Рассказы
28 июня 2010

ЖИЗНЬ ХОРОША, ПТИЧКИ ПОЮТ

"Мне же, еже прилеплятися Богу, благо

есть, полагати во Господе упование спасения моего".

Псалом 72

--1--

Горело дерево. В пойме реки мальчишки жгли прошлогоднюю траву, дым и кольца огня стелились по черной земле. Одиноко стоящее сухое дерево прямо от земли делилось на три ствола, и загорелись сразу все три, образовав алый пылающий трезубец. Далеко потянулись хвосты сизого дыма.

Повсюду заплатками еще лежал снег, который, как в театре, выглядел неестественно среди распаханных местами полей и трепетных цветущих ив. А в лесу его было и вовсе много.

Стволы тополей стали атласными, золотисто-голубыми. Во впадинах молочные наледи над водой замерли, настыли.

А вокруг - плотный бархат прошлогодних смятых трав, неразличимых друг от друга. Лишь высокий ковыль узнаваем: звенит скрипичными струночками от ветра. Серое небо расцвечено тонкими прожилками голубизны.

Дед возвращался из больницы с дочерью. Он перенес две операции, четыре месяца провел там лежа, и сейчас смотрел, как и все в автобусе, завороженный, на это горящее дерево. "Какая-то весна нетеплая", - сказал дед. Дочь неотрывно провожала огонь глазами.

За окном вдоль дороги: сосны, ольха, тополя, осины шли вразмашку вслед за автобусом, наклонившись от ветра, как спешащий человек. Золотые нити берез, бронзовые столбы тополей, медовые торсы сосен с густыми синими тенями тянулись ввысь. Фиолетовые дали раскрылись. И лишь ели хранили еще свой зимний траур - стояли недвижно, окаменело. Они обычно долго, тяжело держат свой бурый мех, и орешник рядом с ними покрывается вдовьей вуалью - тенью от елей.

А березы уже танцуют, и когда мчишься в автобусе, то видишь их то розовое, то голубое веселое мельтешение.

Дед смотрел в окно ненасытно, но устал. Ему очень хотелось поговорить: дорога была неблизкая. Но все молчали.

- Что за кусты? - спросил он дочь. Та, поглощенная своими мыслями, не отвечала.

Уже извиняющимся тоном, он спросил сидящего рядом парня в малиновой кожаной куртке:

- Отстань, дед, - отбрил тот.

Дед обиженно уткнулся в окно. Кустов, привлекших его внимание, было много в окрестностях реки. Их шелковистые красноватые прутья держали на себе множество серебристо-серых, живых пушистых комочков, и дед прекрасно знал, что это за кусты.

Дочь подумала: "И чего он лезет..." Хотя и понимала с жалостью, что всё ему сегодня в диковинку и хочется поговорить.

-- Да верба́ и ива это, -- отозвался бородатый старик, одетый в телогрейку, на голове - проеденная молью шапка-ушанка; глаза темны, туманны, словно запрятаны на дно души. Сидел напротив, подремывая, хмельной, да вдруг встрепенулся. -- По всему лесу сейчас цветут.

Неожиданно для человека с таким отстраненным взглядом он слабым, хриплым голосом, окая, доверительно и охотно завел рассказ о вербе, приблизившись к деду:

-- В старину-то на Вербной неделе в печи вербную кашу варили с почками.

-- Как это? -- спросил дед, оживившись.

-- А в кашу такусенькие, вот как щас, почки ивы али цвет ее, али сережки - что уж придется, - клали к Вербному воскресенью. А почто? Почесть Христа! -- он выразительно поднял грязный указательный палец. -- А вот почто. За пять деньков до его крестной смерти, Иисуса-то, народ встречал его ивами ирусалимскими. А сейчас все забыли, все делают не так, как положено, машут вербами, в дом несут. А зачем? Не знают.

-- Ерунда всё это. Опиум для народа, -- выслушав, пробурчал дед и разозлился.-- Я атеист и ничему этому не верю. Вздор!

-- А ты скажи-ко, вечно что ли жить собрался? "Не верую". Ишь, хорохоришься! Погоди, наступит денек, -- поймешь, с кем имеешь дело! -- И мужик показал пальцем в небо.

Оба умолкли и молчали уже всю дорогу.

Деду - Михайле Стребулаеву - было семьдесят пять. После операции он усох, кожа на руках, на лице и шее заметно пожелтела и обвисла. Черные глаза отливали землистым оттенком, и из-под очков смотрели беспомощно, неуверенно бегали. Голова стала совсем седой, маленькой на тонкой шее, но усы оставались роскошными, как прежде черными, с легкой проседью. Прямой породистый нос и правильные черты лица придавали ему сходство с известным артистом. Однажды в молодости, в шестидесятые годы, это стало причиной забавного конфуза. Он покупал в московском ГУМе детскую коляску и много других вещей, когда к нему подошла женщина и спросила: "Ой, вы артист? ...Тихонов?" Федор решил поозорничать и поддакнул. Тогда дама взяла его коляску, коробки и решительно двинулась к остановке такси, набивалась на свидание. А "артист" до потери сознания врал про съемки, в которых, действительно, раз в жизни, случайно участвовал на фронте... В компании друзей долго смеялись над этой историей. В молодости озорство он любил.

Пока автобус шел до города, вдруг повалил снег вперемешку с дождем, и в городе под ногами было жидкое месиво изо льда, снега, грязи и воды. Лужи раскинулись огромные, как озера.

Полуобморочная, худосочная российская весна пришла, когда деревья оживают, чернеют стволы, и чувствуется, уже бурлят в них соки. Но уродливые культи обрезанных веток городских тополей смущенно куксятся, поджимают пальцы, торчат беспомощно, уповая на небо. Всё полно влагой. Кусты боярышника дерзко краснеют на фоне общей, сизоватой, как дым, серости.

Дочь несла две тяжелые сумки с вещами из больницы, часто останавливалась. И под зонтом деду трудно было идти по этому городу неумытой державы. Взгляд невольно искал красоты, но натыкался на вечный хлам и мусор, накопленные под снегом за зиму. Ветер и дождь тщетно пытались вылизать и вымыть это неуклюжее несовершенство после зимы...

"А ветер-то будто с моря. Как пахнет морем!" -- подумала дочь, хотя море было отсюда далеко-далеко.

Недалеко от дома установленный зимой ядовито-желтый киоск, торгующий сникерсами и западными дешевыми ликерами, жвачками и презервативами, облезший от краски, утонул в луже. Вызывающе броская вывеска привлекла внимание деда:

-- Ты смотри! Черти дери, -- заворчал дед. -- Не просто так: "Славя-я-яне"! Все изгадили. Все испоганили. Вот она, дерьмократия!

Дома, чуть не сбив с ног, вылетела внучка и вцепилась в деда накрепко, как котенок, Аленка-кареглазая, закричала что есть мочи:

- Ура!!! Деда вернулся!

А вечером, после праздничного обеда с пирогами, с домашним тортом на белой скатерти, он устроил БАНЮ.

Стихийное бедствие - у деда банный день. Это случалось раз в месяц и лишало его дочь сна.

В такую ночь она казалась себе муравьишкой, боящейся быть раздавленной под ногами великана. Кот шмыгал по углам, распушив от ужаса хвост, искря шерстью и сверкая глазами.

Великий языческий обряд! Приготовления начинаются за час. Дочь должна выдать чистейшее свеженаглаженное ( уже поглаженное еще раз перегладить) белье, начистить ванну. Остальное - сам. Засучив рукава, вторично моет ванну, по-своему, и пускает пар. Признаком готовности ванны являются потёки на стенах коридора. Течет по стенам - готово.

В ванной всё сметается со своих мест. Дверь затыкается половиком. Устанавливается новый порядок вещей.

Во время банного ритуала из ванной слышится фырканье, бульканье, восторженное кряхтенье на протяжении часа-полутора.

Да разве это баня! Вот в деревне! Он родился в сибирской тайге. Отец был механиком МТС, детей имел от двух жен семь ребятишек: два мальчика, остальные девочки. Сосны в три обхвата. Озеро - другой стороны не видно, лишь тонкая черная лента леса. Зато дно видать. До каждого камня. Рыбы - тьма. На озере волны как в море. Зайцы подходят прямо к дому - и в силки. Вот и мясо, и рыба к столу.

Школа - пешком три километра - по лесу. Зимой волки воют... Стра-а-шно.

Жизнь была суровая. День начинался с пяти утра. Мать хлеба́ пекла - много буханок каждый день. Грибов заготавливали по десять бочек. Ели только своё. Свиней держали. В холода спали со свиньями в одной избе. И однажды - жуть! - сестренку, грудничка, - сожрал боров. Родителей не было: батька работал, а мамка - в коммуну, в "обчественную" жизнь ударилась; дети недосмотрели, в саду заигрались.

А баня - жара! Он, худющий мальчишка, не выдерживал, сидел под бочкой и ледяной водой, ковшичек за ковшичком, обливался. Раз он так сидит, а отец с мамкой принесли младенца, самого младшего - Павлика

купать. Отец его - хлесть, хлесть веником, веником! В ответ - писк, визг! Отец - хлесть, хлесть! Писк, верещанье. Мать быстро-быстро мылом розовое тельце с темечка до пяток, после в бочку с холодной водой, и раз - выпустила нечаянно из рук. Пацан ускользнул вмиг. И нырк - под воду в бочку. Стихло... Но отец пошарил, пошарил в воде, выловил - и снова веником, веником - хлесть, хлесть! Заорал братец. Всё произошло в секунды. Брык его на руки мамке - и в полотенце. И его самого, Федьку, так же купали. Всех так.

Девчонки босиком в любую погоду по шишкам: подошвы как на тапках! - кожаные. За ягодами ходили. Голубика, черника, земляника, брусника, клюква, кедровый орех. Делали заготовки.

Никогда не болели...

Охо-хо. А в сорок третьем, в войну, один за другим, все, кроме матери и старшей сестры, умерли от непонятной болезни, после чего мать стала слегка помешанной. Давно это было...

После "бани", в двенадцатом часу ночи, когда добрые люди спят, после ста грамм у деда начинается променад по квартире с крошечной белой кастрюлькой, в которой бултыхается в воде, бьется о стенки розовый зубной протез. Скрипят расшатанные половицы, громко скрипят двери, гремит на кухне посуда.

Раз двадцать он энергично, бодро, быстрым шагом идет на кухню и обратно, в свою комнату, поглощая собой пространство. Если попасться в этот миг под ноги - беда! Не миновать скандала. Станешь помехой ночного полета души, подлунного восторга жизни.

Шестилетняя Аленка, еще не ложившаяся спать, решила нарушить ритуал. Она накрасилась маминой косметикой до неузнаваемости, нарисовала огромные малиновые губы, черные тени вокруг глаз и свекольные щеки. Намазала усы, нарочно распустила косы, всклокочив волосы, и надела бабушкино платье. Подкараулив деда за дверью, она в таком ужасающем виде выскочила и рявкнула басом:

- Деда, с легким паром!

- Ой, ей-ей, - отшатнулся дед, искренне напугавшись, да так, что чуть не упал. Думал, спит давно. - Фу, до инфаркта доведешь! Ну, марш отсюдова! В кровать! Я тебя... - и узловатой рукой прицелился схватить ее, чтобы отшлепать по-настоящему, но она ушмыгнула в свою дверь и залезла для недосягаемости под широкую кровать. Дед не стал добывать ее оттуда, махнул рукой и только долго ворчал: "Фу, напугала, фу, напугала".

Снова гремела крышка чайника, ложка звонко билась о стенки банки с вишневым вареньем, о чашку, затем с грохотом летела в раковину. Громыхали дверцы кухонных шкафчиков, холодильника. Звучала торжественная послебанная какофония.

Как боевой петух, он был теперь готов к любому бою!

Дочь знала, что в этот вечер лучше молчать и не попадаться на глаза, и сидела тихохонько в углу дивана с книжкой. Через застекленную дверь она видела, как дед подошел к большому, во всю стену, зеркалу, побрился, её маленькими маникюрными ножницами аккуратно подстриг усы и стал пристально себя разглядывать. Погладил руками осунувшиеся, но гладко выбритые щеки, расправил усы, и, оправив чистую пижаму руками, заговорил сам с собой:

- Жениться, что ли? - еще постоял и, насмотревшись на себя вволю, выдал: - Вот если бы Галя жила так близко, как Ира, а Ира была бы такая заботливая, как Галя, то я бы, пожалуй, и женился!

Дочь прыснула от смеха, и чтобы не выдать себя, спряталась лицом в книгу.

Как обычно, Александра не скоро уснула. После священной банной церемонии она долго убирала в ванной, на кухне...

Жить с отцом было нелегко. Он был неопрятным, всё делал кое-как, руководствуясь главным принципом: "И так сойдет!". Давно мочился мимо унитаза. Сплевывал под ноги. Серая, крупная, жесткая пыль - пепел от дешевых сигарет, которые он без конца курил, сбритая серая щетина со щек и подбородка, - ежедневно легкой грязцой покрывала дом - его стол, диван, пол в его комнате, подоконник, пианино и тянулась по его следам на кухню, в коридор.

Он мог есть прямо из сковородки, из банки, из миски, - было бы чего! - мешать селедку с манной кашей и вареньем и закусывать чесноком. На кухонном столе, как и на полу, после него оставались просыпанные крупа, сахар, разлитое подсолнечное масло, крошки хлеба, этот вечный пепел от сигарет, слегка размазанные грязными рукавами и подошвами тапок. В чистой одежде он чувствовал себя неуютно - как только дочь его переодевала, спешил потерять лоск.

Дочь относилась к нему с какой-то необъяснимой печальной жалостью. Бывший муж называл ее за это "мазохисткой", с убийственной иронией говорил: "Александра, тебе бы непременно памятник поставили при жизни... где-нибудь в Китае за то, что ты пожертвовала свою жизнь отцу".

- Или я - или этот маразматик!!! - периодически взрывался он, и в конце концов от них ушел.

Дочь и сама удивлялась, почему живет с отцом? Но каждый раз, когда она решалась оставить его, уйти к мужу, ей становилось нестерпимо больно. Вспоминала маму:

-         Есть неумытыми руками не оскверняет человека, - говорила мама, когда Александра была школьницей. - В одной мудрой книге сказано: что исходит из уст и сердца оскверняет его. - Сравнение было не в пользу мужа...

Пока мама была жива, отец старался следить за собой... Любил её... и мучил... Без неё быстро стал опускаться, стареть.

Старший лейтенант, фронтовик выбрал жену за смиренность. Она отличалась отменной воспитанностью и интеллигентностью, но он по-своему это понимал. Красивая была девушка, но с изъяном: глуховата - последствие тяжелой болезни в годы войны. То, что вышла из семьи "недобитых буржуев", неизменно ставилось ей в укор...

Она согласилась выйти замуж в надежде, что Федор Стребулаев - фронтовик, коммунист - будет великодушен и не станет обижать. Да и как было устоять: хорош собой! Прямой открытый взгляд карих глаз, высокий лоб, роскошные усы, четко очерченные скулы. Косая сажень в плечах, строен, статен, вся грудь в орденах и медалях. Словом, - образцовый советский герой!

Любить же его, оказалось, было не за что. Невозможно было его любить. Он был скуп, держал семью "в черном теле". Был против "барахла", довольствовался малым. В детстве позволял покупать дочке конфеты, когда экономили на чем-то. Дни рождения не отмечали. "Буржуйская привычка!", - считал он. Разрешалось почитать только советские праздники, которые отмечали с безудержным размахом.

Его идеалом была комната без лишней мебели: кровать, стул, как в черно-белых фильмах про Ленина. В личном фотоальбоме на первой странице под тонкой папирусной бумагой хранился бережно вклеенный цветной портрет Иосифа Виссарионовича Сталина.

Жили скудно, хотя были не бедные . Однако дочь удивляло, что мама на вопрос: "Да как ты с ним живешь?" - твердо отвечала: "У него много недостатков, но есть одно достоинство: он - честный человек".

\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\

\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\

- 2 -

Наступил день шальной, солнечный. Небо - словно туго натянутый голубой шелк, отразилось синевой в лужах, ослепительно блестевших. Это был первый солнечный день с тех пор, как дед вернулся из больницы. Он осмелился пойти погулять. Внучка запросила:

-Деда, купи мороженое.

-- Купило притупило, - ответил тот, оделся, взял свою тросточку и ушел.

Голова слегка кружилась от влажного воздуха, от испарений.

Впереди шел мальчик лет семи с бабушкой. Старушка была низенькая, ростом почти с мальчика, и кругленькая; в розовом искусственном пальто, в пушистой, круглой, розовой вязаной шапочке.

Вдруг мальчик остановился, поднял голову и удивленно, с изумлением, сказал:

-- Бабушка, как птичка поет!

И дед обратил внимание и услышал, как по-весеннему нежно и звонко поет трясогузка. Бабушка прищурилась и на огромном тополе увидела маленькую серую птичку с длинным хвостом. Расцвели у старушки глаза, стали фиалковыми, яркими. Улыбка такая славная, детская, преобразила уставшее лицо.

-- Смотри-ка, а знаешь, она из Африки к нам прилетела!

-- Надо же, из Африки? - изумился мальчуган .- Там всегда тепло, а у нас всегда холодно... Такая маленькая... и прилетела !

Дед тоже подивился. "Из Африки. И что их сюда тянет?" Встал и заслушался.

Рыжий пес с узкой мордой и хвостом колечком вылез из-под заборчика, сладко потянулся, зевая, прогнул спину и вытянул лапы. Темная шерсть на молодом мускулистом теле блестела на солнце, глаза сияли весело. Дед поманил его к себе. Рыжик замахал хвостом. Дед погладил собачку и пошагал дальше.

Впереди семенила другая старушка косой походкой ослабленного человека. Она была в черном платке, в черном, в талию пальто, в черных рейтузах, в черных коротких ботинках с мехом -- вся в черном. В руке несла прозрачный пакет со стиральными порошками. Но как несла! Словно ребенок воздушный шар или прыгалки, как-то озорно размахивая им. Деду было видно по ее спине, что у бабули приподнятое настроение, что кончилась зима, что шальное щедрое солнце улыбается ей - и всем!

И дед, выбравшись из своей бетонной коробки, заметил прогретый асфальт, на нем талый мягкий снег, лежащий с прогалинами, весенние лужи, почувствовал запах этого прелого снега, свежести. Тепло, солнце, сверкающее шоссе, шум машин - всё это напомнило молодость. Он купил мороженое - себе самое дешевое, а внучке подороже, и, с вожделением глядя на него, быстро начал есть, наслаждаясь сладостью и окружающим теплом.

Красный кирпич забора был мокр и особенно красен, словно его специально натерли.

Он стал мечтать о том, как наступит лето, как он поедет на своем зеленом "Запорожце" в сад. Зарыться в кусты смородины и собирать ягоды. С младенчества любил смородиновый душистый аромат, который уносил все мысли. Хорошо не думать ни о чем, вдыхать этот запах, осматривать свои владения на шести сотках земли, ощипывать черные маслянистые ягоды, смотреть на кусты и яблони. Яблоки в августе - шмяк, шмяк. Мечтал, как посадит петрушку, свеклу и морковь, и кабачки, и огурцы, как будет лежать под яблоней в тени, смотреть на голубое небо с косыми перистыми облаками. Белые бабочки кружатся в неизъяснимом ритме над флоксами, то слетаясь, то разлетаясь...

До больницы он был еще сильным стариком. Ел много и жадно, втыкая вилку в мясо, словно лопату в землю Летом ел плоды, ягоды и травы. В заморозки по ночам дежурил в саду. Особым способом поливал деревья из шланга водой, и они словно консервировались тонким слоем льда. Так он умудрялся сохранять цвет и завязь даже тогда, когда у всех цвет погибал. От этого руки у него были покрыты коркой, как у крокодила. От постоянной работы и жизни в саду он выглядел спортивным, загорелым, бодрым. Не дашь ему семьдесят лет.

Самозабвенно возился с машиной. Это была его настоящая возлюбленная. До пенсии работал инженером-конструктором по двигателям машин. Имел медаль ВДНХ за изобретения. На свою зеленую "иномарку" он установил, изготовив на заводе, мощнейший, ревущий как дикий зверь, мотор, на котором настоящие иномарки обгонял. Обгоняет - и хищно смеется. Не любил уступать дорогу. Нередко рисковал собой.

Жизнь семьи была подчинена огородному крестьянскому циклу.

В любую свободную минуту Федор Васильевич мчался за город! Мама тоже любила сад. Особенно тщательно ухаживали за цветами; разводили гладиолусы, которым были отданы лучшие места.

После смерти мамы сад стал другим. По краям все зарастало крапивой, одуванчиками... Ветшал дом.

Лежа в больнице, в тягучие, холодные зимние дни и ночи дед мысленно планировал перестройку дома, пересадку деревьев. С последней осенней ясностью он боролся за то, чтобы еще пожить.

В больнице выпало ему встречать и новый год, и Рождество. Новый год - реанимация. Рождество - послеоперационная палата.

Операция длилась три часа... Золотистый лимонный туман - последнее, что видел Федор Васильевич через окно перед наркозом. Небо слепило холодной голубизной. Наркоз обжигал, как мороз за окном. И словно кто натягивал красную струну на градуснике, там, на улице, все ниже и ниже:

-25, -30, так же падало у него давление. Его стошнило, вырвало. Дальше - все завертелось в голове и замерещилось , как в кромешной тьме, будто бы на Одере, он баграми вылавливает скользкие трупы солдат и хоронит в общей могиле. То красные звезды, то свастика... Река кипит кровью.

Операция прошла неудачно.

Беспомощный, с катетером, в крови, голый, он кашлял, харкал, дышал запахом мочи и крови. От кашля дико болели швы - боялся, что разойдутся. Курить хотелось " аж как из ружья", а нельзя. Дочь принесла маленькую иконку и искусственную елочку с шариками, поставила ему на тумбочку. Он орал: "Зачем? Куда! Мне не до ваших поповских штучек! Еще не хватало! Нежности телячьи!". И в полубредовом состоянии пытался вставать, кричал: "Гулять буду!.. Лежать не буду! Ходить буду!!! Куда мои тапки пораскидали? Дай, а то залежусь...".

Дочь сидела рядом. Измеряла температуру, протирала тело, переворачивала отца, подставляла и выносила судно, баночки с мочой, меняла пеленки. Каждую ночь она порывалась остаться, но врач отпускал ее домой, к дочке. Когда Саша уходила, дед бережно поправлял елочку, ставил так, чтобы было с кровати виднее.

В колкую острую Рождественскую ночь дед погружался в мироздание. Ночь была ясная. Мириады светил мерцали почти над головой. Тяжелые лапы еловых макушек под снегом виднелись в окне. Белый лес сверкал всеми оттенками радуги под лунным светом. Луна, огромная, розовая и расплющенная стояла низко над заснеженной землей и чем-то напоминала Богородицу. Блистающая белизна земли и густая синева небес с нанизанным бисером звезд, точно наколотых острой иголкой на синий бархат, захватывали дух, были прекрасны. Дед наблюдал, как луну, точно ладонями, обнимало двумя крылами мохнатое облако и удалялось, и таяло в ночной мгле. Сверкающие разноцветные звездочки на его елочке перемигивались с настоящими звездами за окном.

- Сосед. Слышь? - хрипел дед. - Был я вот таким шкетиком, как внучка, ходил Рожжество славить...

-         Спи, дед. Какое еще Рождество? - тяжело ворочаясь, возмущенно бурчал сосед, маленький круглый, как колобок, человек.

-         Ночь такая была. Слышь. Пришел Ванька, зовет: "Пойдем Рожжество славить! А пирогов даду-ут!" Я и пошел. Ходили по избам, пели во дворах. Верней, он вообще-то пел, а я орал - мне, понимаешь, медведь на ухо наступил. - Дед мечтательно вздохнул. - "Рождество Твое, Христе, сла-ви-и-м, ангели пою-ют на небеси..." - неожиданно затянул дед.

-         - Наколядовали? - заинтересовался сосед.

-         А то! Наколядовали целый подол зипуна! И леденцов-петушков. И постряпушек всяких. Сахар колотый. Я домой притащил - а мать и давай меня пороть! Ну и порола - на всю жисть запомнил. "Я те покажу Христа, нету никакого Христа!".

-         А ты некрещеный что ль?

-         Я-то? - Долгая пауза. - Хрещеный. Да неверующий. Атеист. Одно утешает, когда бабка тайком меня, как и всех нас, малых, еще в пеленках, в церковь сносила да крестила, я, конечно, орал как резаный, - с гордостью в голосе оправдывался дед. - А вооще, на самом деле, - чушь это, сказки, опиум для народа.

Вторая операция прошла удачно. "Ага, смерть меня не берет!" - хвалился он. За четыре месяца в больнице он замучил, загонял весь персонал, всех медсестер. Чуть полегчало - он вставал; да падал, колени, локти разбивал, - но лежать никак не хотел. Со скрипами да стонами ходил взад- вперед по коридору, стучал своей тростью, да всеми командовал, да всем поручения давал. Жаден до жизни был дед Стребулаев...

\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\

В январе сорок второго после Сталинграда Федор Стребулаев, девятнадцати лет от роду, после тяжёлой операции в результате ранений угасал в смертной палате госпиталя.

Госпиталь был расположен в бывшем музее - доме-усадьбе XIX века. Смертники лежали на первом этаже в большой пустой зале с паркетом , с высоченным потолком, с причудливыми огромными окнами. Рамы были узорные, высокие, вырезанные под готику, с цветочными витражами; частично выбиты стекла. Буржуйские рамы. По ночам от мороза волосы покрывались инеем, и от боли казалось, что звезды бомбами падают вниз.

Спали под верблюжьими трофейными одеялами с толстым ворсом. Утром просыпаются - весь ворс белый... Мужики лежат тихие-тихие. Ни разговоров, ни звуков. Тихо и выносили их одного за другим. Исходили свое, солдатики...

Раз в щелочку из-под одеяла глянул - у соседа - такого же парня, как он, - одеяла нет. Не понял сразу. Тот под белой простыней спит. Выглянет - лежит. Часа два так ... Пришли санитарки, вынесли.

У любого одеяло откинь - бинтов не видно. Все красное: подушки, вата, бинты, матрацы набухали кровью.

Одно утешение - вытянуть из-под матраца единственную целую руку - дотянуться на ощупь до ящика, который был вместо тумбочки. Наугад нащупать стакан. Не-е, не водки - самогона. Медленно. Нет сил поднять, донести тихонько, чтобы не расплескать, чтобы не шелохнуться - а то полыхнет огнем боль. Затянуть с дрожью во всем теле стакан под одеяло и залпом выпить, чтобы тепло пошло по нутру, и забыться сном.

Ночью после колючего снежного урагана, сорвавшего крыши, вывеску "Госпиталь", повалившего мерзлые деревья, наломавшего веток, был пожар. Метались верхушки древних лип, обезумевшая бледная луна дико косилась на космы облаков, напоминавших огромных тяжелых медуз. В считанные секунды они пересекали край видимого пространства черного неба. В отдалении, где была линия фронта, слышались разрывы снарядов.

Вдруг раздался хлопок, похожий на взрыв. Отчего-то резко и привычно запахло гарью, послышался треск, громкие голоса, топот ног. Через какое-то мгновение за стенами как вымерло. Затем красные, как флаги, узкие языки пламени с черной каймой стали подлизываться к окну.

Раненые лежали неподвижно на матрацах из древесной стружки прямо на полу. У кого ног нет, кто в гипсе, кто в бреду. Что происходит, не ясно. Зал медленно заволакивало сизо-серым, едким дымком. Языки пламени на улице сливались и превращались в кромешный ад.

-         Эй, мужики, пожар, похоже. Ходячие-то сбежали, похоже, - кто-то пробормотал. - Про нас, сволочи, забыли...

Видят - во дворе плещется во всю огонь, клубами наворачивается дым, а в дыму мечутся белые голуби. Все зрячие из последних сил следили за бьющимися в огненной стихии птицами.

-         Кузница горит, ребята. И госпиталь занялся, - догадался парень, лежавший у окна. - Всё, конец нам.

Федор одеяло то натянет, то откинет одной здоровой рукой - все равно дышать нечем. Кашель, хрипы, стоны. Треск огня, пожирающего старое дерево, все сильнее.

А голуби все медленнее порхают в кольце пожара.

Вдруг страшный грохот сотряс здание. Перекрытия второго этажа рухнули рядом.

Голуби исчезли. Пожар прекратился.

Бог миловал, никто не угорел.

После пожара медкомиссия осматривала тяжелораненых. Пламя ран сжигало их похлестче, чем пожар. У Михаила усилился озноб, сознание терялось. В бреду видел, как дядя Яков-художник, погибший к тому времени : на горящем самолете он спланировал на фашистский состав с боевой техникой, - рисует белых голубей. Парень бормотал: "Дядя, миленький, спасай голубей, голубей спасай, где голуби?".

Комиссия дошла до него:

-         Кончается хлопец.

...Его засасывала жуткая липкая мгла, густая, как студень. Он погружался в нее, как в вязкое болото, в тоскливой тишине и одиночестве.

Ужас непереносимый более всего вызывало в душе это ощущение отчаянного одиночества. Навеки один в этой тьме? Вечная, полная пу-у-у-стота, мрак. В голове медленно, до предела черепной коробки будто раздувался шар, он больно пульсировал, еще миг - и лопнет.

НЕ-Е-ЕТ!!! НЕ ХОЧУ! НЕ ПОЙДУ Я ТУДА! НАЗАД! Эй! Кто-нибудь! Услышь меня... Мамочка родная! Дайте мне руку. Вырвите меня из этого болота. Вот она красная зыбкая черта ... Родная земля удаляется и становится маленькой, недосягаемой.

Еще секунда - и, кажется, будет поздно, и он уже никогда не вернется из-за этой черты. Руку! Господи!

Душа заныла отчаянно...

Он лежал без сознания, почти без признаков жизни.

Доктора вполголоса переговаривались.

Внезапно свет, бесконечно больший, чем можно себе представить, стремительно стал вырастать из отдаленной точки в душе умирающего парня. Огромный, бесконечный, неземной свет разливался вокруг него. Федор, не веря чуду, постепенно, блаженно-невесомо доверялся безбрежному, непостижимо нежному пространству, его окутывало какое-то молочное тепло. Ни боли, ни печали, ни тревоги...

Отдохнуть хочу, чуть- чуть, ну хоть чуточку, пожалуйста...

Отче наш! Иже еси на небеси, да светится имя Твое...

Душа по-детски творила молитву .

Каждой клеточкой своего существа он начинал ощущать покой, легкость и рядом - робко осознавал - невидимое чье-то, понимающее всеведение всей его жизни: ведение помыслов, грехопадений девятнадцати лет и взлетов, ощущение теснейшей связи своей жизни с НИМ, дыхания своего, биения сердца, тепла тела..., и чувствовал, как ежесекундно волны спокойствия, сил, бесстрашия вливаются в него с надеждой. Он чувствовал, что он не один.

- Давайте попробуем сульфидин, - предложил доктор.

- Только что получили. - Препарат еще не опробован, ну что ж, тут терять нечего, - поддержал другой..

Сестричка стала колоть новое лекарство. Парень, несколько дней бывший в бреду, неожиданно, понемногу стал оживать.

Его перевели в общую палату.

Когда впервые на костылях Фёдор вышел на улицу, шатаясь, уже была весна. Лишайник на деревьях бурно зацвел. Ярко-розовые облака улыбались на синем небе. Под ногами была холодная сырая земля, пропитанная только что стаявшим снегом и местами покрытая тонкой прозрачной корочкой льда. И на узкой полоске жирной черной земли между пластинками льда - померещилось, что ли? - сидела бабочка. Он нагнулся - голова кружилась. Точно, бабочка. Трепещет крылышками, живая! Шоколадно-бархатная, на крылышках по краям фиалками играют четыре "глазка". Он осторожно, опираясь одной рукой на оба костыля, нагнулся, а другой взял бабочку за крылышки и бережно, держа ее в ладонях, а костыли под мышкой, под угрозой в любой момент свалиться в грязь, еле дыша, принес ее в палату. Радости было! Раненые посадили ожившую красавицу в большую банку, прикрыли бинтом. Бабочка замерла и словно спала на подоконнике, сложив крылышки, иногда ими трепеща. Потом в особенно яркий солнечный день - расправила крылья, выпорхнула из банки, завораживающе описала круг по комнате, к всеобщему восторгу облетела всех и исчезла в форточке.

Федор выздоровел и вернулся в свой полк. "На мне, как на собаке...", - хвалился он.

.... Потом, когда прошли годы, он вспоминал про бабочку и про тех голубей в огне. А про чудо забыл, не вспоминал.

---- 3 -----

Долго держались холода, и только к 9 мая стало теплей. Деревья украсились зелеными крошечными бантиками. На ветках боярышника словно присели бабочки - распустились крошечные, тугие пучки листков. Трава покрыла землю нежным изумрудно-атласным ковром, отливающим свежим блеском. Синие причудливые тени от деревьев переплетались с четкими силуэтами деревьев. На березах заструились прозрачные листочки и нарядные сережки, засыпали все своей пыльцой. Мелкой кисточкой точечными мазками наносила весна свой тончайший узор. Тюльпаны, наконец, вырвались из-под земли, их бутоны набухли. Всюду, словно тысячи мотыльков, затрепетали на деревьях первые лепестки. Миг - и они улетят.

Но они не улетают, а с каждым днем набирают силу.

Деда, как никогда, умиляло это оживление в природе.

День выдался пасмурным. В Москве мэр Лужков дал команду очистить небо, разогнать облака. Облака расстреливали из пневматического оружия, с вертолетов распыляли тонны химикатов в дождевые тучи, а дождь всё шел и шел.

- Это хорошо, - сказал дед: - Слезами небо плачет.

Дед с утра противился уговорам идти на праздник Победы. Накануне, как обычно, он впал в беспокойство, и, насмотревшись военных фильмов, болел. О войне рассказывать не любил, только, бывало, перед Днем победы по ночам стонал, душераздирающе кричал, рыдал во сне, невнятно лепетал, отдавая команды, словно кого-то предупреждал об опасности. Всех будил своим криком, невольно пугал.

Предпраздничным вечером после "бани" Федор Васильевич разволновался так, что поднялось давление, вызывали "Скорую". Едва отлежавшись, достал серый пиджак с медалями, черные брюки, всё повесил на стул: собрался для торжества. На "пятачке" - так жители называли площадь возле сквера - для участников войны звучала музыка, шел концерт, накрывали столы, вручали подарки. Да вот беда! Наутро понял, что потерял приглашение.

- А на шута мне это надо, их сто грамм! Нажидался я на их ста грамм! Вот сам куплю бутылку и дам им! Не пойду! Еще не пустят!

Ночью дочь ботинки начистила, брюки перешила, белую рубашку погладила - белым-бела, приготовила галстук, джемпер, новые носки. Это все предстояло на него надеть! И это было непросто. Поутру начались сборы...

- Не пойду! Не надену!

- Ладно, давай брюки примерим - хороши ли? Я перешила.

- Хорошо... - Огладил себя руками.

- Давай рубашку новую примерим - это тебе подарок!

- Не пойду! Не надену!

- А я и ботинки начистила тебе!

Еле собрались. Внучка с воздушными шариками, вприпрыжку, совершенно счастливая и гордая дедом, за руку с ним.

Дождичек моросил. Зеленые бантики на деревьях колыхались. Дорогу дед наперекор всему переходил на красный свет. Воинственно звенели три ряда медалей, стучала об асфальт трость. Все машины останавливались.

И без всякого билетика его усадили за столик под навесом, девушки- официантки принесли угощение. Весенний ветерок шевелил края белых скатертей и лепестки стоящих на них нарциссов.

С берез неслышен, невесом,

Слетает желтый лист.

Старинный вальс, осенний сон

Играет гармонист...

Вздыхают жалобно басы,

И, словно в забытьи,

Сидят и слушают бойцы -

Товарищи мои. (1)

Эх, дороги, пыль да туман

Холода, тревоги, да степной бурьян...

Знать не можешь доли своей

Может, крылья сложишь посреди степей...(2)

Пой, гармоника, вьюге назло,

Заплутавшее счастье зови,

Мне в холодной землянке тепло

От моей негасимой любви. (3)

На установленной к торжеству эстраде мальчики из музыкальной школы в белых костюмах, с бабочками, пели песни военных лет. Детскими чистыми голосами они пели недетские песни. Воздух был наполнен свежестью распустившихся трав, ароматом первых цветов. Дождь на время перестал. Что-то особенное было в этом дне - неторопливость, грустная задумчивая тишина.

За столом сидел пожилой плечистый человек с военной выправкой, ярко-голубые глаза заметно выделялись на загоревшем лице. Грудь в орденах и медалях.

- Меня зовут Василий Петрович, - представился он. - Ты с какого года, дорогой друг? - обратился он к деду.

Дочь ответила:

- С двадцать четвертого. Он плохо слышит - контузия была.

- Молодой! А я с двадцатого. Плохо сохранился. Курит? Ранения были?

- Еще как курит - каждые полчаса! И ранения были.

- И у меня ранения. А я вот не курю, и здоров! - Громко обратился к деду: - Ну, выпьем, дорогой друг!

__________________________________________________________--

1.     Песня "В лесу прифронтовом". Муз. М.Блантера, сл. И.Исаковского.. 1943г.

2.     Песня "Эх, дороги". Муз. А.Новикова, сл. Л.Ошанина, 1945г.

3.     Песня "Землянка". Муз. К.Листова, сл. А.Суркова., 1941г.-1942г.

Выпили за победу. На каких фронтах воевали, где закончили войну, кто командовал фронтом, какие были ранения, - выяснив эти вопросы, ветераны обнялись, поцеловались. Дед, выпив, полностью погрузился в процесс еды. А Василий Петрович похвалил Александру:

- А ты молодец, отца не бросаешь. А мы плохо воспитали своих детей. Берегли зря.

- А как правильно воспитать детей? - заинтересовалась она.

- Трудиться надо. Трудолюбие прививать. Сейчас никто не хочет трудиться - только деньги подавай! Я кадровый военный, полковник. Всю войну прошел, и в Чехии, в Польше, в Германии был, как твой отец. Ордена - это чушь. Главное - что у тебя в душе, - постучал по груди, - главное - доброта! Грубые все стали... Сын грубит, все забирает, - собеседник заволновался, покраснел, голос задрожал. Александра живо перевела разговор:

- Вы столько живете и так хорошо выглядите! Вам Бог, наверное, продлевает жизнь за ваш подвиг, за жертву вашу!

- Что верно, то верно! Богом спасаюсь! - Неожиданно подхватил он. -Верою живу. В Бога крепко верую. Молюсь и надеюсь... Знаешь, дочка, запомни. - Василий Петрович доверительно приблизился к Саше: - В минуту отчаянного одиночества или смертной опасности человек понимает, что он не один - что есть рядом Кто-то, но не каждый готов признать, что этот кто-то - Бог! Молюсь, надеюсь, плачу. Чуть поволнуюсь - плачу.

Огород копаю, сажаю все. Живу там с супругой - она меня на 8 лет моложе, и я молодой! В церковь ходим. Крепко держись за веру, дочка - спасешься!

Громко спросил деда:

- Федор Васильевич, а ты верующий? - и громче: - В Бога веруешь?

- А-а? Чего?- Дед подставил ладонь к уху. - Какого, к шуту гороховому бога? Я атеист, и в Бога не верю! Религия - опиум для народа, - заученной скороговоркой отрапортовал дед.

- Да, заморочили коммунисты голову... - Василий Петрович махнул рукой и покачал головой. - Дочка, а ты терпеливая. Дай я тебя поцелую!

Дед послушал концерт. Довольный, принял от детей цветы. На обратном пути уже не так воинственно стучал палкой. Сказал:

- Жаль, что мы поздно пришли.

- Это почему? - спросила дочь.

- Телевидения не было. А то меня показали бы, как в прошлом году!

\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\

Дочка собирала праздничный стол. Были готовы пирожки, пожарена курица; стояла водочка, икра, салаты. В вазах тюльпаны, подаренные детьми гвоздики. Ждали гостей. Дед был неразговорчив, увлеченно смотрел телевизор. То ли выпитая водка подействовала, то ли концерт растрогал: внезапно, сидя к Саше спиной и глядя в телевизор, как-то задумчиво, приглушенным голосом, ни к кому не обращаясь, словно сам с собой, заговорил:

- Перед Берлином наша артиллерия стояла на Одере, я получил приказ как командир миномета: "Открыть минометный огонь!" А я подумал: "Берлин весь в огне. Не разберешь, где фрицы, где свои. Куда стрелять? А вдруг там наши? - Александра замерла с вилками в руках. Дед продолжил:

- А я и не стал открывать огонь. Вот так я однажды нарушил приказ... А через некоторое время - ничего не понимаю: все стреляют в воздух, палят изо всех орудий, да вверх, вверх! Что такое? Вдруг слышу: "Немецкая капитуляция"! Мы в Берлине так и не побывали. Стояли с американцами, братались в Рослау. Три месяца в оккупационных войсках. Было спокойно, хорошо кормили... - сказал и снова умолк.

- Деда, деда Федя, покажи медали! - запросила Аленка. - А эта за что? А эта? А сколько всего? Раз, два, три... десять, - забралась к нему на колени и стала считать.

- Девятнадцать? - подсказала Саша.

- Зачем будем врать? - протяжно вымолвил дед. - Не-е, не девятнадцать, а шишнадцать. Шест-над-цать правительственных наград, - четко повторил он.

Да на что тебе?

- Ну расскажи ей, - попросила дочь.

- Эта - "За отвагу". И эта - "За отвагу". И эта. Три медали "За отвагу". Эта - "За освобождение Варшавы". Эта - "За взятие Берлина"....- стал перечислять. Эта "За победу"...А это орден Красной звезды!

- Мама, а деда у нас герой!

Только в День победы он изредка неохотно рассказывал о войне. Однажды в компании за столом вспомнил, как в Польше освободили селенье, в отдалении шли бои, а к нему подбежала встревоженная полька и жестами позвала за собой: "Пан, пан...". Федор с опаской пошел, держа автомат наготове. "Шут его знает, может недобитые фрицы", - думал он. Молодая женщина завела бойца в богатый дом, провела через сени в большой двор и дальше в хлев. А там... он увидел и понял: времени мало. Без сил лежит стельная черно-белая корова с огромным животом, а из-под хвоста вылезает одно маленькое копытце. Ни ножек, ни головы. Пани жестом и словами что-то объясняет, но он как крестьянский сын быстро все понимает сам... Видно, ножки подвернулись во чреве и не идут. Корова мокрая, стонет. Красным глазом в страшной муке косится на бойца. Хозяйка дает корове какой-то пахучий отвар, чтобы облегчить муки.

Отложив в сторону автомат, Федор помыл заранее заготовленной горячей водой руки, засучил рукава, надел скользкий фартук. Да-а, где уж бабе справиться, тут нужна недюжинная сила. Расправлять ножки теленка во чреве матери голыми руками, приноравливаясь к схваткам, очень тяжело.. Однако, надо изловчиться и наложить на них веревочные петли. Весь взмок. Хорошо, корова смирная была.

Вместе с хозяйкой изо всех сил тянули за веревки. " Раз-два, взяли, раз- два взяли...". В своей деревне Федька наблюдал, как это делают взрослые, и помогал.. Раз-два взяли... Показалась большая коричневая ослизлая голова, затем выя. Телок и сам рвался наружу. Корова дико мычала.

Вдалеке слышались взрывы.

Наконец, теленочек, как артиллерийский снаряд, вылетел из чрева прямо на руки Федору и хозяйке, и оба спасателя навзничь бухнулись вместе с ним в солому.

Подтащили бычка к корове, дали облизать. Хозяйка обработала пуповину, напоила обессилевшую роженицу подсоленной водой. Затем взяла Федора за руку и повела в дом, чтобы накормить и отблагодарить.

Скупо роняя слова об этой истории, Федор Васильевич поглаживал усы, намекал: мол, заходил к ней на огонёк. Все думали, врал.

Пришли гости - три подруги, три вдовы - с цветами, с подарками. Обнимались, целовались, вспоминали, плакали. Из мужиков их большой, дружной компании остался один дед Стребулаев. Женщины его не забывали.

Нянчились с Аленкой. Навещали "Федюшку" в больнице. Ездили на кладбище. Он сажал их в свой "Запорожец" и терпеливо развозил по могилкам... Когда встречались, им казалось, что они, как и прежде, молоды, что всё лучшее впереди, что жизнь хороша!

Подруги были чем-то похожи, как сестры: всегда уравновешенные, бодрые, никогда не жалующиеся, они были моложавы без лишних ухищрений, не красили ни губы, ни волосы, но отличались тем, что на них было приятно посмотреть. Ирина забирала волосы высоко назад, Зоя была кудрявая и коротко стриженая, Галина красиво укладывала длинную косу на затылке. Одевались скромно.

Со слезами, с песнями всплывала война... ...

Ирина Сергеевна была в оккупации... Когда фашисты заняли их хутор и вторглись в дом, народ попрятался, а дети с бабушкой, и среди них Ирина, залезли под крыльцо и дрожали от страха. Обезумевшие пьяные фрицы, нажравшись, стали искать развлечений. Прицеливаясь, как в мишень, гоготали и расстреливали огородное пугало и всю движущуюся живность - редких птичек, старую кошку... Когда им наскучило, стали искать людей... Где-то в сарае заплакал младенец - они вытащили оттуда молодую женщину со спящим ребёнком, поставили перед собой, и, нацеливаясь в головку малыша, выстреливали мимо... Когда мать не выдержала, закричала и с проклятиями попыталась убежать, мальчонка во всю мочь заорал, пристрелили и его, и мать...

Чтобы спастись от фашистов, разоривших и сжёгших их деревню, Зоя с матерью затемно переплывала Волгу и чудом не утонула.

Галина, будучи девочкой, работала на военном авиационном заводе и сутками оставалась там; чтобы выполнить норму, спала по нескольку часов на каменном полу. Тетя Галя горестно сказала:

- Ни одного радостного дня. Голодно. Голодные обмороки...Холодно, не было теплой одежды. В 15 лет стали совершенно взрослыми людьми!

Тетя Зоя добавила:

- Научились делать все - жать, косить, прясть, вязать, шить, печь, а пуще всего - терпеть. Как подумаешь, как же удалось выдержать эти пять лет? Терпели... Ради Победы терпели, никто не жаловался.

Александра попросила деда в свою очередь рассказать что-нибудь интересное и героическое для внучки про войну. А дед вдруг вспылил:

- Пристала! Да чо там героического! Ничо героического! - отвернулся даже:- Война! Никакой это не подвиг! Это тя-желейший труд! Шли и шли с боями... Раз ногу кичкой придавило...

- Чем придавило, деда? - Аленка засмеялась - Деда, ты чего сказа-ал? Такого слова не-ет!

- Кичкой, другими словами,- телегой. На телеге пушка, а грязь, землю развезло от дождей, ну я не увернулся, нога заскользила и под колесо... Только кости захрустели.

- Так что, тебя в госпиталь, да?

- Какой там госпиталь? Сел, замотал портянками, палку примотал, да и пошёл. Никому и не сказал. Сапогов не снимал. Ничо-о-о, все срослось!

- Так ведь больно!

- Не до того было, шёл и шёл... Не мог я оставить свой батальон.

Когда отгремел праздник, разошлись гости, ночью дед не мог уснуть. Бродил в одном носке, пьяненький, с мелодраматической интонацией бормотал стихи, охал: "И скучно, и грустно, и некому руку подать/ В минуту душевной невзгоды... ".(4)

В такие дни, как этот, в редкие мгновения душевного возбуждения он неожиданно цитировал заученные намертво со школьной скамьи стихи классиков, чем всегда поражал Александру.

- Охо-хо, охо-хо-хо-хо, ох, ох, - мрачно бубнил на разные лады. И совсем уж отчаянно, по слогам, декламировал, поскольку петь не умел: - "Май-скими короткими но-чами, отгремев, закон-чились бои. Где же вы теперь, друзья-однополчане, боевые спутники мои?" - и громко, истошно: - Где же вы теперь..., дру-у-зья- одно-полчане?!! (5)

Надсадно, как-то обиженно-горько кашлял.

Без слёз невозможно было видеть это со стороны.

Дочь хотела пожалеть его, помочь. Вошла к нему в комнату. На этажерке висел серый пиджак, ордена и медали сильно оттягивали его вниз. Новая белая рубашка и брюки валялись на полу. На столе, накрытом свежей скатертью, - свежие окурки. Аккуратно разложены подарки. Он сидел на кровати, опустив голову и свесив руки. Александра присела на кровать.

-Давай поговорим? Что не спишь?

- Да так чё-то не спится.

- Корвалол дать?

- Не надо! Курить дай.

________________________________________________________

4.     " И скучно, и грустно" М.Ю.Лермонтов, 1840г. Соч. в 2-х т. , т.1, М., 1988.

5.     Песня "Где же вы мои, друзья-однополчане". Муз. В.Соловьева- Седого, сл. А.Фатьянова.

- Хватит тебе курить. Две пачки сегодня выкурил, ужас! - Саша вынула из кармана заранее припасённый простой крест на шнурке, всё не решалась заговорить, и молча протянула ему.

- Знаешь что, лучше надень-ка крестик, я тебе купила -- тебе легче станет! - промолвила она.

- Отстань! Завела шарманку! - дед оттолкнул руку с крестиком, - Я жил безбожником, безбожником и умру! - и чуть тише, задумчиво: - Жил нехристью, нехристью и умру, это тебе поможет, а мне - ни-и-и, - хмельно протянул он, - мне не поможет! Вот так. Всё. Иди. Спать буду.

-- 4 --

Пришёл август - время собирать плоды. За лето дед окреп, поправился, сильно загорел и стал таким, как прежде, до операции, - крепким, дюжим. Летом в саду ходил в старой, перекошенной соломенной шляпе, которая еле держалась на веревке под подбородком, в синих плавках и в перевязанных шнурками расхлябанных сандалиях на босу ногу. Всё, что дед посадил - и кабачки, и помидоры, и огурцы, и свекла, и капуста, и тыква - уродилось на славу. Он был этим чрезвычайно горд. Ходил по огороду и твердил: "Ага, знай наших!".

В выходные дни Александра хлопотала в небольшом бревенчатом доме , где распахивала все окна, двери, начинала мыть, убирать, готовить... В доме было прохладно, даже когда на улице стояла жара. Дед давал распоряжения - он был тут главным хозяином - обед сварганить, самоварничать, грядки выполоть. Алёнке дозволялось баловаться: вместе с дедом они, веселясь и дурачась, высоко в небо разбрызгивали воду струёй из шланга, и таким образом освежали яблони. Кидались яблоками и смеялись. У ребёнка была своя жёлтая леечка, из которой она старательно поливала грядки, когда дед разрешал.

Саша и Аленка - в цветастых сарафанах, сшитых из одной ткани.

В августе поднимали головы гладиолусы, георгины, астры...

В теплый воскресный день, собрали продукты, Аленка - игрушки, карандаши, книжки, взяли с собой кота , сели в машину - поехали. Утреннее солнце озорно подмигивало из-за деревьев, когда они мчались по шоссе.

Только высадились из машины, открыли дверь дома - кот стал носиться в траве как оглашенный. Алёнка - за ним. Дед возмущенно заворчал, замахал руками :

- Уйди, уйди, идолище проклятое, грядки-то помнёшь!

- Деда-а, кот у нас молодой, не выбегался ещё! - звонким голосом, так, что соседи услышали, возвестила Аленка. Со стороны соседей послышался смех...

Внезапно кот замер, слился с землёй, прижав уши: кого-то заприметил, начал выслеживать. На ярко-зелёной траве прекрасно выделялась его гладкая белая спинка с чёрными пятнами и черный пушистый хвост.

В зарослях кабачков и капусты прыгал зайчонок. Соседи закричали задорно: "Лови, лови его Аленка, лови паразита, а то всю капусту сожрёт!". Алёнка бросилась за длинноухим прыгуном. Да куда там! Поди поймай его! Петляя, ускакал в сторону леса.

Низко между деревьев тяжело летела крупная, словно прилетевшая из сказки, птица с молочно-шоколадным, бархатным брюшком, с длинным хвостом. Голова - рыжая, а над живыми шустрыми глазками к носу шла черная полоса. На хвосте белые полосы. Александра остановилась, чтобы получше разглядеть и показать ее дочке . Дед тоже засмотрелся.

-- Аленушка, погляди, какая птица!

- Ах, - восторженно выдохнула Алёнка, - Ой! Какая птицка!

Дед не выдержал, вскинулся:

- Ничо вы не знаете! Природу не знаете!

- А что?

- "Пти-ицка!". Да желна это!

Обед Саша устроила в беседке на улице. Крепкий, с чесночком, терпкий борщ, салат, остро пахнущий свежестью только что сорванных овощей, приготовила из того, что было на грядках. Под конец заправила борщ душистыми веточками сельдерея, петрушки, кинзы, растерла в пальцах и бросила горсть семян любистка, полила сметаной, которая таяла в тарелках, как снег, своими серебристыми блестками превращая гущину темно-бордового борща с вкраплениями зелени - в розовую, с живописными разводами, палитру... Дед разжёг лучины для самовара, потянуло сладким дымком. Чай из самовара, заваренный в чайнике с петухом, наполненном листьями малины, смородины, был особенно духовитен. На десерт подала малину в молоке, которую ели большими ложками.

Когда Алёнка поднесла ложку с малиной ко рту и уже открыла рот, прямо в ложку слетела пчела и деловито заработала хоботком. Девчонка так и остолбенела с ложкой в руке, опасливо скосив глазки на нежданную гостью. Дед загоготал: "Гы-ы-ы... Вкуснятина, должно!" Саша замахала полотенцем, согнала пчелу.

Отобедав, дед отправился на покой - отдыхать в доме, Алёнка прилегла под яблоней на раскладушке и валялась, подняв ноги кверху и крутя ногами в воздухе, словно на велосипеде, - даже когда она лежала, ножки её бежали.

Переделав дела, Александра присела отдохнуть на маленькую деревянную скамеечку под яблоней и замерла. Вишни в соседнем саду образовали прозрачный полог, золотистый в лучах солнца. Контур их тонких стволов был изящен. Она сидела так тихо, что стали слетаться птицы. Бабочки появились - белая, коричневая, почти чёрная. Аленка нашла божью коровку и долго с ней играла. Саша вспомнила, что точно так же играла в детстве в саду у дедушки. С детства она любила эти безобидные и удивительные создания - красные на зелёной листве. Вдруг раскрывает свой твёрдый панцирь в белый горошек - а под ним показываются, - словно фалды черного вечернего платья под красной мантией, - тончайшие капроновые крылышки - и улетает.

Александра растворялась в природе, в тишине, в созерцании огромных основательных яблонь, резных кустиков смородины, травы, посвежевшей после полива, и завершающего всё неба с веером белых облаков.

Над головой на фоне серого лёгкого неба на пяти яблонях красовались яблоки - красные, зелёные, розовые, жёлтые. Яблоки в августе падают - шмяк, шмяк, - усыпали землю.

Александра прислонилась спиной к тёплому стволу и задремала. Ей привиделся белый светящийся силуэт. Дедушка шёл впереди и вёл её за собой. Увидела забор дедушкиного дома, калитка сама открылась, и Саша пошла за ним. Привиделся его сад, кадка с ледяной водой, медный ковш, дом, тепло брёвен...

Когда очнулась, заметила, что веточка яблони тянулась к небу так трогательно, каждый отросток устремлён вверх так доверчиво, что ей подумалось: даже деревья полностью полагаются на волю Божью, и только человек, люди не знают её, все делают своевольно, вопреки ей, полагаясь только на себя.

Вдруг птицы начали быстро таиться по кустам. Саша присмотрелась: словно забеспокоились, моментально слились с листвой. Снова пролетела та большая, с коричневым брюшком, желна, несколько мелких синичек, ласточки заметались. Когда птицы схоронились, стало совсем тихо. Не слышно было ни людских голосов, ни собак, ни звуков машин. Казалось, в природе происходит что-то чрезвычайное.

Саша обратила внимание на то, что солнце постепенно уменьшалось на глазах, и сквозь затемнённые очки можно было видеть, как оно сереет и медленно убывает, перекрываясь луной. В нём появилась полукруглая тёмная выемка, и света вокруг стало заметно меньше. Ослепительно сиял золотом лишь тонкий серп, оставшийся от солнца и не заслоненный луной.

Началось солнечное затмение.

В саду слегка потемнело, словно в сумерках. Всё стало серым, бесцветным, контуры деревьев - туманными. Стало тревожно. Кругом будто вымерло. Жизнь на мгновение остановилась...

Саша сжалась от нехорошего предчувствия. Подступила какая-то обида на жизнь, подкатили нежданные слёзы, чувство одиночества, ощущение богооставленности, покинутости и женской невысказанной тоски.

Это длилось недолго - всего около получаса. Никто и не заметил этого события. Всех сморил сон, а Александра сидела неподвижно, не могла ни пошевелиться, ни позвать, чтобы дед и Алёнка тоже увидели затмение...

Вскоре пошёл дождь.

Дед появился, сладко зевая, потягиваясь, и по-хозяйски оглядывая огород, заметил:

- Дождь - это хорошо, надо дождя. Вон, смотри, картофель-то обрадовался, а кабачки затаились.

Александра укрылась под яблоней, и ей не хотелось уходить. Дождь лил всё сильнее, крупные капли с силой долбили землю, а она прислонилась к дереву, трогала его рукой и отдыхала. Алёнка сгребла в охапку свое имущество, и её как сдуло в дом, только пятки сверкали, и косичка болталась из стороны в сторону. Из дома они с дедом звали: "Саша! Мама! Иди сюда! Промокнешь!".

По стволу с огромной силой гудели соки, наливая яблоки, и Александра чувствовала, что идёт гигантская работа в этом покрытом звёздочками лишайника сорокалетнем дереве. Его крона настолько мощна, великолепна, что дождь долго не проникал сквозь неё, и только когда всё вокруг промокло, капли стали просачиваться через листву и попадать на голову Саше, потекли по шее первые холодные струйки дождя, и она бросилась от дождя босиком по мокрой траве, держа шлепанцы в руках.

Дождь трижды начинался и переставал. Темнело; мчалась туча, проливалась и так же стремительно убегала. Урчал гром. Мама распустила Аленке волосы, чтобы просохли и, она, стоя на крылечке и подняв ладошки к дождю, верещала: "Дождь, не уходи, лейся, лейся, чтобы мы скорее уехали и успели на мультики!". А гром в ответ: "Бу-у-у м!". Глазёнки вытаращила, плечи прижала, притихла, смотрит. Снова: "Бу-у-у м!". Дед с Сашей переглянулись, заулыбались - и она звонко засмеялась.

Собрав под тёплым дождичком в большие корзины яблоки, снова кидались ими и хохотали. Когда наступали на яблоки, они хрустели под ногой.

Засобирались домой. Можно было умориться от смеха, глядя на деда. То он забыл, где положил носок, и долго, ругаясь, искал его, бродя в одной туфле по мокрой траве, другая нога босая. А нашёл ... на подоконнике. Пришлось мыть ногу. То стал вытирать стёкла машины грязной тряпкой, размазывая грязь, и ещё больше их замарал. Потёр-потёр - успокоился. Завёл мотор - заметил, что протёр плохо. Стал перетирать. Всё это делалось с чрезвычайно сосредоточенным и серьёзным видом. На предложения помочь отмахивался: "Отстань. Сам буду!". Саша с Алёнкой весело смеялись над ним.

В последний момент обнаружили, что нет кота. Его видели после обеда, затем он исчез. Звали-звали: в ответ тишина.

Когда сели в машину, решительно загудел мотор, покликали его снова. Неожиданно его торжествующая мордочка с розовым носом и с черными, словно очки, пятнами на глазах - показалась из отверстия в подвале. Зеленые глаза воинственно сверкали. С видом победителя в зубах он крепко держал маленькую серую мышь. "Тоже мне Джеймс Бонд, - пробурчал за рулем дед, - Только этого еще не хватало!".

Стали отнимать - еле отняли. Кот взялся играться, прятать жертву в кустах. Деду пришлось выйти и закопать добычу в землю. Алёнка рыдала.

На обратном пути дождь перешёл в шквалистый ливень - когда из машины не видно ни зги.

Конец света! Серая лава воды обрушивалась со всё новой силой на полное машин шоссе. Ехать было страшно. Потоки воды лились и сверху, и снизу, и видно было только фары машин впереди. Дед растерялся, разогнался и не догадался сбросить скорость и встать на обочине, как другие, и, спускаясь с горы, врезался посреди дороги в лёгкий грузовичок, который в толще воды не было видно, а скорость была, по обыкновению, велика, чтобы вовремя затормозить.

Стукнулись крепко, сцепились бамперами. К счастью, никто не пострадал. Жутко было стоять посередине узкого шоссе, заливаемыми со всех сторон дождём, и под жалобное мяуканье кота слушать, как матерился с дедом шофёр, и видеть и справа, и слева проплывающие мимо в воде, как океанские корабли, величественные фуры, бензовозы, контейнеровозы, "Камазы", двухэтажные серебристые "Неопланы", между колёсами которых они застряли. В водяной мгле эти машины казались ещё громаднее, и они представлялись замурованным в машине Саше и Аленке огромными механическими чудовищами, каждое колесо которого было больше их, маленького, зелененького как лягушка, Запорожца.

Саша молилась.

Только въехали в город - и точно раздвинулись тяжелые шторы - небо очистилось, и дождь вмиг прекратился. У деда дрожали руки.

- 5 -

В сентябре дед Фёдор пропал.

С утра ему нездоровилось, но, несмотря на запрет Александры , дед собрался на картошку. "Отстань! Сам знаю!". Остановить его было невозможно.

Картофельное поле находилось в десяти километрах от города, в овражистом месте.

Потоптался-потоптался, покурил - поехал копать картошку.

В тот роковой день небо было осколочным: клочками появлялась яркая голубизна, клочками - рваные облака, и ветер, хлещущий наотмашь, запутывал длинные плети желтеющих берез в узлы.

Когда дед ушёл в гараж, - заурчал гром, накатили медузоподобные, совсем низко плывущие над землёй грязновато-белёсые тучки, а за ними выше - медленно наползла угрожающая черная тьма. Небо меняло окраску: лиловое, чёрное, серое - все ватное от влаги - прорезывалось электрическими вспышками. С балкона Саше было видно, как на сизо-чёрном небосводе во всю видимую высь разверзлась молния, которая, как пика или стрела, упёрлась прямо в дорогу, где текли с горы потоки огней - зажженные фары машин.

"Я брал молнии в горсть", - вспомнила Александра слова песни. Силы небесные рвались в бой. Страшно, оглушительно гремел гром. Разразилась такая гроза, что падали деревья. Гроза бушевала до вечера.

Саша ничего хорошего не ждала...

Стало темнеть, дед не вернулся. Саша подняла соседей - сорокалетнюю супружескую пару, с которой дружила. Отправились в гараж: порой отец задерживался там допоздна. Нет его. Всё заперто, и никто его не видел.

Саша позвонила тете Гале, которая была их крёстной матерью, чтобы она посидела с ребенком. Как только крёстная стала читать сказку, Аленка заснула, Александра с соседями на их машине отправилась в путь.

Стемнело. Ехали медленно, шоссе было сплошь мокрым. С трудом нашли нужный поворот.

После ярко освещённого шоссе в поле видимость была плохой: дорогу выхватывал из темноты только зыбкий, неуверенный свет фар. Скоро асфальт закончился, дальше ехать невозможно: земляную дорогу размыло. Пошли пешком, с фонариком, плохо ориентируясь. Резиновые сапоги скользили в грязи, которая хлюпала и квакала под ногами. Дойдя до нужного места, ничего не обнаружили. Огромные холодные лужи затопили картофель. Долго безуспешно, безответно звали, кричали... Покружили-покружили - растерянные, стали возвращаться домой.

Обзвонили все клиники, милицию ГАИ, МЧС. Информации нет. Заявление смогут принять только через три дня... Решили наутро самостоятельно продолжить поиск.

Тетя Галя тихо сказала: "Приготовь его чистое белье".

Саша достала дедову чистую майку, трусы, кальсоны, рубашку и невольно прижала их к лицу. Родной, прокуренный запах, который уже не выветривался никакой стиркой. Саша заплакала. Заснуть не смогла, зажгла свечку, молилась.

Ночью голубой лунный свет помечал поочерёдно то край белой кружевной салфетки на прикроватной тумбочке, то сиреневого мишку, который лежал с Аленкой, то икону Спасителя на стене, и так же отрывочно память выхватывала из своих темных глубин то одно, то другое, связанное с отцом. Вспомнилось, как отец учил её рисовать, как, долго выбирая, покупали цветные карандаши в больших коробках, уложенные в три ряда. Каким событием был поход по магазинам за карандашами! Оттачивали их, и горка с крошками грифелей и радужной стружки покрывала белый лист. Также долго облюбовывали альбом для рисования, и все подготовив, в один прекрасный день садились за стол. Отец устанавливал натюрморт, показывал, как строить композицию, наносить штрихи, накладывать тени... Когда Саша становилась старше, - переходили на акварельные краски, потом на масло. Его наставником в рисовании был дядя Яков - художник, и отец рисовал отлично. Сохранился потрет мамы - совсем молодой, еще студентки, сделанный им карандашом и тушью: мягкий блеск ее светлых глаз и мягкие волны кудрей удачно передавали характер. Портрет в старинной раме висит над столом Саши.

А как отец обучал ее плавать на мелководном озере! Сначала Саша лежала на воде, вытянувшись стрелочкой, с закрытыми глазами, потом сворачивалась калачиком, и не дыша, кувыркалась в воде, как мячик, безвольно предаваясь невесомости. Ей было интересно, как под водой пузырьки воздуха окутывают тело. Потом Саша плыла, оттолкнувшись ногами от дна и, как ножницами, размахивая ими в воде, а руки вытянув стрелочкой... И, наконец, свободно пускалась вплавь, энергично работая и ручками, и ножками. И Аленка так же, в шесть лет уже смело плавала, как маленькая русалка.

Катались всей семьей на коньках и на лыжах: совершали многокилометровые прогулки по заснеженному сказочному лесу далеко за городом, съезжали с высоких горок, так что дух захватывало! Саша лучше всех в классе носилась на лыжах! Сосны стоят, как стража из свиты деда Мороза. Никакой мороз был не страшен.

Изредка по осени отец брал её на охоту. Красный сеттер Джек выслеживал уток, с лаем поднимал их из зарослей ивы и осоки, утки взлетали, дед стрелял... Пес бросался в реку, хватал добычу и приносил к ногам хозяина. Потом отряхивался от воды, и фонтан брызг накрывал всех. Отец привозил маме красивых уточек, куропаток... Однажды подстрелил красавца глухаря, а однажды вальдшнепа... Саша жалела их до слез. Но с каким любопытством дома она трогала и рассматривала их пестрые коричневые и зеленые перышки, их рыжие лапки, их блестящие головки.

Ездили с ночёвкой на рыбалку всей семьей и вместе удили рыбу, и сидели у костра, ели уху, пили обжигающий чай. Искры от костра уносились высоко в темное небо...

Вспоминала, как каждый день по вечерам отец читал ей вслух, с выражением, "Робинзона Крузо", когда она тяжело болела гриппом; как совсем маленькую, завёрнутую в полотенце, выносил на руках из ванной...

Наутро, в 7 часов, Александра собрала поисковую бригаду: вчерашних соседей, ещё двоих друзей на машине - мужа и жену, тетю Галю - и провела заседание штаба. Решили обследовать всю местность в оврагах. Алёнка проснулась, тряхнула кудряшками вокруг лба, твердо заявила:

- Что вы тут причитаете! Я знаю. Деда найдётся! - и спокойно поела.

\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\

Подъехали к месту, где начинался поворот на картофельное поле, - и - увидели на дороге призрак! Весь в грязи, с размазанной по лицу кровью, трясущийся , оборванный, небритый, - на лице торчат одни воспалённые бегающие глаза, , - на обочине стоит дед и голосует проезжающим машинам, но они проносятся мимо. У старика совершенно безумный, сверхъестественный вид. Развернулись, подъехали ближе, и Саша выскочила из машины: "Живой! Папа! Живой!", бросилась к нему, обняла... Подбородок у него дрожит, руки ходуном ходят.

Не попадая зуб на зуб, рассказывает. Доехал он хорошо, стал выкапывать картошку. Там, на поле, не сразу пошёл дождь. Успел выкопать два мешка, когда началась гроза. Он пересидел грозу в машине, поел. Потом надел дождевик и под дождём продолжал копать, пока не стало совсем мокро и грязно. Было часов пять, когда собрался домой. Вокруг еще были люди.

Снова пошёл ливень, дорогу развезло, и он не справился с управлением, машина заскользила, съехала в ложбинку. Дед вышел из машины и пытался её вытолкнуть, но у него не хватало сил. Заглох мотор.

Стал ждать людей. Но под дождем все спешили домой, быстрей-быстрей - и на шоссе.

Наконец, остановился такой же, как он, дед на велосипеде. "Друг, слушай, поезжай к дочке, я адрес дам, передай, что я застрял, или позвони ей, будь другом", - дед Федор написал ему адрес и телефон. Постояли, покурили. Тот покивал головой, обещал.

Два здоровых парня на "Джипе" остановились: "Давай поможем". Дед обрадовался. Стали толкать машину - дед за рулём - ничего не получается. Хотели прицепить на трос к джипу - оказалось, троса ни у кого нет. Непонятно, что там между ними произошло, похоже, дед на них грубо наорал, только они приказали: "Выйди, дед". Дед вышел, его попросили отойти подальше. Он отошёл. Вдруг дружки с силой раскачали его машину так, что она, как по льду, по мокрой траве сползла на дно оврага, и пока дед опомнился, моментально вытащили его сумочку с деньгами и документами, аптечку, приёмник - обчистили все, и, быстро поднявшись наверх, бросились к джипу.

Дед за ними, цепко схватил одного за шиворот куртки сзади, так что ворот куртки поднялся и придушил вора за горло. Другой врезал кулаком деду по уху, потом по лицу, обматерив его, сгрёб за грудки и легонько столкнул в овраг. Пока старый вояка там валялся: из носа пошла кровь, и он не мог подняться, дружки выволокли из багажника мешок картошки и умчались. В кошельке была вся его пенсия.

Он заплакал. Темнело. Однако фронтовая закалка выручила. Трезво взвесив всё, он решил ночевать там, в машине. Подумал: "Хорошо, не убили, и ладно". Пососал оставшийся в кармане валидол, поел и на удивление крепко уснул, так что не слышал, когда его искали и звали.

Под утро он продрог, проголодался, вспомнил всё и, несчастный, вышел на шоссе.

Решили так: одна часть спасателей едет вызывать эвакуаторную машину и милицию. Дед наотрез отказался без своей машины возвращаться домой. Другая группа - остается с дедом.

Спустя час - полтора на шоссе под проливным дождём (на небе - битва при Ватерлоо), в сопровождении грома и молнии можно было наблюдать замечательную процессию, которая остановила все движение: впереди ехал огромный тягач, за которым на прицепе тащился дедов Запорожец, за ними - след в след: одна машина Сашиных друзей, за ней вторая. В Запорожце, крепко вцепившись в руль, сидел сам дед - никому не доверил свой транспорт, рядом его подстраховывал Сашин друг. А завершала этот восхитительный кортеж милицейская машина с мигалками.

Дома уже пахло пирогами: тетя Галя хлопочет, пироги испекла. Дед помылся под горячим душем, надел то самое, приготовленное с вечера чистое белье, переоделся, побрился и вышел, весь светящийся радостью. Аленка прыгала, хлопала в ладоши, хвалила деда: "Деда, какой ты молодой, чистенький, хорошенький!". Спасатели весело садились за стол, оживленно вспоминая перипетии происшествия, подшучивали над дедом. Деду налили большой стакан водки.

В этот момент раздался телефонный звонок.

- Дочка, уж ты меня прости, старого дуралея. Беда! Твой батька-то на картошке! Забыл я, устал, приехал домой и заснул, а он просил тебя известить вчера-а... Уж помер поди... Ах я дурак!

Звонил, чуть не плача, сильно взволнованный, тот старичок, который был вечером на велосипеде и обещал сообщить о происшествии. Только утром об этом вспомнил - извинялся: что поделаешь, мол, старческий склероз...

Все громко, с облегчением смеялись.

Саша тоже помылась, переоделась, вышла к столу. Ей хотелось расслабиться, хотелось кушать, выпить чаю, вместе со всеми за компанию порадоваться. Но неожиданно у неё подкосились ноги, сильно закружилась голова и она чуть не упала. С ней никогда такого не случалось.

- Что-то мне нехорошо. Вы кушайте без меня, а я, пожалуй, полежу немного.

Но выйти так и не смогла.

Пообедав, друзья разошлись. Александра тихо лежала в своей комнате, ее не стали беспокоить: она заверила всех, что просто устала после бессонной ночи. Дед лег спать и быстро заснул. Аленка смотрела телевизор.

Тетя Галя прибрала, помыла посуду и присела с Сашей.

- Ну, как ты?

- Ой, что то мне совсем плохо, если честно, - ответила, тяжело дыша, Саша.

Тетя Галя открыла окно. За окном было картонное серое небо. Крестная предположила, что у Саши поднялось давление, но, как назло, сломался аппарат, которым деду измеряли давление. Вызвала "Скорую".

- У меня ноги мерзнут, И-и-и руки немеют, - с дрожью в голосе сообщила Саша. - В глазах мушки, плохо вижу...

- Ну полежи еще, - тетя Галя потрогала пульс. Пульс был бешеный. Дико болела голова, ее тошнило, стало трясти. Нашли корвалол, Саша выпила.

Через какое-то время почувствовала небольшое облегчение.

- Тетя Галя, вы идите домой, - Всё хорошо, мне лучше. Я засну...Сейчас врач приедет.

Крестная засобиралась: ее ждали дома.

- Если что - звони, прибегу!

Саша попыталась встать. Однако, сделав шаг до двери, чуть не потеряла сознание: потемнело в глазах, засверкали перед взором искры, выступил пот. Она упала на кровать.

Ноги становились еще холоднее, стал колотить озноб. Позвала дочь. Аленка бросилась в ванну, налила в таз горячей воды, приволокла и заставила маму опустить ноги в воду. "Скорая" все не шла.

Аленка растормошила деда. Дед, еще не вполне выспавшийся, ничего не мог понять. "Пойду покурю", - тупо ответил, и ушел дымить в коридор.

Саше становилось всё хуже. Лежа в полуобморочном стоянии, она шептала: "Господи, помилуй, господи, помилуй, господи помилуй..."

- Деда, ты чё, мама умирает! - Аленка схватила деда за руку, потащила в комнату.

- Молитесь... "Отче наш"..., - слабым голосом еле слышно попросила Александра.

- Да я не умею! Не буду! Не знаю я, сщас, покурю..., - нелепо талдычил дед, сам не зная что, пытался выйти, крутил в руках новую сигарету.

Аленка увидела на тумбочке у мамы красную книжечку с распятием на обложке - "Молитвослов", дала ему. Дед засуетился, зашелестел страницами, руки дрожат, все повторяет: "Сейчас, только покурю, сейчас покурю...". Нашел. Открыл страницу, и вдруг: "Не могу, не вижу ничего, да не умею я! Все расплывается в глазах... Пусти, пойду покурю...". Аленка выхватила у него из рук молитвы, и строго приказала ему:

- Деда-а! Стой! Я буду читать - ты повторяй за мной! - и начала по слогам складывать, от всей души перекрестившись, по памяти знакомые слова: - От-че наш! Иже-е е-си на не-бе-сах!.- и деду криком: -Деда! Повторяй!

Дед безвольно, испуганно глядя на Сашу, начал с запинками автоматом дудеть:

- Ну, Отче, ну, Ижи, ижи иси на небеси...- забормотал ошарашенно дед, потом зачесал нос и опять за свое :- Нет, пойду покурю, потом...потом..., - и повернулся, чтобы уйти.

- Деда-а!!! стой! - внучка схватила его за рукав и начала с начала, звонко, более бойко:- Отче наш! Иже еси на небеси! Да све-тит-ся имя Твоё!

- Да светится имя твое! - эхом отозвался дед.

--- Да при-и-дет Цар-ствие Твое! - Аленка, встав на коленочки, крестилась и заворожено смотрела на икону Спасителя над маминой головой.

- Да при-и дет Цар-ствие Твоё! - Дед стал чесать одну руку другой, стал потирать ноги, почесываться за ухом. Заволновался, заерзал на стуле, даже рассерженно как-то сказал: - Ну, хватит, сейчас врач приедет!

-- Деда читай! "Да бу-дет во-ля Тво-я иже еси на не-беси"!

- Да будет воля твоя яже еси на небесах! - дед зачесал затылок. Взмолился: - Пусти, покурю!

Саша лежала без движения, глаза закрыты. Сделала знак рукой, прошептала:

- Пожалуйста, не уходи...

Дед более отчетливо, но бесчувственно, скороговоркой выдохнул все слова в одно слово:

- ДабудетволяТвоя ижеесина небеси!

- Хлеб наш на-су-щный даж нам днесь! - умоляюще, еще звонче выговорила Аленка.

Дед оживился, повторил более охотно:

- Хлеб наш насущный, дай нам ! Днесь!

За окном хлынул косой дождь, деревья вдали закачались от ветра, а вблизи стояли как вкопанные. И одновременно с дождем дед как-то обмяк, вспотел, у него сами собой, непроизвольно, увлажнились глаза, загудели ноги.

- И ос-та-ви нам дол-ги на-ши, яко же и мы ос-тав-ля-ем дол-жни-кам на-шим! - ни Аленка, ни дед не замечали, как дождь стал заливать окно, капать на пол комнаты.

Только сейчас до него дошло, что Саша была смертельно бледна.

Это напомнило ему умирающую от рака жену: Лиля лежала истонченная, белая, но не безобразная, как тяжелобольная. Приходящие медики поражались тому, как она оставалась хороша - какой-то призрачной трагической красотой. От лица словно исходил неземной свет... Такие же волны кудрей на подушке, родинка на шее, другая на щеке...

В груди у деда что-то оборвалось...

Почувствовав угрызения совести, он, словно очнувшись, выхватил у внучки книжечку и так же, как она, начал от души взывать:

- И не введи нас во иску-шение, но избави нас от Лу-ка-во-го! - последние слова он почти выкрикнул, и неожиданно для самого себя, всхлипнув, нежданно-негаданно, по-настоящему, навзрыд, заплакал и сильно закашлялся.

Дождь переменил направление, пошел прямо вертикально.

Дед, вытирая слёзы, посулил:

- Нет, Ей Богу, сейчас-сейчас, перекрещусь! - испуганно переместился со стула на колени, даже как-то пригнувшись, не сразу сложив три пальца вместе и боязливо косясь на икону, медленно поднес их ко лбу, затем к животу, после на правое плечо, и медленно, чётко, на левое.

Саша глубоко вздохнула... Со словами молитвы, которые так неистово читала дочка, а дед как мог возобновлял, вместе с дождем вошли в комнату свежесть, чистота, легкий воздух. На окне в этот миг распустился Сашин любимый хрупкий, нежно-розовый цветок на длинной ножке, его продолговатые, как у осоки, тонкие листочки слегка качались от шумевшего ливня.

Какая-то пружина разжалась внутри, и боль, напряжение постепенно отпускали. Она пошевелилась, снова глубоко вздохнула.

Аленка уговаривала:

-Деда читай, читай деда дальше!

- Али-луйя, али-луйя, аллилуйя, слава Тебе, БОЖЕ!

- Алилуйя, аллилуйя, аллилуйя, слава тебе, Боже! - двумя голосами, старым и малым громко звучал речитатив.

- Господи, помилуй, господи, помилуй! Прости нас грешных! Хлеб наш насущный даждь нам днесь...Царю небесный, Утешителю, душе истины...Иже везде сый и вся исполняяй...

Горизонт стал на глазах очищаться, дождь еще отвесно падал, но уже не так сильно. Появились на небе голубые бледные краски, стали проступать белые облака, которые постепенно становились золотистыми. Из-за ветвей вдали поднялось ослепительной белизны облако, которое росло и возвышалось, как вершина горы. Прозрачный светлый дождь уже моросил сквозь солнце. Туча клином отходила.

Пошатываясь, неуверенно опираясь на одну руку, потом на другую, Александра присела. Потом в одном порыве горячо обняла и трижды расцеловала дочку, обняла и поцеловала отца: "Вы ж мои хорошие, вы мои любимые ...". Все трое, приникнув друг к другу головами, крепко обнялись и так оставались какое-то мгновение. Саша улыбнулась и сказала деду:

- Ну вот, теперь иди и кури!

Дед же смутился, ответил:

- Да чё-то не хочется ...- и со смешанным чувством раскаяния и жадности покосился на пачку сигарет.

Когда часа через два приехала запоздавшая "Скорая", сверкало солнце, в доме царило настоящее веселье, дед в небывало приподнятом настроении включил радио на кухне и под бравурный марш самостоятельно готовил ужин и старательно убирал за собой. Аленка в комнате ликующе, во весь голос пела, а Саша еще лежала, но уже порозовевшая, спокойная, и вся сияла, слушая ее пение. Дочка пела песню Баха, которую пели под аккомпанемент клавесина и скрипки ее прапрадеды и прабабушки, которую пела и играла на фортепьяно ее бабушка, которую пела под гитару ее мама, - этот своеобразный фамильный гимн, - и которую Аленка до сих пор никак не могла запомнить:

Жизнь хороша-а, птички поют,

Пчелы в соты мёд несу-у-т,

Травы все в росе,

И в каждой капле виден целый мир...

Сад плодами по-о лн,

В полях зерно впитало сок земли.

У-утра свежесть, полдня знойность,

И прохлада в час за- ка-та -

Всё твердит лишь об одном:

Жи-и-знь прекрас-на, жизнь хо-ро-ша! (6)

На следующее утро, рано, когда все спали, дед, поколебавшись немного, надел давно припасенный дочерью крест на простой веревочке, который со Дня победы пылился у него на столе. Затем без всякого колебания собрал свои стратегические запасы сигарет, выбросил их в мусорное ведро и самолично унес на помойку, и даже плюнул вслед им. И больше он никогда не курил.

_____________________________________________________________

6 . Бах И.С. Менуэт.для женского или детского хора a capella. Русский текст И. Рождественского

Часть II

Copyright (c) "Русский переплет"