!"

- Верончик! Веро-ок! Что случилось? - еле слышно кричала Марья Павловна. Из зашторенной спальни - точно со дна ее. Уже словно придавленная там чем-то очень тяжелым. - Что такое? Веро-ок?..

- Ничего-о! - звонко кричала в ответ дочка. - Мы игра-аем! - Опять начинала драть.

Ага. Играем, говорил себе Рухлятьев, покачиваясь на табуретке, будто обдерганный репей. И только после появления Глафиры его оставляли в покое. ("П-пошла отсюда, шалава!") С саднящей кожей головы. Дети остались при нем. Андрюша, привстав на носочки, осторожно гладил ему голову рукой. Как будто длинным жалостливым собачьим языком зализывал...

- Э-э, напился... - смотрела Глафира.

Рухлятьев подставлял палец:

- Пьян - да умен: два угодья в ём!

Чуть не кувыркнулся с табуретки.

- Э-э, умен... Иди поспи лучше. Вон, в баньке...

- Н-н-нет! - сразу вскинулся-выкрикнул Рухлятьев. Как будто ему предложили ведро воды. Ледяной. На голову. - Н-не выйдет! И-ишь вы-ы! "В баньку"! - Прищуренный глаз его был разоблачающ.

Он пошел вдруг в угол двора с намереньем залечь там. Расхристанные кисти утаскивались как попало. Глафира кинулась, не дала. Еще чего надумал! Он в другую сторону себя направил - и там не дали. В баньку иди, в баньку, черт! В баньке он долго гремел, ронял тазы. Выпал обратно - не понравилось. Всюду за ним гурьбой бросались дети, боялись, что упадет... Верончик вяло наблюдала, ждала, когда уйдет Глафира.

Потом Глафира мыла в большом тазу на столе посуду. А он сидел рядом на табуретке, поматывался. Будто плошка, будто выгоревшая вся изнутри жестянка, бредил, чуть слышно высвистывал из пустоты обрывки планов своих, чаяний...

- Э-э, дурак дураком, - изредка говорила Глафира.

Тогда глаза Рухлятьева начинали всплывать. По очереди вылупливаться. Как лампы...

Потешные с опаской заглядывали в колодец - к далекому серому пламени воды. Словно к чему-то неземному, недоступному. В котором четыре их вытянутые головенки мотались, словно пугливые палицы... После окрика Верончика - казалось, снизу, из колодца! - головенки разом исчезали. Испуганно только оставался уползать в волнистом небе тонкий змèевый ворот с цепью, и там же - сразу завсверливался в это небо визгливый голосок: Слушай-мою-команду! Раз-два! Раз-два!.. (Да-а. Терпел поп, да не вытерпел, начал...)

...За калитку в закатное солнце Рухлятьев вывалился часов в восемь вечера. С четырьмя детьми за̀ руку. Точно к бывшей жене обратно прибыл, что называется, "с багажом". От другой жены. И никто не встречает. А? "Багаж" стоял молча, как будто не знал дороги. Пошли, наконец, словно бы наугад...

Глядя им вслед, надолго зависала в раскрытой калитке Глафира. Так зависает и скорбит вечерний колокол в сжигаемой закатом колокольне... Потом медленно закрывала всё, как будто навешивала на закат тихую тлеющую решетку...

С распущенными волосами, в серой ночной рубахе стояла ночью она на коленях и по-собачьи - снизу - глядела на высокую икону. Кланялась ей до половиц. Снова выкачивалась, чтобы неотрывно смотреть и шептать молитву. Кланялась, закрывая глаза, точно падая ими в омут. Окýцившиеся ступни ног ее возились, стукались по полу как полешки.

А за стенкой, в спальне Силкиных, всё шла своя, наивная, ненадоедающая непритязательная жизнь - Марья Павловна мучительно закрывалась голой рукой. Опять на кровати. Опять словно сгорая, как бабочка, в страшном огне. Федор Григорьевич, сидя на стуле, голый, точно бы давно и с удивлением смотрел на выросшую у него откуда-то большую культю, на которую, вдобавок, нужно было сейчас надеть средство. Средство соскальзывало, не надевалось, никак не разворачивалось, прищемляло кожу. Федор Григорьевич пыхтел, нервничал. Ч-черт! "Что, Феденька, что?.. Сейчас я, сейчас! помогу!"

И за следующей тонкой стенкой, в следующем купе поезда, не едущего никуда, глаза Верончика опять мерцали в темноте, как рыбы. Ненасытные. Никак не отпускали дневное. Проваливались в сон, будто в яму.

Шли и шли нескончаемо по двору тени от движущегося куда-то неба. Как будто вытянутые черные гобои, взлаивали из дворов к небу собаки. Луна повисла, как старый орден.

3. Головоломная карта валет, или Одноликие Янусы.

Во всем они походили друг на друга, во всем! И внешне, и внутренне! Григорий Федорович и Федор Григорьевич! Два друга!

На остроплечих (сталинских) френчах гордые головы их покоились, будто на трезубцах. А когда, приобнявшись, они фотографировались в силкинском дворе, то стояли в тонконогом галифе - как будто в небольшом тонконогом стаде верблюдов и верблюдиц... Они были одинаковы. Во всем. Только одному из них (Федору Григорьевичу) словно чтобы лучше вглядеться в жизнь, требовались очки, а другому - нет. Не требовались. Он уже как бы вгляделся.

Их ведь даже звали зеркально. Григорий Федорович и тут же - Федор Григорьевич. ("Григорий Федыры-ыч! Федор Григо-ри-ич! Обе-да-ать!") Фамилии только - Кожин, Силкин... Разные, казалось. Хотя как сказать. Если подумать... (Григорий Федыры-ы-ыч! Федор Григо-ри-и-ич!..")

Мерно покачиваясь, они со вкусом носили папиросы по двору, счастливо вслушивались в слова друг друга. Они были братья сейчас. Дружба их, можно сказать, была неподвластна времени. Хотя один из них был во-он где, а другой всего лишь тут - в бездонной дыре казахстанской... Но ничего, ничего, всё впереди.

Перед тем как войти в дом, они приостановились и вновь приобнялись, чтобы еще раз сфотографироваться. Фотограф начал летать с фотоаппаратом, будто штатив в штанах... Так. Отлично. Для потомков.

Но за обедом один из них всё же жаловался другому: "...Да понимаешь, Гриша, надоело, до смерти надоело! Все эти нацмены вокруг. Тюбетейки, казаны. Ведь сколько ни кормлю волков, а всё в лес смотрят. Мой, Второй - сына десятилетнего обрезал... А?.. Что ж ты делаешь-то, сукин ты сын! - говорю. Ему. Ведь по головке не погладят! - дойдет наверх... Клянется - не знал! без меня!.. Знал, подлец... Сам и повел к мулле... Нацмены, Гриша... Чем меньше народишко - тем больше нос задирают... Б-братья наши младшие... Видел вон моих. В кожаных пальто все. Пояса под самые груди. Как снопы все. Как бурдюки набитые. Нацменством своим, достоинством... Петля-то давит, давно сдавила - глаза на лоб, а всё: мы - нáсыя!.."

На работе, на людях, засунутый глубоко за пазуху, зажатый наглухо державный шовинизм притаивался, молчал в тряпочку. Однако сейчас, здесь, дома, во время этого обеда - вольготно, блаженно распоясался, разоблачился. Стесняться было некого и нечего. Свои все... "И вот, Гриша, взращивают. Национализм этот свой. Упорно взращивают. Как плантации обрезанных своих... этих самых... не при дамах будет сказано. Да. Куда ни глянешь - везде торчат, ехидно тебе покачиваются, понимаешь. Выкоси их попробуй. Перевоспитай, понимаешь... Но я их держу! Вот они где все у меня! Держу, понимаешь... А вообще, Гриша, - надоело. Если честно. Всё надоело... Дома только и отдыхаю. В запретной зоне. В зонке, понимаешь..."

- Берегите её, дорогие, берегите, эту зонку, - говорил другой. Похлопывал друга по плечу: - Дай срок, Федя: будешь в Москве, будешь! Слово даю!.. Ну, брат, - дерганем по стопорыльнику!

Они выпивали. Они пели:

По мурымысыкой даро-о-оги-и

Э-стоя-а-али э-три сосыны-ы-ы...

Они раскачивались, пустив руки по плечам друг друга, ни грамма не сплёскивая из пузатых дирижирующих рюмок. Оба были трезвы, как собаки. Оба прослушивали литые плечи друг друга. Оценивали их. Оба пели:

...Мой ми-элиникай проща-а-алыся-а

Да сле-едуущи-ий весны-ы-ы...

Мать и дочка, не понимая еды, вроде бы ели. Марья Павловна сидела прямо, была завита, как пирожное. Бант Верончика походил на притихший флюгер. Сейчас, здесь, за столом, можно сказать, решалась его судьба. Его будущая жизнь. Это нужно было понимать. Да, понимать. На правом глазу у Марьи Павловны повисала слеза. Как какая-то карáта. Марья Павловна незаметно, быстро ее платочком сдергивала. Слеза снова вылезала на край глаза. Прозрачная. Висела. Незаметно снова была сдернута. Ах, как прекрасно вы поете! Как прекрасно! Григорий Федорович! Браво! Браво! Глаза Григория Федоровича начинали желто взыгрывать на Марью Павловну. Глазным оркестром козла. Активно модулировал Григорий Федорович глазами. Давал модуляции. Марье Павловне сразу хотелось пойти в туалет. По-маленькому. Федор же Григорьевич упорно, углубленно пытался поймать сопливый рыжик вилкой. Наколоть его, значит, ею. Наколол.

Потом, запершись в кабинете Федора Григорьевича, друзья тихо, серьезно всё обсуждали. Шло закрытое совещание. Марья Павловна и Верончик ходили на цыпочках. Громоздкая Глафира испуганно стукалась об углы, не узнавая коридора, чуть не роняя посуду.

Ночью Федор Григорьевич был посажен на голодной паёк - Марья Павловна напряженно удерживала его руку на своем животе - как будто там происходило непорочное зачатие. Зачатие всей будущей их жизни... Кожин безбожно храпел через стенку из спальни Верончика. Сама Верончик, точно ускользнув, спрятавшись от него, хитро вслушивалась во всё из спальни Глафиры, будучи положена там на старом диване. Хитро осмысливала происходящее...

Актив собрался ровно в десять. Глаза блестели по залу, как алмазы в копях. Но выковыривать никого не пришлось - Григорий Федорович сам запросто проговорил два часа. Он главенствовал за низким длинным столом на сцене, как главенствует воздухоплаватель на коробчатом аэроплане. В качестве отодвинутого на время командира Федор Григорьевич скромно прикрывал одну руку другой на красном матерьяле рядом. Все ждали. Когда они полетят. Взмоют над залом. В отпавших челюстях было что-то от оглохших слуховых аппаратов...

И аплодисменты в конце были жуткими. На десять минут. Активистов сдергивало с мест - как будто вырывающимися лопастями. Нужно было упираться изо всех сил ногами в пол, чтобы не унесло. Полетели лозунги, крики "ура".

Стоящие Григорий Федорович с Федором Григорьевичем ударяли в едином ритме, размашисто, синхронно. Так бьют цепами хлеб. Призывали зал к порядку, к организованности в аплодисментах. Какой там! Восстание в зале! Революция аплодисментов! Уже взмывали над залом. Стрекозятами. По одному и группками. И, быстро покружив над всеми, на место падали, не прекращая молотить руками. Григорий Федорович не верил глазам своим! Вот это энергия бунтующих рук! Федор Григорьевич загадочно улыбался. Умельцы. Кулибины.

Потом, когда все закончилось, - с бараньим низким гулом заторопились, полезли из рядов в бока, скорей на выход - в буфете мандарины. И уже на улице толпились с рыженькими мандаринами в сеточках. Как будто с зачерствевшими нездешними зародышами. Обменивались мнениями. Ждали. Когда проедут. Силкин с Гостем. Чтобы радостно засмеяться им. Стоя с привязанными как бы к ногам руками. А тогда уж - можно и домой.

Вечером все власть предержащие почтили за честь быть у Федора Григорьевича дома. Небольшой прием в честь Гостя. Все свои. Очень хорошо!

Абажур висел-веял, как морской гад. Все сидели под ним по ранжиру: во главе стола Федор Григорьевич и Григорий Федорович с Верончиком и Марьей Павловной, затем от них двумя шпалерами протянулись секретари - Вторые, Третьи и десятые; на противоположном конце стола нервничали десять активистов, хорошо преданных и проверенных, приглашенных кучкой.

То Федор Григорьевич, то Григорий Федорович поднимали свои рюмки. Точно на всеобщее обозрение. Мол, налиты водкой, надо пить. Чокались с близ сидящими. Поднимали активистов. Эгей! Уснули? На отшибе стола начинало трезвонить как на колокольне. Жуткий благовест рюмок! Клянутся. Что пьют. И ставят рюмки. Чуть-чуть только пригубив. Все ели перед этим масло. Дома. Много масла... Э не-ет. Так не пойдет. Федор Григорьевич подзывал наиболее ушлого. Который вообще не отпил. Наливал ему. Полный. Пей, Кулибин. И без всяких у меня! Да что вы, Федор Григорьевич, да ни сном ни духом, как вы могли такое подумать! Со стаканом ушлый вставал в деликатнейшую позу слоновьего хобота с бивнем. Пил. Пил словно бы продолжительный сладкий обморок свой. Еле отрывался. Вот видите... ик!.. и с благодарностью даже, и ни сном, и ни духом... ик! Ушлый отходил, задирая ноги, ступая ими мимо. После него нужно было подходить остальным. Вскоре возле Федора Григорьевича образовывалась роща деликатнейших слоновьих хоботов. Федор Григорьевич наливал. Полные. Хоботы вытягивались в разные стороны и проникновенно протапливали в себя зелье. От подносимого на вилке огурца - отказывались: после первого стакана не закусываем. Никогда, Федор Григорьевич. Ик!

И Высокий Гость и Секретари - смеялись. Федор Григорьевич недовольно бурчал: "Масла нажрались, черти. Но ничего. Посмотрю я на них через полчаса..." Активисты на своих местах испуганно икали. Тайная шла война в их желудках.

Но вот ужин стал подходить к концу. Во всяком случае, обжорная его часть. Уже были отведаны и всевозможные пироги: и с мясом, и с луком-яйцом, и так называемый "курник" (из нескольких куриц). И ели долго, плотно пельмени, постанывая от удовольствия. Из-за двух казахов (Секретари!) подавался бешбармак. Который тоже дружно умяли. Не говоря уже о разнообразнейших закусках, салатах, предваряющих сам обед: и мясных, и овощных, и рыбных. Оставалась теперь только щадящая часть ужина: чай со сдобой и печеньем, кофе, ну, конечно, коньячок, ликеры.

Активистов перекосило, как содранную кожу от бубнов. Все уже были прокляты пьяной печатью Рухлятьева. Их начали выводить. По одному. И попарно. (Существовали для этого специальные люди.) Остались за столом - преданные из преданнейших. Самые стойкие. Секретари. Эти умели пить. Эти были веселы. Смеялись. Эти ловили каждое слово Гостя, внимали ему, готовые мгновенно разорваться от смеха. В любой момент!

А Гость был в ударе!

Верончик уже минут десять сидела у дяди Гриши (у Кожина), на левом его колене. Колено тряслось, как лихорадка, как острое седло. Дядя Гриша крепко держал Верончика за талию. После ее стишка гостям, после всеобщего ликования он посадил ее к себе и вроде бы... забыл о ней. Он хохотал, шумел, рассказывал что-то очень смешное. В поместительных его галифе всё время словно бы кидали... острым камнем. Как из рогатки, из пращи. Он, камушек, то прилетал, задевая бедро Верончика, то исчезал куда-то. То упирался в бедро, остро давил, то отступал опять назад. Кожин выкатывал глаза, как паровоз фары, рассказывая что-то очень смешное. Верончик, потупив голову с бантом, потаённо, хитренько вслушивалась. Камень упирался. Отступал. Проскальзывал. Отступал. Потом уперся и затрясся с хохотом дядя Гриши и остальных. И отступил. Пропал окончательно. Верончик была спущена с колена. Она ощутила у себя на голове волглую вздрагивающую руку. Рука судорожно погладила ее по затылку. Хорошая девочка, очень хорошая! Иди, играй! Один глаз дяди Гриши вздернуло наискось. Вверх. Как бывает у отбросившегося семафора... Все смеялись, лезли к дяде Грише чокаться рюмками.

А потом началась русская пляска. Подготовленно, мелким шажочком, вышли специальные люди с заигравшими баянами. И Секретари начали ходить тяжеленными ножищами и встряхиваться, как пригнувшиеся копны сена. Загудели все балки дома.

Под полом в одно место сбежалось всё мышиное семейство. Смотрели вверх. Весь потолок простреливало пыльными молниями... Все мыши принимались чихать...

46. Уроки музыки.

Отношения их вначале были просты, утилитарны, но дружественны и теплы, как отношения в каком-нибудь клубе по интересам. Каких-нибудь нумизматов-филателистов. В данном случае рьяных любителей классической музыки. Её, студентки консерватории - любительницы как бы в силу своего положения, и его - простого шофера - музыку полюбившего исключительно по внезапно открывшейся склонности души; у нее дома было много пластинок, редких записей; он же - только недавно купил проигрыватель, только начал собирать пластинки.

Когда он впервые пришел к ней домой и очутился в ее комнатке - везде, прямо на полу, по паласу, были раскиданы ноты, бумаги, раскрытые книги... Она начала метаться, хватать, сталкивать всё в шкаф. Точно разбросанное свое белье, свою одежду. "Извините, пожалуйста, извините, сейчас!" И Новоселов смущенно топтался. Точно это и вправду была ее одежда, ее белье. Которое он не должен видеть. Тоже извинялся, старался не смотреть. Хотел помочь и не решился.

Она выскочила куда-то. В летучем халатике. Боясь его растерять. На стене - обязательной иконой - остался висеть советский большой поэт. Зарекшийся писать большие романы. Лицом похожий на смуглую лопату... Вернулась. В юбочке, в белой кофточке. Переоделась. Мгновенно. Присели, наконец. Он - большой, высокий торсом, тесный в комнатке. Она - какая-то худенькая на стуле, ужавшаяся, ужавшая и ножки под стул. Метнулась, схватила пластинку. Поставила. Куда надо. Всё рядом. Снова потупилась, взяв ручкой ручку. Симфонию же договорились слушать. Шостаковича. Широко вплыла в комнату музыка.

Они сидели молча, напряженно. Слушали. Как бы углубленно вслушивались. В статичном этом положении их, в слушанье этом всем была какая-то неестественность, нарочитость, жесточайшая какая-то условность. Что-то от застывшего балета на сцене. Двух застывших лебедей, к примеру. Лебедя и лебёдки... Но постепенно напряженность куда-то ушла, пропала, они забыли о ней, музыка пробралась в души их, захватила...

Они познакомились в филармонии. В буфете. В перерыве концерта. В том самом буфете, где когда-то веселилась компания Флейтиста-Виртуоза. Оказавшись даже за тем же столиком. Она пила воду мелко. Мелкими глоточками. Часто отнимая стакан ото рта. Как всхлипывая. Так, наслаждаясь, дергают воду дети. С разлапистой, словно бы бриллиантовой брошью на бархате груди - как принадлежащая к совершенно недоступному Новоселову Ордену. Клану.

Неожиданно он сказал, что слушанье музыки способствует образованию большой жажды. Удивился напыщенности, пустоте и фанфаронству этих своих слов, которые сказал словно кто-то другой. Не он, Новоселов. Она, думая о своем, не поняла сперва, потом рассмеялась. Уже вместе с ним. Однако стакан поставила на стол не допив, с сожалением, как маленькую свою тайну, слабость.

Они вышли из буфета. Да, вышли. Как из Шинели. А в зале он пригласил ее на верхотуру, к себе, и она, зная, что ничего оттуда не увидит, неожиданно согласилась. Когда притушили свет, и пианист, отстраненно помяв руки, вновь начал игру, от взволнованных выдохов и вдохов брошь ее словно тоже ожила, тоже начала выдыхать и вдыхать. По-скорпионьи. Со щупальцами, как роса. Это отвлекало, но уже и смешило. Новоселов уже не боялся. Не верилось в их скорпионью хватку. Этих рóсных щупалец. Он сказал ей об этом. Не обращайте внимания, ответила она, мама нацепила. От быстрой руки брошь потухла, исчезла куда-то. И это решительное действие соседки, и ее слова "мама нацепила" как-то сблизили его сразу с ней, сделали понятной, своей, свойской. Точно знал он ее давно, знал всю жизнь, точно она его друг. "Новоселов!" - сказал он ей. "Ольга", - ответила она. И даже, привстав, куце пожала ему руку. Пианист бурлил в Листе. Отвернув голову куда-то в сторону. Сталкивая руки клавиатуре. Словно наказанье свое. Словно чтобы они заиграли, наконец, сами. Сами по себе, без его, пианиста, участия. А он, отойдя от рояля, смог бы наблюдать за ними со всеми. Давать указания, корректировать, любоваться...

Как положено, после концерта - Новоселов провожал. Она жила неподалеку, возле Пушкинской. Новоселов много говорил, шутил, размахивал руками. Исполнитель-пианист ему не понравился: все аккорды у него были как консервные сплюснутые банки. Гармонии должны при исполнении расцветать. Цветами, садом. Каждая своим цветом, запахом. Не правда ли? Вот тут-то и есть тот самый разный подход, разное понимание музыки, тут же подхватила она. Разные понятия об эстетике музыки: кому консервные банки - бальзам на душу, а кому - только цветы.

Тогда же впервые высказал он мысль, несказанно поразившую ее, студентку консерватории, музыковеда, можно сказать, профессионала. Представлялось ему, что композитор, музыку которого они слушали в конце (а речь шла о Шостаковиче), в самом начале своего искусства, у истоков, так сказать, его... был вроде мальчишки-изгоя в многоголосом, но едином своими законами дворе. В дворовых играх... Стоит в стороне, смотрит на ловких сверстников, мысленно повторяет ловкие их движения, увертки, прыжки... Не в силах сдержаться, подражая им, вдруг сам тоже выкинет что-нибудь т а к о е... Но все видели, что неумело это, нехорошо, бездарно. Если заорет - то черт знает что! Побежит - то обязательно подскакивая, подкóзливая на бегу... То есть он был с вывертом, не как все. Смурной. Давал козлов не туда, не так. Но постепенно козлы эти его осмелели и стали даже нахальными. Его стали критически бить. Не помогло. Козлов в его музыке становилось все больше, козлов остановить уже было нельзя: они скакали, поддавали вверх, орали не своими голосами, кукарекали, блеяли. Уже не обращая внимания на двор. На мнение. А сверстники стояли недоумевающей толпой: оказывается, всё это называется гротеском, эксцентрикой, эксцентричностью - новым в музыке. Течением...

Обо всем этом и говорил Новоселов новой знакомой, удивляясь этому открывшемуся у него, неожиданному в понимании этой сложной музыки. В ней, в музыке этой, как раз и было много от той кособокости таланта, о которой не раз говорил ему Серов. Как вы считаете, Ольга? Ведь верно?..

По Палашевскому переулку шли за ускользающими, в руки не дающимися лучами. Точно наощупь. Когда дорога раскрывалась, закат над ней начинал гореть карминно-стойко, как сожженная за день солнцем кожа. И снова раздергивался на лучи, снова ускользал, снова словно затягивал за собой Новоселова и Ольгу дальше в катакомбный переулок.

У Палашевских бань, возле пивной бочки, стояли с кружками побанившиеся пивники. С накинутыми на выи полотенцами. Напоминали бивак воинов после дневной битвы. Отдохновенный у походного костра, у походной кухни. Раздатыми бычьими глазами воины удивленно провожали парочку. Его, долганá, орясину, и её, пигалку. Шмакодявку. Новоселов и Ольга гнули головы, уходя, посмеивались.

Словно пригибаясь в утлой длинной арке, вышли в тесный двор, где окна вокруг были закрыты, темны.

Мусорный бак благоухал как тюльпан. Ольга косилась на бак, хотела поскорей проститься и уйти, но Новоселов говорил и говорил. Пришлось вывести его опять на улицу и там стоять, слушать.

Новоселов церемонно пожал ей руку, пошел, наконец. Пошел к закату. Очерненный им. Уносил с собой фиолетовый пылающий футляр. Отмáшно, вольно взбалтывал руками. Как взбалтывал бы руками пошедший в пляс плясун. Чтоб в трын-траве пропасть. В своем последнем мать-его-подплясе. Эхх-ма-а! Была бы шапка на голове - саданул бы, наверное, оземь, фиолетовую взметнув всю пыль! Э-эхх!

Когда Новоселов пришел к ней во второй раз, чтобы послушать пластинку - всё повторилось: она металась, бумаги, ноты спихивала в шкаф. В халатике опять - вымахнула куда-то. На этот раз к поэту на стене добавился пылесос на полу. Который в изумлении замер. Как брошенная дервишем кобра. Новоселов попытался пригнуть. Не тут-то было! - Головка вскинулась снова... "Сейчас я, сейчас уберу!" Хозяйка появилась. Уже в юбочке, в кофточке. Пылесос с грохотом полетел за тахту. Однако снова оттуда высунулся. Как единственный друг. "Не обращайте внимания, садитесь!" Новоселов сел. Поставили пластинку. Поплыла музыка. На сей раз - Брамс.

Тогда же и первый поцелуй случился. Правда, на лестнице уже, на спуске к светящейся двери. Поцелуй неожиданный, дикий, не нужный ни ему, ни ей. У нее произошло что-то с туфлей, она замешкалась с ней, присев. Распрямилась чуть погодя. В некотором смущении. Как бы извиняясь за задержку. Новоселов снизу потянулся. Помедлил в нерешительности. Поцеловал. Точно и не он это вовсе. Поцеловал неумело, скользнув по ее лицу. Словно остро зацепившись за английскую булавку... Молча, быстро стали спускаться к раскрытой двери, к свету.

На улице ударяли по глазам черные лоскуты сильной жары. Солнце пряталось неизвестно где. Над улицей небо глубоко просохло, подобно кастрюле с перекипевшим молоком. Машины проносились, прокатывали жару. Будто бы уже рваными пылающими покрышками. Новоселов и Ольга не видели всего этого. Торопливо шли они по тротуару, по самому солнцепеку, углубленно смотрели под ноги, не соображали, что наступают на нежный свинец, что нужно прочь от него, в сторону, через дорогу, спасаться в тени аллеи, всё озабоченно поторапливались, точно катастрофически куда-то опаздывали... И только возле гирлянды потных голов к киоску с фантой остановились они. И - словно через год - увидели опять друг друга, не узнавая: темные потные провалившиеся лица, белая рубашка (у него), блузка (у нее) в темных пятнах пота. Оба как остановившиеся, размыто-черно-белые две фильмы... Встали в хвост очереди, вытираясь платками. О чем говорить, черт побери! На голову выше всех, Новоселов ошаривал взглядом черные тряпки лип в алее напротив. О чем теперь говорить! Ольга, когда пила, лукаво поглядывала на него поверх стакана. Не выдержала, рассмеялась. Фу-у, черт, сразу легче стало! На радостях Новоселов маханул второй стакан фанты.

Они стали встречаться чаще. О поцелуе они вроде бы забыли. Часто ходили на разные концерты. В Большой зал консерватории, в филармонию, в зал Института им. Гнесиных. Но, как ни странно, Новоселову с первого же раза не понравилась, даже напугала музыка органа. Звучание органа. На концерте он сидел с ощущением человека, человека живого, неожиданно попавшего к мертвым, в среду их, в их, сказать высоким слогом, царство. В нескончаемый, замедленный какой-то, слепой и безголосый их хоровод... Да это же музыка мертвых, - с прозрением перепуганного мальчишки определил он себе. Музыка для мертвых, их музыка!.. Когда уже на улице он сказал об этом Ольге - Ольга вздрогнула. От неожиданного, точного. Да, действительно, музыка неземная. Но не мертвая, нет. Не для мертвых. Нет, Саша! Но Новоселов по-прежнему твердил перепуганным мальчишкой: нет, их это музыка, их!.. Спорить с ним было бесполезно. Но нередко теперь, после этих ударивших ее слов, Ольга, слушая орган, вдруг ловила себя на том, что видит мертвых, отношения их между собой, их жизнь... Это страшно пугало ее, до озноба, до жути. Скорее переводила взгляд на покачивающуюся старательную спину органиста, не подозревающего даже, какую он воспроизводит сейчас жуть...

На одном из концертов, в антракте, она познакомила Новоселова со своим педагогом, шефом. "Какая чушь! - без всяких церемоний воскликнул узколицый длинноногий еврей со встрёпанными волосами. - Кто вам об этом сказал! Какие мертвые!"

Новоселов чувствовал себя раздвоенно. Как человек, не очень-то верящий, что попал в этот странный призрачный мир. Мир музыкантов, мир музыки, где ему, в общем-то, и не место. Что вот говорит с настоящим музыкантом, автором учебника, профессором, говорит с ним о музыке. Но ощущая в себе свое понимание музыки, с немногословной сердитой убежденностью говорил о нем, отстаивал его, защищал. Он держал словно перед ними свою правду, правду обездоленных, бедных против правды богатых, сытых, правду кухарки, которая... ну и так далее. "Какая чушь!" - всё продолжал восклицать профессор. Однако Ольга начала замечать, что и он стал задумываться на концертах. Слушал трубы небесные напряженно, весь подавшись вперед. Словно тоже открыл их страшный смысл, их настоящее предназначенье. В патетических местах, когда в органе трубило всё... он через весь зал смотрел на ученицу жуткими, тоже неземными глазами. С вывернутыми волосами, как вентилятор, готовый взмыть вверх!.. И Ольга пригибала голову, боясь только одного: не закричать, не зажать уши... И опять скорее смотрела на старательного органиста, не ведавшего, какую музыку он творит. Впрочем, на воздухе, на улице, после концерта, все это действительно казалось бредом, чушью. Они смеялись с профессором: "Да, действительно, если взглянуть под этим углом, ха-ха-ха, выглянуть из-за этого уголка, ха-ха-ха, то может и показаться что-то, ха-ха-ха, но это же чушь, бред воспринимать так такую музыку!" Они шутили, подтрунивали друг над дружкой. Как после пережитой вместе опасности, жути. Какой-нибудь комнаты страха, через которую их только что протащили. И расстались возле метро, так же подшучивая, смеясь. Но... но на следующем концерте органиста (шел целый цикл), едва войдя в полупустой еще зал консерватории, глянув на вмурованный... на скелетно захороненный в стену орган... словно впервые увидела его вот таким... Ольга малодушно повернулась и пошла назад к двери. Это же черт знает что! Это уже истерия, психоз! "Саша, ведь я не могу ходить после ваших слов на концерты!" - смеялась она при встрече, готовая плакать. "Каких слов?" - испугался Новоселов, а когда понял, вспомнил, горячо подхватил свой бред: вот видите! вот видите! я же говорил! Точно! И, как радостно убедившись, что не допустил ее в соседнюю поганую веру, не допустил, сохранил, торопливо уже наставлял: плюньте! забудьте их! (мертвых), не ходите туда! Лучше в филармонию! Завтра! Шуман, Бетховен, Чайковский! Оркестр! Музыка! Жизнь! Не то что возле этого шабаша мертвых сидеть. Затаиваться. Ведь еще к себе утащат! Шутка, конечно. Ольга и всхлипывала, и смеялась.

Нередко, когда Новоселов бывал свободен, после утренних лекций Ольги просто гуляли. Словно чтобы дать отдохнуть душе, осмыслить услышанную за последние дни музыку. Чаще на Чистых прудах, доехав до Кировской. В такие дни мысли о работе, об общаге - у Новоселова куда-то уходили. Он чувствовал себя еще более приобщенным. Этаким аристократом духа. Уже запатентованным москвичом. Который не думает (не знает) ни о какой-то там прописке (постоянной), ни о каком-то там понятии "да разнесчастная ты лимита".

Сидели посреди озера в открытом кафе, как на открытом пароме, с мороженым в железных чашках. Молчали. Мороженое в рот вставляли ложечками, будто замазку. По воде неподалеку медленно плыли два фламинго. С кривыми шеями своими кроваво-берхатного цвета - как красивые две, гордые вы̀дерги из природы. Плотные уточки осторожно плавали там же.

Начинал дуть ветер. Гнал по озеру волны. Уточек перебалтывало с волны на волну. Как загнувшиеся корзинки, упрямо упирались в волнах фламинго. В якорной раковине поплавка слышался любовный скрежет якорной цепи.

Новоселов и Ольга сходили на берег, куда-то шли.

Наползали угрожающие кулаки туч черно-красного цвета в свинцово-сизой, развешенной до земли кисее июльского предгрозового пóлдня. Из большого солнца вдруг начинал сыпать раздетый сухой дождь. Люди удивленно запрокидывали головы, спотыкались. Потом бежали, пригибались, над головами сооружая хоть какую-нибудь защитку. Из папок, сумок, газет. А дождь сухо просверкивал, сыпал прямо из солнца... Новоселов и Ольга добежали до чьего-то закрытого, махратого от старости парадного, смотрели оттуда из-под козырька вверх, мокрые, улыбчиво открыв рты, как смотрят всегда люди на это редкое явление природы, никак к нему не привыкнув: смотри ты! вот ведь!

Ехали к Ольге слушать музыку. Но в маленькой ее комнатенке почему-то снова начинали чувствовать себя скованно, напряженно. Матери всегда не было, мать ее всегда была на работе. Соседи крадучись ходили по коридору. Включали и тут же выключали свои лампочки. Жмотистые лампочки москвичей. Включат - и тут же выключат. Одна, отчаянная, распахивала дверь: "Николетта дома?" (Николетта - мать Ольги.) Выпуклыми голыми глазами разглядывала Новоселова. В обширных пестрых одеждах, как балаган. Николетты дома не было. Ладно. С грохотом дверь захлопывалась. По окончании пластинки, усугубляя скованность эту свою, начинали еще и целоваться. Новоселов припадал к ее лицу как медведь к стволу. К стволу с экзотическим березовым соком, длинно распустив по нему губу. "Николетта дома?.. Фу, черт! Спрашивала уже!" Дверь захлопывалась. Закрыть ее, закрыться - было невозможно. Духу не хватало ни ему, ни ей.

Ставили другую пластинку. Ждали, глядя на нее. Когда она кончится. Новоселов снова припадал, отвесив губу. Удерживал Ольгу в большой охват. Почти не касаясь. Словно воздух. Не чувствуя опоры, Ольга стремилась опереться о его руки, но он умудрялся еще больше круглить их, по-прежнему удерживая ее как малое воздушное пространство... Невеста вежливо высвобождалась из необременительных объятий, поправляла юбку и волосы, с улыбкой клоня от него голову. Выискивали какие-нибудь слова, избегали смотреть друг на дружку. И ведь не целуясь, ощущали себя в этой комнатке проще, естественней: разговаривали хотя бы, слушали музыку, обсуждали ее, спорили. Но проходило какое-то время... и словно веревкой кто стягивал их... "Николетта дома?" Новоселов разом отодвигался от Ольги. "Можно позвонить?" Пестрые одежды съезжали над журнальным столиком крышами небольшого поселка. Если наклонить его набок. У самого лица Новоселова, как ледник, заголялись полные ноги. Кривой пальчик наклёвывал номер в диске телефона. "Занято! Извините!" Дверь грохала. Новоселов поднимался. И только на улице начинал дико хохотать: "Николетта дома?" Ольга гнулась от смеха возле него. Шла с ним, традиционно замкнув его руку своими ручками.

И так бывало не раз.

Потом, осмелев, он мог просто сидеть и просто держать ее в руках. В пальцах. Как писаную торбу. Блаженно глядя поверх нее, светясь куда-то вдаль. И ему этого было достаточно... В закрытую дверь стучали. "Николетта дома?" Пусть стучит, беспечно говорил теперь он. И все держал ее в пальцах.

Она спросила у него однажды, была ли в его жизни женщина. Ну, настоящая. А ты? - удивился он. Ну, по-настоящему чтоб, понимаешь? В нерешительности, медленно он убрал руки. Точно они не туда попали. Сказал, что не было. Вернее, была. Но... как бы и не было. Пенял уже себе, что вырвалось, что сказал. А она, потупясь, улыбалась, хитренькая, как ловко выведавшая всё у простака... Он мгновенно увидел-вспомнил всё: и торопливо одевающуюся женщину возле широкой тахты, и себя, лежащего на этой тахте. Прямо напротив женщины... Толстая подбрюшная складка колыхалась будто пояс с золотом у китайца-старателя. В полных ногах пах был изломанно сомкнут. Как прозекторский шов. Как беззубый рот старухи!.. И как тогда, Новоселов зажмурился, затряс головой, чтобы не видеть, чтобы вытряхнуть наваждение...

Во дворе торопливо прощался. Вечерние окна ждали, как палачи. Ничего не объясняя, стремился скорее уйти. Безработный бездомный пёс робко его облаял. Пошел даже было за ним, выделывая подбитой лапой как костылем. Но под закатом, в темноте проулка отстал. Вернулся назад, к арке - в безнадежности подавал голос на других прохожих. Ему кинули что-то, и он замолчал у земли.

Как бы то ни было, пришло время познакомиться с матерью Ольги, Николеттой Анатольевной Менабени, итальянкой по национальности, прародины своей, Италии, никогда не видевшей.

Придя с работы, она стояла рядом с дочерью, которая, показывая рукой, говорила приличествующие моменту слова. Представляла. А Новоселов видел только завялое лицо безмужней женщины сорока пяти лет с неумело подчерненными глазами, будто старыми брошами, давно и безнадежно выставленными на продажу... Блестящую ее, как крокодильчик, руку он пожал осторожно, стараясь не помять. А дочь все смотрела с улыбкой на мать. Смотрела как на дочь свою. Как на не совсем удачное свое произведение.

Пили чай в другой комнате, так называемой гостиной, еще более тесной, заставленной старой мебелью, за столом, закрытым вязаной, с кистями, скатертью до пола. Николетта Анатольевна осторожно выискивала слова подчерненными своими глазами на старинной этой скатерти. Возле заварного чайника на ней же, возле плетенки с печеньем и вафлями. Новоселов обстоятельно отвечал, кто он, что он, зачем он тут. Музыка. Ужасно люблю. А у Ольги, сами понимаете. Так что уж. Дочь поглядывала на них, улыбку пряча в чашке.

В комнате Ольги слушали струнный квартет Бородина. Все трое. Николетта Анатольевна полулежала в кресле, закрыв глаза. От начерненных дрожащих ресниц черным шнурком упала по щеке слеза. Потом - еще одна, по другой щеке. Подсев, дочь осторожно, ваткой, снимала их, снимала тушь. "Всегда, знаете ли, плачу, слушая этот квартет", - промаргивалась Николетта Анатольевна, беря у дочери ватку. С неряшливо опустошенными ресницами глаза ее стали мелкими, больными. Она поднялась, чтобы уйти к себе. Первая скрипка тихо вернулась с пронзительной своей мелодией. "Всегда, знаете ли... в этом месте... Простите..."

Ольга покачивалась, обвив руками руку Новоселова. Отворачивала лицо с полными слез глазами. Что такое? Отчего? Ухо Новоселова холодно опахнули слова по складам: "Она-очень-хоро-шая..." Ну? Ну? Хорошая. Кто спорит? Но зачем же плакать? Ольга уводила голову, покачивалась, глотала слезы...

Два дня спустя Ольга и Новоселов стояли возле арки ее дома уже с намереньем разойтись, а всё никак не могли проститься. Внезапно увидели Николетту Анатольевну. Какой-то смущающейся, близорукой походкой старой б... она шла к ним вдоль домов по тротуару... Она словно взяла себе эту походку. На час, не два. С чужого плеча, с чужой ноги. Как наказание, как крест. Освободиться от нее можно было теперь только дома. Снять, содрать с себя как тесную обувь. Как невозможные туфли... Вот, на свидании была, знаете ли, смеялась она. А Саша уже уходит? - играла она глазами в начерненных ресницах, как будто в черных, бархатистой свежести, оправах. Под которыми, почему-то чудилось, увидишь невозможное, жуткое... Красноголовых лысых старух, у которых вдруг сдернули парики... Новоселов, уводя глаза, опять подержал в своих руках ее блестящую, как крокодильчик, ручку...

Нередко теперь, когда он приходил, сразу появлялась в комнате Ольги и Николетта. И вроде на минутку, ища что-то свое. Но проходило и пять минут, и десять, и полчаса, а она все металась в ханском каком-то халате, без умолку говорила, ища это что-то свое... Непонятно было Новоселову, будет она слушать музыку или нет. Нет, нет, что вы! Тороплюсь! Свидание! Ха-ха-ха! Она смеялась. Смех свой родня со смехом дочери. С ее молодостью, беззаботностью. Она отчаянно, как пропадая, смотрела на дочь уже начерненными глазами-брошами, пока руки метались, шарили это чертово что-то ее. Ты не видела? Не видела? Ольга?.. Точно споткнувшись, умолкала разом, не зная куда деть глаза. Густо, до слез начинала краснеть. Но в каком-то ступоре, в мучительном раздвоении по-прежнему не уходила. Не в силах была уйти.

Стояли как на репетиции актеры. В развалившейся мизансцене. Словно ждали режиссера. Чтобы помог, чтобы сказал, что делать дальше, как играть.

Дверь распахивала женщина. Которая - как балаган. "Николетта дома?" "Дома! Дома!" - кричали ей все трое. Женщина-балаган, приобняв, вела Николетту к себе пить чай с тортом. Кольца на приобнявшей руке были как купцы. Приостановившись возле двери, предлагала и молодым. Ну чайку попить. Те поспешно отказывались. Ну да, понятно. Музыка. Ладно. Николетта бормотала: "На свидание, на свидание надо! Зоя! Опаздываю!" "Да ладно тебе! - подмигивала молодым женщина, все похлопывая спину Николетты рукой в кольцах. - Успеешь!" Дверь с маху кидалась ею в косяки.

Странная все же эта Николетта, туповато думалось Новоселову. И Ольга опять плакала, покачивалась. С музыкой была словно только рядом. И опять ему в ухо прошептали: хо-ро-шая. Она - хорошая. И это тоже было странным. Кто же спорит... Не улавливалось что-то глубинное во всем этом, не совсем объяснимое словами. Не дающееся для слов...

Как-то он ждал Ольгу, которая должна была вот-вот придти, в комнате Николетты. Сама Николетта побежала на кухню, чтобы поскорее согреть чайник. На столе, на скатерти с кистями остался раскрытый альбом с фотографиями, похожий на ворох пожелтевших осенних листьев. Его ворошили только что, искали в нем, словно хотели из листьев этих собрать всю ушедшую свою жизнь... Николетта вернулась с чайником. Какое-то время тоже смотрела. Закрыла альбом, затиснув в него все фотографии. Заталкивала на стеллаж, высоко на книги. "Никогда не копите фотографий, Саша". Новоселов спросил, почему. "Не надо. Поверьте..." В обвисших крыльях халата обнажившиеся ручки ее были куцы, беззащитны, уже мяли друг дружку. Новоселов увидел, что она сейчас заплачет. Она спохватилась, заулыбалась, забормотала, как она умела, уже совсем о другом...

В тот вечер уносил Новоселов с собой странное тоскующее ощущение, что попал он в какую-то долговую вечную яму, в яму неудачников, должников, из которой нет ему выхода, должен он будет - вечно...

И опять шел он под закатом в катакомбах Палашевского переулка, словно ища, находя и тут же теряя недающийся, ускользающий свет, и опять тащился за ним безработный пёс, выделывая подбитой лапой как костылем...

Обо всем этом не раз вспоминалось Новоселову в дальнейшем, вечерами, когда бывал дома один. Когда подолгу смотрел на апрельские махровые закаты, как на далекие свои, ушедшие, несуществующие красные деревни... Казалось ему, что сегодня они не уйдут так быстро с земли, не опустятся за горизонт... Но проходило время, и сваливалось всё, и только долго еще томился в изломанном длинном шве розово-пепловый свет...

Гремел кастрюльками на кухонке, готовил что-нибудь себе на ужин.

47. Однажды деликатно постучали...

В каких-то старорежимных пыльниках почти до пят и длинноклювых драповых кепках перед Новоселовым стояли двое улыбающихся мальчишек лет четырнадцати с обшарпанным большим чемоданом у ног. Абсолютно одинаковые. Близнецы.

Поздоровавшись в один голос, они сразу же сказали, что знают, что Михаил Яковлевич Абрамишин здесь уже не живет, но что здесь можно узнать его новый адрес. Внизу им сказали. Вахтер.

- Та-ак... Заходите...

Пока он искал бумажку с адресом, они сидели рядом друг с другом на стульях в застегнутых до горла пыльниках своих. Вспотевшие рыжие волосы их были закинуты назад по моде сороковых-пятидесятых годов. Оглядывая комнату, поматывали в руках кепками. Чемодан стоял рядом.

Бумажка не находилась. Бумажки нигде не было. Перерыл всё. В тумбочке, в столе. Тряс книги. Нету! Пошел за Серовым: может тот вспомнит. Но Серов в комнате Новоселова сразу забыл, для чего его позвали - оседлывая стул, во все глаза уже смотрел на смущающихся близнецов: так кто же вы такие будете? сыновья Абрамишина?

Выяснилось - братья. Абрамишину. Притом, не троюродные какие-нибудь, а - родные!.. Так сколько же вам лет? Четырнадцать.

- Та-ак... - протянул Серов в точности как Новоселов. С отвешенным ртом повернулся к нему: а? Саша? Но Новоселов всё в озабоченности искал бумажку, и до него не доходило, что Абрамишину уже давно за сорок, а братьям вот его родным - всего лишь по четырнадцать.

Так что же делать? Адреса - нет. Ничего нет проще, тут же дал совет Серов. Горсправка. Он же прописан. Верно, Абрамишин прописан в Москве. Верно. Но - к а к! Неужели Серов забыл. Серов понял намек, однако сказал, что уж там-то знают наверняка, где его искать. Разве не так? Резонно.

Решили: братьям ночевать здесь - вон, на полу, возле окна. Серов пошел за второй подушкой, у Новоселова одна лишняя была. Были и простыни, матрас, одеяла. Полный порядок!

Поужинав с хозяином, братья устроились на полу, на новом чистом прохладном ложе, натянули до подбородков одеяла. Долго переговаривались с "дядей Сашей", расспрашивали его о брате своем, дорогом Мише, которого они, судя по их вопросам, почти не знали. Потом сами рассказывали о доме, о родителях, одному из которых, отцу, исполнилось семьдесят пять! "Две недели назад! Юбилей был! Две недели только! Народу - полный дом! Миша ничего не прислал! Видимо, забыл!" Упомянули и родственников, которые все живут с ними в одном доме. "Двухэтажный дом! Двухэтажный!" Говорили о городе Орске... о том еще, что они болели, оба болели, корью, одновременно - понимаете? - и их перевели в восьмой класс без экзаменов, потому что оба они отличники... И уснули одновременно, умиротворенные вполне.

Пришедший ночью Марка Тюков пролез мимо сдвинутого стола с горящей настольной лампой и Новоселовым, нисколько не удивившись, что стол сдвинут. Сел в свою кровать подобно божку, сложив в паху ручки, собираясь, как обычно перед сном, журчаще-тупо посидеть.

Увидел. Рыжие две головы на подушках. С рыжим румянцем по щекам. Прошептал: "Ух ты-ы, как два ордена Ленина лежат. Две девки. Обе рыжие-е..." Новоселов сказал ему, что это не девки и не ордена...

- А кто?..

Утром в вестибюле Кропин молча подал им пачку писем. "О, папины! - воскликнули братья. - Мише!" Радостно рассматривали, перебирали конверты. Разделили поровну, аккуратно вложили под пыльники во внутренние карманы пиджаков. Новоселов и Кропин молча смотрели друг на друга. Братья снова застегнули пуговицы на пыльниках. Как всегда - до горла. Всё! Они готовы! Пошли за Новоселовым.

Новоселову довольно быстро выдали адрес Абрамишина в Горсправке. Прописан был Абрамишин в Измайлово. Улица, номер дома, как ехать - всё было. Новоселов проводил близнецов до метро, еще раз подробно объяснил, как добираться, и самое главное - что говорить, когда найдут... Спросил о деньгах...

- Есть, есть! - заверили его братья.

За целый день в работе как-то особо и не вспоминал о мальчишках, уверенный, что все будет хорошо. И тем несказаннее удивило его вечером, что они ничего не добились, ничего не узнали. Они сидели опять перед Новоселовым на стульях, с щеками в черных веснушках, как перепелиные яйца. Мяли в руках кепки.

- ...Нам сказали, что мы его дети и чтобы мы мотали оттуда...

- Кто, кто сказал? Какие дети?

- Тётя. Пожилая. У нее еще парик съехал. На глаза. Когда она кричала... На площадке... Что мы его дети... и чтобы мы мотали...

Новоселов мрачно думал: при чем здесь дети? какие дети?

- Так он живет, что ли, там?

- Не знаем...

Близнецы готовы были уже заплакать. Новоселов как мог стал успокаивать их. Потом сказал, что завтра сам поедет с ними. Поменяется сменами с напарником и поедет. Поговорит с этой... тётей. Накормил их.

Они лежали опять на полу, закинув руки за головы, смотрели в потолок. Так и уснули, с головами в руках, крепко зажмурившись, будто их насильно усыпили...

У чужой двери перед встречей с незнакомыми людьми Новоселов резко выдохнул, точно должен был выпить стопку спирта. Позвонил. Никто не ответил. Дверь походила на пухлый матрац с розанами. Позвонил еще раз. Резче. Близнецы высовывали кепки с площадки на пол-этажа ниже.

Лет двадцати девица открыла. С вздыбленным халатом. Под которым колом торчал беременный живот. Жевала жвачку, разглядывая Новоселова.

Поздоровавшись, Новоселов спокойно объяснил суть дела, для чего он приехал сюда. Вон, с ними. Кепки сразу исчезли.

- Он здесь не живет!

- А где? Скажите адрес.

- У него спрашивайте!

- Но он же у вас прописан... Вот же, в Горсправке дали...

- Ну и что?.. - Девица жевала. Новоселов смотрел на ее крысиный раздёр в белесых волосах...

За ее спиной в коридоре послышался шум - там что-то роняли - и на площадку вылетела дамочка лет пятидесяти: парик ее походил на жесткокудрого барана.

- А-а, явились! Опя-ать! Теперь уже втроё-ом! - Каблуки близнецов застучали вниз по лестнице.

И повалилось изо рта этой тетки черт знает что про инженера Абрамишина. Просто невероятное! И он-де - негодяй, изменщик, бросил ее дочь, беременную! Жрал, пил здесь и ни копейки не платил! А пьянки его! Побои бедной девочки! (Жующая "девочка" была крепко поцелована матерью, мотнулась как тряпичная.) Измены! Постоянно путался с бля... А когда девочка забеременела, смылся совсем! А теперь вот приезжают два его выбл... из какого-то Орска (а сколько у него их по всей стране, сколько!) и требуют, чтобы мы сказали его адрес! Мы! Сказали! После всего, что он сотворил с моей девочкой! Беляночка ты моя, дай я тебя приголублю! (Голова дочери была кинута на страждущую материнскую грудь и мгновенно орошена, что называется, жгучими слезами.) И вот теперь у нас! Требуют! У на-ас!..

Новоселов пытался урезонивать ее, доказывал, что не сыновья мальчишки ему, не сыновья - братья, младшие братья! Нет - его не слушали. Тетка кричала, прибавляя и прибавляя голоса. Выкрикивала вверх. Однако зорко следила за Новоселовым. Выкрикивала с намереньем, с подтекстом. Чтоб слышал весь подъезд. Чтоб слышали во всем доме. Мол, караул, убива-ают!

С механистичностью коровы, жующей свою жвачку, дочь спокойно слушала крики матери. Точно проверяла заранее заготовленный список их. По пунктам. Всё ли прокрикивается, обо всем ли орется.

Когда начали хлопать двери и высовываться люди - тетка резко усиливала крик, однако по-прежнему зорко отслеживая Новоселова...

- Но позвольте, мамаша! - пытался остановить ее Новоселов. - Позвольте!

- Я тебе не мамаша! Я тебе не мамаша! - Новоселов видел большое дергающееся наступающее лицо, с морщинами как с вилами... - Кто ты такой! Сейчас милицию вызову! Ишь, дружок нашелся! Я тебя упеку вместе с ним! Я...

Точно зло отцепливаясь от нее, Новоселов резко отступил назад. Глянул понизу. Повернулся, стал спускаться.

- Так и передай своему проходимцу, так и передай! Он ответит за всё, ответит!..

Внизу во дворе стоял, пытался что-то понять. Всё это было более чем странным. Смутная ворочалась мысль, что он и братья только что были втянуты в какой-то бесчеловечный спектакль. Названия которому пока нет. Но который вовсю готовится. Уже срежиссирован. И нет только главного героя (инженера Абрамишина). Притихшие братья стояли рядом. С четвертого этажа старались высмотреть мать и дочь. Лица их растягивались по стеклу мензурами.

Новоселов повел близнецов со двора.

Поехали в Управление. В отдел кадров. Должен же чертов Чердынцев знать, куда уходят от него люди!

В приемной сидели, ждали. Чердынцев был, конечно, занят. Машинистка Галя щелкала. Сказала, что заперся с Феклистовой. С кураторшей. Опять, наверное, фотографируют... Поразительно: баба и такие дела - КГБ, отслеживание документов, проверка их на подлинность, фотографирование и многое другое, о чем чердынцевская дверь, раскрашенная как сейф, не скажет...

Невольно Новоселов вспомнил, как пришел сюда в первый раз шесть лет назад...

Рыхлый пожилой кадровик в засаленном сталине, преданный и приданный ему, недовольно сопел, глядя на новоселовскую трудовую книжку, вертя ее в руках... "Новоселов... Хм... Ново...селов... Новосел... Приехал - Новосел..." Обритая желтая голова его напоминала большое дряблое яблоко, чудом перезимовавшее, несъеденное... "А?"

"А ваша как? Ваша как фамилия?" - неожиданно зло спросил посетитель. Витой желтый чуб его торчал вперед настырной мочалкой, из тех, что толкают южане на базаре. - Давайте - вашу фамилию разберем! По косточкам!.."

"А ты зубастый, однако..." Глаза цвета пережженного йода с удивлением смотрели поверх очков... "Ладно, посмотрим: по зубам ли щуке ёрш..." Чердынцев, а это был он, начал перелистывать книжку. И опять воззрился на Новоселова. Нарочито удивленный: "За десять лет - и всего два места... Не ожида-ал... И благодарность даже есть. Однако ты геро-ой..." Йодные глаза с ехидствующим спокойствием наладились разглядывать посетителя как старухи: в Москву, значит, захотелось, милай?..

Как и тогда, словно почувствовав петлю, Новоселов с резким поворотом головы дернул узел галстука... - "Так берете или нет?.."

Про себя ли сейчас спросил? Или вслух?.. Успокаивающе тронул вскочивших близнецов. Испуганных, удивленных. Ничего, ничего, всё нормально, сейчас...

В замке проскрежетал ключ. Чердынцев воровато выглянул. Исчез. Выпустил Феклистову. Важная Феклистова кивнула Новоселову. Поправила тесемки на папке. Пошла. На тонких недоразвитых ногах, с взнесенной грудью - как боевая булава с двумя острейшими шипами... Попыталась два года назад Новоселова вербануть. После рекомендации начальства автоколонны... Потом вздрагивала и пугалась. Потому что вербуемый очень долго, очень страдающе смеялся. Как шизофреник какой. Не ориентирующийся во времени, в пространстве!..

Чердынцев опять выглянул. По-прежнему бдительный. Так выглядывает, наверное, хранитель швейцарского банка. Мотнул Новоселову. Себе за спину. Мол, по-быстрому!..

Новоселов вышел от него через минуту. Ничего, конечно, не добился. Чертов железобетон в сталине! "Не знаю ничего. Не обязан знать!"

В отделе, где раньше работал Абрамишин, их окружили человек пятнадцать мужчин и женщин в белых халатах. Оторвавшись от своих кульманов, мужчины глубокомысленно, профессорски вспоминали. Женщины нещадно спорили, перебивая друг дружку. Никто ничего толком не вспомнил.

Новоселову шепнул начальник. Глазами показывая на одну из сотрудниц. В дальнем углу отдела.

Навстречу Новоселову и близнецам из-за стола испуганно поднималась очень некрасивая девушка лет двадцати пяти. В который уж раз всё объясняя, Новоселов не мог смотреть на ее точно выглоданные щеки. На ее часто сглатывающее, будто вставленное, обнаженное мужское горло. Девушка нервно теребила карандаш. Не сводила глаз с близнецов, когда торопливо объясняла:

- ...Вы там, там его найдете! Непременно! Поезжайте туда скорей! Поезжайте!..

Новоселов крепко сжал, тряхнул ее руки. С новой надеждой, окрыленные, помчались в центр.

На Арбате в старом доме на втором этаже долго звонили, стучали в замазавшуюся пылью, точно нежилую дверь. Им открыл худой, бледный, словно без крови уже, старик. В кальсонах. В паху которых будто желтая дыня висела...

- Не живет... Давно съехал... Куда - не знаю...

Старик закрыл дверь. Новоселов снова застучал. Дверь открылась.

- Может быть, соседи?..

- Я живу один... Извините...

Медленно, словно крышкой, старик прикрыл себя дверью.

Ночью снился дикий бесконечный сон. Всё происходило где-то то ли в Измайлово, то ли в Бирюлёво. Речь шла, по-видимому, об обмене квартир. Обменщики - пожилая жадная парочка. Он - лысенький, с потным венчиком кудряшек, она - с личиком как пирожок. Куда-то все время убегали они и снова забегали. Доказывали братьям-близнецам: "Мы же Кунцево, Кунцево вам отдаем! А там - Орск какой-то! На три метра у нас больше! Японский унитаз! Еще один метр, еще! Кунцево! Унитаз!.." Братья мучаются, но стоят на своем: не дади-им! (Деньги, доплату, догадывается Новоселов.) Тогда лысенький хватает свою жёнку и делает вид, что будет с ней сейчас играть. Прямо на глазах у братьев. Сдергивает с нее халат, сладострастно лапает и вертит головенку к братьям. А-а? А-а? Старушонка с болтающимися пустыми грудками смеется как от щекотки: хи-хи-хи, что ты делаешь, милый, хи-хи-хи, здесь же люди, хи-хи-хи, молодые люди, хи-хи-хи! Братья катают головы по спинке дивана: не-ет! Не дади-им! Тогда лысенький подхватывает старушонку и кидает братьям прямо на колени. А?! Что теперь скажете?! Старушонка радостно охватывает руками то одного, то другого, в нетерпении сучит очулоченной ножкой. Еще фальшивей хихикает: что вы делаете со мной, хи-хи-хи, здесь же муж, здесь же мой муж, хи-хи-хи! Глаза братьев сейчас выскочат из орбит. Братья задубели, не живые, с разинутыми ртами... Новоселов кричит: "Отдайте им! отдайте!" Подскакивает к парочке: "Сколько вы хотите, гады?! Сколько?!" - "Две!" - выкрикнули в один голос. "Вернее, - две и полторы. За унитаз!"

Новоселов кинулся к шифоньеру. Поспешно рылся в нем, искал. Старушонка тряско бегала по комнате. Раскрытая совершенно. В пояске с болтающимися резинками. Как клячка в сбруйке. Новоселов выхватил большие деньги:

- Вот же, вот! Деньги! Деньги Абрамишина! Букет! - Швырнул вымогателям: - Нате!

Плешивенький схватил свернутую пачку, упал на диван. Считаемые деньги появлялись и прятались в его кулачках как мыши. Придвинувшись, жадно, загнанно дышала старушонка. Всё так же в сбруйке. Поддернула выше пьяный чулок. Пристегнула. Второй. Подмигнув Новоселову, лихо щелкнула резинками...

Махаясь руками, Новоселов наверх куда-то полез. Подкинулся на кровати. Рука хваталась. Не узнавала коврик на стене. Глянул вниз...

Разгладив все свои неприятности в снящихся добрых снах, братья спали сном праведников...

Новоселов повалился на подушку: чё-ёрт!..

Рано утром, отвернувшись друг от друга, они лежали и бездумно-вытаращенно смотрели в разные стороны. Как две половинки единого распавшегося лица. Стеклянные два глаза на подушках походили на елочные две игрушки, затонувшие в вате... Новоселов боялся шевельнуться на кровати, кашлянуть... Потом два вытаращенных глаза начали меркнуть, закрываться, и близнецы снова уснули.

За завтраком, не поднимая глаз от стола, они сказали, что поедут, наверное, домой. Сегодня же...

У Новоселова сжалось сердце.

- Но почему, ребята? Как же так? Первый раз приехали в Москву, побыли два дня, ничего не видели - и назад. Кто же так делает?.. - Понимая, что скажет глупость, сам не веря в нее, все же сказал: - Может быть... он придет... Сюда... В общежитие...

- Нет, дядя Саша. Мы решили. Поедем. Извините нас...

Жалко было мальчишек до слез...

- Может, с деньгами? - я дам...

- Нет... Спасибо... Поедем...

Пока Новоселов был на работе, целый день просидели в общежитии, в комнате. Не выходили. Словно боялись, что их узнают.

Вечером Новоселов втаскивал их чемодан в купейный вагон. Братья спотыкались сзади. Выпало им нижнее и верхнее место. Старушка говорливая напротив, рядом дочь ее лет сорока. Всё хорошо, попутчики хорошие. Вот-вот поезд должен был тронуться. Ну, ребята! По очереди Новоселов крепко обнял их. Похлопал по спинам. Пошел через вагон.

Они стояли у раскрытого окна. В пыльниках своих. Запакованные, унылые, как голубцы. Новоселов пригласил их приезжать еще. На следующий год. Или зимой, на каникулы. А что? - остановиться есть где, приезжайте! Братья обещали. Вагон тронулся. Близнецы сразу же, как по команде, испуганно замахали руками. Часто-часто. Как машут дети. Новоселов шел, помахивал тоже. Почему-то сдавливало горло. Поезд заворачивало дугой, лиц близнецов уже не было видно, а они всё махали - сумасшедше вырывались из окна их руки. И не видимое ими жульем металось между вагонами солнце.

48. Сорок лет спустя. (Почти по А. Дюма.)

Тогда, в начале лета, она сидела перед ним в кухне вместе с внучкой, толстенькой девочкой лет восьми-девяти.

При виде ее старого, какого-то желтовато-оплавленного недовольного лица, подожженного склеротическими костерками, при виде высоко и необычайно чадливо взбитых волос... на ум Кропину приходила далекая, дореволюционная еще смолокурня. Теперь вот обретшая ноги, пришедшая к нему в квартиру откуда-то с Алтая. А может быть, и вовсе из дальней Сибири. Пришедшая с посохом. С заимки. Со своей сермяжной правдой...

- ...Вы слышите меня? - громко спрашивали у него как у охлороформленного в операционной. И он вздрагивал, говорил, что слышит. То есть слушает, конечно. Извините...

Ходила по кухне Чуша, игриво поглядывая на Кропина. Как, по меньшей мере, на алиментщика. Долго разыскиваемого и вот, наконец-то, пойманного. Кропин, как заяц, косил крупным глазом. Однако боялся только одного - как бы не ушла на плите манная кашка. Не подгорела бы там, не уделала бы плиту. Вставал, помешивал длинной ложкой. Возвращался на стул.

Постепенно стало что-то проступать, проясняться. В далекие тридцатые здесь, в Москве, в небезызвестном ему, Кропину, институте работали с ним следующие товарищи... Товарищи были названы. Все. Никто не забыт. Притом особо подчеркнуты были две последние фамилии: Левина и Калюжный...

- Улавливаете теперь суть?..

- Нет, - честно взбодрил глаза Кропин.

- Я ее сестра...

- Кого?..

- Левиной... Родная... Елизавета Ивановна...

Та-ак. Она хочет, чтобы как в романе. "Сорок лет спустя". Но, собственно, что же дóлжно изобразить тут? Руками всплеснуть? Вскочить? Не может быть! Невероятно!.. Однако задача...

Женщина ждала. Улыбчиво, требовательно...

- Ну, и что же она?.. Как?.. Вероника Федоровна, кажется?.. Если память не изменяет, конечно?..

- Маргарита Ивановна! - вскричала радостно женщина. - Как вам не стыдно забыть, Дмитрий Алексеевич!

Дождавшись, когда Чуша ушла к себе, сестра Левиной приступила к подробному объяснению причин своего с внучкой визита, столь странного для Кропина. ("Вы должны всё мужественно выслушать, Дмитрий Алексеевич, и принять. Всё!")

Через полчаса выяснилось это всё ... А зачем, собственно. Но - ладно.

- А почему вы сами не привезли эти бумаги? Чего ведь проще!.. - удивился Кропин.

- Видите ли, Дмитрий Алексеевич. Тут было две причины. Во-первых, мы не знали... живы ли вы - уж извините, пожалуйста. Во-вторых - самое главное - Маргарита сама хочет вас увидеть, сама, понимаете? Ей многое нужно вам сказать лично. С глазу на глаз. Понимаете? Она больна, неизлечимо больна, да, все это так (и это ужасно!), но она борется, она дождется вас, Дмитрий Алексеевич, дождется. Этим только и живет сейчас. Неужели вы откажете ей?..

На Кропина смотрели глаза собаки, молящие, готовые заплакать. Кропин смутился.

- Но ведь я работаю... А ехать... сами знаете... На Алтай, в Сибирь...

- В отпуск, в отпуск, Дмитрий Алексеевич. Мы обождем... Мы дождемся вас, дождемся. Вы не пожалеете! Мы встретим вас как... как царя! Как Главу Государства! Дмитрий Алексеевич!

- Ну, уж - "как Главу Государства", - совсем смутился Кропин. Покраснел даже. Однако сразу же поднялся, чтобы тащить два здоровенных чемодана в свою комнату. И, поднатужившись, потащил. Забытая кастрюлька с манной кашкой чадила, как подожженный паровоз. Женщина кинулась, выключила газ. Затем догнала с внучкой хозяина и деликатно шла с ним в ногу, как бы не мешая ему нести два чемодана. Словно бы даже помогая ему в ответственном этом деле...

В комнате Кропина она удивилась ее размерам: да тут десять раскладушек можно поставить, не то что одну для вас! А, Дмитрий Алексеевич? Кропин начал было, что лучше бы ему у Жогина, соседа, отсутствующего сейчас, или, на худой конец, в кухне хотя бы...

- Но мы же взрослые люди, Дмитрий Алексеевич! Да и ребенок вот... - Игриво она обняла внучку: - Правда, Ёлочка? (Ничего себе "ёлочка", подумал Кропин, глядя на чересчур упитанного ребенка.) - И подвела черту: - Нам э т о сегодня, думаю, не грозит. Вы согласны со мной? Хи-хи-хи!

Через десять минут (так и не поужинав) Кропин лежал на раскладушке, вытянутый как покойник, укрытый одной только простыней. Боялся шевельнуться. Скрипнуть.

Уже в ночном сером коробе гостья металась вокруг кропинской тахты: раскладывала одеяло, расправляла, разглаживала простыню, выказывая Кропину обветшалые ляжки старухи. Потом быстро раздевала внучку. Толстенькая девочка покачивалась от усталости - тельцем беленькая, как свечка, с красным, пылающим перед сном лицом. Приняла на себя ночную рубашку... Когда всё было сделано и внучка лежала у стены, - гостья с озабоченностью посмотрела по безбожным кропинским углам. Не найдя ничего, быстро приклонилась на колено к полу, как бы создала быстрый божий мирок, пошептала в нем что-то с закрытыми глазами, перекрестилась несколько раз и юркнула под одеяло, перед этим метнувшись и сдернув свет... В темноте сначала говорила о сестре, о Маргарите, о ее положении в городе, о семье, о внезапной страшной болезни, рассказала вскользь и о себе - как попала в Казахстан. Кропин уже задремывал, когда его вдруг спросили, почему он до сих пор не женат. Спросили строго, словно бы даже официально. Да, товарищ Кропин! Повисла пауза. Смягчая ее, спросили еще раз. Более душевно. Даже с некоторым кокетством. Почему бы вам, Дмитрий Алексеевич, не жениться? Его попросили включить свет. Чтобы видеть его лицо. Ёлочка спит. Кропин потянулся, включил настольную лампу, стоящую на стуле. Гостья хотела, видимо, поговорить по душам. Она даже приподнялась на локоть на тахте - из ночной рубашки, как из оперенья, словно бы торчал старый, но еще довольно кокетливый беркут... "Видите ли, сударыня, - откашлявшись, почему-то глубоким басом начал Кропин. Как мастодонт-генерал из старого анекдота. - Для того чтобы жениться, нужно для начала... как бы это сказать?.. нужно для начала помешаться, что ли. Стать помешанным. Одуреть. И довольно-таки сильно. Основательно. И самому одуреть, и той, на ком ты собрался жениться. Ей тоже. Понимаете? А в нашем возрасте это сделать уже довольно трудно. Почти невозможно. Не получается уже... одуреть..."

Увидел, как в большом пленочном глазе женщины удивленно выгнулось целое мироздание... Сразу заторопился: "Но я не хочу сказать, что женитьба - дурость. Нет, женитьба не дурость. Я не говорю, что женитьба - дурость. Никто не говорит, что женитьба... В общем, если вам показалось - из моих слов - что женитьба - дурость, то ни сном, ни духом, понимаете? Нет!.."

Она упала на подушку - ничего не поняла. "Нет, если вам показалось, что я хотел сказать, что женитьба... То поверьте!.."

Она полежала с минуту. Буркнув "спокойной ночи", отвернулась к стенке, к внучке. А Кропин долго еще не мог успокоиться... Нет, конечно, если это понимать так - то конечно. Но ведь совсем по-другому, поверьте! Полежав молча какое-то время, осторожно выключил свет.

...Все ждали, нетерпеливо ждали. Вытягивались, вертели головами, срываясь с бордюра на дорогу. Милиционеры снисходительно не замечали нарушений. Похаживали. Бодрили себя подскочным шагом и резкими подхлопами по сапогам палками.

Вдали, на горбу пустого проспекта, обрамленного бесконечно вытянутой, волнующейся порослью людей, показались три легковые милицейские машины с мигалками. Мчались. Раскрашенные, как попугаи. И за ними, наконец, всплыла на проспект широкая открытая машина, где и был установлен Глава Государства. Двумя рядками, плотнясь, терпеливо, как кобельки за сукой, трусили за ним на машинах кто пониже рангом. "Как хорошо всё! Как прекрасно! - шептал Кропин со слезами на глазах, забыто хлопая в ладоши. - Глава Государства и его народ! Какое единение! Какое это счастье!" Не удержавшись, скромно похвалился соседу, что и его, Кропина, тоже скоро будут встречать так же. Как Главу Государства. Глаза соседа завернуло восьмеркой. "Не верите? Вот увидите - она работает начальником торговли всего города. Всей области!" У соседа глаза развернулись на место. "Бывает", - сказал он. "А-а!" - торжествующе смеялся Кропин.

Между тем машина с Главой Государства приближалась. Была она настолько завалена цветами, что казалась - могилой. Богатой широкой движущейся могилой! В равных промежутках дороги, вложенные в схему движения кортежа точно, выбегали на прямых пружинных ногах на проезжую часть дороги девушки. Цветы летели более или менее точно - кашкой. Отбросавшись, девушки так же на пружинных ногах пригоняли свое смущение назад, в толпу, которая уже не видела их, которая восторженно ревела. "Как хорошо всё! Как прекрасно! Какой хороший сон! Какое счастье!" Кропина мяли со всех сторон, толкали. Он не чувствовал этого, хлопал, тянулся, подпрыгивал, дергался навстречу машине, махая рукой.

Как кукловоды, внезапно раскрытые всем, стелились по машине вокруг Главы какие-то люди. Точно не в силах оборвать представление. Точно продолжали подталкивать правую руку Главы кверху (чтоб приветственно стояла она, не падала, не валилась). Снизу, снизу старались, как бы исподтишка. Рука держалась какое-то время. И рушилась. И люди эти снова стелились, мучительно прятались в машине, опять раскрытые всем, всему миру.

Вдруг руки Главы Государства замахались сами. Ветряной мельницей. Потешные крутящиеся извергая огни. Всё это трещало в красном дыму, хлопалось, стреляло мириадами огней и огоньков. Народ обезумел. Кукловоды и пиротехники заметались по машине, включали, дергали какие-то рычаги, добились-таки своего: пустили главный какой-то механизм на ход, расшуровали его как следует - и, как безумный радостный аттракцион, Глава Государства летел и еще яростнее махался, извергая крутящиеся мельницы огня.

Обезумевший Кропин не выдержал, кинулся. Догнал. "Ур-ра-а-а! товарищи-и!" Бежал, подпрыгивал рядом с машиной. Глава Государства перестал махаться, скосил дремучую бровь. "Отстань!" Кропин бежал. "Отвали!" Кропин подкóзливал на бегу. Успел увидеть только резкий, тыквенный оскал зубов и тут же поймал в лицо тупой резиновый кулак. Отлетел к обочине.

Машина покатилась дальше. Улетая спиной вперед, подобно китобою, выцеливал Главу аппаратурой с другой машины хроникер. Вместе с укатывающимся ревом, как отдрессированный дождь, сразу начинали хлестаться по тротуарам флажки.

Выбитый зуб Кропин разглядывал как чудную жемчужину. Озаренный ею, стоя на коленях. Хотел подарить зуб в трепетных ладонях людям... и увидел, как хроникер на машине вдруг начал откручивать ручкой всё обратно, к исходу. Поскакали назад люди, съедая, пряча флажки; машины, дергаясь, пятились, приближались. И всё размазанно остановилось перед Кропиным... "Ну-ка, дай сюда!" Глава выхватил у Кропина зуб. В нагрудный карман себе вложил. Рядом с густым золотым звездьём. Гулко стукнул себя по груди - "Алмазный фонд СССР!" И приказал: "Поехали!" И всё опять двинулось дальше, и полетел хроникер, выцеливая, и - отдрессированные - захлестались флажки по тротуарам...

Кропина - как толкнули: разом проснулся. На всю комнату словно скворчал, жарился черный петух... Кропин деликатно - соловушкой - посвистал. Старуха оборвала храп, прислушалась. Повернулась на бок. Петух заскворчал внучке в голову и в стену.

Второй раз свистеть Кропин не решился. Повздыхал. Глаза его смежились. Рот распустился, забалабáнил потихоньку губой тоже.

Черный петух вылез из глотки старухи. Спрыгнул на пол. Походил. Весь полуощипанный. С упавшим гребнем - как одноглазый пират. Вдруг больно клюнул Кропина в ногу. "О, господи!" - волной проколыхнулся Кропин - аж раскладушка защебетала. Старуха разом оборвала храп, вслушивалась. Кропин затаился. Но пружины раскладушки предательски поскрипывали. Словно невероятным усилием воли Кропин заставил их замолчать. Старуха сразу захрапела. Кропин с облегчением расправил тело, принялся обдумывать всё. Пошел, что называется, потусторонний нескончаемый курсив воспоминаний. И хорошего, и плохого. До утра времени было много...

...осколок ударил его по напружиненным ногам сбоку, вскользь. Но разом порвал подколенные сухожилия. Он должен был вымахнуть вместе со всеми на бруствер и бежать, бежать с синим воплем в темноту, в сверкание огня, в разрывы, в вой. И он уже закричал и выкинулся наверх - и его полоснуло по ногам. Он никогда не играл в теннис, но ощущение было такое, будто его, как теннисный мячик, подрезали острой железной ракеткой. Он слетел в окоп, вскакивал на ноги, и ноги его были как тряпки, он падал, снова вскакивал, потом только ползал, скулил от боли, беспомощности и какой-то мальчишеской обиды... Когда несолоно хлебавши взвод свалился обратно в окоп, его, обезноженного, везли-тащили на плащ-палатке по грязи, по хляби узкой траншеи, а он все пытался сгибать и разгибать ноги, но у него ничего не получалось. И дергалось, останавливалось и снова резко уходило назад черное безлунное октябрьское небо в серебряно-резкой парче звезд...

...не снимая полушубка, прямо с вещмешком он прошел в кухню родной своей коммуналки, где не был - как успел прикинуть - ровно два года. Тумбочка его и столик стояли на месте. Цела была даже керосинка. Вдобавок - заправленная. С непонятным волнением, с радостью даже он принялся тут же что-то готовить. Посуда забыла его, не слушалась. Он только посмеивался. Разбил тарелку, еще что-то на пол ронял, веселясь от этого как пьяный, как дурачок... Потом пил чай с новыми соседями, пугающимися почему-то его. Мужем и женой. "Всё ваше цело!" - поминутно, наперебой повторяли они. "И в комнате вашей всё цело!.. Но вот ключ - он не оставил". (Имелся в виду новый жилец, которого временно поселили в комнате Кропина.) Предложили переночевать у них. Кропин сказал, что может и Валю Семёнову подождать. Ну а в крайнем случае, мог бы и здесь вот - в кухне. Что вы! что вы! - замахали они на него руками, как можно! "В кухне"! А Валя придет только утром. Она же в ночной. А, Дмитрий Алексеевич? Новый сосед уже просительно заглядывал Кропину в глаза. Был он бледен, изможден. Явно больной. Язвенник или туберкулезник. Кропин уводил взгляд. Кивнув, согласился...

...большая, почти пустая эта комната была словно из давнего какого-то сна его. Казалась нереальной, фантастической. Пустой стол с трехлинейной горящей лампой посередине, две табуретки у стола. Странный, не вяжущийся с комнатой, - усохший рояль в углу. Серая голая стена над ним... Ему постелили на полу. Больше не на чем было. Молча приходил и смотрел на него сажный кот со стеклянными усами. Так же молча - уходил. Бесшумный, растворяющийся. Исхудалые тени хозяев метались по стенам, словно любящие друг друга смерти в саванах. Ему было больно на них смотреть. На ходу они ему говорили, чтобы утром, как встанет, обязательно разогрел жареную картошку и непременно поел, потому что их уже не будет, им в первую. Он узнал, что работают они вместе с Валей Семёновой на одном заводе, только в разных цехах, что работать приходится по двенадцать-четырнадцать часов, поэтому если домой - то только отсыпаться, иначе не выдержишь. Что у мужа вторая группа, туберкулез, еще с финской. Что отсыпаться и отъедаться, как сам он со смехом поведал, будут после войны... Мужчина долго, как заклиная, смотрел на высохший свет лампы на столе. Потом на цыпочках протыкался к нему. Сдунул. И они с женой легли куда-то за рояль - и как пропали там. Словно их и не было никогда в этой комнате... Как будто расстроенные черненькие клáвишки рояля - густо, истерично заработали сверчки. Глаза кота горели жёлто - пиратским золотом...

...приснился ему почему-то Качкин. Никогда раньше не снился. Профессор Качкин. Автомобилист Качкин. Всё происходило во дворе института. Стояли возле его колымаги, и Афанасий Самсонович что-то рассказывал ему, посмеивался. (Что рассказывал? - пустота, звука не было, просто раскрывался-закрывался рот Качкина, и видно было - смеется человек при этом.) Потом привычно, без участия даже глаз, привязал под капотом к мотору свои руки. Точно фокусник. Точно готовил в ящике голубя. Который сейчас вылетит. А неизменный друг его Щелков с метлой стоял рядом и в восхищении покручивал головой. Мол, вот дает Самсоныч! И всё было хорошо: приблудный преданный кобель переломил ухо вопросом, солнце слепило, отскакивало от институтских окон, холод цветущей черемухи - словно метлой Щелкова - был свален в углу двора... Но вдруг машина дернулась, затряслась, заработала. Сама. По своей словно воле. Руки Качкина рвануло, потащило, стало втягивать куда-то внутрь мотора. Лицо старика перекосилось от боли, он уже вскидывал голову, удерживал крики, стонал, боролся. Как будто руки затягивало в молотилку, в барабан. Щелков метался вокруг, хватал, тянул, старался выдернуть, вырвать его из страшно механизма, но ничего не получалось - Качкин падал на капот, уже терял сознание, руки под капотом перемалывало, волнами сходила, скатывалась по лаку машины кровь. И Щелков, с белыми глазами, оборачивался, кричал: "Люди! Помоги-ите!" Кропин рванулся к ним, но кто-то крепко схватил его сзади, вывернул руки, держал. Кропин пытался вырваться, но этот кто-то сразу начинал вывернутые руки дергать вверх, и Кропин ломался к земле, от боли тоже теряя сознание, воздух... Приблудный кобель ослеп, скулил, полз в угол двора, под черемуху...

...он открыл глаза, почувствовав сдерживаемое близкое дыхание. Темное, как закрытый медальон, лицо женщины было близко склонено над ним, и только светящимися овеивалось волосами. Глаза женщины сияли радостью, и болью, и мольбой... "Митя... родной..." - еле слышно шептала женщина... И, может быть, впервые в мужской своей жизни он обнял, загреб ее голову крепкой рукой, припал, прижался своими губами к подавшимся женским губам. Припал мучительно, надолго. Как припадает путник после долгой обезвоженной пустыни к источнику, к вожделенной воде...

...потом они ели на кухне. Никаких баночек и кастрюлечек, которыми до войны запасливо забивался подоконник между стеклами кухонного окна... давно уже не было. Стояла там только одна-разъединственная кастрюлька с какой-то затирушкой, которую Валя и потянула было за веревочку... но Кропин бросился, снял женщину с подоконника и прямо так, обезноженную, отнес и посадил на табуретку. Метался потом от керосинки к столу, вскрывал какие-то консервы, быстро резал хлеб, а она сидела - в сорочке, худенькая - смотрела возле себя, стеснительно поджимала оголенные ноги под табуретку, и слезы скатывались по впалым ее щекам... Она молча ела, виновато, трудно глотая, часто приклонялась к тарелке и досадливо откидывала лезущую к губам светлую прядь волос. А он смотрел на нее - на ее провалившуюся шейку, на исхудалую грудь, которая больше походила на выпуклый зонт, чем на грудь - и на душе его было тяжело...

...и опять в радостной муке стремился он к запрокинутому некрасивому, счастливому, плачущему лицу женщины. А женщина, стараясь не очень умело, уже как-то по-семейному, утвердительно-отмечающе спрашивала его:

- Так, милый?.. Так?.. Так?.. - Как будто падали коротко медленные утвердительные капли... И он, совсем теряя голову, пойманный, схваченный острым красным желанием, проваливаясь в него, как безумный, только твердил: - Да!.. Да!.. Да!..

- Так, милый?.. Так?.. Так?..

...переданное ему письмо было неожиданным, странным: "Дорогой Дмитрий Алексеевич! Пишет вам Маргарита Ивановна Левина, бывшая ваша сослуживица по институту. Ваша соседка, Валентина Семёнова (как она назвалась), сказала мне, что вы сейчас (а пишу я это письмо 3-го ноября) находитесь в госпитале в Куйбышеве. Что дела у вас идут на лад, на поправку (слава богу! слава богу!) и что, возможно, перед отбытием на фронт вы заедете на короткое время в Москву... Так вот, Дмитрий Алексеевич - я вас прошу, я вас заклинаю, молю зайти ко мне, когда вы будете в Москве! Дело касается всех нас, бывших сотрудников всей нашей бывшей кафедры в небезызвестном вам институте. Понимаете, о чём я хочу вам рассказать?.. Извините, что поступаю опрометчиво, оставляя это письмо совершенно незнакомой мне женщине, но у меня... просто нет другого выхода. Итак, мой адрес: . . . . . . . . . . . . . . . . . . Жду вас, Дмитрий Алексеевич, с нетерпением жду. Левина".

Он прочел письмо. Сворачивал снова в треугольник. Как было свернуто оно. Словно для фронта. Надписанное только одним словом: Кропину...

- Неприятное письмо, да, Митя? Нехорошее? Плохое?

- Да уже чего хорошего... - Складка над переносицей у него как у внезапно повзрослевшего подростка резко означилась, похудела, стала острой... Женщина прижалась к нему, обняла всего: - Не ходи туда! Не езди! Митя!..

Однако вечером он поехал по этому адресу, написанному в письме...

...домá с печными трубами среди пробеленных морозом деревьев были как уснувшие хохлы с едва курящимися люльками... Нужный дом среди них оказался двухэтажным. Финского типа. С двумя входными дверями. Он вошел наугад в левую. Тускло высвечивала лампочка с потолка площадку первого этажа. Дверь квартиры номер три была обычная - обтянутая дерматином. Он нажал кнопку звонка. За дверью прострельнула тишина. Он еще раз надавил. Еще. Не работает, что ли?.. За спиной хлопнула входная дверь. Он повернулся, чтобы спросить, но торопливо проходящая женщина сама быстро сказала, отвернув лицо в сторону: "Уходите. Ее нет. Увезли. Понимаете? Месяц назад. Уходите". Застучала ботами по лестнице...

Он быстро шел посередине проезжей части дороги. Бился под фонарями крупный снег. Будто спешно брошенные игровые лотереи. Ни души кругом, ни звука. Зачерненная луна вверху скалилась. Словно взнузданный, глодающий удила негр... Кропин побежал. Застучала, забила по ногам боль. Прихрамывал, но все равно торопился. Не сворачивал в темноту на обочину, на тротуар. Тащился только мимо фонарей с бьющимся светлым снегом, только мимо них...

Опустошенный, Кропин забылся на рассвете, когда в комнате было светло, а храп старухи обессилелся, просто тихо побулькивал. Однако спал, как показалось, всего несколько минут. Теперь его разбудили голоса, вдруг забубнившие из коридора. Кропин глянул на тахту - ни старухи, ни девчонки. С кряхтениями, но все же быстро выкарабкался из раскладушки. И как был - в пижаме - вымахнул в коридор.

При виде перепуганного старика женщины (Чуша и гостья) разом замолчали. Перестали кричать. Словно пойманные на нехорошем, словно устыдившись его. Забыв о ванной, о битве за нее. Старуха первая опомнилась - с внучкой юркнула за дверь, защелкнула задвижку. И сразу же, пущенная, там зашумела вода.

- Ну, Кропин! Ну, привел ты бабу! - опахнули старика злые и в то же время изумленные слова. В халате своем в птицах, с банным полотенцем, как громаднейший самбист с золотым поясом через плечо, получивший вдруг поражение от какого-то замухрышки (в данном случае - шмакодявки) - Чуша прошла к себе, саданув дверью.

Идя в кухню ставить чайник, Кропин радовался. Зло радовался. Уж он-то знал, к а к моется эта чертова толстуха. Сколько ей надо времени. Взгромоздясь в ванну, она мыла себя как целую дивизию толстух. Как целую армию. Наверное, отдельными полками, батальонами, ротами... И час, и полтора... Кропин не выдерживал, стучал. С полотенцем на руке, с бельем... "Успеешь", - розовый, довольный слышался из-за двери голос. Кропин уходил на кухню. Ждал. Полчаса. Возвращался, яростно барабанил. "У-уть, Кропин!" - слышалось из ванной уныривающее, и женщина дурашливо волóхталась. Как на озере. Одна будто. И - голая... "Она что, соблазняет меня, что ли?" - испуганно думал первое время старик... "Это же черт знает что!.."