|
|
|
Проголосуйте за это произведение |
"НА РЕДКОСТЬ ВНЯТНАЯ МУЗЫКА ДЛЯ СОВРЕМЕННОГО ПЕРА (Димитрис АРАПИС)" И "ПАРАДОКСАЛЬНЫЙ РАХМАНИНОВ"
ЗАМЕТКИ ИЗ ЗАЛА им. ЧАЙКОВСКОГО 13 ДЕКАБРЯ 2001
Большой симфонический оркестр Большого театра За дирижерским
пультом - Алексей Степанов, концертмейстер - Леонид Лундстрем
Небольшое предисловие. Я разбирал в заметках впечатления от симфонической музыки, не сказав ни слова об оркестре. Мне казалось, что достаточно конечного результата: если хорошее впечатление, то и оркестр хороший, а плохое так и оркестр плохой. Это все так, но за полем внимания читателя останется кое-что. И это "кое-что" заключается в том, что каков бы ни был дирижер, музыканты должны откликнуться на его порывы, должен быть контакт и доверие, и второе, какие бы ни были порывы дирижера, музыканты должны и чувствовать и уметь передать чувства, иначе порыва дирижера останутся только во взмахах палочки за пультом, а в зале ничего не прозвучит. И вот эти две важные проблемы и решены были, когда Леонид Лундстрем собрал именно такой состав оркестра, а за пультом дирижерским встал именно такой дирижер. Вот от чего и зависел конечный результат.
Первое исполнение симфонии "Александр великий" Димитриса Араписа
На редкость внятная музыка для современного пера. В лучшем смысле эта музыка кажется даже не современной. Но даже более того, Она хороша, как хороша музыка того времени, когда писали хорошую музыку. Но мало того, она как бы будучи из хороших времен, она настолько смелыми мазками написана, что вспоминаешь и лучшие имена по дерзости и откровению: Бетховена, например.
Но дух иной, диалоги струнных и духовых более живописно созерцательны нежели чем страстно взволнованны (как у Людвига Ван Б.). Страсть и тревога иные. Они то откровенно живописны и осязаемы, как место некого действия и одновременно конкретны по чувству. Чувство не обозначается, а извлекается из звуков. Я очень может быть витиевато хочу сказать простую вещь, это редкая музыка, т.к. в ней ремесла композиторского не видно, а видны сплошные образы, образы, так, что не надо догадываться, о чем музыка, о каких чувствах, а просто касаешься этих чувств, оживших в тебе, как у очевидца или чуть ли ни самого героя, от лица которого ведется повествование.
Но так всегда, когда имеешь дело с подлинным искусством высокого ранга. Читая Диккенса или Гоголя, или Гофмана - сам путешествуешь лично в их мирах, а не смотришь со стороны. Например, диалог арфы и виолончелей звучал, как телефонный звонок в переполненных залах: с интерьерным нагромождением, и нагромождением, переплетенных и спутанных мыслей, встревоженного обитателя. Вкрапления высоких "жемчужинок" арфы тревожат нежно, беспокойно. Живо ощущаешь, может быть несостоявшуюся встречу с кем-то дорогим.
Как устал наш вкус, от традиционной классики симфонизма десятого разлива (от учеников Баха, Бетховена, Шуберта) и от другой крайности, от десятого разлива модернизма (учеников Шенберга, Мусоргского, Рахманинова). У последних двух я беру для сравнения их фортепьянную музыку, не симфоническую. В первом они откровенные модернисты высочайшего уровня, а в симфонической музыке они больше классики.
И вот эта музыка Димитриса Араписа лишена и надоедной понятности подражателей классического стиля в музыке (когда тему обрабатывают по некой усредненной кулинарии, допустим, Бетховена и Шуберта) и полной непонятной абстрактности подражателей модернизма (например, Шенберг, Оннегер, Мусоргский и Рахманинов). Я знаю мне не простят таких вольностей по поводу последних двух имен. Может я и переборщил формально. Но по сути они оба такие новаторы своей эпохи, что это еще мягко сказано про них "модернисты", (другое дело, что они более понятны и ясны чем, упоминавшиеся в скобках, первые два сочинителя).
Драматические места симфонии и во второй части кажутся отчаянием блуждающего в поисках счастья, поиска пути среди, сложно переплетенных бесконечных направлений, и в бесконечно меняющейся среде: то видишь, как бы срез переживаний души и сердца, и ума - то видишь безвыходности пути в непроходимой местности, то это боль по потерям чего-то сокровенного, и то для тебя, и то для иных неких людей, личностей... т.е. для человечества.
Симфония вся балансирует то над цветущими равнинами с садами и пересеченной, запутанной в своих прелестях местностью (и теплой, и ароматной) - то над пропастью бездонных обрывов и ущелий...
Не есть ли это суть любой человеческой жизни?
А Александр Великий, которому посвящена эта музыка, по сути и по названию и по содержанию предисловия, (напечатанного в программках, продававшихся в фойе и при гардеробе) - тоже человек. И, может быть, у него все это было, как у любого человека, только ярче, грандиозней и страшнее. В то же время, автор заканчивает предисловие в конце посвящением "любимым братьям" композитора (и далее идут их греческие имена, которые я не запомнил) - но это посвящен труд или рукопись, ноты - а мысли конечно Александру Македонскому. И, как говорит сам Димитрис Арапис, симфония вся - это размышления о попытках Александра Великого "создать единство из разных цивилизаций", о важности этой проблемы, о драматичности этой проблемы, о вечной значимости этой проблемы в будущем.
Но яркость этого явления, как Симфония "Александр Великий" не в теме, а в письме, именно от того, как она написана и возникает осознание, что это значительное явление в мировой культуре. Грандиозность же темы это особенности предпочтений Араписа в осмыслении мира, природы, мироздания.
Я опустил, и теперь вскользь упомяну, краски симфонические ландшафтов и горизонтов разных стран, обозначенных без навязчивой натуральности (конечно можно было бы цитировать бы то индийскую, то арабскую мелодику), нет это было сделано изящно, неуловимо и оттого тоже драгоценно, будто не насытился я, путешествуя с автором и хочется опять там побывать еще и еще.
... ... *
Симфония ╧2 ми минор соч. 27 Сергея Рахманинова
Поднимающиеся звуковые ряды, поднимающиеся ноты по простой гамме, с повторяющимися нотами, как будто, поднимаясь по лестнице, все время подставляешь ногу к первой шагнувшей, и так все время, и выше, и выше - создают ощущение задумчивой меланхоличности человека погруженного в неясные размышления (так и говорят "задумался, глядя себе под ноги", так и ходят, глубоко задумавшись, неуверенно и медленно, и повторяясь в неосознанных движениях). Мысли вроде бы витают над сознанием, еще не коснувшись его. Это даже не предчувствие мысли, а ощущение ее возможного существования. Ожидание ее, ожидание и некая грусть о том: какие невидимые нити есть к ней? Какие неведомые пути? Какие?
Это настроение перебивается светлым воспоминанием, которое обозначает радостную надежду, что пути эти, и нити эти опадут в своих сплетениях путанных и будет наконец на душе ясно и светло, и легко, что это будет... вот-вот... вот скоро... вот, еще через несколько мгновений.
То кларнет, то валторна напоминают о чем-то праздничном, например, о каком-то собрании, затерявшемся в мироздании (может быть земского общества, а может у какого-нибудь помещика... меломана...) с мазуркой и взглядами глаз, обещавшими блаженство взаимопонимания, потерянных в мире двух существ, двух душ, двух взглядов, улыбающихся легко, приветливо и беспричинно - главная причина вроде бы объединила и обнадежила их, что не надо слов, есть понимание высшее на уровне души.
Трагические тутти (когда весь оркестр изображает грозное и тревожное) перечеркивают мир мечтаний и грез. Но настойчиво все это рассеивается регулярно в этой симфонии ми минор, опять в легкие, так и хочется сказать "босоногие поступи", точнее это быстрые, маленькие, какие-то торопливые пробежки, торопливые движения, обрывающиеся и исчезающие (теряющиеся, как звуки в траве или песке) - что это? Чьи это поступи и пробежки "босоногие", может быть надежд? Да, это какие-то обозначения каких-то надежд. Но нет "happy and"да, в конце первой части: вихрь будней мрачно затаптывает все протянувшиеся ростки мечтаний.
Но они бессмертны, хоть хрупки и эфемерны на первый взгляд. (Это понятно на примере буддистской притчи: камень раскололся от удара, а травинка только качнулась.) Так что ростки мечтаний бессмертны и с легкостью все оживает в лирических протяжных мелодиях первой группы скрипок (тянутся-тянутся волнительные сладкие томления) и по своему всесильному волшебству подхватываясь вторыми скрипками и усиливаются виолончелями, и бесповоротно завершается все перевоплощение - еще более низкими контрабасами.
Ах, какое стаккато у скрипичных в оркестре непередаваемое и не формулируемое, с блесточками хрустальными духовых... - и вдруг все накрывается безумным ударом литавр с дьявольской добавкой тарелок!
Возникающие быстрые (нежные, отрывочные, нарастающие от тишайшего пианиссимо) скрипичные звуки порождают радостные эмоции пришедшие откуда-то от туда, о чем и забыли. Неотвязная уверенность, что из реальной жизни, но от какой? но откуда? И все-таки я бы обозначил это, как из детства. Или из детскости. Как Христос говорил "не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царствие Небесное", вот так наш дух коснулся той зоны, где все чисто и незамутненно в нашем сердце, и в этом смысле мы на миг обратились, "как дети" стали, и если не вошли в обещанное Царство, то ощутили силу и свежесть истины и праведной жизни, сделав как бы шаг по праведной дороге. А шаг этот такой волшебный, что все преобразовалось внутри нас: будто бы, споткнувшись, об очередной бархан пустыни (нашей жизни, может быть), упали (но) лицом - в цветы, весну, т.е. не из огня в полымя, а из пустыни безжизненной в цветущий оазис.
Как часто, слушая симфоническую музыку, следишь за повествованием отстранено, а на этом концерте вдруг образы ярко и живо меняются образами, метаморфозы, перерождения и нет им числа. Почему так?
Ах, это так просто и так сложно. Почему, когда кто-то прочтет известные стихи и они по-новому поворачивают перед тобой жизнь твою сиюминутную, как праздничную карусель, а иной голос прочтет и думаешь, а что в этих известных стихах особенного? Хотя текст гениальный все тот же:
Я помню чудное мгновенье...
Да, это верные, идущие от чувства и ума интонации, а не выученные где-нибудь в учебном заведении или не придуманные и продиктованные изворотливостью человеческой. Интонации, их сочетания, их противопоставления, их перепады - они либо убивают музыку, искусство - либо дают возможность лететь... и лететь... и лететь... внутри нас. Рахманинов как будто услышал нашу беседу, и череда длинных перетекающих нот зовет лететь, а не писать. Хватит, хочется отдаться блаженству...
P.S. Я в заголовок вынес то, о чем думал, но чего не написал. Мысли показались лишними рядом с обсуждаемыми впечатлениями. Но вот после сказанного коснусь и этого пропущенного. Разгоряченный, спускаюсь со ступенек амфитеатра, среди зрителей встречаю, приглашенных мною, знакомых и торопливо спрашиваю: ну как, какая симфония больше понравилась? И сначала один, потом через минуту другой, в раздевалке третий, причем разных возрастов и полов (среди них даже высокого ранга профессионал, виолончелист из известного камерного ансамбля) - говорят улыбаясь, что - Араписа симфония. Позднее я услышал и иные впечатления. Но странно, признанный гений и неизвестный широко в России композитор, сравнившись, для кого-то поменялись местами в восприятии. Ситуация мне напоминает ту, когда Окуджава принялся писать прозу. Песни гениальные, поет гениально... а проза замечательная, уникальная, великолепная, поэтичная... все эпитеты подходят и их можно продолжать, но песни лучше. Они затмевают все, а проза не затмевает. Так и у нашего, и в этом смысле, парадоксального Рахманинова. Его фортепьянная музыка, вышедшая из детских импровизаций, лукаво выдаваемых за "последние сочинения Шопена", сочиняемые так на авось, как на авось молились те два рыбака из известной притчи, что не знали правильных молитв, а затем побежали за проповедником переспрашивать и не тонули в воде, пока бежали за лодкой, отплывающей от их острова... А его симфоническое письмо сформировалось добротно уже в стенах консерватории. Душа гениальная и там, и там проявляется, но с некой разностью. Кстати, во второй части, а иногда и в первой, мне чудилось, что Рахманинов пианист вдруг вмешивался в партитуру Рахманинова симфониста и это были такие яркие и необъяснимые в последовательности общего повествования куски, они вырывались божественностью (так же как и у тех рыбаков из притчи).
═
|
Проголосуйте за это произведение |
