Вячеслав Румянцев

Взгляд в бездну под названием

"Двор прадеда Гриши"

С первой же строчки повести на читателя обрушивается извести о смерти. Почти в каждой новелле, составляющей произведение, кто-нибудь да умирает. Может даже показаться, будто каждая строка текста пропитана смертью. Но почему-то по прочтении всех этих смертельных новелл на душе остается необычайно светлое чувство. Настроение вполне оптимистическое, - "печаль моя светла". Почему бы так?! В чем тут дело?

Умер сосед Николай Макарович. Утонул горбатый дед Семен. Пробабка Анисья (чтоб ей лопнуть!) преставилась. И сам прадед Гриша отправился к праотцам. Наверняка не стало уж и бабки Мухи, и Ефрема Савельича, и деда Прони, - никого из персонажей повести не осталось на сем свете. Но не грустно нисколько.

Свершился обычденный и извечный кругооборот жизни, против которого глупо возражать и сопротивляться которому бессмысленно. Все старики и старухи двора прадеда Гриши сгинули, но продолжаются жизнью своих потомков: "А вынырнул я лет пять назад из бездны, на краю которой он стоял" - сообщает нам автор, бывший в ту пору пятилетним мальчиком. Подлинный русский взгляд на бытие. Истинно русская по духу литература. Не усредненно-интернационально-никакая, а по-русски написанная и по-русски выстраданная.

Обращение в "тьму бездонную", как сказано в библии, или в бездну, как у Отрошенко, - это есть наше исконное мировоззрение. Не функциональное западное восприятие стариков (а сдать их в дом престарелых и все), а иное. И пусть прадед уже плохо соображал, что вокруг него творится: "кормчий взирал на меня удивленно, долго соображая, что я за живность и откуда я вынырнул — из конуры, из курятника или прямо из летка, - все равно, это частица нас самих. И мы - их частица. Потому и все они, умершие своей смертью от старости, продолжают разводить пчел, ссориться из-за китайских болванчиков, хмелеть от медовухи и ползать после этого на четвереньках, слушать грамофон и петь на собственных же похоронах.

И памятником всем нашим предкам (прадеду Владислава Отрошенко и прочим правдедам и прабабкам) стала эта повесть. И, несмотря на обилие смертей, "Двор прадедда Гриши" дарит радость очищения. И крепнет вера, что никакая самая что ни на есть чернушная выдумка, мрачная фантазия не в силах превзойти такого реализма смерти. Не изуродованные трупы на экранах известных талавизионных каналов, а смирно усопшие предки, которые пришли за всю свою долгую жизнь к тому, что можно было бы условно назвать "счастливой смертью". Она и ненасильственная, естественная, от ветхости. И в собственном родном дворе. А чего еще может желать человек, который от собственной старости уже потерял счет десятилетиям?! Смерть этих стариков я назвал счастливой еще и потому, что счастлив тот, кто не замечает, как жизнь, - длинная, богатая событиями (и сабля на стене когда-то, видимо, для дела служила), - совсем закончилась. Бабка Анастасья, не может понять, что ж произошло, и причитает-ругается по привычке уже, наверное, вечной: "Дурак! Умер! Ай, дурак!"

И витает в воздухе присказка соседа Николая Макаровича: "...помер я, шельмы гадские!" И пчелы продолжают делать мед, не понимая, что хозяину это уже не нужно. Однако из гаммофона музыка более не рождается без прадеда Гриши. Что-то, значит, все-таки мы утратили.

24.03.2000