Из воспоминаний Козловой (Волкович) Лидии Илларионовны,

уроженки деревни Похмелевка, что в Могилевской области Беларуси

 

В нашей семье почти никогда не говорили о прошедшей войне, хотя поводов для воспоминаний было сколько угодно. Мой отец, Волкович Михаил Ильич, прошел Великую Отечественную войну, что называется, от звонка до звонка, а перед этим принял участие в трагической финской компании, которую до сих называют незнаменитой... Был несколько раз тяжело ранен, контужен.

Моя матушка окончила среднюю школу, десятилетку, в районном центре Кричев, а восьмилетку - в соседней с родным селом деревне Осмоловичи, куда ходила пешком за семь километров. За два дня до вероломного вторжения вышла замуж за молодого лейтенанта Красной Армии, моего отца, о судьбе которого ничего не знала до самого возвращения из фашистской неволи. Так же как и не имел известий о молодой жене мой отец. Встретились они уже после победы.

Пока мама мытарилась в чужих краях, на фронте погиб ее отец - Козлов Илларион Максимович. Он работал стрелочником на местной железнодорожной станции, а на фронт ушел добровольцем, имея железнодорожную "бронь".

И вот далеко не в молодом возрасте мать решила написать о том, что ей довелось пережить. Она писала в школьных тетрадках шариковой ручкой, аккуратно расставляя знаки препинания и придумывая заголовки к каждому эпизоду своих воспоминаний. Получилось четыре тоненькие книжечки в линейку, испещренные мелким, но разборчивым подчерком.

Вначале я, как журналист и писатель, самонадеянно пытался что-то подправить в мамином "сочинении на заданную тему", однако все мои попытки вмешательства решительно пресекались.

"Это моя жизнь и моя война!" - сказала мать - и я понял ее безусловную, непререкаемую правду. И больше с советами не лез. Матери шел 85-й год, а старость, как известно, всегда права.

Что тут сказать? Наверное, и даже наверняка, так оно и есть. Убедиться в этом может любой, познакомившись хотя бы с частью воспоминаний простой белорусской женщины.

Александр ВОЛКОВИЧ,

член Союза писателей Беларуси

г. Брест

 

 

 

Осмоловичи и Похмелевка

 

Осмоловичи - это старинное село. Лежит оно по обе стороны очень глубокого, разветвленного оврага, промытого вешними водами, текущими с запада на восток в долину речки Лобжанки. Это - могилевщина. С севера на юг село разделяла пополам железная дорога из Орши на Унечу. Сообщались обе части села через "трубу" - тоннель из бетонных тюбингов, проложенный сквозь высокую насыпь ж. д. полотна. Через эту трубу гоняли стада на выпасы к Лобжанке, через нее же возили сено с той же Лобжанки. Избы стояли тесно, колодцы были только в овраге. Летом еще кое-как, а попробуй зимой взобраться с полными ведрами по обледенелому откосу оврага! А на берегах, сколько не копали - до воды так и не добрались. И полоски земли жителей были далеко за селом. И вот в начале 20-х годов, сразу после гражданской войны, землеустроители стали "разгружать" село. В радиусе 4-5 км вокруг села разбили много хуторов и поселков и стали переселять туда людей. Выбор места был добровольный и переселялись в основном по родственному принципу. Мой отец получил надел и переселился на поселок Похмелевка в трех км от села. Здесь поселились 12 дворов, в той или иной степени родственники. Кто и почему назвал поселок Похмелевка - не знаю. Но пьяниц на Похмелевке не было и "похмеляться" было некому.

Жить на поселке стало привольнее: земля близко, выпасы для скота рядом и колодец удалось выкопать. Земля была песчаная и дворы надо обустраивать. Это крестьян не пугало, работали дружно. В этой Похмелевке прошло мое детство и юность, пережиты и радость и горе.

 

Кое-что о семье моей мамы

Моя мама, Анастасия Борисовна, в девичестве Кудлова, вышла из очень бедной крестьянской семьи.

Дед Борис - человек очень смирный и, как теперь говорят, законопослушный. Из-за безземелья всю жизнь пас деревенское стадо, а на зиму уезжал на заработки в Херсон на сахарный завод. Детей в семье родилось 16, но выжило только пятеро: моя мама и четверо братьев: Фома, Алексей, Лука и Сергей. Остальные умерли в младенчестве, так как медицинской помощи не было никакой.

После Октября Дед Борис от советской власти получил земельный надел, почувствовал себя хозяином. Подрастали дети, трудились все от мала до велика на своем наделе и стадо по-прежнему продолжали пасти.

Где-то накануне первой мировой войны через деревню началось строительство железной дороги. Строилась она долго, на ней успели поработать все мои братья и многие жители деревни. "Финансами" семьи ведала бабушка Татьяна Федоровна (дед называл ее "Катяна") - по характеру и повадкам была полная противоположность деду. Бойкая, смелая до отчаянности, из тех некрасовских женщин, что "коня на скаку остановит, в горящую избу войдет". В любом деле редкий мужчина мог с ней сравниться. Вся семья щеголяла в напряденной и сотканной бабушкой одежде. А уж жнея была такая, что богатые мужики в жниво платили ей вдвое дороже, чем другим. Я, старшая внучка, всегда удивлялась: да спит ли бабушка когда? Всю семью бабушка держала в "ежовых рукавицах". Но поступала всегда справедливо. Может быть, только такая семейная дисциплина и помогала семье долго быть единой.

Но наступали другие времена, началась коллективизация, начались "раскулачивания" самых работящих, самых хозяйственных семей. Отдать в чужие руки своего коня, корову, землю, весь рабочий инвентарь - это же полный крах всех вековечных крестьянских устоев! Колхозы создавались очень трудно.

К этому времени брат Фома попросил согласия на женитьбу на Миле. Она была из раскулаченной семьи, родителей и братьев уже выслали на Соловки. Бабушка тут же пошла в сельсовет и заявила, что берет под свою "опеку" кулацкую дочь, а если сельсовет будет возражать, то она найдет правду у районного начальства. Назавтра молодых зарегистрировали, на скорую руку сыграли свадьбу. Так спасли девушку от высылки неизвестно куда.

Через год Фому призвали в Красную армию, служил он три года в пограничных войсках в Бурят-Монголии. Миля жила в семье деда, очень ладила с бабушкой.

После демобилизации Фомы общими усилиями молодой семье купили в деревне хату, Фома стал работать в колхозе бригадиром, в семье родилось трое детей. Жили дружно, начали привыкать к колхозной жизни, усердно трудились. Но грянул 1941-й год...

Где-то под Вязьмой войсковая часть, где служил Фома и его младший брат Сергей, попала в окружение. Оба угодили в плен. Но Сергею как-то удалось бежать, пробрался домой и всю оккупацию скрывался от немцев. После освобождения до самой Победы снова воевал и возвратился домой тяжело контуженным, часто его била эпилепсия, вскоре он умер.

Фома попал в лагерь военнопленных в Норвегии в г. Лиллехаммер. Об этом семья узнала после войны из письма, которое он в Орше бросил из вагона, когда бывших военнопленных везли куда-то на Урал. Это письмо подобрал железнодорожник и переслал нам. Через Подольский архив нам удалось узнать, что Фома направлен на работу в г. Соликамск на соляные копи. Где-то уже в 50-х годах администрация ответила, что Кудлов Фома умер от туберкулеза.

Второй брат мамы - Алексей прошел иной путь. Был уже женат, имел двух дочерей, жил в родном селе. Перед войной он работал путевым обходчиком на станции Осмоловичи Белорусской железной дороги. Однажды на станции из-за сгоревшей буксы отцепили вагон с зерном кукурузы. В то время в Белоруссии кукуруза - экзотическое зерно. Вот двое мужиков и совершили преступление. Буравом просверлили в полу вагона дырку и насыпали через нее себе по торбе этой кукурузы. Кража обнаружилась, возможно, кто-то видел и донес. Конечно, был суд, оба получили по 10 лет заключения. Алексей отбывал срок на Амуре. Во время Отечественной войны работал в рыболовецком колхозе. Освободился и вернулся домой уже в 1947 году, до самой смерти работал в колхозе конюхом.

И, наконец, третий мамин брат, Лука. До призыва работал на железной дороге путейным рабочим. Служил в г. Луга под Ленинградом. После демобилизации завербовался в охрану лагерей заключенных в г. Молотов (ныне г. Северодвинск). Несколько лет приезжал домой в отпуск. После войны на наш запрос из Молотова нам ответили, что в 1944 году боец Кудлов Лука Борисович пропал без вести при исполнении служебных обязанностей. Без конкретных подробностей.

У всех братьев были разные судьбы. А дети всех четверых фактически выросли уже без отцов, а некоторые вовсе не помнят их.

Дольше всех прожила моя мама, Анастасия Борисовна. Умерла она в 1997 году в возрасте 93 лет. А дед Борис и бабушка Татьяна умерли оба в 1953 году.

 

И еще про деда Бориса

Я, внучка деда Бориса, мне скоро 85 лет. За свою жизнь повидала много разных людей. Но таких, каким был мой дед Борис, встречалось мне очень мало.

Это был настоящий русский богатырь. Правду говорит народная молва, что очень сильные телом и духом люди бывают добрыми и в какой-то мере незащищенными от зла и несправедливости. А в добрых делах - честными, бескорыстными. Много лет деда избирали церковным старостой. Он ведал всеми добровольными приношениями прихожан до самого закрытия церкви уже накануне коллективизации.

А до революции, накануне первой империалистической войны, деда Бориса и еще одного жителя деда Парфена по прозвищу "Кулячка" село откомандировало на собранные деньги в Сибирь искать свободные для заселения земли для желающих переселиться из малоземельных и безземельных крестьян. И посылали их дважды. Я хорошо помню, что он называл города Канск и Барнаул, так что, видимо, это был Алтайский край.

Эти ходоки пешим образом обошли многие места и нашли таки подходящее место среди тайги, с рекой и хорошим выпасом. Смущало только то, что свирепая мошкара, гнус не давала жизни ни людям, ни животным. Участок этот ходоки "застолбили", выправили в городе все необходимые бумаги и довольные вернулись домой. Оставалось только сколотить партию желающих переселиться, получить от царя пособие и тронуться за счастьем в новые края. Но..., грянула мировая война, потом гражданская, революция. Установилась Советская власть. Наделили бедняков земельными наделами - вздохнули люди в надежде на свободу и справедливость и вцепились в эту землю буквально зубами. Работали не щадя ни себя, ни других - и постепенно жизнь стала налаживаться, особенно, когда часть села расселили по хуторам и поселкам километрах в пяти от села. Отстроились, посадили даже сады вокруг своих дворов, жить стало можно!

Коллективизация прошла тяжело в деревне, со слезами и воплями, но, наконец, (куда денешься) и к этому привыкли. Дед Борис вступил в колхоз одним из первых. Стал бессменным ночным сторожем на колхозной молочно-товарной ферме. А днем работал со всеми на сенокосе или на поле, хотя никто его не принуждал. Руководствовался извечной крестьянской истиной: "Летний день весь год кормит".

А какой прекрасный сказочник был дед Борис! Со взрослыми людьми он был немногословен. Но вот с нами, детворой, его фантазии не было конца. В его сказках всегда присутствовали звери и птицы, никаких принцев и принцесс, никаких чертей и ведьм. Звери в его сказках жили человеческой жизнью, дружили, любили и враждовали. Мы безоглядно верили в эти сказки. Однажды решили расколоть и выкорчевать огромный трухлявый пень, под которым якобы дед постоянно встречался со своими зверями в огромной подземной норе. Мальчишки раскрошили пень, но, конечно, ничего не нашли. В следующей сказке дед убедительно сумел доказать нам, насколько звери умнее людей, раз сумели всех нас обмануть и вовремя спрятать свою нору.

Непонятным осталось для меня неприятие дедом Борисом никакой медицины. Фактически он никогда и ничем не болел. Помнится такой случай. Я уже была школьницей. В 1933 году в нашем районе вспыхнула эпидемия оспы. В село приехала бригада врачей-эпидемиологов, всем стали делать прививки против оспы в хате деда Бориса. И сколько было смеха и шуток в адрес деда, потому что он во время укола упал в обморок! Приводили в чувство нашатырем. Скорее всего, это было генетическое чувство страха перед насилием над телом.

Под старость у деда стало сдавать зрение. "Темная вода" - диагноз знахарок, катаракта - признал фельдшер и посоветовал деду согласиться на операцию. Но деда так и не сумели уговорить. Так и остался до смерти слепым. Но все до единого зубы сохранились, хотя сроду не слышал о зубной щетке и порошке. И никогда не мог понять: как это могут болеть зубы!

 

 

Некоторые эпизоды из детства

 

Детские забавы

Эпизод первый

На Похмелевке было 12 дворов и в каждом были дети. Из девочек я была самая старшая, было еще 5 девочек и всех почему-то звали Лида, как и меня. Но с девчонками играть мне было неинтересно, крутить кукол их тряпок или играть в каменки - это не по мне. Четверо мальчишек были мои сверстники - вот с ними я всегда играла во все их игры. От снега до снега, до кровавых цыпок на ногах - босиком. Купались в Лобжанке, на лугу собирали и наедались щавелем. Бегали за село на шведские курганы за земляникой, которой на этих курганах было видимо-невидимо.

Почему-то мы ненавидели воробьев и нещадно разоряли их гнезда. А вот ласточек очень любили и гнезда их никогда не трогали.

На обочине поселка росла старая береза, на верхушку ее кто-то затащил старую борону, на которой гнездились аисты. Снизу гнезда лепили свои гнезда и воробьи. Делом чести в нашей компании считалось залезть наверх и набрать воробьиных яиц. Однажды заспорили: "Лида, а вот тебе слабо долезть до гнезда". "А вот и не слабо, подумаешь - смельчаки!". Подпоясала плотнее платьишко и полезла по стволу, добралась до ветвей, а там уже свободно добралась до бороны. Насовала полную пазуху воробьиных яиц и полезла вниз, мол, ага, съели, храбрецы, я не хуже вас! Но вот ветки кончаются, а как слезть вниз по голому стволу? Ведь все трофеи раздавишь. И прыгать страшно, высоко. Выход нашел один из мальчишек: "Лида, я брошу тебе свою шапку, сложи туда яйца, брось вниз, мы поймаем".

Бросили мне шапку, я уселась на ветку, чтобы освободить себе руки. Стала доставать из-за пазухи яйца и складывать их в шапку. И то ли потеряла равновесие, то ли сук подломился. И загремела я вниз. Мелькнула мысль: "Убьюсь". Но угодила прямо в середину большого трухлявого пня, что догнивал рядом с березой. Обцарапалась здорово. И, главное, подавила все яйца, что еще были за пазухой. Мальчишки, видя, что из-под одежды моей течет что-то склизкое и кровавое (видно, некоторые яички были уже насижены) кинулись бежать прочь с криком: "Лида убилась, у нее кишки текут!". Взрослые были все в поле, прибежала еле живая от страха моя старенькая бабушка Тереза. Кое-как дотащила меня до лужи, обмыла меня, выполоскала мои одежки, а потом стала смеяться над мальчуганами: "Эх вы! Кишки у Лиды текут! Как не стыдно, что девчонку бросили одну!". И долго еще в поселке смеялись надо мной: "Лида, как твои кишки?". Больше на эту березу никто не лазил, помнили про мою историю.

 

Хочу в школу!

Эпизод второй

В то время в школу принимали в 8 лет. А мне нет еще и семи! Старшие ребята уже ходят в школу. И я каждый день прошу отца: "Папа, отведи меня в школу, упроси учительницу, пусть примет меня". И так ему надоела, что он пошел и упросил."Пусть девчонка походит, пока тепло. А потом ей надоест - сама бросит". И вот привел отец меня в школу. В классе детей много, много незнакомых. Учительница, Раиса Ивановна Костина, посмотрела на меня: " Ой, какая же ты, Лида, маленькая! Ну, ничего, садись вот сюда на заднюю парту и слушай". В школе мне не дали ни книжки, ни тетрадки. Зато отец дал книжку каких-то колхозных квитанций вместо тетради и почти полный карандаш, а мама сшила торбочку с лямкой через плечо, и я хожу в школу уже два месяца. И вот однажды на уроке под диктовку учительницы класс разучивает стихотворение наизусть. В конце урока спрашивают: кто запомнил? Запомнили мало, один-два столбика. Наконец Раиса Ивановна спрашивает: " Кто запомнил весь стишок - поднимите руку!". И вдруг кто-то тянет руку на задней парте.

- Лида, ты? Тебя из-за парты не видно. Иди сюда к столу. И я вышла, без запинки оттарабанила весь стишок.

- Молодец, Лида. Я записываю тебя в классный журнал. Прикрепляю тебя к букварю. С кем живешь близко?

Учеников было мало, к каждому учебнику было прикреплено по 5-6 человек. В неделю только один день попадал тебе учебник.. А так больше всего учили в классе, на дом задавали мало.

Вот так я стала полноправной первоклассницей. И окончила первый класс лучше всех. Мне даже дали премию: фланелевое платье. Правда, оно было слишком длинное для меня, но мама сделала в нем "напуск" и я носила его года два.

 

"Синий рубль"

Эпизод третий

Как-то однажды в сундуке мамы я увидела несколько разноцветных бумажек. Я знала, что это деньги. Особенно понравилась бумажка синего цвета и, не долго думая, я взяла ее себе. Спрятала в спичечный коробок, завернула в кусок газеты, обмотала ниткой и ношу в школьной торбочке. Никогда даже в голову не пришло, что деньги можно потратить, хотя магазин был со школой рядом. Просто приятно, что у тебя есть деньги..

Конечно, мама обнаружила пропажу и обвинила отца, но отец твердил: "Я не брал". Постепенно все забылось, время шло. И вот однажды отцу что-то понадобилось в моей торбочке. Он нашел сверток, развернул и все понял: украла деньги я. Зазвал с улицы меня в хату, показывает мне купюру и спрашивает:

- Лида, что это такое?

- Синий рубль

- А где ты его взяла?

- У мамы в сундуке.

- А кто тебе разрешил брать?

- Никто.

- А для чего ты брала его?

- Просто так.

 

- Ну, так вот. Я сейчас нарисую тебе не один "синий рубль" на заднице.

И "нарисовал". Какой-то веревкой бил меня нещадно. Я не плакала, не кричала, онемела от страха, боли и стыда. Чем бы кончилась эта экзекуция - не знаю. Но в избу зашла мама, вырвала у отца веревку, самого его вытолкала за дверь и ужаснулась, увидев мои "синие рубли". Отец несколько дней не появлялся дома, пропадал на ферме, где был заведующим. Я две недели не могла сидеть и лежала только на животе, даже в школу не ходила. Лечила соседская бабка, чем-то холодным смазывала спину и ягодицы, в селе никакой медицины не было, а до района далеко. Поджили раны, надо идти в школу.

"В школу Лиду отведу сам",- однажды утром сказал отец. И мы вдвоем пошли. Полдороги отец молчал, а потом говорит: "Дочка, прости меня, дурака, Сам не знаю, что со мной стало. Прости, если можешь". А у самого - слезы по щекам текут. Тут уж расплакалась и я, разревелась просто. Так прошли 3 км заснеженной дорогой до школы.

Думаю, что отец кое-что рассказал Раисе Ивановне, я замечала, что учительница со мной очень ласковая, явно выделяла среди всего класса.

С тех пор отец ни разу меня не наказал, только рассказал мне притчу под названием "Пятачок меня погубил". Это грустная притча, как ребенок украл сначала пятачок, затем - гривенник и т. Д , стал настоящим вором и умер в тюрьме, сказав перед смертью: "Пятачок меня погубил", т.е. первый ненаказанный проступок стал причиной гибели человека.

А мне этот случай стал наукой на всю жизнь.

 

 

Чуть-чуть не замерзла

Эпизод четвертый

Зимы в то время были очень морозные и вьюжные. А жили многие за 3-4 км от школы. Никто детей не подвозил, добирались пешком, кто как мог. Раиса Ивановна перед уходом детей после занятий каждого проверит, поправит одежонку, укутает потеплее (а одежонка-то была у всех домотканая, редко у кого овчинный тулупчик). Если снаружи было слишком уж вьюжно, то дальних оставляла в школе, кормила вместе со своими детьми, чем могла (жила ее семья тут же при школе). Не отпускала домой, пока не приходил кто-то взрослый. Но Раису Ивановну перевели вместе с мужем в районный город Климовичи работать в городской средней школе. И учителем 2-го класса стал Степан Степанович Гутько. По возрасту он был мало старше наших семиклассников, но был очень строгий, мы его просто боялись.

Как только кончались уроки, С.С. сразу уходил. Ему тоже надо было добираться километров 5-6 до своей деревни.. Обычно в дороге меня опекал мой дядя Сергей, брат моей мамы, длиннющий худой семиклассник-переросток. "Садись, козявка, на спину, да покрепче за шею держись!" Так перетаскивал меня через сугробы и через разлившиеся весною ручьи. И вот в один день началась пурга, уроки кончились, надо идти домой. А Сергея в этот день в школе почему-то не было, и я пошла в пургу домой сама. Сначала шла вдоль насыпи железной дороги, по путям идти боялась - вдруг попаду под поезд, за насыпью не так сильно дул ветер. Но когда свернула на проселок, стало очень тяжело вытаскивать ноги из сугробов, и ветер валил с ног. Я выбилась быстро из сил, села в снег отдохнуть. Стало вдруг тепло, хорошо и...больше ничего не помню. Пришла в себя уже дома. Оказывается наш колхозный бригадир ехал по дороге из правления колхоза к себе домой. И вдруг его лошадь шарахнулась на дороге в сторону так, что он вывалился из саней в снег. Заметил торчащую из сугроба красную тряпку (это были мои красные суконные шаровары), вытащил и узнал меня (в деревне все всех знают). Завернул меня в свой армяк и доставил домой. И вот дома стали меня растирать снегом, окунать руки и ноги в холодную воду. Помню только, было очень больно, сильно кололи пальцы рук и ног. Но все обошлось.

 

"Артистка"

Эпизод пятый

В селе выстроили новую школу, двухэтажную, из белого кирпича. Я в 3-м классе. У нас - новая учительница Агата Евграфовна Рыжикова. В селе говорят, что она - дочь попа (поповна), чтобы иметь возможность работать в школе, она через районную газету отреклась от своего отца-священника. К нам в село она приехала с сынишкой, тихим мальчиком лет пяти. Юлик или тихо сидел у нас в классе, или слонялся в школьном дворе.

Агата Евграфовна руководила школьной самодеятельностью. Нас уже всех в классе приняли в пионеры, мы носили красные галстуки и приветствовали нашу пионервожатую Валю пионерским салютом. И все хотели участвовать в самодеятельности. Но отбирали только "таланты". В хор меня не взяли: ни голоса, ни слуха. В танцевальный кружок не подошла: слишком мала ростом. И Агата Евграфовна стала натаскивать меня на чтение стихов. К первомайским праздникам я разучила стихотворение Демьяна Бедного "Первомай". Текст я выучила, отработали мимику, жесты, дикцию. Наступило 30 апреля, в школьном клубе идет концерт самодеятельности. И вот я выхожу на сцену. От страха все вылетело из головы, но услышав строгий голос учительницы, начинаю:

"Подмяв под голову пеньку,

Рад первомайскому деньку,

Батрак Лука дремал на солнцепеке.

Лука, - будил его хозяин, а Лука!

Это ты всерьез иль так валяешь дурака?

С чего те вздумалось валяться, лежебока?

И т. д. с жестами, мимикой, с выражением. И после последних слов:

"И сжавши кулаки и разминая плечи

Промолвил яростно:

"Хозяин, лучше не замай!

Сегодня - Первый Май!"

Зал взорвался аплодисментами. Хлопали, кричали: "Давай еще Луку!". Пришлось мне еще раза два повторить стишок. На сцену вышел директор школы Терентий Демьянович, поднял меня на руки высоко вверх и ...расцеловал на глазах у всего зала: "Молодец, малышка, ты прямо артистка!". А бедная "артистка" расплакалась и долго за сценой не могла успокоиться, пока мама не увела домой. Долго еще меня звали "артисткой".

 

Кино привезли!

Эпизод шестой

В Осмоловичах колхозный клуб устроили в закрытой церкви. Здесь 1-2 раза в год давали киносеансы. И вот "кино привезли"!. Народу набилось полный зал, детвора забралась на хоры - загородка вверху зала (клирос). Парни-добровольцы собрались у киноаппарата, чтобы крутить динамо (электричества не было). Начался сеанс. И вдруг перила клироса под напором детских тел обломалась и вся орава ухнула вниз на головы зрителей. Шум, крики, детвору стали выталкивать вон. А меня какой-то мужчина посадил себе на колени. Мне фильм не понравился, я мало что в нем поняла, а читать надписи еще не успевала.

 

 

 

Первая елка

Эпизод седьмой

Перед новым, 1945 годом в школьном зале устраивали новогоднюю елку. Этакого чуда в селе еще не было. Школьный сторож привез из леса большую елку, учителя и старшеклассники после уроков что-то делают в зале. Младших и близко не подпускают.

И вот дождались. Восторгам на утреннике не было конца. И хотя на елке не было огней, убрана она была самодельными игрушками, конфетами и печеньем, но для деревенских детей это было настоящее чудо. Да еще каждый получил подарок - кулек с конфетами и печеньем.

Вечером праздновали старшеклассники, из младших разрешили остаться только участникам "концерта". Многие старшеклассники были в масках, в маскарадных костюмах. Горела большая керосиновая лампа. Танцевали под звуки школьного оркестра: гармошка, скрипка и две балалайки. Всем было весело, не стеснялись даже учителей. И вдруг...

В зал заходят трое деревенских хулиганов. Эта троица с ходу разбивает лампу, в темноте срывают с елки все, что попадет под руку. Елка падает, учителя пытаются что-то спасти, но елку уже растоптали, все разбежались из темного зала. Сцена была дикая, страшная.

Назавтра милиция из города забрала дебоширов. Но настроение у всех было подавленное, даже зимние каникулы никого не обрадовали. С тех пор прошло много лет, но перед каждым новым годом появляется в душе какая-то настороженность, как бы ожидание какой-то беды.

Кстати, один из троицы после войны был в селе в звании подполковника, весь в орденах и со Звездой Героя Советского Союза! Интересно, помнит ли он елку кануна 1935года?

 

Случай на Пасху

Эпизод восьмой

Каждый год на праздник Пасхи в школе объявлялся субботник. В этом году решили очистить дубраву за селом. Старшие классы (5-7 кл.) вместе с учителями ушли в лес, младшие остались работать возле школы.

В лесу случилось несчастье. Мальчики высекали топорами подрост, девочки оттаскивали валежник и сучья в кучи. Никто не заметил, как с дерева упал большой сухой сук и угодил острием прямо в голову семиклассника. Пока его увидели, пока растерявшиеся учителя пытались что-то сделать, паренек умер. Можно представить, что там было! Девочки плачут, мальчишки поменьше убежали в село. Когда на телеге привезли погибшего, все село уже знало. Люди и раньше были недовольны такими субботниками, а тут начался серьезный ропот: "Это бог наказал, где это видано работать на Пасху!". Наехала милиция и другое начальство. В сельсовет на допрос вызывали учителей и даже учеников. Директора и классного руководителя наказали по партийной линии.

Схоронить Володю разрешили только на третий день, все село шло за гробом, несли на плечах до самого кладбища. До самой войны школа шефствовала над этой могилой.

А субботники на Пасху продолжались тоже до самой войны. Это была антирелигиозная установка сверху и никто не мог ее отменить.

 

 

 

 

 

Первый раз в пионерский лагерь

Эпизод девятый

Успешно окончен пятый класс. Очередная премия: бесплатная путевка в районный пионерский лагерь.

Приказано взять с собой большой мешок для набивки соломой для матраца, одеяло, подушку, купальник и пр. Мешок мама изготовила из домотканой мешковины, вместо одеяла - самотканую подстилку, подушка тоже нашлась. Но о купальниках мы никогда не слышали, купались голышом или просто в сорочках. Но мама нашла выход: подарила мне свои свадебные панталоны. Мне они казались верхом красоты, белые и все в кружевах, и я с радостью их взяла. Сложили все в большой фанерный чемодан. В Климовичи до сборного пункта мы добрались на телеге (12 км). Дальше нас везли на грузовиках до деревни Домамеричи на реке Остёр, прямо на границе со Смоленщиной.

Лагерь размещался в школе, бывшем панском поместье, место очень красивое. Большой парк, чистая быстрая река, широкие луга. Экскурсии, вечерние костры, различные соревнования, лагерная линейка, отличное "городское" питание, в общем - рай земной после нашего деревенского убожества.

Не обошлось без конфуза из-за панталон. Я их надела во время купания, в воде они вздулись колоколом. Мальчишки стали хохотать: "Смотрите, Лида плывет под парусом". Больше я их ни разу не одела. Отрядная вожатая подарила мне настоящие трусики. Вскоре о конфузе все забыли.

Домой я везла целую наволочку высушенных булочек, печений, вафель, которые оставляла от полдников, чтобы обрадовать гостинцем двоих младших братиков. Меня мучила совесть, что я каждый день ем такую вкусноту, которую они никогда не видели. Гостинцы пришлось пешком тащить 12 км (меня никто не встретил). Но это не беда, для деревенского подростка 12 км - не расстояние. А сама жизнь в пионерлагере осталась в памяти навсегда.

 

Мешок сена чуть не стал причиной смерти мамы

Эпизод десятый

Это случилось, когда я училась в 6-м классе. Недалеко от нашего дома стояло колхозное гумно (рига). Колхозникам на трудодни не выдавали покосов, не отпускали и сено. У кого были собственные коровы, кормили их сечкой из соломы. У нас тоже была корова, очень истощенная. Чтобы подкормить ее перед отелом, мама решилась на преступление - украсть хоть мешок сена из гумна. Заставила меня пролезть в дыру под воротами гумна, надергать сена и проталкивать в дыру. Мама снаружи подбирала сено и совала в мешок. Вдруг слышу голос: "А кто это тут хозяйничает? Борисовна, неужели это вы? А внутри кто? Вылезай!" Чуть живая от стыда т страха вылезла я наружу. Я узнала нашего бригадира, который когда-то спас меня от замерзания. Мама плакала, просила: "Дмитрий Иванович, дорогой, ради бога, простите, коровенку жалко, подохнет. Заберите назад этот несчастный мешок, только никому не говорите". Бригадир посмеялся, велел забрать мешок и идти домой. Но мама была так напугана, что все твердила: "Вот посадят меня в тюрьму, как будете вы жить?" А я все боялась, что о моем проступке узнают в школе и с позором исключат. Но время шло, ничего не происходило.

Мама же от нервного напряжении заболела, ее отвезли в больницу в Климовичи. Болезнь была очень опасная: "головной тиф". Долго лежала в больнице, стала уже поправляться, и очень ей захотелось чего-то кислого. Принесли ей квашеной капусты. Не посоветовавшись с врачом, съела одну ложку - получила тиф брюшной. Маму спасли с большим трудом.

Все это время бригадир чувствовал себя виноватым в болезни матери, старался нам помочь, как мог. Даже привез полвоза сена со своего подворья. Этим сеном мы спасли свою кормилицу-корову. Она отелилась, ее молоком мы постепенно подняли маму на ноги. Дорого обошелся нам этот несчастный мешок сена из гумна.

 

В большой город

Эпизод одиннадцатый

Вот и 6-й класс окончен, очередная премия за отличную учебу: экскурсия в г. Минск.

Нас было 30 учащихся со всего района, представитель от районо и двое инструкторов райкома комсомола.

В Минске разместили в какой-то школе. Каждый день- экскурсия. Были в парке культуры и отдыха им. Горького, в цирке, в ТЮЗе, во Дворце пионеров дивились разными кружками детского творчества, были на Станции юннатов, на кожевенном заводе "Большевик" (на заводе не понравилось: жарища, вонь, полуголые рабочие таскают из котлов воняющие шкуры). Посетили студенческий городок. Но особенно впечатлило всех посещение Дома правительства, его Овального зала, где нам разрешили даже посидеть в креслах, в которых сидят депутаты Верховного Совета БССР. Экскурсовод даже пошутил: "Учитесь хорошо, может когда-то и вы будете по праву сидеть в этих креслах"

Кормили нас в рабочей столовой кожевенного завода, здесь я в первый раз попробовала мороженое. Мне оно показалось пищей богов, и я решила: обязательно буду учиться в большом городе, где бывают такие чудеса: дворцы, институты, театры и даже мороженое.

 

Куда дальше?

Эпизод двенадцатый

Также отлично закончен и 7-й класс. Получила свидетельство об окончании семилетки, похвальную грамоту и конверт с 25 рублями денег. Это был мой первый денежный взнос в бюджет семьи.

Встал вопрос, куда поступать: в техникум или в десятилетку. И то, и другое только в городе, в Климовичах имелся зооветеринарный техникум, школа медсестер и 4 средних школы. Отец и слышать не хотел о зооветеринарном техникуме, мама соглашалась на школу медсестер, все учителя советовали только десятилетку. Я и сама хотела закончить 10 классов.

Решено, отношу документы. Сунулась в одну - в учительской посмотрели мои документы, переглядываются между собой, но документы мне возвращают: нет мест. Такая же картина еще в двух школах. Несу документы в школу .3. Это была еврейская школа, только-только преобразованная в белорусскую среднюю. Оказывается, поступило указание - выпускников сельских семилеток отправлять только в эту школу.

Очень скоро стало ясно, что сельские ученики подготовлены гораздо лучше, и против нас ополчились учащиеся-евреи. Официально в школе было запрещено разговаривать по-еврейски. Но прежний контингент учащихся и учителей все равно разговаривали между собой только по-еврейски. Я очень быстро выучилась разговаривать и даже писать (справа налево) может быть, еще и потому, что квартиру мне нашли тоже в еврейском доме, разговаривали они по-еврейски. Дети хозяев Маня Карасик и ее брат Юдим плохо знали русский и белорусский языки. Вскоре я стала их "репетитором".

Однажды был такой случай. После уроков должно было состояться комсомольское собрание (в комсомол меня приняли еще в 7 классе). Ожидание затянулось, и я от нечего делать на доске написала объявление о предстоящем собрании. Вдруг в класс входит директор школы Марк Савельевич Лейтус. Он увидел мое "объявление" и грозно закричал: "Вы знаете, что это запрещено! Спрашиваю, кто написал? Выйдите к доске!". И я вышла к доске. Директор удивленно посмотрел на меня: "Не верю! А, ну, сотри и пиши снова!". Я стерла и снова написала. Директор только и сказал: "Ну и крутоголовка!". Так меня и стали в этой школе называть.

Закончила я 8-й класс отличницей. Но я понимала, что в этой школе преподавание слабое. И решила во что бы то ни стало перевестись в русскую или белорусскую школу. Как ни странно, помог мне в этом именно Марк Савельевич.

Учащиеся в русской школе были городские, жили с семьями в Климовичах. И подготовка у них была выше, чем в школе .3. Кто-то в 9Б пустил слух: "Пришла отличница!" и приняли меня очень настороженно. "Небось, зубрилка какая-то". Но скоро убедились, что это не так, стали обращаться с разными просьбами. А помогала я всегда всем очень охотно и постепенно прочно вошла в коллектив, как равная. Так продолжалось и в 10-м классе.

 

Вступление во взрослую жизнь

Эпизод тринадцатый

1940-й год. Идет финская война. За хлебом очередь занимаем с вечера, попеременно дежурим вместе с хозяйкой, чтобы утром купить буханку хлеба. В магазинах пусто, с хозяйкой питаемся картошкой, которую привез мой отец.

И вдруг в октябре выходит Указ Верховного Совета СССР, который поверг буквально в шок всех от мала до велика. Оказывается, по просьбе трудящихся, учитывая их возросшее благосостояние, решено отменить все стипендии в техникумах и институтах, ввести платное обучение в средних школах, техникумах и ВУЗах. Это был полный крах для многих детей этих же трудящихся. Бросали учебу даже с последних курсов, были даже случаи самоубийства. Ребятам было проще, их охотно принимали в военные училища. А девушки шутили горько: "Не податься ли в женский ВУЗ?", т. е. выйти удачно замуж. Только выходить было не за кого, парни или в армии, или учатся в военных училищах. И все знали, что будет война, никакие пакты о ненападении никого не убеждали. Но очень велика была вера и любовь к Красной Армии. Эту веру не поколебала финская война: все-таки победили!

Стали уходить из школы в первую очередь сельские и поступали на 2-й курс техникума, мол, через год будем иметь профессию и работу, как-нибудь год перебиться можно.

Я тоже с двумя девочками поехала в г. Кричев в техникум дошкольного воспитания. Просмотрев наши дневники, директор техникума согласился принять моих подруг на второй курс, а меня - сразу на третий. Все было улажено, даже места в общежитии показаны. Явились в школу за документами. Подругам сразу отдали их бумаги, а мне нет. Бегу к директору школы Марии Федоровне Бондаревой. Ответ тот же. Сколько я не плакала, довела до слез классную и директрису, а документов мне не отдали. В утешение мне предложили жить в учительской, спать на диване, еду готовить в печках, когда истопник будет их топить.

Вот так я не попала в техникум. В учительскую так и не переселилась. Учебу отец все-таки сумел оплатить, а квартирной хозяйке уплатил деревенскими продуктами.

Наступил 1941-й год. Что же он готовит нам? Начинается наша взрослая жизнь, даже паспорта торжественно вручили прямо в школе.

 

Как мой отец стрелочником стал

С первых дней организации колхоза отец работал заведующим колхозной фермой. Условий для работы - никаких: нет помещений, не хватает кормов, коровы местной малопродуктивной породы. И от начальства помощи никакой, кроме декретов и нагоняев. А когда появилась эпидемия ящура, арестовали ветврача как "врага народа". Отец понимал, что следующим будет он.

Отец решил уехать из села и искать работу в городе. Выпросив у председателя справку, что его временно отпустили из колхоза, уехал в г. Сталино (нынешний Донецк), устроился там откатчиком вагонеток с углем в шахте. Это была грязная и трудная работа, но и заработки были неплохие. Даже домой присылал деньги и они стали единственной опорой семьи.

Так прошло полгода. Отец заболел малярией. Болезнь так обтрепала и обессилила отца, что он стал неспособным работать вообще. Врачи велят отцу немедленно возвращаться домой, в привычный климат. У отца не оказалось иммунитета против этой болезни (отец так и не понял значения слова "иммунитет"). Вернулся он домой ослабевшим, с желтым, как лимон, лицом, долго даже двигаться не мог. Приступы малярии стали постепенно ослабевать, а концу лета прекратились совсем. Надо было думать о работе.

Неожиданно на жел. дор. станции отец увидел объявление, что нужны двое мужчин с образованием не ниже 4 классов для учебы на курсах стрелочников. А он давно мечтал о такой работе. Вдвоем с другим односельчанином они едут в управление железной дороги в г. Унеча. Благополучно прошли всех врачей, кроме окулиста: близорукость. Знающие железнодорожники дали умный совет, следуя ему, они купили вскладчину теленка, освежевали его и мясо отвезли окулисту. На этот раз оба прозрели и получили разрешения, прошли краткосрочные курсы, сдали экзамены и приступили к работе.

Мой отец был очень добросовестным в работе, на работе стрелочником превзошел сам себя. Его пост скоро стал показательным, была заметка в газете "Гудок". Вскоре его назначают старшим стрелочником, а затем стрелочником-инструктором, избирают председателем месткома профсоюза станции на общественных началах. В общем, можно сказать, отец нашел свое место в жизни, трудился честно. Погиб на фронте на реке Проня в ноябре 1943 года.

Мать продолжала работать в колхозе, была ударницей, стахановкой. А грамотами, какими награждалась за всю трудовую жизнь, можно было клеить все стены нашей хаты. Я могу с полным правом гордиться своими родителями: они прожили трудную, но честную жизнь. Мама умерла в 1977 году в возрасте 93 лет. А взяточники и коррупционеры, как видите, были даже в то очень суровое время.

 

 

Канун войны. Оккупация.

 

Решение принято

Начались выпускные экзамены в школах. Я была уверена, что сдам их на отлично, но настроение было подавленное не только у меня: октябрьский указ Верховного Совета СССР за 1940 год подрезал мечты многих получить высшее образование (были отменены стипендии и введено платное обучение).

И я решила пойти работать. Но куда, ведь профессии никакой нет. Девушки грустно шутили: остается только поступать в женский ВУЗ и расшифровывали: "Выйти удачно замуж". Шутка - шуткой, но со мной именно так и случилось.

Я окончательно решила для себя просить райком комсомола направить меня в любую школу пионервожатой. Хоть мизерная, но все-таки зарплата, учиться буду заочно. Но вышло все по-другому.

 

И все случилось вдруг

Экзамены сданы, в райкоме комсомола твердо пообещали рекомендовать меня в одну из сельских школ пионервожатой. Можно с легким сердцем сходить в сельский клуб на танцы, тем более - будет хорошая музыка. Будут играть двое лучших сельских музыканта: Митька - гармонист и Тишка - скрипач. Такую "роскошную" музыку председатель колхоза разрешает только на молодежные субботники во время уборочных работ и сенокоса.

Клуб полон молодежи, всех знаешь наперечет. Выделяется незнакомый лейтенант в форме танкиста. Одна из подруг наводит о нем справки. Оказывается, он из нашего села, но давно уехал и сейчас вернулся в отпуск. Мои подруги все рослые, грудастые, не мне чета. Я среди них, как подросток, маленькая ростом, худенькая, да и наряд у меня более чем скромный.

Заиграла музыка, стали выходить пары танцующих. И вдруг этот красивый незнакомец приглашает меня. Танцуем весь вечер вдвоем, ни на один танец никакой другой девушки не пригласил. "Ну, Лида, ты пропала", - шутят подруги. Чувствую, что действительно пропала, влюбилась сразу и без оглядки, первый раз в жизни. Михаил провожал на рассвете меня домой. И больше не отпустил ни на один вечер. А через неделю сказал: "Выходи за меня замуж, не могу без тебя". "Я согласна. Только я учиться хочу, мне институт снится". "Вот и хорошо, будешь учиться. В Киеве институтов много, а я служу близко от Киева, будешь ездить на учебу электричкой". Все решилось просто, как просто бывает только у молодых, неопытных.

На службу Мише надо явиться 25 июня, время оставалось мало, дело со свадьбой надо было ускорять.

19 июня зарегистрировали наш брак в сельсовете, какое-то подобие свадьбы назначили на 20 июня, а отъезд молодоженов на 22 июня.

Успела пригласить своих подруг из Климовичей, родители постарались приготовить столы с немудреными угощениями. Не было у невесты ни фаты, ни свадебного наряда. Белое ситцевое платьице и спортивные белые тапочки. Но играл знаменитый Митька, танцевали на поляне за домом. Остался еще один день на сборы в дорогу. Упаковали чемодан, отнесли его на станцию, купили билет. В воскресенье, 22 июня должна быть свадьба двоюродной сестры Михаила, нас упросили побыть на ней. А вечером - в дорогу!

 

Война !

22 июня, воскресенье. Прощаемся с родными и с Михаилом идем на свадьбу Ольги. Провожать нас на вокзал придут к 9 часам вечера. Столы уже готовы, собираются гости. И вдруг появляется лейтенант из военведа (нефтебаза военного ведомства у ж. д. станции Осмоловичи) и объявляет: "Всем работающим на базе немедленно явиться по месту работы". Многие мужчины и женщины с недоумением уходят. Лейтенант отозвал моего мужа в сторону, что-то сказал ему и сразу ушел. Михаил побледнел, на себя не похож. Говорит: "Дорогая моя! Война, немцы бомбят Киев, мне надо уезжать". - "И я с тобой!" - "Нет, я сразу уйду в бой. Куда ты денешься в незнакомом городе? Не волнуйся, немцев мы быстро отгоним, через неделю-другую будем вместе". И так велика была наша вера в силу Красной Армии, что я ничуть не сомневалась, что все так и будет.

Свадьба Ольги так и не состоялась. А в 9 вечера я проводила молодого мужа в неизвестность, а сама осталась дома с родителями, не предполагая даже, что ждет меня впереди.

 

И вот война!.. у нашего дома.

Война полыхает по всей Европе, никакие пакты о ненападении никого обмануть не могут.

И вдруг Германия напала, бомбят наши города, призывают мужчин-запасников, фашистские армады движутся вглубь страны. Это казалось диким и непонятным. У властей была растерянность, но простые люди спешили убрать сенокосы, началась уборка хлебов. Техники в колхозе было мало, лошадей получше тоже забрали для армии. Женщины серпами жали хлеб, мужчины на бригадных гумнах цепами молотили хлеб, свозили в колхозные амбары.

Ни электричества, ни радио селе нет, из газет - только районная. Каждый вечер народ собирается у здания сельсовета, там есть телефон. Вести одна тревожнее другой: наши отступают. В июле всех способных работать отправляют на рытье окопов. Я тоже попала на рытье противотанкового рва вдоль реки Сож под Кричевом.

 

Гремит в стороне Могилева

Уже слышна канонада, с каждым днем все сильнее.

Вдоль берега Сожа тысячи народу копают противотанковый ров. Работой руководят 5 саперов. Техники никакой, нет даже носилок. Когда пошла красная глина, у девчат не хватает сил ее копать, не хватает сил выбросить ее наверх. Руки - в кровавых мозолях. Наконец, кто-то из стариков сообразил сделать носилки из подручного материала: одеял, кусков брезента. На эти "носилки" мужчины грузили глину, а девчата и женщины тащили ее наверх на бруствер рва. И так день за днем. Харчи наши кончились, из колхоза раз в два дня подвозят хлеб и скисшее за дорогу молоко. Умывались и пили воду из Сожа. У людей начались проблемы с желудками, появились солнечные удары. Медицины никакой, до Кричева 12 км. Но все держались, понимали, что это надо нашим.

Однажды немецкий самолет на малой высоте пролетел вдоль рва, прострочил из пулемета, но никого не задело. На следующий день рано утром приехали двое военных на мотоцикле и приказали всем расходиться по домам - немцы прорвали фронт у Могилева, наши отступают.

Ров к этому времени был готов, маскировали дерном бруствер. Добирались домой пешком, за сутки прошли 35 км.

 

За противогаз - расстрел

Вернулись домой с разбитыми ногами, с поносом, с кровавыми мозолями на руках. В Похмелевке стоит пулеметная рота, все солдаты из приписников, только 3 командира молодые. Ночью. Рота была на учениях, а утром объявили банный день. В селе и на хуторах крестьяне топили баньки, парились повзводно.

Вечером на поверке обнаружилось, что у одного солдата пропал противогаз. "Значит, отдал врагу!" - заявил командир роты. И здесь же перед строем солдат был расстрелян. Многие из жителей осудили поступок командира. Ночью рота снялась и ушла в направлении Брянска. А злосчастный противогаз нашелся на следующее утро. На душе осталась тяжесть, не смотря ни на что.

 

Надежда оставляет

Прошла неделя, наши части ушли. Идут отдельные группки и бойцы, измученные, голодные, многие ранены. Женщины каждый день варят чугуны с нехитрой пищей, чтобы было чем подкормить солдат. Угнали на восток колхозное стадо, уехал на единственной полуторке председатель колхоза с семьей и бухгалтер.

Работники ж. д. станции Осмоловичи грузят и отправляют вагоны с имуществом нефтебазы. Из района тоже начальство уехало, полное безвластие. Что делать людям, куда деваться с детьми? Канонада слышна уже со всех сторон. Женщины плачут, хмурятся даже бывалые деды.

 

16 августа 1941 г. Оккупанты пришли в село.

Тяжелый гул надвигался на село. И вот по большаку показалась колонна машин: грузовики с солдатами, легковушки. А по обочине дороги - танки. Две машины свернули на проселок к нашему поселку, остановились у колодца. Солдаты разделись, стали черпать воду и обливаться, а некоторые пошли по хатам. Ловили кур, сворачивали им головы, заставляли женщин жарить кур, требовали молока, яиц.

Наша нефтебаза не была взорвана , все имущество не вывезено. Все части немцев проходили мимо села. Иногда останавливались на нефтебазе заправиться горючим.

Однажды отставшая от колонны машина решила заправиться. Водитель-немец заставил рабочего нефтебазы ручным насосом качать горючее. Видимо, горючее плохо качалось. Тогда немец открыл люк, наклонился и чиркнул зажигалкой. Рвануло страшно, немец рухнул внутрь резервуара, пламя мигом охватило машину, стали рваться боеприпасы. Загорелась одежда на рабочем (его звали Иван Иванович Филин), он стал кататься по земле, пытаясь сбить пламя. Потерял сознание - обгорел страшно. Когда жена нашла его, то ужаснулась: ни волос, ни бровей, все тело - сплошная рана. На тележке кое-как доставили домой. Медпомощи никакой, лечили, как могли. Человек гнил заживо.

И вот на станции поселилась какая-то команда, у одного немца была сумка с красным крестом. Жена Ивана Ивановича упросила немца посмотреть обгоревшего. Отдала ему свои серьги и кольцо. Он осмотрел больного и сказал, что вылечит. В течение двух недель каждый день смазывал мазями, бинтовал специальными бинтами, а, уходя, всегда говорил: "Матка, надо молчать, твой муж будет жить. Война плёхо, Гитлер, Сталин шайзе (говно)".

 

"Чудный немец"

Мне тоже пришлось обратиться ч "чудному" немцу. Подхватила где-то чесотку, "народное" лечение не помогало. "О, такая молодая и красивая девушка, чем могу служить", - сказал по-немецки. Я все поняла (в школе учила немецкий), но виду не подаю. "Разрешите представиться: унтер-офицер медицинской службы Артур Манагутера". Осмотрел руки, дал мне банку желтой вонючей мази и сказал, что через три дня все пройдет. Платы не взял. Жена Ивана Ивановича по секрету мне сказала, что сережки и кольцо доктор ей вернул. А Иван Иванович выжил, но остался без волос, усов, бровей, весь в шрамах. Дождался освобождения.

Всю зиму 1941 и лето 1942 года команда с "чудным" немцем стояла на нефтебазе. Это немец помогал всем, кто шел к нему. А потом он куда-то исчез. Возможно, был антифашист, или просто честный человек, но я тогда поняла, что не все немцы - фашисты.

 

"Новый порядок" в действии

В сентябре 1941 года из Климовичей явилось начальство: немец-офицер с переводчиком, двое в гражданской одежде и двое полицаев. Согнали жителей к сельсовету. В сельсовете повесили портрет Гитлера-освободителя. "Немецкая армия освободила вас от жидов и коммунистов, принесла новый порядок, который соблюдать надо очень строго. А теперь надо выбрать сельскую управу: бургомистра, старосту и заведующего общественным складом". Люди выбрали управу: бургомистром - бывшего секретаря сельсовета, старостой села - помощника агронома, кладовщиком оставили старого колхозного кладовщика. На стену здания повесили текст правил "Нового порядка", где каждый пункт заканчивался словом "расстрел".

Все бригадные поля раздели на участки и закрепили за каждой семьей, приказав засеять озимые и яровые весной, иначе - расстрел. Со склада дали часть семян для засева. На 4-5 семей была одна лошадь, пахали по очереди, впрягли быков и коров.

Железнодорожников гоняли вырубать и сжигать кустарник вдоль ж. д. полотна на 500 м по обе стороны. Учителям разрешили начать занятия в школе (не было ни учебников, ни письменных принадлежностей). Собрали какие можно учебники, писали на чем попало, но учились дети весь 1941-1942 учебный год. Потом школу заняла немецкая часть, охранявшая железную дорогу. Учение кончилось до самого освобождения от нового порядка.

 

Гибель летчика

Петр Сакович, сельский парень из Осмолович, летчик гражданской авиации, служил где-то под Барановичами. В первый день войны под бомбежкой погибла его семья, сам он был ранен. Изможденный, с большим трудом, добрался до своего села, остановился у своей сестры. И случилась с ним глупая, страшная беда.

Сестра не поделила с соседкой борозду колхозной картошки, они поругались, даже подрались. Разъяренная соседка помчалась на станцию и кричала слово "партизан". Двое немцев вслед за глупой бабой пришли к дому обидчицы, забрали "партизана", привели на станцию и тут же расстреляли. Сестре забрать труп брата не разрешили.

Это было страшно. Жители села проклинали доносчицу, от нее отвернулись даже собственные дети. Она в конце концов сошла с ума, ушла из дома, где-то бродила. А по весне нашли ее труп в поле, видно, замерзла зимой. Сестра летчика до конца своих дней не снимала черного платка, мучилась от сознания вины перед памятью брата.

 

Вечера на Похмелевке. Осень и зима 1941-1942 г. г.

Тревожно и трудно было на душе у каждого жителя поселка, жили слухами, люди тянулись друг к другу. Собирались каждый вечер в хате моего деда Бориса, отца мамы. Женщины пряли, трое оставшихся в поселке мужчин кто плел лапти, кто чинил старую обувку. Дед Борис строгал деревянные ложки, которые потом дарил всем подряд. Я пристраивалась ближе к лампешке, читала. Однажды попросили почитать вслух. Мои слушатели так увлеклись, что до Нового года перечитала им почти всю библиотечку, добытую в ленинской комнате нефтебазы. Особенно нравилась "Барышня-крестьянка", "Станционный смотритель", "Братья Карамазовы" Достоевского. А вот "Поднятая целина" Шолохова впечатлила мало. Книгу "Декамерон" я прочитала последней. Женщины плевались, мужчины хохотали над проделками героев книги - монахов, а мне самой как-то неловко слушать "комментарии" взрослых мужиков. Но вот книги кончились, а люди просят рассказать еще что-нибудь.

Стихов наизусть я знала много. И стала читать вечерами сказки Пушкина и все его стихи. Особенный восторг вызывал Некрасов. Когда прочитала "Русские женщины", то на вопрос: "Как же так, князей и вдруг на каторгу?" пришлось даже чуть ли не лекцию о декабристах читать. Читала наизусть Якуба Коласа и Янку Купалу. Про "Письмо белорусского народа Сталину" дед Борис сказал: "Хоть много вранья, но написано складно". А престарелый дед Филипп, которого в селе звали философом, изрек: "Спасибо, доченька, тебе. Видите, какие люди есть у русских. Разве такой народ можно весь уничтожить? Не горюйте, бабоньки, разобьют наши немцев. Вот под Москвой уже застряли". Я была горда сама перед собой за такой дедов вывод после моих чтений.

 

Молодежь села тоже ищет общения

Молодежь старалась хоть в праздники собраться вместе. Перед войной из разоренных хуторов свезли избы и стали застраивать вокруг ветряка новые улицы. Но не успели, началась война, многие избы так и остались в кучах. Вот на этих кучах и повадилась собираться сельская молодежь. Зимой нанимали избу у вдовы Ганны Шабрихи. У нее были свои две дочери-подростки. За стакан самосада и керосина для лампы она разрешала собираться в ее хате. Деревенские кавалеры - это подростки 16 лет и меньше да несколько взрослых "нестроевых". Девчат было много. Приглашали даже музыканта - гармониста. Играл он неплохо, но смотреть на него было страшно. Лицо было изъедено болезнью, которую в народе называли волчанкой. Это лицо не было похоже на человеческое. Вместо носа - две дырки, ни бровей, ни ресниц, лоб и щеки - фиолетовые бугры. Жуть! Мы уговорили его надевать на голову что-то наподобие маски. Постепенно к нему привыкли. Заглядывали на эти вечеринки полицаи-бобики (в селе их было трое). Пытались флиртовать с девушками, но безуспешно. Танцевали в основном только девушки. Пели довоенные и народные песни, обменивались новостями. Эти вечеринки помогали жить и надеяться.

 

Как спешно крестили детей

В декабре в селе разнесся слух: некрещеных детей будут собирать в гетто, как евреев, вывозить в Германию или убивать. Женщины пришли в ужас, так как дети были многие действительно некрещеные: церкви все были закрыты. Кинулись с вопросом в управу, но там никто ничего не знал. Люди кинулись везти детей в Климовичи.

Ко мне обратилась жена брата моего Михаила. Ее муж, Василий, с первых дней на фронте и неизвестно, жив ли он. У нее двое ребятишек 3 и 1 года, они тоже некрещеные, женщина сходит с ума от страха за детей. Она попросила меня быть крестной. Отказаться мне было нельзя, это было бы большой обидой для родных моего Михаила.

Собрались все кумовья, запрягли лошадь в сани, укутали детишек в овчинные кожухи - поехали. В Климовичах церковь оказалась закрытой. Люди подсказали, что в будние дни церковь не работает, священник крестит детей дома.

Подъехали к дому священника, а там полон двор саней и пеших с детьми, ждут своей очереди, впускают в дом сразу по 12 пар кумовьев с детьми. Наша партия из 12 пар в этот день. В доме двое: священник в полном облачении, нестарый еще человек, и жуликоватого вида причетчик.

В первую очередь сдаем плату за услуги, тарифа нет. В боковушку сносят кто что привез. "А теперь становитесь в две шеренги, одна шеренга против другой. Сначала подходит крестная пара самых маленьких". Священник берет ребенка на руки, окунает ногами в "купель" - простую бочку с теплой водой, поливает орущему малышу головку той же водой и, перекрестив, передает кумовьям. Детям постарше велит самим окунать голову в бочку - все, процедура окончена. Выдают справки: от руки написанные бумажки даже с какой-то печатью, куда тут же вносят фамилию, имя ребенка и год его рождения.

Домой ехали вечером, боялись нарваться на патрулей. На выезде из города: "Хальт!" - подошел немец - "Кто, куда?". Я говорю: "Детей крестили". (Дома на всякий случай нашла в словаре немецкое слово "тауфен" - крестить. "Гут-гут", - подошел к саням, оттянул полу кожуха, увидел пригревшегося у меня малыша, махнул рукой: езжайте. Видно, не впервые видит в последнее время таких "богомольцев".Доехали домой благополучно, новоявленных кумовьев хозяйка угостила ужином, что было очень кстати: все проголодались, продрогли до костей. Так я впервые в жизни стала крестной матерью племянника моего мужа, тоже Миши, и кумой нашего деревенского музыканта-скрипача Тишки.

Через неделю с такой же просьбой обратилась ко мне моя бывшая учительница по семилетке. У нее муж тоже на войне, она застряла в нашем селе с двумя детьми: девочки 12 лет и мальчишки 3 лет. Ксения Ивановна тоже поддалась страху. Я согласилась, Но и на этот раз моим кумом оказался тот же Тишка. В доме священника процедура повторилась в том же порядке.

К Новому, 1942 году ажиотаж с крещением окончился, а мой дважды кум умер от туберкулеза. Болен он был давно, но был настолько доброй души человек, что будучи уже неизлечимо больным, старался хоть чем-то помочь людям.

 

1942 г. "Новый порядок" в действии.

Собрали урожай 1942 года. Каждой семье вручили такую повестку на налоги, что надежда осталась, как всегда, только на картошку. Зерна оставалось - дай Бог огород засеять.

Начали угонять молодежь в Германию. Забирали парней не моложе 17 лет, а женщин только незамужних. Спасаясь от Германии, девки выходили замуж за кого придется. Да и наш староста через своих детей успевал предупреждать кандидатов на угон. Только двое парней попались при облаве в Климовичах и их угнали. После войны вернулся только один, да и тот вскоре умер от туберкулеза.

В школе разместился батальон французов в немецкой форме, они охраняли железную дорогу. Эти французы перестреляли всех голубей и кошек. Голубей они жарили и ели, а с кошек обдирали шкурки и мастерили чулки и подшлемники, очень холода боялись. А если заходили к кому в хату, что обязательно украдут хоть что-нибудь. Не очень смущались, если женщины их на этом ловили: "Пардон, мадам!". На них почему-то не сердились, считали подневольным народом и как-то сочувствовали им. Зимой 1942 года их перевели куда-то под Брянск. В селе ходили слухи, что они всем батальоном ушли в партизаны. Но правда это или вымысел - не знаю.

На охрану дороги стали назначать мужчин и подростков. Немцы-патрули ходили на полотне, а "охрану" из назначенных расставляли вдоль полотна и велели сигналить, если кто заметит посторонних. Уже были случаи подрыва рельсов и другие диверсии, узнали люди о Заслонове в Орше, слышали про Ковпака. Немцы усилили охрану, но, видно, не хватало сил, если стали использовать местных.

 

Первая встреча с партизанами.

Однажды выгнали "сторожей" охранять дорогу ночью, расставили их через метров 200. Патрули пошли в разные стороны по путям.

Вдруг к одному их наших мужчин, откуда ни возьмись, подошло трое с оружием и тихо сказали: "Товарищ, быстро передай по цепочке, чтобы все собрались сюда". Слово "товарищ" все сказало. Охранники быстро собрались, кто помоложе стали проситься взять к себе. Партизаны сказали: "Товарищи, отходите подальше от полотна, прячьтесь в ямы и канавы, вяжите себе руки и ноги, чтобы утром немцы обнаружили вас связанными. Иначе вас и ваши семьи убьют. Патрулей мы уже сняли". И партизаны стали рвать рельсы через один стык. Взорвали 3 км пути. Утром обнаружили связанными и с кляпами во ртах деревенских "охранников", надавали прикладами и этим все обошлось. Дорогу чинили неделю. Больше в "охрану" не гоняли.

 

Голод - не тетка, но без соли еще хуже.

Без хлеба больше всего страдали дети. Летом еще спасала зелень: щавель, крапива, лебеда, даже листья липы, но зима истощала все силы. Но самое страшное - не было соли. Кололи на щепки кадки, где солилось сало или мясо, эти щепки вываривались в горшках с пищей. Кровавили десны, выпадали зубы.

Однажды мама попросила меня сходить в Климовичи и попытаться у знакомых достать хоть горсть соли. Я пошла, надеясь, что мои школьные подруги помогут.

Город я не узнала. Везде колючая проволока, поперек улиц какие-то надолбы, на каждом перекрестке немцы или полицаи.

Вдруг вижу: впереди меня по улице трое изможденных мужчин волокут на телеге огромную бочку. Рядом идет здоровенный мужик с белой повязкой на рукаве, стегает этих бедняг кнутом, хохочет и кричит: "А ну живее, пархатые, шевелитесь!" В этом полицае к своему ужасу я узнала учителя физкультуры и невольно вскрикнула:" Сергей Иванович, это вы? За что вы бьете этих людей?" "Каких людей? Это ж жиды. Мало они нашей крови попили?" Я ему отвечаю: "Вот этот Бэрка Лившиц чью кровь пил? Он же жил хуже всех в городе".

Потрясенная до глубины души, я пошла дальше. В моем представлении учитель - это святое. Как мог учитель дойти до такого даже в войну? Это так трудно было осознавать!

Когда я добралась до одной из школьных подруг, то узнала, что этот Сергей Иванович лютует в городе хуже всех полицаев, особенно издеваясь над евреями. Соли в этот раз я достала килограмм, помогли подруги. Но даже радость от такой удачи не сняла тяжесть с души от всего увиденного и услышанного.

Вскоре в Климовичах был открыт пункт, где можно было выменять соль на лекарственные травы. Люди перекопали все луга и овраги, заготавливая корни валерианы, собирали цветы бессмертника, спорынью во ржи, липовый цвет и пр., спасая себя и детишек от страшной цинги.

 

Как наши женщины спасали мужиков.

Иногда через станцию проходили эшелоны с пленными. Везли их на открытых платформах, нескольким ночью удалось бежать. И вот в селе прошел слух, что один из бежавших кому-то назвал несколько фамилий односельчан, оставшихся в лагере военнопленных в Конотопе на Украине. И вроде бы из лагеря отпускают пленных, если за ними приходят жены со справками от старосты, где староста ходатайствует о том, чтобы такого-то пленного отпустили.

И вот 6 женщин, фамилии мужей которых были названы, со справками от старосты в конце осени отправились пешком в дорогу. Не было их почти месяц. Вернулись они без мужей, тех в лагере просто не оказалось. Смеясь и плача, измученные бабы рассказали, что под видом своих мужей они вывели из лагеря пятеро военнопленных. Потом каждый спасенный пошел своей дорогой, просто поблагодарив своих спасительниц.

 

Подвиг Лиды Осмоловской.

Жил в селе некто Петр Осмоловский, считался крепким, культурным хозяином. Земли у него было немного, но хозяйничал он на ней умело. Однажды летней ночью к нему в амбар забрался деревенский вор Федька Белый. Хозяин возвращался домой из ночного и застукал вора на месте преступления. Как все было, никто не видел. Утром нашли Федьку мертвым с проломанной головой. Преступника милиция арестовала и он исчез навсегда. Остались его мать, жена и двое детей-погодков: Лида 5 лет и мальчишка 4 лет.

Через год умерла жена, больное сердце не выдержало потрясения. Дети-сироты остались на руках бабушки, еще не старой женщины. Бабушка распродала землю и все хозяйство, купила в Климовичах дом и вместе с внуками переселилась туда. Дети выросли, к началу войны Лида окончила первый курс пединститута, брат ее служил в армии. В оккупации она тихо жила с бабушкой, боясь угона в Германию. Была она удивительной красоты девушка: яркая блондинка с вьющимися волосами, с большими голубыми глазами, точеной фигуркой. На ней любое платьишко выглядело дорогим нарядом.

И вдруг, на второй год оккупации весь город ахнул: Лида пошла работать в немецкий штаб, стала открыто появляться в обществе высокого немецкого чина, какого-то гауляйтера. Все смотрели на Лиду с презрением, перестали здороваться даже с бабушкой.

Однажды Лида сидела со "своим немцем" на пляже недалеко от того места, где загорали мальчишки. Машина с шофером осталась в стороне. Вдруг к пляжу вышли четверо вооруженных в немецкой форме. Двое скрутили офицера, затолкали в машину. Двое других закололи шофера и оттащили его в кусты. Лида тоже села в машину, помахав на прощанье мальчишкам рукой.

Назавтра трясли весь город, на допрос таскали даже мальчишек. Бабушки Лиды тоже не оказалось в квартире, полицаи даже в засаде сидели.

После освобождения города в центральной газете обнаружили указ Верховного Совета СССР о награждении Лиды Осмоловской орденом за подвиг по захвату этого гауляйтера. А группой по захвату командовал ее брат. Он то и подготовил всю операцию с помощью Лиды.

Впоследствии Лида Осмоловская жила в Минске и работала в Белорусском комитете советских женщин.

 

"Битый небитого везет".

Как-то вечером в ноябре родители ушли на посиделки к деду Борису. Была суббота - банный день. Я осталась дома одна, лежала на печке и читала, мне нездоровилось - простудилась.

Все крики и шумы со станции были слышны в хате. И вот послышались грохот, крики, стрельба, кажется, прошел состав с военнопленными. Через некоторое время у дома послышались осторожные шаги, кто-то заглянул в незанавешенное окно, потом - шаги в сенях. Дверь открылась и вошел мужчина в изорванной шинели, без шапки. Вошел, что-то бросил на пол (после увидели: это были две картофелины, серые, изгрызанные, окровавленные). Успел сказать "помогите" и тут же упал на пол. Я не испугалась, поняла, что он бежал из эшелона. Побежала за родителями.

Отец поднял беднягу и стал его отхаживать. Скоро тот пришел в чувство, сам снял гимнастерку и шинель, попросил: "Выбросьте все это, здесь полно вшей". Отец взял кое-какое белье, ножницы и повел его в баню. Долго мыл и парил его, состриг волосы, чуть ли не на плечах принес в избу.

Прожил он у нас четыре дня. Родом он из соседнего Мстиславского района, там живет вся его семья. Намерен пробираться домой, а дальше будет видно. Гость наш окреп, отец подобрал ему одежду (все его белье и одежду отец сжег), надо было уходить.

До его деревни было километров 40-60. Идти через мост было далеко, да и мост охранялся. Надо идти через речку вброд и через болото. Придумали "легенду2 на всякий случай: отец с дочерью идут в деревню Павловичи, там можно достать брошенных армией лошадей. На пути лежало село Лозовицы, где часто стояли немецкие части. Решили, что через речку и болото поведу мужика я, потому что я говорила по-немецки и смогу убедить немцев в нашей "легенде". Но можно нарваться на "бобиков" - полицаев, от них можно откупиться самогоном. Отец дал мне пол литра разведенного спирта.

И вот мы отправились в путь. Речка еще не совсем замерзла, и через нее меня перенес мой путник. Надо было видеть, как мы пробирались через болото! Он тащил меня на спине, подолгу сидели на кочках, отдыхая. Я даже шутила: "Дядя Степан, выходит: битый небитого везет, как в сказке?" Но вот выбрались из болота, пошли быстрее, чтобы согреться.

Вот и окраина Лозовицы, вот и церковь и вдруг "Хальт!". Я, намеренно коверкая слова, объясняю немцу, что идем в Павловичи достать лошадь, нечем пахать на участке. Наша "легенда" сработала так же и на выходе из села. После Павловичей прошли еще две деревни, пора мне было возвращаться. Со слезами на глазах дядя Степан благодарил меня: "Век тебя не забуду, дочка, и твою семью". Бутылку спирта я отдала ему, и мы простились.

Домой я возвращалась через мост, добралась благополучно, но слегла с воспалением легких: до того была простужена, а тут болото еще добавило.

Добрался ли наш подопечный домой, и что с ним стало дальше, мы так и не узнали, а сама я вскоре попала в новую беду.

 

Мои "хождения по мукам"

 

И снова о "чудном" немце.

В конце ноября 1942 года меня свалило тяжелое воспаление легких. По моей просьбе отец нашел в военведе того немца. Он пришел, осмотрев, сказал: Тяжелое воспаление легких, организм очень ослаблен. Нужны антибиотики, но сейчас их у меня нет. Оставляю пока витамины. Скоро буду в Орше, постараюсь достать антибиотики". Мать пыталась дать ему яиц, но он отказался - больной они сейчас нужнее.

Через несколько дней он пришел и принес пенициллин в таблетках. Возможно, Артур Манагутера так избавил меня от смерти. На мой вопрос: "Кто вы, Артур? Немецкий коммунист? Антифашист? Почему вы помогаете нам, русским?" "Нет, я не коммунист, не фашист, а просто - честный человек". Рассказал мне о себе. Родом он из Вестфалии, с реки Мозель. Рано остался без отца. Чтобы после сельской школы учиться в медицинском училище, работал ночным санитаром в муниципальной больнице. Мать перебивалась кое-как благодаря огороду. Окончив училище, остался работать в этой же больнице. Лечилась там беднота. Навидался всякого. Женился, в семейной жизни не везло: двое детишек родились мертвыми. Потом призвали в армию, побывал во Франции, Норвегии, Польше, а теперь вот - России. "Вижу муки людей, помогаю, как могу, но мое начальство уже косо смотрит на меня, боюсь, сто мне несдобровать. Хочу сделать еще одно хорошее дело". Т рассказал, что он хочет.

Под видом остарбайтера он хочет отправить в Германию к своей матери Клаву Подобед из Медведовки. Артур хочет, чтобы Клава помогала его престарелой матери растить его 3-х летнюю дочку. Я была удивлена его откровенностью, хотелось верить, что он осуществит задуманное.

Весной 1943 года Артура убрали из команды военведа. Клава уехала в Германию добровольно. После войны она домой не вернулась, о ней никто ничего не знает.

Вот такая история о "чудном" немце Артуре. Я считаю, что от смерти меня спас именно он пенициллином и пачкой поливитаминов. О "чудном" немце многие в нашем селе помнят до сих пор.

 

Последнее лето дома

После болезни я поправлялась долго и трудно. Вместо меня по нарядам управы ходил на работу младший брат Петя. Родители кое-как засеяли свой "надел" в поле и посадили огород у дома. Уже люди знали о Сталинграде, об успешном наступлении Советской Армии. Появилась надежда на скорое освобождение.

Из-за болезни мне удалось избежать угона в Германию. Но оказалось, я рано успокоилась.

И в августе 1943 года утром в хату входит полицай Федька. Мне он строго приказал собираться и идти с ним на станцию. Ничего плохого не заподозрив, я, в чем была, босиком вышла с ним из хаты. Всю дорогу пыталась узнать, на какую работу погонят сегодня. Он отмалчивался, сказал только: "Скоро узнаешь сама".

В общем, я была спокойна, а вот моя мама почувствовала тревогу, вслед послала братишку Петьку.

На станции я не увидела ничего необычного. На запасном пути стоял отдельный товарный вагон, рядом - немецкий часовой. Меня силой втолкнули в этот вагон. Дверь закрылась. В полной темноте я услышала мужской голос: "Вот и еще одна попалась". Когда глаза привыкли к темноте, я увидела, что прямо на полу сидят и лежат человек двадцать мужчин и женщин. Оказывается, их обманом в течение последних трех дней схватили на разных станциях. Я стала стучать в дверь, звать братишку. Вскоре прибежали оба родителя. Часовой разрешил им только передать обувку, теплую кофту, немного продуктов. А отец сунул мне в руки свой самодельный карманный ножик. Часовой захлопнул дверь, отогнал родителей от вагона.

Вскоре вагон прицепили к составу, поехали. На станциях в вагон вталкивали еще людей, в Кричеве никого не выпустили, и мы окончательно поняли, что собирают партию для угона в Германию. С одной девушкой Ольгой из села Белешин мы сговорились, по возможности, держаться вместе. В вагоне было тесно и никого не выпускали.

 

Начались хождения по мукам

В самом верху вагона находилось маленькое окошко, заплетенное проволокой. В углу вагона нашли небольшой пролом в полу. С помощью моего ножа парни его расширили, приспособили под "туалет".

В Орше в вагон вбросили канистру воды, в Минске - тоже, но с баландой, без хлеба, без ложек. Приспособили жестяную банку, ели по очереди. До Бреста вагон был набит битком. Дали новую канистру с водой и до Лодзи в вагон никого не добавляли. На станциях подходили поляки, через наш "туалет" передавали что-нибудь съестное. Ведь от Бреста до Лодзи нам конвоиры не дали ничего, даже воды. Спасибо вам, добрые люди!

 

Первый шаг на свежий воздух

В Лодзи в каком-то тупике вагон отцепили, всем приказали выйти. Солнце ударило по отвыкшим от солнца глазам. Женщины послабее падали на землю. Конвоиры были все с собаками. Мужчин сразу увели. Женщинам конвоир по-польски сказал, что здесь находится карантин, после прохождения, которого нас отправят на работы в Германию.

 

Карантин

Долго гнали вдоль полотна дороги. Колонну встретили женщины-польки в военной форме. Всю одежду сняли и сбросили в какую-то вагонетку, смазали волосы какой-то вонючей жидкостью и отправили в санитарный блок под душ. Вода была холодная, не было ни мыла, ни полотенец. Вывели во двор. В дымящейся куче лежала наша одежда. Отыскать свое было невозможно, одевали, что попадало под руки.

Вечером дали по черпаку баланды, впервые за 10 суток - горячее. Спали в бараке с трехъярусными нарами на прелой соломе.

Утром после ячменного кофе со 100-граммовой порцией хлеба объявили построение. Приехали "купцы" подбирать себе работников. Я и моя землячка Ольга попали в одну группу из 30 человек. Наш "купец", одноногий немец повез нас на север Германии, под город Гамбург. Работать придется на большом сахарном заводе.

На дорогу выдали по 1 кг эрзацхлеба, 200 г маргарина и 200 г свекольного повидла. И это наш недельный паек, который мы будем получать за усердную работу.

Четверо суток нас везли в теплушке. Немецкие города бомбили только ночью. От небольшого полустанка на двух грузовиках нас привезли к месту работы. В барачном поселке возле завода разместили нашу группу. На заводе работают почти одни иностранцы, немцы только на командных местах.

Нашу группу распределили в сортировочный и моечный цеха. Работа была трудная и грязная, донимала сырость и холод, ноги мерзли в резиновых бахилах, спецовка из мешковины плохо согревала. Надсмотрщицами в цехах были польки, они не очень притесняли нас, советских (всех русских, белорусов и украинцев).

Проработали на этом заводе только две недели. Ночью 28 октября английские самолеты разбомбили завод дотла. К счастью, бараки рабочих под бомбежку не попали. Утром нас группами по50-60 человек отправили в новый распределительный лагерь.

 

Распределительный лагерь

Снова вагон-теплушка, но надсмотрщицами немки-фюрерки в военной форме. Молодые, рослые, высокомерные, часто слышим от них "руссишес швайн". Двери наших теплушек закрыты, ночью можно сбежать. Но местное население сразу сдаст в жандармерию и тогда одно наказание: расстрел на месте. Бежать никто не решился. Наступила какая-то апатия, полное безразличие к себе, знали, что наша армия еще далеко и освобождение для нас наступит не скоро.

Пригнали в новый лагерь под названием Пютниц, на побережье, недалеко городишко Дамгартен. Лагерь огромный, разделен на мужской и женский сектор.

Нашей группе выделили блок (барак), дали новую фюрерку - фрау Герда Бёз. Кормили так: утром и вечером - ячменный кофе без сахара и хлеба. В обед (12 часов дня) - пол литра баланды, или 2-3 картофелины в мундирах, или несколько кусочков вареной брюквы. Хлеб по-прежнему выдавали 1 кг на неделю, 200 г маргарина и 200 г свекольного повидла. Такой рацион остался на все время нашего пребывания а Германии. Утром на построении фюрерка формировала рабочие бригады по заявкам. Одновременно формировались группы, отправляющиеся в другие города Германии, поступали новые партии людей из России, Польши и других стран.

 

Наша фюрерка фрау Герда Бёз

В бараке, куда нас поселили, оказалось - почти все украинки из восточной области Украины. Наша фюрерка зачитала нам правила поведения.

На работы фюрерка всегда нас сопровождала и сдавала в распоряжение хозяина или управляющего. Мы чистили коровники и свинарники, на тачках отвозили навоз а огромные ямы-навозохранилища. В обед водили на кухню, где давали миску картофельной похлебки. В лагерь возвращались уже в полной темноте, усталые, продрогшие. Перед поверкой всегда приходила наша блоковая и как бы между делом расспрашивала нас о России, об Украине. Спрашивала, знаем ли мы Кантемировку на Украине.

 

Моя "политбеседа" с фюреркой

Однажды вечером я спросила фрау Бёз, почему она все время расспрашивает о Кантемировке. Оказалось, что там погиб ее муж, офицер-пехотинец в 1942 году, похоронен глее-то там. Сказала и заплакала. Я возьми и брякни: "Фрау Бёз, ваша судьба очень похожа на мою. Ваш отец - стрелочник на железной дороге, мой отец - тоже. Ваша мать - работница табачной фабрики, моя - крестьянка. Ваш муж - офицер, вы прожили с ним два года, мой - тоже офицер, но я с ним прожила только два дня. Вы имели нормальную работу лаборантки на молокозаводе, но вас оторвали и заставили проходить новую "трудовую" повинность. Меня тоже оторвали от семьи, от родины. Возможно, мой муж на фронте убил вашего мужа, а возможно - ваш убил моего. Так кто теперь мы с вами? Враги или друзья по несчастью?" "Речь" была произнесена на смеси русского и немецкого языка, но все поняли. Фюрерка долго молча смотрела на меня, а потом: "Вот это вопрос! Я отвечу тебе завтра". Меня все ругали за смелость, я огрызалась, но до побудки не сомкнула глаз.

Утром в барак явилась фрау Бёз, указала на меня пальцем, сказала: "А ты собирайся. Возьми с собой любую девушку и приходите к зданию канцелярии". Я предложила идти Ольге. "Пойду! Погибать - так вместе!" - был ответ Ольги. Со словами: "Прощайте, девочки, не поминайте лихом", мы с Ольгой вышли из барака.

 

Едем в Потсдам

Возле канцелярии стояла легковушка, в мозгу мелькнула мысль: в легковушках в концлагерь едва ли возят. Из маленькой комнаты фюрерка приказала взять огромные сумки и тащить в машину. Нас посадили на заднее сиденье, и машина помчалась в сторону станции. Подъехали к вокзалу, вскоре подошел пассажирский поезд. Втащили сумки в свободное купе, ждем дальнейших распоряжений. Наконец, поезд тронулся, фюрерка заговорила: "Едем в Потсдам к моим родителям. Сидите в купе и смотрите за вещами". Мы успокоились, закрылись в купе, смотрели в окно, по очереди дремали.

Поздно ночью приехали на затемненную станцию. Вытащили сумки, по темным закоулкам, проходными дворами шли по городу, избегая ночных патрулей. Через полчаса пришли к большому дому, по темной лестнице поднялись на третий этаж, фюрерка позвонила в дверь. Дверь открылась, в прихожей горел неяркий свет. Женщины кинулись друг к другу. Наконец, пожилая худая женщина обратила внимание на нас. Дочь объяснила, что мы - русские девушки из лагеря. Мы втащили сумки в кухню. Нам разрешили помыться под горячим душем, даже одно полотенце на двоих предложили. На полу в прихожей расстелили тюфяк, дали тонкое одеяло, и мы уснули, как убитые. А мать с дочерью до утра возились в кухне, радостно смеялись.

Утром с работы вернулся хозяин дома, пожилой, сутулый, совершенно седой мужчина в железнодорожной форме. Обнял дочь, с удивлением посмотрел на нас. Старшая фрау твердила только одно: "Бедные дети, бедные дети". Младшая ей возразила: "Мама, они обе уже не дети, им обеим уже за 20 лет. А вот эта даже замужняя, ее муж - русский офицер. Она задала мне очень интересный вопрос, и я обещала ей на него ответить". И передала родителям наш разговор. Отец долго думал, хмурился, а потом говорит: "А почему вы должны быть врагами? Все войны начинают проклятые политики, будь прокляты они! А трудовым людям делить нечего. Какие же вы враги? А вот насчет "друзья", могу сказать одно: дружбу русских еще надо заслужить и нам, немцам еще придется это сделать". - "Если не дословно все поняла, но смысл ответа мне понятен. Спасибо, герр Бёз". "Какой я господин, я простой рабочий, так, как сказал я, ответили бы вам многие в Германии".

Днем Герда сводила нас в замок Сан-Суси - резиденцию королей Вильгельма и Фридриха. Музей консервируют и вывозят из-за участившихся воздушных налетов на Берлин, хотя Потсдам еще не бомбили.

Вечером мы уехали. Нам в дорогу дали термос с кофе и несколько бутербродов. И все твердила, как одержимая: "Бедные дети, бедные дети". А старик, пожав нам руки, сказал: "Девочки, будьте осторожны. Дай бог вам дожить до конца войны".

Через неполные сутки мы снова были в лагере к радости девушек барака.

 

"Дружба народов" по-лагерному

Еще до немецкого Рождества в лагере случилось ЧП. Бараки заселялись по принципу: "советеки", т. е. русские, белоруски, украинки и польки и прибалты (латыши, эстонки, литовки). Рабочие команды формировались по тому же принципу. Почему то нас, советок, ненавидели прибалтки, особенно эстонки. При любой встрече оскорбляли, обзывали "сибирскими коровами", "нищими колхозницами", рассказывали всякие гадости о женах советских офицеров. Мы тоже не оставались в долгу, особенно языкастые украинки умело отшивали их.

Однажды вечером по лагерю разнесся слух: эстонки убили украинскую девушку. Когда на работу везли смешанную команду, ее выбросили из кузова на полном ходу. Машина остановилась. Шофер-поляк разозлился, лупил всех подряд железным прутом. Потом загнали всех в кузов, бросили туда и труп девушки, довезли до поместья. Приехали жандармы, таскали всех на допрос, избивали, а потом, забрав трех эстонок и труп украинки, уехали. Больше их никто не видел. С тех пор украинки барака устроили настоящую охоту на эстонок. Одну ночью подстерегли в санблоке и утопили в нечистотах. После этого начальство ускорило рассылку людей по разным городам.

 

Прибарахлились!

Однажды ночью англичане бомбили аэродром в трех километрах от лагеря. На построении наша фюрерка отобрала 20 девушек из нашего барака и под командой охранника отправила на аэродром.

На аэродроме под командой другого охранника нас привели на самый край, где не было никаких строений, лежали руины какого-то здания. Наш конвоир передал нашу команду пожилому человеку в черном комбинезоне и ушел. Новый начальник поставил перед нами задачу: разобрать руины вещевого склада и спасти все, что в этом складе было. Вечером он будет приходить проверять работу и от этого зависит, будет ли у вас сегодня обед или ужин.

Три дня наша команда растаскивала завалы. Каждый вечер шеф проверял работу и давал 2 буханки хлеба (2 кг). На четвертый день добрались до крыла здания, где хранилось военное обмундирование: шинели, бушлаты, мундиры, брюки, сапоги, одеяла и пр. Вещи связывали в большие тюки и складывали в штабеля. Вечером шеф проверял работу и укрывал тюки брезентом. Полученные ежедневно 2 буханки хлеба (на 20 человек) мы запивали горькой бурдой - кофе, и готовы были упасть от голода, холода и усталости.

И вот добрались мы до второго крыла здания, раскопали мусор и ахнули от изумления! Здесь лежали тюки женского обмундирования, юбки, вязаные свитера и пуловеры, туфли, чулки и разноцветное нижнее женское белье, все шелковое, с кружевами и вышивкой. Такого богатства мы вовек не видывали! И мы решили одеть под наше тряпье по трусам, комбинации, по пуловеру. До сих пор на КПП часовой не проверял, показывали только руки. В конце работы мы так и сделали, замаскировали все своими лохмотьями. В конце шеф принял работу, вручил 2 буханки хлеба и повел на КПП, который мы благополучно миновали. В умывальнике разделись, попрятали все под матрацем на нарах, даже за кофе не пошли, съели хлеб всухомятку. В бараке решили никому ни о чем не рассказывать.

В этом крыле мы работали еще три дня. Так осмелели и вошли в азарт, что взяли по паре туфель, предварительно измазав из грязью и известкой. Не рискнули взять куртки-мундиры и одеяла (все громоздкое, тайно не унесешь). И вот работы закончены, шеф принял последнюю партию, сказал: "Русские девушки, вы хорошо справились с работой. Вот вам премия вдобавок к хлебу". И каждой вручил по пачке печенья. Знал бы он нашу "работу", живыми нам бы с аэродрома не уйти. Рисковали мы сильно.

 

Заработало "ателье"

Приближался новый, 1944 год. По-прежнему каждый день гоняют на работы. Скоро наш барак куда-то будет отправлен. Прятать вещи от остальных девушек было невозможно, да и опасно: мало ли что может сделать человек от зависти. Взяв клятву ни словом нигде не проговориться, разделили все по-братски, взяв с каждой клятву не проговориться. Но юбки надо было перекроить, все остальное "состарить". На собранные пфенниги купили в лагерном ларьке пачку иголок, по катушке черных и белых ниток, пузырек фиолетовых чернил и тюбик губной помады. И вот ночами, после вечерней поверки заработало наше "ателье". Нашлась умелая "закройщица", единственными в бараке ножницами и моим отцовским ножом из комбинаций выкраивали блузки. Шили вручную. Чернилами и помадой разрисовали чулки. Туфли пришлось обработать кирпичом, чтобы выглядели поношенными. Не составили только никаких хлопот свитера и пуловеры. К русскому Рождеству все было готово, но наряжаться в новые наряды никто не решился. Мы уже знали, что 9 января нас отправят на новые места. Очень жалко было расставаться, общая беда сближает быстро. А мои приобретенные "наряды" я проносила до конца моего пребывания в качестве остарбайтера и даже привезла домой после освобождения.

 

На новое место!

9 января формировали три команды для отправки. В одну группу в 30 человек попала и я с Ольгой. Наша фюрерка сказала, что повезут на в санитарный лагерь под Вену. Нашу группу принял однорукий молодой офицер с узкими медицинскими погонами и медицинской эмблемой. Погрузили нас в теплушку, выдав пред этим недельный паек. Ехали двое суток, по пути теплушку несколько раз перецепляли к другим поездам. Ночью часто были слышны бомбежки. Паек мы свой за два дня съели, запивая водой из бака. И вот - Вена! В каком-то маленьком вагончике по узкоколейке привезли нас в долину между гор. За огороженной колючей проволокой - те же бараки и несколько больших домов. Вышек с охраной по углам не видно. Велели всем выходить и погнали в этот лагерь.

 

Санитарная школа

В 25 км от Вены расположен городок Баден. Когда-то это был просто курортный городок. Среди Альп (они здесь пологие, покрыты редким сосновым лесом) расположено много вилл и охотничьих замков бывшей австрийской знати. Сейчас все занято под больницы, госпитали, поликлиники. Население занимается обслуживанием этих заведений. В горной долине за городом расположен санитарный лагерь. По существу - это учебное заведение: школа медсестер, где проходят двухлетнее обучение немецкие и австрийские девушки. Преподают в основном гражданские врачи, но есть и инвалиды-офицеры. Директор школы - капитан Бреттшнайдер, ходит он на протезе и с черной повязкой на одном глазу. Наши девчонки про себя его назвали "капитан Флинт". Всеми хозяйственными делами заправляет фрау Моника.

 

"Капитан Флинт" и "Квазимодо в юбке"

Поселили нас в бараке с нарами в два этажа. Отопление - чугунная буржуйка, топливо - нормировано. Топят барак сами жильцы поздно вечером после рабочего дня. Из бывших работниц оставлены только четыре галичанки, работающие на кухне. Держатся они особняком, но кое-что рассказали о лагерных порядках. Всей жизнью школы заправляет фрау Моника. Формально она - сестра-хозяйка, фактически - тайная гестаповка, да еще с отвратительной внешностью: косоглазая, с глазами разного цвета, длинная и кривобокая, какая-то вся перекошенная. Мы ее прозвали "Квазимодо в юбке". Злющая, как цепная собака и ядовитая, как кобра. Из-за своего уродства она ненавидела всех красивых девушек. Галичанки рассказывали, что год назад в этот лагерь попала артистка Львовского театра, удивительной красоты девушка. Фрау Моника довела ее до того, что она ночью повесилась. Этого монстра боялась даже администрация и преподаватели, а студенток она била по щекам. А нам тем более не приходилось ждать от нее ничего хорошего. Эта Моника была просто помешана на чистоте, совала свой нос везде. За мельчайшую оплошность карала беспощадно.

На работу распределяла тоже она, притом каждый день на разную. Работали по 12 часов в сутки, недельный паек тот же, что и в прежнем лагере. Не ограничивался только ячменный кофе, только пить его было не с чем. Все были истощены, стало падать зрение, постоянно кружилась голова.

Так прошло полгода, шел май 1944. Мы знали, что наша армия успешно наступает уже в Западной Европе, жили надеждой на скорое освобождение.

Иногда, по выбору пани Моники, в воскресенье давали увольнительную в город, в церковь. Но мы шли в сквер Штрауса - довольно большой, но запущенный сквер. До войны за сквером ухаживали монашки из монастыря, которые теперь обслуживали все госпитали и больницы в округе.

Недалеко от входа в сквере стояла бронзовая скульптура, на постаменте которой была надпись: "Иоганн Штраус". Не все знали об этом композиторе, но венские вальсы знали все. Скульптура вся была покрыта засохшим птичьим пометом. Решили в следующий раз помыть памятник.

Загодя в прачечной взяли порошка, прихватили щетку, воду тоже взяли с собой. В следующее воскресенье пятеро "советок" получили увольнение "в церковь".

Пришли в сквер и только тут обнаружили, что не можем дотянуться до верха скульптуры. А самая грязь - именно в бронзовых кудрях да на скрипке, на которой вдохновенно играл гений. Но в кустах нашли ящик и дело пошло. Мыли поочередно, остатками воды облили статую, протерли сухими тряпками. Наш гений засверкал, как новый.

Очень довольные вернулись вечером в лагерь. Наши девушки умудрились для нас получить суп. У нас было немного хлеба и маргарина, так что ужин получился на славу. А какая это была разрядка для натянутых до предела нервов! Ведь каждый день ждешь беды! А от кочегаров-австрийцев мы узнали о наступлении Советской армии на всех фронтах, значит, скоро будем дома.

 

И снова надежда обманула

Вену и окрестности стали бомбить американские самолеты, воздушную тревогу объявляли днем, в 12 часов. Но на наш Баден еще не упала ни одна бомба. Ходили смутные слухи, что школу скоро расформируют. Моника усилила контроль над нами, стала даже по ночам являться в наш барак. Однажды среди ночи пришли жандармы, несколько охранников и начальник лагеря. Перетряхнули все вещи, арестовали трех девушек-украинок. Мы решили, что это дело рук гестаповки Моники. Прошел еще месяц в страхе и тревоге. Увольнительные совсем прекратились, питание еще ухудшилось. Росла тревога.

 

Как погибли Ванда и Лариса

Однажды утром при распределении работ появился завхоз школы, пожилой австриец, отобрал шестерых покрепче с виду девчат, сказав: "Эти пойдут на трелевку дров". Вечером вернулись только четверо заплаканных девчат и рассказали жуткую новость: Ванда и Лариса погибли. А дело было так.

Вместе с завхозом они поднялись вверх в горы, добрались до лесоделянки, где лежали штабеля бревен, заготовленные военнопленными. Завхоз велел из штабеля скатывать бревна вниз по обрыву. Даже показал, как это делается: двое берутся за концы бревна, подтаскивают бревно к обрыву и скатывают вниз. Сам пошел за грузовиком, чтобы к вечеру отвезти бревна в школу. Девчонки стали подтаскивать бревна к обрыву и скатывать их. Навыка к такой работе не было и что там случилось - никто не понял. Вдруг весь штабель рухнул и бревна покатились к обрыву, сбили с ног Ванду и Ларису, которые скатывали бревно. Четверо оставшихся бросились вниз в обход, добежали до площадки под обрывом, кричали, звали, но в навале бревен никого найти не могли, бросились бежать в сторону лагеря. На полицейском посту рассказали о случившемся, а сами вернулись назад к бревнам. Вскоре приехала санитарная машина. Ванду нашли под штабелем, а Лариса застряла в расселине обрыва. Обе были мертвы. "Капитан Флинт" -начальник школы- объявил, что девушек похоронили на кладбище для иностранцев где-то под Веной, но где такое кладбище и было ли оно вообще, мы так и не узнали. Так погибли Ванда Троцевская и Лариса Коташ.

 

"Квазимодо в юбке" убеждает меня, что я - не женщина.

Фрау Моника лютовала, каждая встреча с ней несла нам горе. Однажды она застукала меня на "преступлении". В этот день я убирала помещение студенческой умывалки и, пользуясь случаем, решила помыться горячей водой. В это время в помещение тихо прокралась Моника и заорала: "Ахты, грязная русская свинья! Как осмелилась здесь находиться?" Я извинилась, сказала, что я ведь женщина, и мне надо умываться. "Это ты - женщина?" - расхохоталась эта уродина. От обиды и унижения я совсем забыла об осторожности, тихо говорю: "Ошибаетесь, фрау Моника, я - все-таки женщина, и даже замужняя женщина. А на такую, как вы, действительно ни один мужчина не посмотрит!"Она завизжала и бросилась на меня, била кулаками, рвала волосы, повалила на пол, стала бить ногами. Я потеряла сознание. Очнулась вечером в бараке. Многие плакали, некоторые упрекали меня за мою несдержанность. На работу меня гоняли по-прежнему. Девушки-галичанки тайком приносили мне из кухни какие-то крохи, старались поддержать меня. Фрау Моника меня вроде бы не замечала, но я ждала новой беды для себя, чувствуя полное бессилие и даже безразличие к дальнейшей своей судьбе. Но события вскоре приняли новый оборот.

 

Побудка среди ночи

Однажды среди ночи охранники всех выгнали из бараков, погнали на станцию, заперли в вагон без окон. Успели рассмотреть на путях состав из 5-6 пассажирских вагонов. Вскоре тронулись, сколько времени ехали - не знаю, счет времени потеряли. Наконец- то куда-то приехали. Когда дверь открылась, мы увидели, что из пассажирских вагонов выгружаются наши студентки и пани Моникой и несколькими преподавательницами куда-то уходят. К нам подошла незнакомая женщина в военной сестринской форме и по-немецки сказала: "Следуйте за мной". На наш вопрос: "Где мы?" сестра засмеялась и говорит: "Это - Италия. Скоро вы увидите Лаго-ди-Гардо. Работать выбудете в госпитале в городе Витторио-Венето".

Ошеломленных, потрясенных до глубины души, голодных и полуослепших, повела эта сестра на новые испытания. Когда же это кончится, как и когда мы отсюда выберемся? Уже был сентябрь 1944 года, а конца мукам не видно.

 

Итальянская эпопея

Усталые, плелись мы по каменистой тропе мимо озера. Нам было не до красот, настолько были все измучены. Через час подошли к городу, на окраине его - госпиталь зенитчиков ("Флакваффеншпиталь . 2161) : несколько зданий, огороженных высокой кирпичной стеной, много мелких построек. Возле небольшого одноэтажного здания сестра оставила нас на попечении двух девушек-итальянок. Нас отвели в душевую и даже с горячей водой! Выдали больничные нижние рубахи и халаты, наше отрепье забрали и унесли. Дали даже банку жидкого мыла. После душевой отвели в барак в самом углу двора, принесли бачок с макаронным супом, по 100 грамм хлеба и по кружке киселя. Наелись досыта за многие дни и месяцы. Здесь тоже были двухэтажные нары, но из алюминиевых трубок , лежали тюфяки и одеяла, правда все вытертое, ветхое. Уснули мы мертвым сном, думая, что так хорошо будет и дальше. Но не тут-то было!

 

Госпиталь в Витторио-Венето

Утром за нами зашла сестра в сопровождении мужчины в белом халате. Привели нас во вчерашнюю душевую, переодели в нашу одежду (после дезинфекции) и повели на рабочее место. Пришли к подножию горы, вверху которой виднелись какие-то дыры, к ним были вырублены ступени. Поднялись ко входу, везде горело электричество. По лабиринту прошли в одну из пещер - это была прачечная, здесь нам предстояло работать и жить. В нескольких больших залах были установлены стиральные машины и гладильные прессы. Поступили мы на попечение нескольких женщин-итальянок. Отвели тут же в пещерах отсек для жилья, отсек-столовую. Распределили по рабочим местам: сортировка, стирка. Мы языка не знали, так что инструкторы нам больше показывали, чем рассказывали. Мы быстро всему научились. Итальянки очень хорошо относились к нам. Они были вольнонаемными и по вечерам расходились по домам.

В пещерах работала вентиляция, круглосуточно горел свет, температура была почти везде одинаковая во всех залах и отсеках. Белье поступало и опускалось вниз подъемником. Ежедневный утренний кофе и обед тоже получали по подъемнику, в субботу - недельный паек как во всех лагерях. В спальном отсеке те же нары и длинный деревянный стол. Здесь спали, ели, плакали и даже песни от тоски пели.

Дни проходили монотонно, тоскливо, не знали, чего ждать и на что надеяться. В воскресенье был выходной, разрешалось выходить. Познакомились с жизнью итальянцев: бедность непроходимая, тесно, грязно в жилищах. Зато церкви и монастыри на каждом шагу, по городу ходит много монахов и монашек. Множество грязных, веселых ребятишек. Мы мало-помалу стали понимать многое по-итальянски. В конце ноября нашу группу перевели в тот же барак, где мы спали в первую ночь. На работу и с работы ходили под охраной выздоравливающих солдат. Итальянки под большим секретом рассказали о восстании в Риме, о расправе восставших над Муссолини. О наступлении русских на восточном фронте они мало что знали, но вроде бы русские наступают на Вену. Сказали также, что на юге Италии в горах действует отряд сопротивления из бойцов всех национальностей. Командует там русский по имени Полето.

 

Ночной налет титовских партизан

Было Рождество 1944 года. Персонал госпиталя праздновал. Мы тоже в этот день не работали, занимались личными делами, рано улеглись спать, предварительно забаррикадировав дверь (в последнее время нам стали досаждать выздоравливающие больные).

Среди ночи в городе началась сильная стрельба, рвались гранаты. Вдруг - стук в дверь, вслед - пулеметная очередь. Снаружи кричали что-то непонятное. Дверь решили открыть. В барак ворвались вооруженные люди - югославские партизаны, титовцы. До самого утра в городе шел бой, к нам забегали титовцы, чтобы взглянуть на русских девушек и пожать нам руки. К утру все затихло, бой откатился от госпиталя. Оказалось, титовцев из города выбили. Было много разрушений, много раненых и даже убитых. Наш барак не пострадал, но все очень сожалели, что титовцы не удержали город.

Кстати, уже после войны из советских газет я узнала, что Полето был русским офицером Федором Полетаевым, родом из Рязанщины. Он бежал из лагеря военнопленных в Австрии, в горах Италии возглавил многонациональный партизанский отряд. Итальянцы его фамилию переделали на свой лад "Полето" и рассказывали о нем настоящие легенды.

Снова на новое место

После Рождества наш госпиталь объединили с общеармейским госпиталем в г. Картыно-д^,Ампеццо. Вначале в закрытом фургоне отправили наш барак, потом санитарные машины перевозили больных и раненых, служебный персонал.

На новом месте едва дали осмотреться. Кругом - высокие горы с ледовыми шапками, узкая долина вдоль речушки. Весь город - бывший горнолыжный курорт, больших зданий мало, преобладают небольшие виллы в 2-3 этажа.

Разместили нас в прачечной в отдельной пристройке. Ничего в нашей жизни не изменилось, те же 12 часов работы, тот же недельный паек, те же нары. Но особых издевательств уже не было. Близился новый, 1945 год.

У итальянок, как и у немок, главный зимний праздник - Рождество. Но мы у себя в бараке, сложив вместе наши пайки, все-таки встретили Новый, 1945 год. Мы понимали, что война идет к победному концу. Но кто и когда освободит нас? Не радовало даже послабление режима жизни.

Однажды в прачечную пришла очень красивая девушка. Она принесла в стирку столовое белье: скатерти, салфетки, шторы. О чем-то поговорила со старостой прачечной и стала ходить от одного рабочего места к другому, внимательно вглядываясь с лица русских. Я работала у гладильного пресса, девушка долго наблюдала за мной, потом знаком показала мне выключить пресс. Спросила: " Девушка, вы - русская?"

- Нет, я белоруска, но я тоже из Советского Союза.

- Это хорошо. А как вас зовут и сколько вам лет?

- Меня зовут Лидия, мне 22 гола.

- 22 года? Я думала, что вам 15-16 лет. А вы хотите работать со мной?

Ни минуты не раздумывая, я согласилась. До этого у нее работала судомойкой девушка-итальянка, но она вышла замуж и уехала в деревню. Она сразу забрала меня с собой, привела на виллу недалеко от прачечной и тут же объяснила и показала, что надо делать. Здесь был большой обеденный зал со столами, сервированными салфетками и приборами. Был буфет с баром, барменом была хозяйка столовой - Серена. Официантка - синьора Эмма, жгучая брюнетка с черными глазами, молчаливая, всегда печальная ( у нее в Росси погиб муж). С Сереной мы быстро подружились, она хорошо говорила по-немецки, да и я уже много знала по-итальянски. Она познакомила с несколькими санитарами-итальянцами, работавшими в госпитале.

 

Серена Констаниди и санитары-итальянцы

Серена, 27-летняя крестьянская дочь, удивительная красавица. Я сначала подумала, что это результаты косметики, но вскоре убедилась, что косметику Серена совсем не употребляет.

Однажды я не удержала большую стопку чистых тарелок и грохнула все их на пол. Я расплакалась, не зная, что делать. Серена подошла ко мне, обняла, сказала: "Успокойся, Лидия, как-нибудь спишу эти тарелки". С этих пор мы стали настоящими подругами. Оказывается, Серена 7 лет помолвлена и жених никак не решается повести ее под венец. Показала Серена мне своего жениха и я пришла в ужас! "Да его только в огород пугалом можно ставить!"

- Лидия, пожалуйста, тише, не дай бог Сава услышит, обидится. Он же богач, а я бедная пролетарка, у него в долине три морга земли. Ничего, что ему уже под 50 и он не блещет красотой. Но зато, когда я выйду за него замуж, я буду хозяйкой дома, а не работать на чужих людей". Он ждет, когда Серена соберет полное приданое. Все это звучало дико для меня. Я рассказала, с каким "приданым" должен был увезти меня мой муж. Мы вместе плакали и смеялись, но, видно, не очень верила моим рассказам. Может быть, все рассказала своим знакомым. Я стала замечать, что они стали относиться ко мне с большим вниманием, называли "синьорина Лидия". Санитар госпиталя Бруно, студент Миланского медицинского колледжа, при всякой возможности расспрашивал про жизнь в СССР, про возможность учиться, про Москву, про Сталина - его все интересовало.

Почти каждый день к столовой подъезжала на велосипеде сестра Серены и забирала бачок с пищевыми отходами. Оказывается, Серена кормила всю семью.

 

"Вилла" Серены в горах

Однажды, ранней весной, в какой-то католический праздник, Серена пригласила меня в гости на виллу родителей. Узкое шоссе между гор, потом свернули на крутую тропку в горы, шли вверх и вверх. И вот - вилла Серены. Простая низкая лачуга из дикого камня, к ней забором из такого же камня пригорожен участочек земли в 2-3 сотки по русским меркам. Сразу за оградой - обрыв в пропасть. Землю для огорода несколько лет вся семья в мешках и корзинах таскала из долины, собирая ее вдоль течения реки. Сейчас этот огород - единственное подспорье для семьи к заработкам Серены. Да еще на пищевых отходах и зелени с огорода родители умудряются выкормить кабанчика.

Внутри "вилла" оказалась довольно просторной, у Серены имелась даже отдельная комнатка. До потолков же можно рукой достать.

Отец Серены - в инвалидной коляске - солдат первой мировой войны. Его пенсии хватает на буханку хлеба. Мать - согбенная маленькая старушка. Младшая сестра - незамужняя вдова, жених пропал без вести на Украине. И очаровательный мальчуган лет двух. Пригласили за стол, даже ветчиной от прошлогоднего кабанчика угостили! Милые, бедные люди, дай бог вам силы дождаться конца войны. К ужину мы вернулись на свои рабочие места.

 

Дело идет к концу войны

Был апрель месяц. Прошла католическая Пасха, приближалась православная. Священник ближайшей церкви согласился отслужить для русских пасхальную службу. В церковь пошли все.

Молитвы священник произносил на латыни, мы ничего в них не поняли. Странно было и то, что все сидят на скамейках. Очень большое впечатление произвел на нас хор мальчиков. Мальчики от 5 до 15 лет, все в белых одеяниях, с кружевными пелеринами на плечах, пели так слаженно и такими ангельскими голосами, что у каждой из нас невольно потекли слезы. Священник после проповеди пошел вдоль скамеек и каждую осенил крестом, дав каждой поцеловать крест. Эта пасхальная служба до сих пор стоит у меня перед глазами. С этих пор мы стали заходить в церковь при первой возможности, священник встречал нас приветливо, а старшие мальчики из хора, встречая на улице "русских синьорин", узнавали нас и низко кланялись: "Бон джорно, синьорина".

 

Город заняли англичане

В апреле город заняли англичане, а с ними вместе были какие-то солдаты в юбках. Оказалось, это шотландцы. Все рослые, здоровенные в чулках и юбках. Но вскоре англичане и шотландцы ушли, в город без единого выстрела вошли американские войска. Расположились в двух административных зданиях. Зашли как то в наш барак, удивились, что мы русские. На наш вопрос о конце войны , ответили: "Скоро. Русские и союзные войска заняли всю Германию, и в Италии война кончается. Вы пока работайте на своих местах, пока не отправят всех немцев в лагеря военнопленных".

На следующий день в барак пришел американец. Он взял двух представителей от барака (кто побойчее) и повел показывать наше новое жилище. Привел к небольшой двухэтажной вилле, показал, где будем получать продовольствие. На виллу мы могли переселиться хоть сейчас. Но когда наши представительницы увидели виллу изнутри, оказалось, что она вся загажена. Хозяйку поставили в известность, что половина группы уйдет убирать на вилле, а остальные теперь будут работать только по 7 часов. Немка была так испугана и растеряна, что со всем согласилась. И 18 девчонок три дня драили и чистили "нашу" виллу, так и не узнав, кто там жил раньше. Переселились и впервые спали каждая на отдельной кровати, белье для которых взяли в прачечной.

 

Жизнь между небом и землей

Все остались работать на прежних местах. Работы в прачечной не убавилось, но работать стали по 7 часов. В обеденный перерыв ходили на склад, где веселые негры разрешали брать, кто что хочет: консервы, галеты, печенье, шоколад, даже сигареты. Курящих у нас не было, сигарет не брали, а налегали на продукты. Не житье, а рай после такой голодухи! Вот и день Победы под звон колоколов, восторженные песни и танцы на улицах города прошли! Немцы совсем притихли, даже врачи и сестры при встречах стали здороваться с нами.

Наши "представители" в американской комендатуре на вопрос о нашей судьбе получили ответ: Пока работайте, в г. Модено организовывается лагерь, куда будут перемещены все немцы из госпиталя. Тогда будет принято решение о вашей судьбе. Приходилось ждать, жить стало не так трудно.

 

Неожиданный "бизнес"

Однажды Серена предложила организовать "бизнес" при условии, что все согласятся. Оказывается, итальянки давно этим занимаются. Они уносят из прачечной простыни, нательное белье и продают населению.

Вечером я передала разговор девчатам. Те пришли в полный восторг: сейчас это сделать легко: сестра-хозяйка совершенно не контролировала работу прачечной, все шло на самотек. Санитары не пересчитывали упаковки. И "бизнес" заработал. До расформирования лагеря мы много успели продать. Появились лиры, делили все по0честному, а мне и Серене перепадали еще и комиссионные. Я приоделась и даже сфотографировалась в обновках, подарив на память одну карточку Серене, а одну у меня выпросил Бруно.

 

Новые разочарования

И вот госпиталь расформирован, итальянцы уволены. Снова идем в комендатуру: "Куда теперь деваться нам?". Сказали: "Живите, отдыхайте, ведь вам столько горя досталось. О вас будет разговор, когда установится демаркационная линия". На день уезжали на фуникулере далеко в горы, загорали на льду. По вечерам стали появляться на вилле американцы, осторожно интересуясь, хотим ли мы поехать в Канаду или Америку. С каждым днем агитаторы становились все настойчивее. Получая отказ, стали грозить, что Сталин не простит нас, всех загонят в Сибирь и т. д. "Сибирь ведь тоже русская земля", - отшучивались мы, но на душе становилось все тревожней. А однажды ночью исчезли четверо: две сестры-галичанки и две белоруски Элеонора Петриковская и ее двоюродная сестра Полина Троцевская. Об Элеоноре я знала, что она студентка Минского химико-тезнологического института, родом из г. Жлобин, т. е. белоруска. ЕЕ тайный уход всех нас очень удивил (галичанки - это понятно), стали даже не доверять одна другой. В последствии от американца, хорошо говорящего по-польски, мы узнали, что все сбежавшие яко бы вступили в армию Андерса, о которой мы мало знали, и скоро будут отправлены в Канаду. Их дальнейшая судьба так и осталась для меня неизвестной.

Смутно было на душе, понимали, что нас решили взять измором, или просто увезут насильно. Что-то надо было делать. И тут появился наш Бруно с Сереной, пришли узнать, как наши дела. Мы описали им ситуацию. Бруно подумал и сказал: "Я вам помогу. Составляйте сейчас же список с полными фамилиями и домашними адресами. Постарайтесь достать у американцев побольше сигарет. Нужны еще галеты и пару пачек шоколада. Я перейду в Австрию, доберусь до какого-нибудь штаба Советской армии, передам список и просьбу вас выручить". Обрадовались страшно. За пару дней собрали все, что просил Бруно. Отправился Бруно в дорогу, взял коробку с одной тысячей рассыпных сигарет, уложил в заплечный мешок все продукты. И потянулись дни в ожидании и тревоге. Прошла неделя, прошла другая. И вот - о, радость, - на 16-й день появился наш Бруно, заросший бородой, уставший, но радостный. Он нашел штаб и передал наш список и нашу просьбу, даже привез письмо от майора, начальника штаба. В письме, напечатанном на машинке, было написано: родина вас не забудет, держитесь, свяжемся с американским командованием, потребуем доставки вас в зону советской демаркации. От всей души мы благодарили Бруно. Милый Бруно, мы даже фамилии твоей не знали. К сентябрю он хочет вернуться в Милан, чтобы закончить свой колледж. Дай Бог тебя счастья, итальянский юноша Бруно! Серена еще раз навестила нашу виллу, сообщив, что скоро она выйдет замуж за своего Саву. Дай Бог тебе не закопать твою удивительную красоту в те несчастные три морга земли!

 

Дорога домой

Ура! Наконец, 29 июня пришел посыльный из комендатуры и объявил: завтра нас повезут в Австрию, в советскую зону. Надо получить продукты в дорогу и с вещами завтра к 10 часам явиться в комендатуру. На складе наши старые знакомые негры разрешили взять все, что хотим. Набрали столько, сколько могли уместить наши рюкзачки (ни сумок, ни чемоданов не было). У комендатуры расселись в большой, укрытый брезентом, грузовик. У всех было веселое настроение. Двое солдат сели в кабину и мы тронулись. Машина долго кружила по горным серпантинам, иногда спускаясь в долину. Сначала пели до хрипоты, потом всех укачало. Только один раз остановились у какой-то речушки, наспех умылись.

Американец по-польски говорит: "Паненки, не раздумали ехать в Россию? Подумайте, пока не поздно" - " Нет, не раздумали". Через час по уже довольно ровной местности подъехали к мосту через небольшую речку. Вдали виден город , это Леобен. С противоположного берега на мост сошел солдат. Мы разобрали свои рюкзаки и толпой побежали навстречу солдату. Он остановился, как бы преграждая дорогу, строго осмотрел всех и говорит: "А, вернулись, шалашовки, немецкие подстилки. Кому вы здесь нужны?" Боже, что это? Мы не ослышались? Остолбенели, многие заплакали. А солдат повернулся и ушел назад. Как оплеванные, потрясенные стоим мы на мосту. Поляк снова кричит: "Давайте назад в машину. Это только цветки, а ягодки еще впереди!". Но наша Шура Корсакова - самая бойкая и смелая из всей группы, говорит: "Один дурак - еще не вся Советская армия, найдем начальников постарше". Перешли мост, поднялись на берег. Подошли двое в золотых погонах (мы еще таких погон не видели). Шура подходит к офицерам и говорит: "Товарищи военные, дано вам право оскорблять репатриантов? Все плачут не от радости, а от обиды". Шура рассказала офицеру, как все было. Офицер извинился перед нами, подозвал двух солдат, велел им сопроводить нас до репатриационного лагеря, доложить там в канцелярии. Через час мы были в лагере, в который собирали наших людей с юга Европы. Разместили в женском бараке, мужские и семейные бараки были в другом секторе. Всех зарегистрировали, на руки выдали какие-то удостоверения вроде пропусков. И снова потянулись дни ожидания. Вызывали в особый отдел, подробно расспрашивали о каждом этапе жизни и работы за границей. В лагере уже была налажена художественная самодеятельность, демонстрировались кинофильмы. Кормили в лагере однообразно, но сытно, а главное, получали нормальный хлеб по 600 г на день, этого вполне было достаточно. Первыми из лагеря стали отправлять семейных.

 

Снова убегаем от американцев

Заново стали утверждать новые демаркационные линии. В конце августа вечером по радио было объявлено, что город Леобен по новому поделу отходит в американскую зону, новая линия демаркации пройдет на 40 км восточнее. Транспорта мало, он занят вывозом оборудования и трофейного скота в СССР. Машины дадут только для стариков, больных и женщин с детьми. Остальным, кто не хочет снова попасть под влияние американцев, до 12 часов завтрашнего дня должны дойти пешком до города Шапрон в Венгрии, а дальше путь будет указан заново. Вскинули мы на спину свои рюкзачки и пошагали по шоссе. За ночь прошагали километров 30, утром уже еле плелись, даже все съестные запасы раздавали детишкам, которые во множестве встречались по дороге и выпрашивали хлеба. К 12 часам добрались до Шапрона, никто нас не встречал, размещались, где придется. Жили здесь неделю. Наконец, прибыл целый транспорт военных грузовиков, рассадили и повезли в Советский Союз направлением на Львов. Привезли в какую-то большую деревню, выгрузили посреди поля. Встретивший нас военный велел размещаться и ждать, когда будут поданы эшелоны по разным направлениям. В поезд каждый будет садиться самостоятельно. По вечерам было уже довольно холодно, люди понабивались во все сараи и мазанки, места всем не хватало. Мы вдвоем с землячкой нашли себе убежище под соломенной стрехой мазанки, за огороженной завалинкой, набили туда соломы: не беда, не такое еще бывало!

 

Последние километры к родному дому

Только через неделю на станцию прибыл первый эшелон товарных теплушек. Направление: Львов- Киев- Гомель- Орша-Витебск-Ленинград. Теплушки занимали по принципу землячества. Погрузились очень быстро и организованно. И поехали по родной, разоренной земле, больно и страшно было смотреть на это. Эшелон останавливался на всех более-менее крупных станциях. И вот - Орша. Высаживаемся, подходим к кассе, подаем свои справки. За два билета надо 100 рублей. Где их взять? А до дома всего 122 км. Надо что-то продать. Вижу: мужик подметает перрон. Вынимаю из рюкзака майку, подхожу к мужику, прошу купить. Мужик внимательно посмотрел на меня, расспросил, откуда я еду. Потом достал из внутреннего кармана деньги, отсчитал и подал. Я подаю ему майку, а он:

- Не надо, носи сама.

- Спасибо вам, дайте мне ваш адрес, я пришлю деньги по почте.

- Бог с тобой, дочка. Что сейчас стоят эти деньги.

Поблагодарив доброго дядьку, радостные, побежали в кассу, купили билеты. До отхода поезда времени было много, пошли бродить по привокзальной площади. А здесь настоящая "толкучка" - продают, покупают. Из вновь прибывшего состава вышли солдаты и устремились на "толкучку". Один пожилой солдат стал предлагать кружевное покрывало, кричит: "Девки, бабочки, кому нарядное покрывало, купишь - застелишь, и сразу мужика заимеешь!" Я тут же по голосу и повадке узнала своего односельчанина, весельчака и балагура, кинулась к нему: "Дядя Ваня, здравствуйте!". Он удивленно смотри на меня, не узнает.

- Дядя Ваня! Я ведь Лида, дочь Лаврина.

- Ох боже, Лида, это ты? Девочка, да о тебе мать с бабушкой все панихиды отслужили, ведь откуда-то были слухи, что тебя немцы расстреляли.

- Дядя Ваня, что у нас дома, все живы-здоровы? Ведь нам писем домой писать не разрешалось даже после освобождения.

Смутился мой односельчанин, а потом говорит:

- Ладно, уж скажу, все равно скоро узнаешь. Отец твой погиб сразу после освобождения на Проне. Брата забрали а армию, но на войне он вряд ли успел побывать (он с 1927 г. Р.). А мама твоя приняла себе примака, офицера с военведа. У нее родился ребенок. Крепись, дорогая, я думаю, что ты много чего вынесла, так что выдержишь и это.

И я, потеряв сознание, упала. Очухавшись, говорю Ольге и дяде Ване: "Я домой не поеду. Пойду в любой вербовочный пункт и уеду, куда попало. Дома для меня места нет".

- Э нет, дорогая девочка, я тебя из рук уже не выпущу, а довезу домой и сдам на руки матери, а дальше - разберайтесь сами. Наш эшелон идет в направлении Кричев-Унеча.

Как я не отбивалась, сгреб меня дядя Ваня и затащил в свою теплушку. Я сидела ни жива, ни мертва, все в вагоне скоро узнали мою историю, утешали по-отечески, чем-то угощали. Так довез меня дядя Ваня до станции Осмоловичи, из которой я два года назад так коварно увезли. До сих пор я так и не узнала, кто был моим злым гением, кому я так помешала.

 

"Не ждали"

На нашей станции из теплушки вышли только я и дядя Ваня со своим увесистым "сидором" и чемоданом. О мем возвращении успела сообщить ранее приехавшая девушка. На перроне меня встречали несколько девушек из нефтебазы. Они успели сообщить и моем приезде и моему отчиму. Вижу: идет офицер, капитанские погоны, пожилой, Подошел, смущенно, даже как-то растерянно сказал: "Здравствуйте, Лида! А мать еще ничего не знает". Он обратился к одной из девушек и попросил проводить меня до дома (500 м). У меня тряслись ноги, шумело в голове, шла точно в трансе, толком не могла отвечать на вопросы. Подошли. В окнах тусклый свет. Постучали, вошли в избу, все молчим. Маруся говорит: "Борисовна, посмотрите на нас, может, кого-то узнаете?" - "Кого узнаю?" - тревожно спросила мама и вдруг дико закричала: "Лида, девочка моя, это ты?". Кинулась, обняла и вдруг упала. С печки кувырком скатилась бабушка, в люльке заплпкал ребенок, девчонки хлопочут вокруг матери, бабушка повисла на мне, трясется вся, твердит: "Жива, жива, благодарю тебя, боже", - и крестится на икону. А я ничего не вижу, ничего не понимаю.. Очнулась мама, подошла к плачущему малышу (ему уже с год) и ко мне: "Смотри, доченька, что я наделала. Простишь ли ты меня? Но этот ребенок спас меня от петли. После гибели отца и известия о том, что тебя немцы расстреляли, после ухода Пети в армию я была близка к помешательству или самоубийству. А Александр Михайлович меня пригрел и спас. Он хороший человек, вот увидишь". "Не мне судить, мама", - только и ответила.

Девушки ушли, мама собирала ужин и все говорила, говорила, то смеясь, то плача. Бабушка все смотрела, все щупала, как бы не веря, что я - действительно я. Вернулся капитан, выставил на стол бутылку вина. Разговор не получался и капитан, умный человек, сразу понял все.

- "Давайте спать. Лиде надо отдохнуть, у нее такой измученный вид. Утро вечера мудренее, завтра обо всем и поговорим".

Я забралась на печь и сразу уснула, а бабушка еще долго бормотала молитвы, все благодарила бога за мое возвращение.

И началась мирная жизнь

Назавтра Александр Михайлович после завтрака ушел на службу, он служил военным техником в военведе. Я пошла в Климовичи, чтобы зарегистрироваться в КГБ.

Поступать на учебу было поздно. Еще узнала, что репатриантов на учебу почти не принимают. Устроилась с помощью отчима в военвед "старшим куда пошлют" на разные хозяйственные работы. Знала, что Михаил жив-здоров. Сразу после освобождения села присылал письмо своей и моей матери, даже какие-то деньги присылал. Но за эти четыре года разлуки все могло произойти. Решила не писать первой, знала, что его мать напишет ему о моем возвращении. Если я ему нужна - найдет, набиваться не буду. И действительно, скоро получила от Михаила письмо, очень радостное, восторженное, писал, что искал меня по лагерям в Германии. Я. Конечно, ответила. И 20 января 1946 года, в день моего 23-летия мы встретились в г. Климовичи, где стояла его воинская часть. Начался новый жизненный круг со всеми радостями и горестями, со всеми "прелестями" жизни семьи советского офицера: казармы или чужие углы, развалины Брестской крепости, в одном из казематов родились трое наших детей, жизнь на одной лейтенантской зарплате, невозможность устроиться на работу, т. к. в детские ясли или сад не пробиться. Но я по-прежнему много читала, что называется, образовывала сама себя, думалось: подрастут дети - все равно пойду учиться. А годы шли, дети подрастали, а впереди новые напасти.

 

Замуж во второй раз

Где-то, кажется, в 1953 году у всех офицеров потребовались дополнительные сведения для вновь вводимых личных дел. Подробно требовалось указать все о жене: кто она, откуда, кто родители, родственники за границей, находилась ли в оккупации, угонялась ли в Германию и т. д.

Мой муж честно ответил на все пункты анкеты. Через какое-то время штаб потребовал предоставить свидетельство о браке. Довоенное свидетельство было утеряно мужем за годы войны. Архивы районного ЗАГСа пропали в войну. Значит, трое наших детей - незаконные по законам того времени. Паспорт же у меня был на фамилию мужа. Сохраненный мамой довоенный паспорт со штампом о регистрации брака 19 июня 1941 года мне обменяли в Калинковичах на фамилию мужа.

И вот мы с мужем снова явились регистрировать брак в ЗАГС г. Бреста. Женщина, регистрировавшая брак, удивилась: ведь мы оба на одной фамилии. И вздохнув, сказала: "Ох, сколько сейчас мороки у народа и у ЗАГСов с документами. Не сумели чиновники в свое время вывезти архивы, а теперь мы отдуваемся за их головотяпство!" Поздравила нас с новым браком, и мы ушли.

Сдал муж копию нового брачного свидетельства в штаб. Прошло с полгода. Михаила вызывают в особый отдел, где особист, держа в руках личное дело мужа, сказал: "Вот так, капитан, Вы намерены еще служить в Советской Армии?" - "Конечно, если моя служба нужна Родине".- "В таком случае вам придется развестись с женой"". - " Как развестись, почему, а дети?" - " Ваша жена два года находилась за границей. Да, мы знаем, что она была угнана насильно, но есть указание сверху, что жена офицера должна быть выше всяких подозрений" - " Каких подозрений? Да если бы все были такими, как моя жена, то коммунизм у нас в стране давно бы был построен!" - "Не горячитесь, капитан. Я Вам все сказал, а теперь идите и думайте!"

Мой муж пришел домой без кровинки в лице. Обо всем мне рассказал. Для меня это был незаслуженный удар, я растерялась, не зная, что говорить и что делать. Михаил, немного упокоившись, твердо сказал: "Ни о каком разводе не может быть и речи. Подлецом я никогда не был, а перед своими детьми никогда не буду. Пусть увольняют, руки-ноги целы - проживем. Успокойся, дорогая моя, ты и не такое уже видела".

Особист вызывал мужа еще пару раз на беседу, где получал от мужа один ответ: "Разводиться не буду. Делать троих детишек сиротами не буду. Если не в армии - увольняйте". Но как тяжело было у обоих на душе.

 

Хрущевское сокращение армии

Как и все строевые офицеры, Михаил мало бывал дома, вечные выезды на учения, в лагеря, но старался уделить семье каждую свободную минуту. Был прекрасным отцом и любящим мужем, с таким никакие невзгоды не замечались.

Их батальон в 1954 году участвовал на Тоцком полигоне в испытании атомной бомбы. А в конце года - сокращение армии. В 250 тысяч сокращенных попал и мой муж, не дали дослужить до полной пенсии 7 месяцев. За 24 года выслуги в армии получил 51 рубль пенсии. Все попытки устроиться на работу в Бресте окончились неудачей, тогда в Бресте кроме "Газоаппарата" не было ничего. Как говорится: ни кола, ни двора, ни работы. Решили искать работу в любом районе области, лишь бы была работа и какое-нибудь жилище. Так и остановились в поселке городского типа Домачево. Там выросли и выучились все наши дети (в Домачево родился еще и самый младший, Сергей). Через 20 лет, в 1975 году заболел муж и умер от рака, отрыгнулись атомные испытания. Я до самой пенсии проработала школьным библиотекарем, прививая детям вкус к чтению.

Все дети построили свои семьи, помогала им растить внуков, их у меня 8, теперь растут 6 правнуков. Кончается последний жизненный круг, мне уже 85 лет, живу воспоминаниями, но жить еще не устала. Часто рассказываю внукам о войне, об оккупации, о жизни в невольничьих лагерях, но современные дети плохо это воспринимают. У них - совсем другая жизнь и другие интересы. Дай им, боже, мир на земле. Больше ни о чем не прошу Бога.

 

 

 

 

 

Волкович (Козлова) Лидия, 1941 г.

 

 

 

Волкович Л. И. Совр. фото.

 

 

 

Волкович Михаил и Лидия с детьми (мои брат Вова и сестра Галя), 1955 г. Брест.