*****

Понимаешь, моя тишина, это значит, что мы повзрослели.
Вот январь, и сугробы осели - это больше не наша вина.
Если тени все чаще длинны, если птицы кричат в непогоду -
Это признак ненастного года. Мы ему ничего не должны.
Каждой встречей до края полны, каждым именем бредя ночами,
Мы с тобой не в подушку кричали - мы встречали героев войны -
С мирозданьем, синицей в руке, с вечным призраком женского ига.
Мы мужчин изучали по книгам, и по трещинам на потолке.
Выцветало цветное стекло. Ведь иллюзия тоже сдается.
А вина отравляла колодцы - ядовитое время текло,
Но иссякло однажды - вчера. Так мелеют порой океаны,
Так сползает на землю кора, обнажая заросшие раны.
Не болит. Не тревожит. Страниц в нашей книге еще половина.
Невиновны - не значит - невинны.
А любовь не имеет границ.

 

*****

Мне хочется, чтоб жизнь была простой. Прекрасной - без методик и гипнозов.
Но, умирая, лист над пустотой уже не слышит метеопрогноза -
Там ветер, ветер... "Палые листы порой куда удачливей, чем ты,
Но быстротечней". Сводка такова - мне пасмурно, но я еще жива.
От пустоты лишь шаг до простоты - короткий шаг, отрезок, по размеру.
Семь раз отрежь, потом познаешь меру, в которой отражаешься лишь ты.
Менять слова на мертвые листы - искусство умноженья многоточий.
И обреченно корчится подстрочник, пытаясь вдохновиться, и, к примеру,
Пытаясь не рассыпаться по швам.

 

*****

Ветер играет листом золоченым, словно котенок - клубком.
Небо становится чуть подкопченным. Лето уходит - бочком,
Тихо, закутавшись, чтоб не простынуть, яблоки не уронить...
Нижет пространство туманы густые на журавлиную нить.
Тянет на запад, на север, на север, сыростью тянет с земли,
Молча стоит Закрывающий Двери - каждое слово болит,
Бьется на нитках сырой паутины, он их отпустит - едва
Счистит следы остывающей глины со своего рукава.
Каждое пленное, сонное слово - эхо от слова "прощай".
Ждут города своего Крысолова. И собирают в общак
Рухлядь, остатки былой позолоты, листья, туман, миражи...
Дремлют деревья, скрывая зевоту. В небо плывут этажи,
Чтоб раствориться в густой акварели, взвеси ночного дождя.
Флейта устала. И листья сгорели. Не уходи, уходя.

*****

Кто-то справа вина наливает, кто-то слева попкорном хрустит.
Но бездарно слова остывают, как вода в нелюбимой горсти -
Солонее, еще холоднее... и по капле стекает на дно
Не желание сделать больнее, а предчувствие, что все равно
Предстоит разрывать по-живому, что потом по краям - бахрома...
Будет легче бежать по излому, безнадежность, в твои закрома.
Все быстрее срастаются раны, и по линиям правой руки
Корабли в безымянные страны поведут поутру моряки.
Возвращаясь, расскажут хозяйке, как чужая земля солона...
Там, над морем, драчливые чайки будут наши кричать имена.
Хорошо расставаться без боя. На руинах чужих парусов.
Даже небо еще голубое. Расстелился закат полосой
Между черным, и более черным. Все пройдет. Не прощаю. Прощай.
Умирают набухшие зерна, и прогнившие нити трещат.

 

*****

Город похож на засохший торт, кремом измазаны мостовые. Нет здесь известных доселе черт, я прикасаюсь к нему впервые - теплой ладонью в холодный бок, заиндевевший ласкаю призрак... Белый неоновый голубок смотрит на улицы с укоризной - люди как люди, а я - другой, вы посмотрите - архангел птичий! Катится, катится мой клубок, я зажигаю последней спичкой...
Тихо! Смотрите! Не город - град! Двое стоят у небесных врат.

*****
И она говорит - я устала, как сто собак, как комочек жвачки, прилепленный под столом, ты хотя бы день, соберись, проживи без врак, не умеешь быть тигром - хотя бы не будь козлом, ты меня размазал, как кашу - за папу, жри, я бы год назад еще от тебя ушла, как земля вас носит, бездушные упыри...
А потом включают городские колокола.
И они собой разрывают свинцовый день, в голосах надменных все прочие не слышны...
От двоих осталась немая, кривая тень, и они носить ее вместе обречены. Они слабые, Господи, блеклые, как ростки, что друг к другу тянутся в черной, древесной мгле...
Не пугай их ангелом. Не гони их в проводники. Ты оставь их здесь, на асфальтовой их земле. Станет пухом земля, этой веры достанет всем, чем не счастье - по темечко в жаркий пух?
Слышишь, город? Кому-то пробило семь? Ты опять кого-то учишь считать до двух?

*****
Я прохожу по тебе, как тень, ты ведь не видишь меня, я знаю... Мартовский сумрак, вчерашний день, ритмом избитая мостовая, ветер не пахнет морским песком, всюду сварливые птичьи стаи... Корчится прошлое под замком, старость под кожу мою врастает... Я застываю немым столбом, как Саломея без покрывала, в горле колотится душный ком...
Двое, дошедшие без привала.
И она говорит - без тебя я ослепла, ты навсегда мой милый, что хочешь, то делай, да. Я сама стыжусь своей собственной немоты, я к тебе прибита каменным "навсегда", помоги мне, слышишь, без голоса, без души, я тебя целую, и губы мои - вино...
Он молчит, и в горле его шуршит, словно калька, мертвое "все равно".
Это видит город, раскрашенный под весну, он дрожит боками, вцепляется в удила.
Я сегодня снова, кажется, не усну. Бьют по мне двенадцать эти колокола. Я немой свидетель, и участь моя проста - умираю с каждым, кто выдохнул в пустоту... Пожалей меня, слышишь, неоновый мой простак, электронный ангел, мигающий на лету.
Я бы так хотела... но память возьмет свое. И по паре будет каждая тварь жива. Мой жестокий город. Каменное зверье. На асфальте - двое...
Выжившие слова.

 

*****

Все очень просто - сначала ты выбираешь небо. И небо в список рекламных акций включает все - оно смеется, станцуем, детка, станцуем, бэйба, и теплый ветер по переулкам тебя несет. Ты привыкаешь глядеть на землю с лихим прищуром, ты привыкаешь к тому, что грозы тебе поют, как божья птичка, живешь от флэта до перекура, поэт обязан, нахлынут горлом, и вери гут.
Ошейник сдавит, но это позже, почти не больно. Ты так подсела, что губы сводит от немоты. И ты в строю, но стоишь пока что по стойке "вольно", а если вольно - то это, детка, почти что ты. Ты в каждой строчке, ты в каждой букве ему перечишь, свободу слова ты ищешь в сексе, вине, траве, а небо мягко легло на руки твои и плечи, и нежно гладит тебя по ветреной голове...
...И рукава завязали туго, стянули руки, и ты кричишь, вырываясь, - Господи, пощади! За что, пустите, ведь я писала всего лишь, суки!
И - отпускают. И тихо, в спину - Восстань! Иди!
И ты стоишь, заслонясь неловко от тьмы и света, нелепый Лазарь в рубашке с ангельского плеча... И человека ты лепишь медленно из поэта, и вверх не смотришь. Но ты не можешь не отвечать.

 

*****

Она обожает детей и кошек, их Яндекс приносит, и это славно. Есть коврик пушистый в ее прихожей, и синий кораблик на шторке в ванной. Ее девяносто круглы, как персик, ее шестьдесят - шестьдесят, и точка. Она охраняет себя, как берсерк, хорошая девочка, чудо-дочка. Она, деловито наморщив лобик, идет по фэншую навстречу миру, мужчина пока что - смешное хобби, ей нравится быть для него кумиром. Она обожает кино и танцы, глотает мартини, грызет оливку. Покрыта шелками, мехами, глянцем, не кровь с молоком, карамель и сливки... Храни ее, Боже, в земной юдоли, ведь этот гербарий - твоя засада!
Лазоревый цветик в нечистом поле.
Ведь если не ты...
А меня - не надо.
А впрочем, ты знаешь, что я трусиха, что я избегаю прямого света... Храни меня, Боже, но только тихо. Чтоб я успевала платить за это.

 

*****

Я узнала, мама, что ангелы не умрут,
Даже если для всей земли останется пять минут,
Они выйдут в шестую, за стены своей тюрьмы...
Так нечестно, мама! Зачем им тогда все мы?
Ты всегда мне пела - ди ладо, тонки крыла,
Он тебя баюкал, пока ты еще спала,
Он сидел на ветке, и пел про тебя ветрам...
Я умру - он будет! Так ответили мне вчера.
Мне сказали - ангел - это тебе не сердечный друг,
Это суд, и святость, и орудие божьих рук,
От греха не спрятать голову под крыло...
Это правда, мама? Губы мои свело,
Не поется больше, в горле плещется тишина.
Я впервые с миром осталась совсем одна...

И, когда я умру, загорится моя звезда,
Он повесит ее на елку, своим ангелятам, да?

 

*****

Вот, Гарсия Маркес писал про дождь, и с тех пор дожди обрели язык.
Потому-то ливень стучит в стекло по-испански вкрадчиво, si, senor.
Я листаю время вперед-назад, корешки сожженных имен и книг,
И струится медленно желтый дым - как вода у заводи. Приговор,
О сентябрь, не бойся, не оглашу, этот город сделал меня слепой.
Я касаюсь пальцами проводов, серенада осени, делай шаг...
Фонари кивают в мое окно, как жирафы, тянутся - водопой,
Каждый нимб по сырости растворен, потому-то ангелы и спешат
Побыстрей вернуться от нас к себе, только с крыльев капает божий дар,
Сколько нами прожито сентябрей, отбери у каждого по перу...
Я листаю прошлое, как блокнот, милосердна огненная вода.
Улетай, мой ласковый. Будет дождь.
Возвращайся, Господи, сделав круг.

 

 

*****

Сентябрь на грани. Звезды коротки -
Три точки вдоль. Транскрипция пространства...
Мы - шрамы лет на линии руки.
Заложники земного постоянства.
Нас пишут ангелы. Мы - их черновики.

 

*****

Щербатый мост, заросший бородой.
Под ним река, забрызганная светом,
Стрекозы замирают над водой
И, кажется, хихикают при этом
Над пескарем, несчастным и худым,
Который им грозит из-под воды.
На берегу два важных рыбака
И барышня с ромашковым подбоем.
И на троих в измазанных руках -
Побитый мяч, ведерко голубое,
Две удочки, пять мятых земляник,
И книжка "Африканский проводник".
Царит июль, он щедр на облака,
На сонных пчел, на запах медуницы...
И солнце рассыпается в руках
И пылью оседает на ресницы,
И времени, как радости, полно.
И я была там... Кажется. Давно.

 

*****

Решив на минуту, что смерть потерпит, Сенека плащом вытирает рот.
Что может быть, в сущности, проще смерти - и мысль умирает, и Пан умрет,
И снова родится... Оливы в роще сто раз умирали, листвой звеня.
Сенека брезгливо рукой полощет, последнюю ванну решив принять.
Философы, в сущности, тоже люди. Немеют пространства, забыв слова.
Сенека покой раздвигает грудью - нет, кажется, память еще жива.
Философ - чем старше, тем крепче, право. И самое время жалеть о том.
Со скрипом проходит земная слава, насмешливо дернув щербатым ртом.
У разума слишком крепки границы, и кости не бросить, хотя болят.
И в горле клокочет - Сенеке снится непрочная палуба корабля,
Который из мальчика сделал мужа, плыви, Агриппина, маши рукой...
Нерон - триумфатор, и он, к тому же, не пьет материнское молоко.
О, если бы боги умели прыгать по нашему слову - вперед, назад...
Сенека, задумавшись, чертит рыбу, и хмуро стирает, прикрыв глаза.

*****

Каждый из нас порой верит - Ромео жив,
Пишет на стенах вкось, кровью по облакам...
Твой виноградник цел, юная Суламифь,
Мирром коснись грудей - он не пришел пока.
Стрелы твоей любви Яхве не оперил,
Но Соломон уже тянется к тетиве...
Вот - череда Джульетт топчется у перил,
Лунный читая след на молодой траве.
Он не пришел пока, но маскарад уже
Бьется в его груди, сердце его горит...
...Юная Суламифь, спи себе в шалаше,
Только сначала с губ запах его сотри...
Твой Соломон - как бог, плечи его смуглы,
Кольца его волос ваш освятили брак...
...Няня несет письмо, только слова - малы,
Милый, иди ко мне, больше неважно, как
Сложится наша жизнь, ночь впереди - до дна,
Наш господин - любовь, что нам до их вражды?
...Стонут в реке времен вечные имена,
Каждый из нас порой...
Будешь ли вечен - ты?