Поэзия
12 февраля 2017 года

    И сердце откроется снова…

            Представлена Натальей Рожковой

И солнечный стакан в руке разрезан!

И из него течёт и кровь, и мёд,

кривым потоком в пересохший рот —

и он поёт!

О, он поёт большую букву О,

как луг навстречу трепетным стрекозам,

как соловей под радостным наркозом

цветка и ночи, втиснутой в него!

Рождение то или рождество?

Из почек шёлковых и плотных как катушки,

видны лишь острые зелёненькие ушки —

так сад цветёт почти из ничего.

Из ничего — такое торжество!

Такая радуга из зимнего разлада!

И в каждом дереве — кудрявая дриада,

и в каждой деве —

полный сока

ствол...

* * *

воркует дева губоньки раздув

хочу в гурзуф хочу в гурзув в гурзув

там море чище и алей клубника

пьёт чай пуская ясную слезу в

стакан а я сандалики разув

в московской кухне мастерю тунику

чтоб в ней и в пир и в мир и в клуб и в гроб

и всё так волны подолом ходили чтоб

сверкая синими каёмками по краю

ошибок методом а также дерзких проб

я пополняю скудный гардероб

и слов пайетками на солнышке играю

ах лето жарь томи нас круглый год

чтобы аж выцвел ситцев небосвод

чтоб до последней косточки прогреться

чтобы дозрел планеты древний плод

и золотым покрылся над и под

упал и закатился мне под сердце

таков вот мой измайловский лубок

девчуля гулит словно голубок

а эдак наискось ловушкой тень беседки

и за окном вечерний свет глубок

и видно как смеясь подросток-бог

спасает с дерева кота своей соседки

ОБСКУРА КАРДИА

стоял сервант в закрытой спальне и каждый год на Рождество

меня манила тьмой зеркальной обскура камера его

набита всклень стараньем мамы взаменлюбви взамен тепла

разнообразными дарами из-под полы из-под крыла

гермесовой сандальи левой она была крутой завмаг

магистром рынка королевой блатных материальных благ

и в сердце лаковом серванта за дверцей с ручкой-кулачком

теснились словно эмигранты в каюте сoffin ships торчком

карандаши в прозрачной тубе с насечкой «фабер» по ребру

торшон для акварели грубый подушка-думка в тон ковру

на коем бледные олени вершили лени торжество

ни моли ни годам ни тленью не удалось сожрать его

я выросла в оленьей стае зверьком в ворсистой глубине

все тайны леса познавая ведь он висел на той стене

где мой диван приткнулся стрёмно где я читала до утра

и миром грезила огромным или от приступа мокра

тряслась под штырью эфедрина шестая раса блин мутант

или рыдала ночью длинной ох лучше снова про сервант

итак коробка с куклой рыжей бесстыжей немкой в сапогах

и варежки к зелёным лыжам взамен утерянных в снегах

швейцарии черкасской парка софиевки где я не раз

брела сквозь снег как сенбернарка она ж собака-снеголаз

сугробы поглощали жадно всё что отпало от меня

ключи обломок шоколадный монетки прочая фигня

а мой товаровед домашний встречал разиню за столом

попрёками борщом вчерашним да поучительным бойлом

на новый год мне всё прощалось жизнь начиналась с цифры ноль

что потеряла возвращалось дарами врачевалась боль

и мама начинала снова добро по тайникам копить

как будто бы давала слово меня нелюбу полюбить

и под кремлёвские куранты и под колядок нежный плач

мне на башку сажала банты величиной с футбольный мяч

распахивала бок серванта с упругим дзыньком налетай

и гордым жестом маркитанта впускала в самодельный рай

там было всё о чём мечталось и даже то что не сбылось

всего на год отодвигалось и с наслаждением ждалось

какое никакое детство но вот явилось «время ю»

гормоны прут не отвертеться а мама создала семью

по-новой нет местечка в клетке подкидышу в чужой родне

очкастой дурочке поэтке с довеском-астмой дочке мне

ах так ну что ж пусть будь что будет куда угодно лишь бы прочь

мне разные встречались люди убить хотели взять помочь

и был завод и были жэки тогда что дворник то поэт

была любовь всегда навеки сейчас и ненадолго нет

детей я прикрывала телом в чаду общаг и съёмных хат

и если где недоглядела лишь я не кто-то виноват

был институт друзья и страсти и то о чём не говорю

и жизнь была и было счастье и я за всё благодарю

печаль лишь чуть фонит как эхо давно разбитого стекла

спасибо что пришлось уехать спасибо что вообще жила

обиды детской не осталось молитвой вымыта душа

к твоим коленям я прижалась ребёнок вновь тобой дыша

когда б не тяжкий крест и муки быть может не узнала б я

что целовать родные руки и есть вершина бытия

когда б не билась рыбой малой об лёд судьбу сдирая в кровь

то никогда бы не узнала как велика к тебе любовь

сервант стоит и ныне в спальне храня в реликтовом нутре

салатниц выводок хрустальный часы в латышском янтаре

да рыбу на хвосте ходящу с мальками-рюмками вокруг

да из морских ракушек ящик с трухой и фотками подруг

да шарф что ты недовязала да ангелову тень крыла

«стоит и ныне» написала ну что ж почти не соврала

* * *

Как будто мы вошли в библейскую главу, где звон мечей и стон, по слову Самуила,

дрожит покров земли, подъемлет булаву вождь филистимлян — он был назван в честь светила:

оно, в зенит взойдя, палит хлеба долин и что живое есть на пажитях цветущих.

«Пошли нам, Бог, дождя!» — молил Вениамин, узрев златых мышей в вефсамисянских кущах.

Но все погибли. Вот — ещё живую кровь вбирают виноград, оливы и толстянки.

Копьё пронзило влёт насурьмленную бровь — прощай, красавец-сын кефто и ханаанки!

Плач матерей разбил стеклянный свод небес и полетели вниз осколки, перья птичьи,

Архангел вострубил, ждал Израиль чудес — и явлены они в Давидовом обличье!

О, как пригож пастух: светловолос  и юн, как в голубых глазах сияет сила духа,

а чуть коснется вдруг рукой кифарных струн — все чувства только тень возвышенного слуха.

Но этот же певец безжалостен в бою, нацеленней клинка, выносливей верблюда —

расплавленный свинец залил в пращу свою и возвратил ковчег завещанного чуда!

Я оглянусь — вокруг всё та же брань и вновь всё тот же стон земли окрест вселенной слышен,

а на руках бойцов вновь пузырится кровь… или они полны в раю созревших вишен?

СЧАСТЬЕ

Откроет грудь младенец ключевидный

ласкающему литься молоку,

а дева дремлет, лёжа на боку,

и ей во сне младенца лучше видно…

Над ней висит и дышит лёгкий сад,

у всех деревьев оторвались ноги,

ушли… их топот слышен на дороге.

Они зимой воротятся назад.

Сейчас весна, и вишня расцвела,

и сад тяжёлым облаком качает,

ему лишь к вечеру немного полегчает,

в нём над цветами бесится пчела…

Из круглого небесного дупла

упало солнце, облака пронзило,

невидимая ласковая сила

от матери ребенка унесла,

она его пелёночки взяла,

идёт, прижав их к золотому чреву,

деревья, как беременные девы,

склоняют к ней

тяжёлые

тела…

* * *

прочитай по губам  те слова что не скажет никто никому никогда

ведь тебе это чтенье родной не составит большого труда

рочитай моё горе и трепет молитв по ночам

и ответы врачам

только ты так умеешь наученный ветром российских равнин

бородач сероглазый тверич сын крестьянина христианин

сам не раз рассыпавший страданий калёную соль

прочитай мою боль

кто тебя мне послал знал в целительстве древнем и меру и толк

тёмной кровью кагора молчаньем лиловым букетиком смолк

прочитай папилляры на кончиках пальцев руки

слов и снов завитки

прочитай и забудь на двоих нам дыханье одно не дано

лишь на миг остановят объятия времени веретено

всё равно скоро жизнь в ключ подземный уйдёт пресечась

может быть

вот сейчас

______

* смолка – дикая гвоздичка

СВЕТЛАНЕ МИЛЮТИНОЙ

в таком бы мире жить в такой ходить бы юбке

где звёзды как горох по органзе небес

подола край подшить порханием голубки

а на подклад пустить витой виссон чудес

ни туфель ни сапог теперь уже не надо

по ксеньиным следкам не чувствуя земли

бежишь в ближайший храм средь ледяного града

или июльский зной несёт тебя в пыли

хоть о любви земной ещё мечтаешь пылко

и над любой бедой взлетаешь без труда

подпетербургский лес шарага лесопилка

сломают хоть кого зароют хоть куда

на рамах скоростных распяты клёны длинно

но с запани видать на валааме свет

там охраняя мир вознёсся восьмиклинно

предвечный русский крест спасения обет

* * *

как стерся образок матроны истаял на моей груди

на медный краешек неровный сынок с печалью не гляди

под этой ношей непосильной смогла бы разве выжить я

когда б не маленький оксидный значок иного бытия

впитало сердце жизнь металла вклеймился в тело лик родной

чтоб я дышать не перестала не сдохла в яме выгребной

чтоб для тебя голубкой билась забыв о сломанных крылах

да призывала Божью милость на аш-цепи в антителах

наш быт библейский прост и светел целуешь в голову меня

в шесть ровно телефонный петел нам возвестит начало дня

который даст тепла и хлеба а больше и просить грешно

пока вдвоем мы смотрим в небо пока оно у нас одно

ЛИТИЯ

ку-ку — и стихла

иль тебя «вертушка» накрыла бешеной раскруткой лопастей

взвилась ли алой белкой огневушка — на радость дикторам горячих новостей

по крыше рощи по ветвям воздетым к небу по горке — где среди полынь-травы

стою держа в руке краюху хлеба — хабар судьбе охочей до жратвы

до жертвы

мне не страшно хоть убейте — один лишь в жизни страх известен мне

он словно воздух в поперечной флейте мятётся в самой тайной глубине —

боюсь однажды пред святые вежды предстать иным составом бездн дыша

и посрамить как тварь Его надежды что в ветхом теле теплилась душа

нет есть ещё один мой страх — за сына

ведь если завтра рухну на ходу

в наш дом припрётся пьяная скотина ведя с собой шалаву в поводу

представлю только — и морозом схватит и вновь псалом открою сто восьмой

коленями упрусь в ребро кровати прижмусь к иконам бедной головой

молюсь в слезах

и так умру я знаю — ничком в Псалтырь

пока же лития

всё длится —

спи кукушка часовая

молчи лесная вестница моя

ПОДРУГЕ

чуть дышит а туда ж все хочется форсить

и расписные сны как сарафан носить

на сапожке подбор по-девичьи высок

и крылышки волос летят наискосок

худеют пусть враги а мы с тобой вольны

блаженно поглощать рахат-лукум луны

ну а подступит боль у нас припасено

молчания вино забвения вино

ДЕВОЧКИ

Посвящение

всем тем кого люблю в ком часть меня живёт отчаянным девичьим жадным всплеском

кто презирая страх и корчась и кляня что ночи тянется к потёртым занавескам

и чуда ждёт хотя уже с трудом вдруг домофон взорвётся тайным кодом

и голоса наполнят стылый дом тех уходящих с каждым новым годом

и возвратятся смех и смысл и яркий свет и жизнь задвижется в счастливой круговерти

но ничего за занавеской нет

лишь лунный блик на инструменте смерти

1.

ах эти бабы бомбы в мини-юбках лосинах стрейчах майках до пупа

рабыни перекиси хны и мясорубки пустых надежд дроблёная крупа

быт исполняют как устав армейский от сих до сих отчаянья кураж

в книжонках лживых сериалах женских черпают счастья пафосную блажь

они особенно заметны буйным летом улыбок взглядов жадные крюки

и в плоть впились витые сандалеты как у лахудры из «брильянтовой руки»

вослед вам цокают и вахают кавказцы что жадно лакомы до этих полных тел

на икрах подлого тромбоза метастазцы на шее ожерелок загустел

за платьев самопал и дрань ботинок за унижений до хрена диапазон

воздал вам сторицей в полтос китайский рынок род чертогона мерзкий черкизон

над вами тешатся рублёвские пейзане с презреньем глядя как закрывши огурцы

с щемящей детскостью вы радуетесь дряни шанель из польши дикий мех овцы

смешными кажетесь юнцам и их подружкам не верят глупые что молодость обман

трещотка яркая недолгая игрушка труха завёрнутая в яркий целлофан

у вас она была почти что нищей почти святой в библейском бытии

мои ровесницы красавицы бабищи мои родные девочки мои

2.

девочки-левочки за пятьдесят джинсы стрижка девайсы очки

лифчика нет значит просто доска если в значит вислые дыньки

флаероноски в обносках своей расписной садомазо гордыньки

герыч отчаянья вдрызг по ночам разрывает нутро и зрачки

выросли дети ушли отвернулись кто так кто с презреньем поправ

всё что вы им столь старательно в темечко долго долбили

вас ненавидят все те кого вы изуверски по фрейду и споку любили

куры идейные с бзиком за право бороться за равенство прав

по площадям и пикетам толчётесь оставив неприбранный кут

где дожидаются «мамочки» пёс и плешивая кошка на кресле

ждёте чудес вот бы вдруг кастанеда немцов элвис пресли

ну иль кого там такие теперь очумев от ненужности ждут

видишь ли Господи слёзы и этих несчастных с высоких небес

сглянься над их нищетой непонятной ведь жаль их аж корчится сердце

дай им утешиться чьей-то любовью немного согреться

не по своей они воле в астрально-физический влипли замес

в мае не знаю зачем так терзают мне душу Твои соловьи

плачу за всех нас весенне повапленных жажду спасенья

всем

ведь суббота о чуде настала и ждут Воскресенья

бедные девочки дуры родные ровесницы сестры мои

* * *

там женщина за голову схватилась — и ходит по квартире день и ночь

над ней беда как чёрный тромб сгустилась — никто не может женщине помочь

уже который год всё ходит ходит — бормочет Господи за что спаси прости

как в хлорсеребряном мятётся электроде та штука что толкает ток идти

не может спать — чуть вырубится — снятся кошмары — нежность счастье и любовь

она к иуде тянется обняться  — и снова крест и снова — боль и кровь

не может жить — хотя и дышит вроде и что-то делает и чем-то занята —

варганит суп толчётся в огороде и много пишет поперёк листа

и даже иногда смеется даже влюбиться хочет сладостно грешить

и даже смотрит платьев распродажи — куда уж ярче жест желанья жить

да всё не то — не вуду не перформанс и про кукушкино гнездо не надо ей —эй фью ты кто — я буду милош форман-с — сними-ка братец новый амадей

* * *

я расставляла запятые

в сестринской книге где слова

жужжали пулями литые

или шептались как трава

в степи шершавой под луганском

сплетались тесно к знаку знак

словно в хадисах мусульманских

или в напевах гайдамак

две строчки — вдох две строчки — выдох

от жизни к смерти и назад

поэт во всех возможных видах

то всепрощён то виноват

спрячь обожжённую ладонь

кому швыряем жар сердечный

зачем

чтоб прокормить огонь

надеюсь вечный

БРАТУ

(из цикла «Домой»)

Я кровной травою умоюсь

и в землю родную войду

по шею, по локти, по пояс…

И скроюсь, как камень в пруду.

И там, средь червей и кореньев,

как прах в прародительской мгле,

я стану — сотленной творенью,

я стану — родною

Земле.

Как высшее счастье приемлю

и знаю, что больше, брат мой,

родную полюбишь ты землю —

лишь только

Землёй став

самой.

* * *

боюсь цветаевой она влезает в кровь и шепчет воспалёнными устами

в седьмом ребре есть древняя любовь ещё не осенённая крестами

и власть мужчин сильнее власти слов и сладко жизнь предать в объятья ката

и страх и грех лишь повод для стихов и ты ни в чём ни в чём не виновата

и можно так от страсти прогореть что тело станет пеплу оболочкой

и так в петле мытарно умереть чтоб жить остаться в мире каждой строчкой

боюсь лишь потому что так близка её тоска и горький зов сиротства

и в бирюзовых капельках рука и искушений потаённых сходства

как и она утратила покой заснуть мечта сознания потеря

но Бог помог и крученой такой и мне поможет я терплю я верю

ей прощены мне кажется давно и дерзость речи и тщета стремлений

и увлечений тёмное вино и разрывные муки отрезвлений

за краткость безнадежного пути за то что так поэты одиноки

но чёрствый хлеб умеют превратить в стихов и слёз святые опресноки

за то что «возлюби» не звук пустой а боль и горе и страданий корчи

не оставляй о Всеблагий постой Ты сможешь изменить всё Чудотворче

утешь её а мне молитвы соль вложи в ночей и дней разверстых раны

вразей последних расточить позволь и я на свой колок для прочих странный

такой достигну сердцем высоты что смерть покажется желанным хладом в зное

и разрешу убийце класть персты в им нанесённое ранение сквозное

* * *

и в этой дублёнке в которой под вечер кормили собак

свой век коротающих кротко на дачных задворках

пропахшей костром из листвы прелых книг и ненужных бумаг

дублёнке из шкуры какого-то древнего орка

в чьём правом отпадке истлел за последом послед
пока слепошарые мявкали в шерсти измученной кошки
где было им всё спальня мыльня обед туалет
а в левом ещё шевелятся очистки печёной картошки
и в ней же накинув на плечи бежали к реке 
где ловит билайн чтобы «скорую» вызвать для близких
и горько рыдали зажав отвороты из меха в руке
и падали в ней на тропинках от сырости склизких
доили коров гнали кур и с оттяжкой кололи дрова
на почту спешили припрятав под ней застирушку
послать проигравшему сыну кусок своего кормова
буханку последнюю чаю последнюю кружку
ночами молились едва разбирая слепую Псалтырь 
свечной парафин слой за слоем ложился на стёртую кожу
и слёзы горючие и разрывной как удар нашатырь
и Лик над судьбами родных моих реющий Божий

я в этой дублёнке теперь на диване свернувшись лежу
что после кончины владелицы мне отвели по наделу
и температурному вновь подчиняясь легко виражу
своим оживляю гореньем дублёнкино дряхлое тело
всё сладко смешалось виденья и явь и подмирок иной
прошедшее будто пульсирует облаком в ямке подвздошной
и так хорошо мне в дублёнке как будто в утробе родной
что в ней и на небо доставьте меня если можно

* * *

сгущалась тьма горели звёзды в темени —
не в той что темнота а в голове
и не было ни космоса ни времени
зато отчаянья и боли — целых две
там сын стоял смотрел в дверную щёлочку
как мать просила зря врачиху-ночь —
кольни скорей иголочку 
иголочку
а он не мог 
ничем не мог помочь
в бреду металась колотила вёслами
тонула тяжко в звуках городских 
он думал — ну зачем страданья посланы
той что никак не заслужила их
пускай она уже конечно старая
ей пятьдесят — жизнь долгая была
но ведь она без жалоб всё мытарила
и никому не причиняла зла
не надо ей вставать на смену раннюю
я стал работать — хоть поела б всласть
она мечтала всё слетать в испанию 
и внуков вот ещё не дождалась
луч острый сверканул как сталь дамасская
и он 
услышав 
повалился с ног
сказала мама вдруг кому-то ласково 
спасибо Господи что я 
а не сынок

* * *

И сердце откроется снова — расчищу забытый исток,

и снова на каждое слово накину волшебный платок,

и жизнь станет вновь не напрасна — взгляни в зазеркалье листа: 

ведь может и боль быть прекрасна, ведь может и боль быть чиста...

Copyright (c) "Русский переплет"