Портал | Содержание | О нас | Авторам | Новости | Первая десятка | Дискуссионный клуб | Чат Научный форум Первая десятка "Русского переплета" Темы дня:

Мир собирается объявить бесполётную зону в нашей Vselennoy! | Президенту Путину о создании Института Истории Русского Народа. |Нас посетило 40 млн. человек | Чем занимались русские 4000 лет назад? | Кому давать гранты или сколько в России молодых ученых?

Критика
29.VIII.2005

Чтоб процесс пошел

Недавно была опубликована моя переписка с другом о Бортко и Достоевском в связи с финальной сценой киносериала.

Это был первый случай, когда мне удалось что-то связное и собственное выразить о художественном смысле такой крупной вещи Достоевского как "Идиот". (По принципу: достаточно попробовать каплю, чтоб понять вкус моря.)

Обычно я не позволяю себе высказываться, если не чувствую, что могу (или смогу) любую деталь произведения, как бы велико оно ни было, объяснить с точки зрения его художественного смысла. А романы Достоевского это такие глыбы, что я боялся даже помыслить в них разбираться. И вдруг о каких-то нескольких элементах одной из этих глыб что-то путное вырвалось. Путное - не только в смысле, мол, от слова "путь", но и от слова "путать": потому что долгий и путаный путь, наверно, предстоит мне пройти до цели - способности по капле "Идиота" понять вкус моря - романа.

И вот, кажется, брезжит надежда, по случаю, разобраться немного еще с одним элементом шедевра, с генералом Ардальоном Иволгиным в связи с христианским социализмом Достоевского. Так если получится - это будет уточнением опубликованного.

Я наткнулся в одном месте на такое:

"Неожиданным в новелле ["Честный вор"] является то, что финальное признание "вора" в краже на фоне всего бесхитростного рассказа "бывалого человека" воспринимается как доказательство его "честности".

[Укравшего, пьянчужку Емелю, замучила совесть. До смерти. И перед смертью он пострадавшему, Астафию Ивановичу, бывалому человеку, признался.]

Достигается эффект неожиданности благодаря тому, что перед рассказом "бывалого человека" "опровергается" правомерность вынесенного в заглавие новеллы определения: рассказчик и "бывалый человек" сходятся в том, что "честных воров" не бывает, И далее предполагается рассказ о "честном человеке", который таковым являлся, пока не стал "вором". Тем не менее, последовавший затем рассказ как бы исподволь еще раз опровергает "версию" несовместимости понятий "честный" и "вор".

Парадоксальность конечного "вывода" новеллы предвосхищает сцену обсуждения князем Мышкиным и Лебедевым генерала Иволгина, укравшего кошелек с деньгами: "Он на деликатность чувств ваших, стало быть, надеется; стало быть, верит в дружбу вашу к нему. А вы до такого унижения доводите такого... честнейшего человека! - Честнейшего, князь, честнейшего! - подхватил Лебедев, сверкая глазами, - и именно только вы одни, благороднейший князь, в состоянии были такое справедливое слово сказать!" Таким образом, в обоих случаях провозглашается новая система ценностей, согласно которой "справедливо" признать вора честным человеком" (http://www.ruthenia.ru/document/468164.html).

Эта новелла, "Честный вор", оказывается, переписывалась. Первый раз она была издана до ареста и каторги Достоевского, до его разочарования в насильничающем социализме, второй раз - после. Больше чем через десять лет.

И что мы видим в первой?

В ней Достоевский еще последователь натуральной школы. Он пишет почти физиологический очерк о том, как живут некоторые в петербургских углах. Бытие  там определяет сознание.

Подробно рассматриваются два несчастных человека в этой, увы, неустроенной обществом человеческой жизни. Один, Астафий Иванович, везунчик. Ничем, что общество от него требовало в жизни, он не поступился. И - выжил. И в войну 1812-1815 годов. Даже ранен не был. И до старости дожил и еще поживет. Другой, Емельянушка, "пропащий совсем человек". Умер в конце.

Казалось бы, - случайности. Ан нет. Типы.

Оба бедные и честные. Поэтому по-злому устроенная жизнь низводит их до самого дна. Ну в самом деле. Герой великой войны, да и во всех гражданских должностях, где он "оказывался чрезвычайно способным", Астафий Иванович дослужился на старости лет только до "ежемесячной пенсии от каких-то добрых людей, которым услужил в свое время", пенсии, на которую прожить было нельзя без подработки портным, при условии, что снимать будет каморку, "только бы спать где было", а портняжить - на окне. А Емельян и того не достиг.

Первый, правда, был волевым, а второй нет. И жестокая жизнь с железной закономерностью второго сбила и добила. Читаешь, как добила, - чуть слеза не прошибает. Хочется сказать, что тут уже не натуральной школой отдает с ее холодным анализом, а неравнодушным критическим реализмом, если не вообще тенденциозным сентиментализмом.

И кончался первый вариант произведения несколько ненужным, с точки зрения "я"-рассказчика, морализированием Астафия Ивановича о всепрощении с поминанием Христа. Косвенно это должно, дескать, успокоить читателя, в ином случае готового, пожалуй, и действовать против жизненной несправедливости. Успокоить тем более, что напечатан рассказ во время начавшейся в Европе революции 1848 года.

Некто Яновский, когда Достоевского в 1849 году арестовали, даже сжег его письмо к себе, в котором можно было усмотреть прототип Емельянушки. Федор Михайлович, следовало из письма, "был занят сбором денег по подписке в пользу одного несчастного пропойцы, который, не имея на что выпить <.> ходит по дачам и предлагает себя посечься за деньги" (Достоевский. ПСС. Л., 1972. Т. 2. С. 453).

Это подтверждает, что совсем не духом христианской пассивности был движим Достоевский в те годы, а, как тот русско-нерусский либерал или социалист, в общем, адвокат-западник Евгения Павловича из "Идиота", оправдывающий социальным неравенством даже убийство бедняком шести человек. Довели! Социальные условия.

Нераскаявшимся преступником в "Честном воре" является едва мелькнувший персонаж - дерзкий вор, дважды приходивший на квартиру к "я"- рассказчику, первый раз - для разведки, второй - чтоб на виду у присутствующих снять с вешалки бекешу и убежать.

И если вспомнить следствие из психологической теории художественности Выготского, что художественный смысл литературного произведения нельзя процитировать, то, вопреки всем словам, напечатанным в тексте новеллы "Честный вор", движет написанием их пафос ПРАВА. Честь тому, мелькнувшему вору бекеши. Нетерпимо - противоположного содержания морализаторство Астафия Ивановича, с его Христосом в том числе, в конце рассказа.

Потому это морализаторство так явно неуместно навязывается Астафием Ивановичем совсем и не склонному возражать "я"- рассказчику:

"Так вот, сударь, это я вам для того теперь рассказал и ндравоучение, - если уж нужно, чтоб оно было тут, - для того вывожу, чтоб вы поняли."

Надо силой менять здешнюю жизнь, а не апеллируя к Христу возвеличивать смерть человека, вора, наступившую о того, что заела совесть. Вот что, вполне по Выготскому, дает столкновение порицания Емельянушки с одобрением, вот что дает сама оксюморонность названия "Честный вор".

И этот активизм стал Достоевскому противен после его духовного перерождения. И он переделал рассказ в 1860 году. Собственно, не рассказ, а две новеллы: "Отставной" и  "Честный вор", - под общим названием "Рассказы бывалого человека".

Активистский "Отставной" (о героическом прошлом Астафия Ивановича) был вообще ликвидирован. То же - с финальной моралью с ее Христосом.

Но активная жизненная позиция у Достоевского сохранилась. Жизнь таки нужно переделывать, но не революционно. Или даже и революционно - по темпу. Но ненасильственно. Красота должна спасти мир. Нравственная красота. Пусть и не одного-единственного человека, как бы мессии, но просто красота немногочисленных хороших людей. Как Астафий Иванович.

И старый рассказ позволял Достоевскому это выразить.

В нем был момент, когда на словах простивший Емельяну кражу рейтуз Астафий Иванович не на шутку встревожился, когда со стыда тот пропал из дома. А Емельян как бы почувствовал на расстоянии вспыхнувшее чувство и вернулся. (А может, прослышал, что его по кабакам ищет товарищ.) И залил его добротой Астафий Иванович. И ею утопил. (А может, просто Емеля заболел от скитаний.) Но и спас тем его душу. Тот признался на смертном одре и получил настоящее прощение.

Не смог Астафий Иванович красотой своей души дать Емельяну Ильичу пожить хорошо. И это до слез горько. Зато тем ясней идеал: чтоб спасение человека человеком таки происходило, надо не смотря ни на что одного другому любить. И тогда красота одного спасет другого. Соборность в добре нужна. Вот это и будет христианским социализмом. Раем на земле, а не на небе! Без мистики.

И без западного упора на право и рациональность.

Вот потому в романе "Идиот" есть кандидат в как бы мессию, но нет расчета на второе пришествие Христа. Потому, может, и не зря написал Бердяев про "положительный русский мессианизм, не революционный, а религиозный":

".Шатов Достоевского, готовы в исступлении выкрикивать, что русский революционный народ . народ-богоносец, но в Бога они не верят. Некоторые из них хотели бы верить в Бога . и не могут; большинство же довольствуется тем, что верит в богоносный революционный народ.

Это они утверждают, что Россия выше цивилизации и что никакой закон для нее не писан. Эти люди готовы истребить Россию во имя русского мессианизма. У Достоевского была слабость к Шатову, он в себе самом чувствовал шатовские соблазны" ("Духи русской революции" http://www.archipelag.ru/agenda/povestka_XX/glubina/kniga/spirit/?version=forprint).

То есть Достоевскому нужна революция без истребления.

А перенесенный из "Честного вора" в роман "Идиот" Емельянушка, - превращенный в генерала, чтоб не так нуждался, как герой новеллы, чтоб грешную ипостась человеческой природы выражал, а не жертву негодного социального строя, - опять истреблен угрызениями совести.

На этот раз любящие героя (генерала Иволгина) люди слишком буквально применяют урок "Честного вора": нельзя, мол, фальшиво прощать преступника. На этот раз вообще перед вором  делается вид, что его не подозревают и о пропаже забыто.

У Лебедева, правда, сама забывчивость фальшива. И - убивает (опять убивает) честного вора. А Мышкин, способный осадить зарвавшегося Лебедева, оказался слишком замороченным собственными проблемами. И все! Этого хватило, чтоб человека не стало.

Не хватает одного мессии на всех.

Вообще, фабула романа состоит в сплошном недоведении дела спасения людей до конца этим неимоверно красивой души человеком, князем Мышкиным. Только лично себя раз он от ножа Рогожина спас (своим криком: "Парфен, не верю!..").

По принципу наибольшего сопротивления материала это значит, что движим был Достоевский не упованием на второе пришествие именно Христа на землю, Бога все же, которому под силу будет ВСЕХ спасти. Это значит, что тайным пафосом его было призвать к созданию альтернативной церкви, целой организации добрых людей, некой аналогии института апостолов, который сотворил вокруг себя Христос в свой первый приход.

Это программа хоть и революционная, но сроком на века. Ибо до каждого надо дойти не с общим шаблоном. И не Страшный Суд сотворить, а индивидуальное милование каждого. И не одноактное. Вон, с таким Лебедевым. Нужно ежеминутно возиться. И неизвестно, как долго. Его Мышкин пронимает чуть не мгновенно, но. не долее чем на минуту, час. Лизавете Прокофьевне и Аглае одного посещения князя хватило на много месяцев. А надо ж - на всю жизнь. А надо ж, чтоб эффект оставался на всю оставшуюся жизнь. Как у Евгения Павловича.

Неподъемная, казалось бы, работа. Но ЧТО-ТО у Мышкина ж получалось! Значит, в принципе - мыслимо! Скорее утопический социализм, чем религиозный. Из ряда вон - по красоте души - выходящая личность нужна лишь до тех пор, чтоб процесс пошел.

Да, не вышло с князем. Но мечта, мечта. осталась жить.

Достоевский закончил роман за два года до Парижской Коммуны. Реформизм в социал-демократии еще не начинался. Сенсимонизм и фурьеризм уже умерли. Свирепствовали силовые идеи. Вот социализму Достоевский и придавал, если и не "католическое обличье", как писал Бердяев, то - в качестве реакции на силовой католицизм-капитализм - атеистическое. И Россию видел на острие исторической альтернативы. Во всяком случае, апеллировал к чувству, а не к разуму, как на Западе. А что его главный герой так восторгался неатеизмом, что ли, русского народа.

".сущность религиозного чувства ни под какие рассуждения, ни под какие проступки и преступления и ни под какие атеизмы не подходит; тут что-то не то, и вечно будет не то; тут что-то такое, обо что вечно будут скользить атеизмы и вечно будут не про то говорить. Но главное то, что всего яснее и скорее на русском сердце это заметишь."

.так это ГЕРОЙ Достоевского говорит.

Самому Достоевскому хватало, что такой народ восприимчив должен быть к ЕГО, Достоевского, смутной идее.

А как же многочисленные его прохристианские высказывания? Причем прямые и там, где это "в лоб" не возбраняется и так же "в лоб" и воспринимается - в записных книжках?

Отвечу: это уже почти жизнь, а не искусство. Искусство же - не жизнь. А лишь в своем искусстве его творец - самый настоящий.

Гуковский писал: "Можно не до конца открывать себя (вольно или невольно), можно искажать самого себя - в письмах, в разговорах, в декларациях, в личных поступках, но никоим образом не в творчестве, если иметь в виду подлинно ценное творчество".

Но пусть Достоевский себя даже и не искажал не в творчестве.

Он ведь оставляет за Христом роль компаса:

"Недостаточно определять нравственность верностью своим убеждениям. Надо еще беспрерывно возбуждать в себе вопрос: верны ли мои убеждения? Проверка же их одна - Христос" (1880 г.).

Всего лишь компас для практического задания на сегодня и завтра по улучшению мира! А не упование на мистическое второе пришествие.

Ведь даже и с Христом за душой и при наличии церкви случаются проколы:

"Два крестьянина, и в летах, и не пьяные, и знавшие уже давно друг друга, приятели, напились чаю и хотели вместе в одной каморке, ложиться спать. Но один у другого подглядел, в последние два дня, часы, серебряные, на бисерном желтом снурке, которых, видно, не знал у него прежде. Этот человек был не вор, был даже честный, и, по крестьянскому быту, совсем не бедный. Но ему до того понравились эти часы и да того соблазнили его, что он наконец не выдержал: взял нож и, когда приятель отвернулся, подошел к нему осторожно сзади, наметился, возвел глаза к небу, перекрестился и, проговорив про себя с горькою молитвой: "Господи, прости ради Христа!" - зарезал приятеля с одного раза, как барана, и вынул у него часы".

Так тем более нужно помогать действующей церкви, нужно учительствовать таким, как Мышкин и чуть помельче, нужна целая партия волонтеров. Лучше - с нравственной личностью во главе. - В том и состоит идеал Достоевского при создании "Идиота".

Странным, наверно, выглядит получившийся у меня атеистический, хоть и христианский социализм, мол, Достоевского. И я попробовал поискать, не найду ли я заступничества у кого-нибудь из великих. И нашел:

"Начать с того, что Леонтьев полагает осуществление религиозного идеала целью истории. В современности он видит два таких идеала, которому соответствуют два типа цивилизации. Первый . византийский, аскетический, потусторонний, исходящий из "безнадежности на что бы то ни было земное" и утверждающий апокалиптические "новую землю" и "новое небо". Второй (и здесь мыслитель настаивает на том, что это идеал тоже религиозный) . современный европейский, либеральный, прогрессистский, посюсторонний, обещающий "всебуржуазный, всетихий и всемелкий Эдем". Все западные модернистские социальные движения Леонтьев объединяет термином эвдемонизм: "Эвдемонизм . вера в то, что человечество может достичь тихого, всеобщего блаженства на этой земле". С этой главной "ересью" XIX столетия Леонтьев как христианин и ведет неустанную двадцатилетнюю борьбу, обнаруживая её следы даже в пушкинской речи уважаемого им и близкого идейно Ф. М. Достоевского; с ним вступает Леонтьев в нелицеприятный спор, заведомо проигрышный, т.к. речь Достоевского имела массовый успех, и любые возражения воспринимались как неадекватные и неуместные. Между тем Леонтьев был прав: в пушкинской речи были скрытые черты христианского утопического социализма, которым Достоевский увлекался в молодости, писатель призывал будущие поколения русских людей "изречь окончательное великое слово общей гармонии, братского согласия всех племен по Христову евангельскому закону!" Этот утопический взгляд противоречил леонтьевскому эсхатологизму, его пониманию истории как "плодотворной, чреватой творчеством по временам и жестокой борьбы". Эта борьба будет длиться до скончания века . другого история не знает. По Леонтьеву, и Христос пришёл в мир, чтобы подчеркнуть, что "на земле всё неверно и всё неважно, всё недолговечно" и что царство гармонии "не от мира сего", поэтому евангельская проповедь никоим образом не победит видимо в этом мире, а наоборот, потерпит кажущуюся неудачу перед самым концом истории. Именно и только такой взгляд, согласно Леонтьеву, дает "осязательно-мистическую точку опоры" для этой жизни, т.е. для достойного проживания своего отрезка земной истории. Это, без сомнения, православная философия истории, пророчество же о всеобщем примирении людей, по словам Леонтьева, . не православное, "а какое-то общегуманитарное"" (Илья Бражников http://pravaya.ru/ludi/450/210).

Я только не соглашусь с Бражниковым, что Леонтьев, этот русский Ницше, идейно близок с Достоевским. - Какое там! Они идейные антиподы!

Зато эвдемонизм. Это хорошо.

На том мое сердце и успокоится.

21 июня 2005 г.

Проголосуйте за это произведение

Copyright (c) "Русский переплет" 2004