* * *

Покрести на дорогу мне сердце и сокола выпусти,
Отцвели васильки у тебя на высоком лице.
В час вечерний у рощи прощальной прощенье нам выпроси,
Где стонал соловей и дрожали огни на вц.

И за рощей за той, причиняя земле ожидание,
Осень красное платье снимает и дарит тебе.
Вот и будет теперь на лице у меня два страдания:
Как мне вас различать и кого мне любить в сентябре.

Серый гусь просвистит, словно свет собирает от сокола,
И сойдутся они над моей головой в небеси,
И перо упадет мне под ноги с гусиного локона,
Чтобы я написал тебе мертвое слово прости.

Пусть уж лучше как встарь золоченым замком сердце заперто,
Пусть соловушка в роще осенней уронит ключи,
А зима подойдет - упадет в этом месте он замертво,
И сожмется сердечко, как красный кусочек парчи.

Я посею цветы по высокому русскому снегу,
Чтоб играла метель в васильки, васильки, васильки,
Но ударил вернувшийся сокол под сердце с разбегу...
... Гусь летит в середине рыдающей русской строки.

снег снег снег снег снег снег снег снег снег

это кажется метель пурга
все уляжется уйдет в снега
мерзлый тополь отойдет ко сну
в бесконечную свою страну

ешь откусывай хрусти вино
пока вьюги на Москве гостят
это мертвые давным-давно
с неба девушки летят летят

* * *

Как заплачу я в синие ленты
Перед группою русских цветов
За деревней, которой уж нету,
Лишь осталась кирпичная кровь.

Вещество мое все помирает,
Принимая печаль этих мест,
И душа с себя тело снимает
Среди низко опущенных звезд.

Пока льется из глаз проявитель,
Вижу, как погубили обитель:
Растерзали деревья и доски.
И большие кукушкины слезки.

* * *

Умер дед. Семья сидит у тела.
Самый старый дед в селе Мотково.
Самый-самый старый дед Валера
Будет жить на небе голубом.

Дед отцвел. Про тонкую рябину
Замолчал его аккордеон,
Перед смертью он сходил на почту,
Пацанам раздал аккредитив.

Я-то знал, что деда умирает...
Мы соседи. Через городьбу.
Светлый стал. Глядит невыносимо.
Я сосед его. Колхозный тракторист.

Надо ж быть мальчишкой, кавалером.
Чтоб с такой улыбкой помереть.
Бабы его белым коленкором
Спеленали, будто он родился,
Мужики на белых полотенцах
Отнесли, наверно, в самый рай.

Брат мой, Саша, из пединститута
Раньше брал у дедушки фольклор,
А теперь сидит, тоскует, курит,
Повторяет: замять... синий цвет...

Так мы дедушку весной и схоронили.
День был серенький, но чей-то самолет
Прозвенел над тополем, заврался...
Видно, летчик деревенский был и вот
С нашим дедушкой на небе повстречался.

* * *

Эти брови платком не сотрешь
И не смоешь водой голубою,
А полюбишь - без них пропадешь,
А разлюбишь - так станут судьбою.

Эти губы вкуснее воды,
Две припухшие в горе облатки -
У вдовы они как медовы,
Но горчей и родней у солдатки.

Этих синих очей купорос,
Эти волосы, полные ветра,
Этих рук потемневшая горсть
Вечно полная теплого света.

Свянет к осени родины лес,
Потекут наши птицы по небу,
Омывая над церковью крест,
Чтоб сиял он Борису и Глебу.

И тогда возле черных ворот
На разорванных крыльях шинели
В твоих глаз голубой кислород
Я спущусь, чтоб они голубели.

* * *

на ясный огонь

Кто-то в лесу стреляет
Возле родных калин.
А журавли составляют
Самый прощальный клип.

Долго, как в дни Победы,
Смотрит за реку мать...
Жить бы и жить и белой
Людям рукой махать.

* * *

К

Дотемна на затоне горела вода,
Как сухая душа на ловитве,
Когда может она выносить без стыда
Эту жизнь, позабыв о молитве.

Р

Каждый емлет лишь правды тяжелый глагол,
Ничего не солжи в искупленье
Своей лавры душевной, где, в сущности, гол,
Пред собой ты упал на колени.

Е

Чей же пепел засыпал нам слезы и ест -
Вот и лето уже на проходе...
Журавлиная рота, сними с меня крест,
Дай побыть на широкой свободе.

С

В дальних зонах поднесь, где куски воронья
Жрут с креста мою горькую долю,
Если б только была на то воля моя -
Я бы сам преломил эту волю.

Т

***

Чей
чей
чей
это конь
это конь
этот конь
Оторва Оторвался от железного кольца
И летит - грива льется, как гармонь,
Молодого, убитого Германией отца.

Я рвану
этот ситец
этот ситец
от плеча -
На которрром цветут русские цветы -
И пойдет он по кругу сгоряча,
Как невест обходя яблонь белые кусты.

Вот уж бабы завыли
завыли
уж сердцу невмочь,
Пляшет с бабами конь вороной вороной -
Все быстрей и быстрей - уж ничем нельзя
помочь,
Как тогда, перед самою войной.

Плачь, гармонь,
да плачь, хорошая,
во все цветы
навзрыд -
В саду сталина осыпался на гриву весь ранет.
Сам товарищ Сталин на учет сейчас закрыт,
А откроют, когда будет мясоед.

Всё пройдет...
солдатка
слезы
черной гривой
оботрет
И прибьет к столбу свое желейное венчальное
кольцо,
Чтобы конь, хрипя, не рвался из распахнутых
ворот
По дорожке,
занесенной
лепестками
за отцом.

* * *

Вот уж скоро покров, Николай,
Нам цветов не спасти на поминки,
Ты разведал дорогу на рай
Рядом с той, что вела из глубинки.

Дух теснится, сугубится скорбь,
На широкой печальной равнине
Отгорит поздней осени корь,
А лицо, словно снег на рябине.

Приезжай. Соберем мы собор.
Выше всех мы посадим разлуку,
Пусть она опускает свой взор
Перед дружбой - по левую руку.

Миновалось уж все, государь,
Гуси серые тянутся сцепом,
Подарила нам жизнь календарь,
На котором нам сорок с прицепом.

На покров мы цветы расплетем -
Снег пройдет на погост по тропинке,
Все путем, старый друг, все путем
По дороге на рай из глубинки.

* * *

Небо над улицей Гоголя милое темное
десять ведь
Вечер чудесные свечи с вечера вздуты
у гордой Галины
Сессия?
Ой да не сессия
Ну так тогда именины

Мальвы наломаны
Мальвы наломаны
Розданы славные

* * *

Душа ли лепится к зиме,
Все окна мелом забелены,
Как тяжело не в свой размер
Быть окончательно влюбленным.

Вотще приязнь твою иметь
И знать, что скрыта в ней услуга,
Но устранить ее не сметь,
Приявши участь полудруга.

И, погибая всякий раз,
Смотреть сквозь локон, жгущий йодом,
Во глубину любимых глаз,
На дне которых черти с медом.

Ну так бери меня, печаль,-
Глубокой радости подруга,
Что хочешь сердцу назначай,
Но отними нас друг у друга.

* * *

Любимый город пьян и сыт, и пьян.
И стыд-головушка и на голову выше
Большой буран по русским деревням,
По деревням, да мы оттуда вышли.

Но как метет, товарищ Берлиоз,
Как тяжело тому вон экипажу,
Который Пушкина коричневого вез,
Меня ни разу.

Прости ж меня, святая благодать.
И ты, моя шампанская поэзия -
Готовая смеяться и страдать
Березовая в доску Полинезия.

* * *

Листья красные жгут мои руки,
Ветер слезы мне серые рвет,
В платьях шелковых старые суки
Теребят мой измученный рот.

Я всегда был в любви невредимым,
Да, видать, меня бог наказал -
Вечно плыть в твои нежные с дымом
Голубые гнилые глаза.

Закури и умойся, княжна,
Слышишь, гуси картавят что-то
И об небо, как об наждак,
Заостряются самолёты

ночная тетрадь

Снилось мне, будто я, когда жизнь опустела,
В старый дом неприметный по лестнице тихой вошел,
Дверь сама отворилась, приняв мое нежное тело,
А потом кто-то в сердце ударил ножом.
- Ладно,- думаю я, перед тем, как совсем захлебнуться,
посмотрю на него, на его бессердечный клинок,
Вижу: старый портрет от меня не успел отвернуться.
У него из груди вытекает такой же цветок.
В тот же миг он шагнул, акварельный пиджак обливая
Быстрой красной струей - перепутались наши цветы...
- Слава богу,- сказал он,- я думал, что рама малая,
Полезай, дорогой. Я пошел. Повиси теперь ты.
И когда он исчез, растворился в тяжелых каштанах,
Появилась моя терпеливая в горе любовь,
Подошла, залепила мне нежною охрою рану,
Собрала на полу неподвижную голую кровь.
А под вечер вернулся угрюмый, но страшно веселый
Тот, что раньше висел здесь, но только облитый дождем,
Сел напротив меня и с улыбкой, что водятся в селах,
Стал кленовую палочку чистить стальным тонкогубым ножом.
Этой палочкой он размешал вермильон и берлинку,
Изумрудную зелень, белила, краплак, киноварь...
И, приблизивши кисть, вдруг убрал мне из глаз золотнику,
А взамен положил в них чужой близорукий янтарь.
Но уже на окно ночь повесила черные шторы
И обстала того, кто украл у меня пол-лица,
И тогда я вернул ему все его грустные взоры,
Потому что узнал в нем забытого мною отца.
Я его рисовал в полудетстве с семейного фото,
Чтоб не видела мама, впивался в лицо карандаш,
Он был тоже художник: скопилась в глазах позолота,
А когда он нас бросил - лишь черная тушь да гуашь.
Был дружок у меня под названием нож перочинный,
И однажды, когда я услышал, как заполночь плакала мать,
Мы вдвоем с ним решили зарезать по этой причине
Тот отцовский портрет, из которого он собирался удрать.
Мама утром пыталась заклеить любезным бээфом
Те клочки, где смеялись его молодые глаза,
Но клочков не хватало и вот над ослепшим портретом
Наклонилась она, как над садом сухая гроза.
- Что вы так на меня удивленно и дико глядите?
Сами что ли мальчишками не были, что ли забыли уже,
Как сжимается сердце, когда половинка родителей
Исчезает из детства и тает, и тает во лже.
И во сне я мечусь: ох, как батя свечу зажигает,
И в очнувшейся комнате вижу, как он обнимает портрет,
На котором я маленький детские губы сжимаю,
Чтобы был, как у мамы, прикушенный в кровь трафарет.
Стало быть, на закате бегущего к осени лета
Милый мой, ты решил наложить на живое лицо акварель,
Чтобы не было в нем материнского теплого света,
А бежал по лицу бесконечный умелый кобель.
- Открывается дверь. Десять тысяч друзей и поэтов,
Кто живою водой, кто железом и бархатом рук
Вынимают меня из двойного ночного портрета,
Когда в темную дверь раздается мой утренний стук.