|
Проголосуйте за это произведение |
СОБАКИ СЕЛА
ПОХМЕЛЕВКА
Война пришла в белорусскую деревню
Похмелевка обыденно, как осень или зима, но уместнее сравнивать ее приход с
вечерним дождливым предненастьем: невзначай серо стало и неуютно. Хотя
закатное
солнце пригревало и зелень буяла вокруг по-летнему, - как неожиданно
смерклось,
запылило на взгорке, и пятнистые тупорылые машины с немецкими солдатами в
кузовах околицу заполонили. И стал июнь не июнь, а черт те знает что.
До сих пор, в кои веки, через деревню
озабоченный "ЧТЗ" на высоких игольчатых колесах проползал, колхозная
полуторка,
спотыкаясь на колдобинах, шкандыбала,
а тут - невпроворот от ребристых танкеток с
крестами
на бортах, от рева мотоциклов, от обилия железа и бензиновой гари.
Деревенские собаки, обычно ленивые и
немые, учуяв чужаков, всполошились. Даже самая облезлая и безголосая шавка
сочла своим долгом возмущение выказать.
Тесные улочки никогда многолюдным
беспокойством не отличались. Но вот плетни затрещали, стронутые
бесцеремонными
колесами и бортами, колодезные цепи разом зазвенели, выбираемые второпях,
коромысла "журавлей" начали вразнобой пришельцам кланяться. Как будто им
невдомек, что поят криничной колодезной водицей чужаков,
завоевателей.
Но пока ни выстрелов, ни разрывов,
как
показывала накануне кинопередвижка в "Если завтра война", слыхать не
было,
то и страху особого у людей тоже не было. Только дворовые собаки, будто
оглашенные, надрывались. Видать, лучше хозяев, почуяли
недоброе.
- По-хме-лев-ка! - по складам
повторял
немецкий переводчик название деревни, пытаясь объяснить старшему офицеру
смысл
забавного слова. - Тринкен! Ауф! Шнапс!
- Я, я - добродушно соглашался
щеголеватый офицер, щелкая себя по кадыку холеным пальцем для наглядности
понятого.
Ни тому, ни другому никто не
объяснил,
что произошло название деревни совсем не от традиционного славянского
состояния
"похмелье", а от изобилия лесного хмеля, густо оплетавшего окрестные
перелески, переходящие к горизонту в настоящий дремучий лес. До таких
подробностей командованию прибывшей оккупационной части дела до поры до
времени
не имелось.
А вот неистовство собачьего поголовья
вызвало если не разочарование, то явное недовольство. Неприятие незваных
гостей
исходило от сельчан угрюмыми взглядами из-подо лбов, вымученными кривыми
улыбками-ухмылками с потаенным смыслом, лишенным ожидаемого подобострастия и
смирения. Это настораживало, раздражало, вынуждало к ответной
реакции.
Песий оглушительный лай, переходивший
в
глухое рычание при приближении людей в мундирах, требовал показательной
острастки.
- Всех собак отловить и доставить на
регистрацию! - последовал безапелляционный приказ, тут же растолкованный
толмачом свежеиспеченному старосте, выбор которого выпал на бывшего
колхозного
бригадира по фамилии Безрученко.
В Похмелевке, имевшей отдельную
полеводческую бригаду, преклонных лет Безрученко остался, считай, за
главного
из всех руководителей небольшого, но крепенького хозяйства с центральной
усадьбой на узловой железнодорожной станции, километрах в десяти. (Ее уже
заняли немцы). Остальное население - ветхие старики, бывшие
железнодорожники,
доярки, полеводы и те, кого куда пошлют. А отставной бригадир к тому же - с
говорящей фамилией: с культей по локоть. Когда был еще при силе и власти, то
вожжи бригадирской брички на руку наматывал - и айда по полям. Мужикам,
бабам
спуску не давал.
А теперь сник. Еще бы! Попробуй,
выполни
приказ: люди недовольные, собаки злые, немцы - только с виду лощеные и
вежливые, поди, угадай, что у них на уме?
Народ недоумевал: что это еще за
регистрация такая, отродясь в селе не видывали, чтобы псов цепных на учет
ставили... Яблони с грушами Советы переписывали, скотину считали, лошадей
отымали. Даже, баят старики, дымные камины в голодные годы на учет брали,
чтобы
налогом обкладывать... Теперь вот шариков с тузиками черед настал. Ну, а
тех,
что без призору по задворкам шныряют? По хвостам считать? Те, которые с
собачьими свадьбами к деревне прибились и поживают вольготно без цепей и
ошейников? За них тоже ответ держать?
Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Вот
к
тебе, убогая, хваленый немецкий "орднунг" припожаловал! Пришла беда:
отворяй ворота.
Говорят, охота пуще неволи, а неволя
горше любого нежелания, потому что подневольный человек - хуже безмолвной
скотины. Та хоть взбрыкнуться может, а то и бзик закатить, задравши хвост и
показав пастуху убегающий навозный зад. А что мирный селянин сотворить
протестное в состоянии, если вороненые автоматы наперевес, если рука
немецкого
офицера на кобуре, если черная овчара рвется на тебя с поводка и злобой в
лицо
дышит?!
Офицерову овчарку, неотлучную
спутницу
старшего над другими эсэсовцами начальника, невзлюбили сразу и вдруг: и
сельчане, и деревенское собачье племя. А узнай в ней виновницу переполоха и
представься такая возможность, местные кобели разорвали бы ее на части.
Арийская сука как раз готовилась ощениться и только беспечность хозяина
позволила ей отправиться вместе с ним, как считалось, в недолгосрочную
восточную компанию. Овчарка маялась тяжестью в животе и в обвисших тучных
сосках, истекала слюной и злобой, ненавидела любого приблизившегося. Ее
раздражали чужие запахи, взгляды, движения, мысли. Незнакомая обстановка,
бестолковый собачий лай доводили сучару до бешенства, до утробного рвотного
рычания. Хозяин не на шутку встревожился за здоровье своей любимицы и за
судьбу
вот-вот готового появиться на свет помета. Требовались тишина, покой,
отсутствие каких бы то ни было
внешних
раздражителей. А тут эти беспородные славянские ублюдки... Ничто не должно
служить помехой рождению здорового арийского потомства! Следовательно -
заткнуть настырные пасти. Навечно.
По утру светопреставление началось.
Кое-кто из догадливых хозяев додумался все-таки отпустить собак с привязей,
пинками, криками гнал со двора прочь, а те, верные, домашние, приняв
беспричинную немилость за странную игру, возвращались обратно, ластились,
дурачились,
оглашая окрестности радостным лаем, ни ко времени, ни к месту... А матерый
кобель бригадира, такой же сумрачный и лохматый, как и его поводырь, из
будки
напрочь вылезать воспротивился, пока расстроенный вынужденным староством
Безрученко не намотал поводок на культю и силком поволок упиравшегося кобеля
к
месту собачьего сбора, показывая пример остальным. Хочешь не хочешь,
пришлось
активничать, уповая на мысль, что, мол, все обойдется, и плохое
минет.
Не минуло, не
обошлось.
Людям сразу понятным стало, какую
регистрацию затеяли немцы возле дикой груши, что подпирала корявыми ветвями
черепицу бригадной конторы. Сюда, к месту традиционного схода, и было велено
привести деревенских собак. Вместе с хозяевами. Или
наоборот?
Лающее, визжащее, оживленное песье
разномастье, привычное к утреннему многолюдству возле конторы, не могло
взять в
толк, отчего спозаранку столпотворение и что делают на бригадном наряде
вооруженные автоматами чужаки, окружившие площадь плотным строем. И куда
подевались вчерашние качели. И с какой стати гробовое молчание. И что
означают
веревочные петли, лениво свисавшие с толстых ветвей.
Пока старший офицер оглашал, а
переводчик переводил приказ о проведении обязательной стерилизации всех
беспородных собак, разносчиков заразы и скверны, люди на что-то еще
надеялись.
Все происходившее представлялось не больше чем странное кино, в съемках
которого им пришлось вынужденно участвовать. Поэтому, считая себя и своих
подопечных случайными и необязательными на "балу" под название "стеризация", ожидали
что-то
вроде переписи, в худшем случае - прививок от бешенства, ящура или чего там
еще
потребует щепетильный немецкий "орднунг". Но не тут-то было!
Действительность превзошла все мыслимые и немыслимые
ожидания.
Когда, всунутая в петлю
распорядителем "бала",
- а это был рыжий фельдфебель, принимавший собачьи поводки из рук
оторопевших
хозяев - задергалась, закачалась и вскоре, вытянувшись, затихла пятнистая
гончая вдовы бригадного агронома Степанюка, первая в списке, народ ахнул.
Ужас
охватил присутствующих, а холодная пасть страха мертвой хваткой сдавила
горла и
мысли. Руки и ноги отказывались двигаться, а сознание - понимать
происходящее.
Пятнистые дети и внуки агрономовой
гончей, родоначальницы здешней, до нельзя смешанной породы, пегая от
возраста
лайка местного лесника, отсутствующего на "параде" по причине недавней
мобилизации,
разномастные дворняги - эти беспокойные "звоночки" каждого двора,
надежные
сторожа и пастухи, охотники и следопыты, стойкие в голоде и в холоде
обитатели
будок и конур, цепные и "вольноотпущенные", не раз битые не слишком
заботливыми хозяевами, ухоженные и беспризорные, обласканные судьбою и
людьми и
не очень, обученные собачьей службе и самоучки, "шарики", "пальмы",
"пираты",
"дозоры", - всех их без разбору мастей, пород и родословных принимала
груша-дичка, привычная к качающейся тяжести на своих пружинистых ветвях.
Кто-то из обреченных псов успевал
огрызнуться, кто-то лизал хозяевам руки, кто-то норовил ухватить зубами за
рукав палача...
Скрипело дерево, превращенное в
виселицу. Качались на ветвях-перекладинах страшные плоды, "дозревающие"
на
глазах. Казалось, плакали колокольчики, тоскливо звенели
бубенцы...
На глазах онемевших сельчан умирала,
не
теряя верности до самого последнего мгновения, собачья преданность, так и не
успев ни понять, ни простить вынужденное хозяйское
отступничество...
Ступор, охвативший присутствующих,
нарушился неожиданной, отчетливо прозвучавшей в тишине командой "фас".
Это бригадир Безрученко, стряхнув с
культи намотанный поводок, ею же указал получившему свободу, ощетинившемуся
неухоженной шерстью гончаку - сыну той самой "агрономши" - направление
броска.
- Кси его! Взять! - добавил бригадир
для
верности, показывая на старшего офицера, руководившего
экзекуцией.
Это все что успел последнее сделать в
должности старосты и в своей дальнейшей судьбе колхозный бригадир. Он и до
войны считался непредсказуемым самодуром. Но, как знать, как
знать...
Автоматная очередь оборвала прыжок
гончака, а также жизнь его хозяина, прекратила весь бессмысленный спектакль,
затеянный оккупантами.
Люди разбегались с места сборища в
панике и страхе. Собак, не дождавшихся очереди на "регистрацию", фашисты
пристрелили на месте. Селян не трогали.
Порядок был
восстановлен.
Деревня будто вымерла. Ни огонька, ни
звука. Ни привычного, казалось бы, со времен создания Мира деревенского
собачьего лая.
А ночью деревню окружили... волки.
Да,
да именно они - возбужденные, тоскующие, страшные - завыли нестройным хором,
опровергая все законы и правила, существующие в природе. Стоял июнь, начало
лета, благодатная для лесных хищников пора, однако неведомые силы и токи
заставили зверей сбиться в ночную стаю и напомнить себе и окружающим жутким
пугающим плачем суровую пору метелей и морозов, которые всем предстояло еще
пережить. А может быть, волки справляли звериную тризну по бесславно
погибшим
одомашненным собратьям? Как, знать, как знать...
Тревожную ночь провели жители деревни Похмелевка, напуганные произошедшей накануне собачьей казнью и небывалым волчьим пришествием. В хатах шепотом вспоминали о висящих кометах, о других странных небесных явлениях, предшествующих вражеским нашествиям былых времен...
В постоялой избе, где разместился со
своей овчаркой старший немецкий офицер, разыгралась настоящая трагедия. У
любимицы хозяина начались преждевременные роды - и ошалевшая от боли, страха
и
угнетавшего сознание и плоть волчьего воя, что, казалось, проникал во все
щели
и даже бесновался в трубе - молодая обезумевшая сука передавила, а затем
сожрала всех своих четверых новорожденных щенят.
Расстроенный таким поворотом дела
офицер, не справившись с нервами и позорной бедой, не нашел иного выхода,
как
застрелить несчастную тварь из парабеллума.
"Какая дикая, страшная страна! - в
отчаянии думал он.
Офицер не мог позабыть тот
нечеловеческий блеск, которым загорелись глаза безропотных поначалу сельчан
в завершении
собачьей экзекуции.
Шел второй день самой губительной в
истории человечества войны.
Проголосуйте за это произведение |
Этот рассказ отличная вставка для романа. Хочу лишь сделать неск. малых замечаний. Немцы, и вообще европейцы, не щёлкают себя по кадыку, коли речь идёт о выпивке, это "субуго" русский жест, пошёл, говорят, от Петра Великого. Европейцы же, предлагая выпивку,"надевают" сложенный в трубочку кулак на кончик носа и крутят туда-сюда. Навряд ли староста прказал собаке : "Фас!" Это немецкое слово как раз и означает "схватить, удержать", но пожилой Безручко, наверняка, пользовался родными и народными повелениями. Поэтому в "Кси, Взять!" верится, а в "Фас" не верится читателю. Рассказ хорош многоплановостью своей. Волчий вой в первую же ночь после истребления деревенских дворняг и рехнувшаяся породистая сука (именно её-то, несчастную псину, и жальче всех) сожравшая своих детей - эти картины наполняют рассказ объёмом и поднимают его выше простого эскиза, каким он, возможно, был задуман. А вот от "дикая страна" я бы отказался. Штамп. Прослеживается во многих произведениях о войне. Но -добре. Жму кнопочку.
|
|
Что касается знака выпить по-немецки, то Володя прав: просто иммитация пития алкоголя из горла, но только если это вино, то поднимается вверх мизинец, а если что покрепче, то к минизцу добавляется указательный палец. А большой всегда суется между губ. И на губах всегдлы ухмылка. "Дикая страна" - не штамп, это - обиходное выражение среди оккупантов сех мастей в местах, куда вступают европейцы, почитающие себя цивилизаторами. Для американцев нынешних Ирак с его трехтысячелетней историей со времен Саманидов - страна дикарей, для англичан - все, кто не живет на острове, - дикари. Для русских преданные ими народы СССР - дикари уже. Для немцев и посейчас русские - дикари. Не выбрасывайте этого слова ради борьбы с псевдоштампом. Это - очень современное слов. И будет современным еще тысячелетия вперед. Кстати, Александр, как вы относитесь к творчеству дударева? он - ваш земляк. И пишете вы с ним в одной интонации. Помните фильм, где сельский пастух, приглашенный на роль фпшиста, так и не смог бросить на землю каравай хлеба? Потому как... хлеб... потому как... друг человека... Вы - запмечательный писатель. Шлите рассказ в "Неман" немедленно. Валерий
|
Юлий Борисович, а если бы я отозвался о тексте Воловича лотрицательно, вы бы его похвалили? Вам нравятся тексты Ч. Айтматова после "Белого парохода"? Мне - нет. И очерки А. Чехова о Сахалине мне нравятся больше, чем тексты о том же В. Дорошевича. Каков простор вам для брани! Но... боюсь, что никого вы никогда не хвалили и не похвалите. Да и вообще убогий вы какой-то в своих категоричных заявлениях, примитивный хам. Волович - писатель огромнейшего творческого дарования, яркий стилист и гуманистически мыслящий литератор. Вы по всем перечисленным параметрам уступаете ему, а что касается гуманизма, то оный внутри вас вовсе отсутствует. Что видно из сути выставленный вами на сайт РП ваших текстов. Мы уж обсуждали их, потворяться не имею желания. Без всякого теперь уж уважения к вам, Валерий Куклин
|
|
Право, и не знаю, как реагировать на ваши слова. Их бы - да в уши Аргоши. Но он тут же увидит в нас кукушку с петухом, а потому следует полить на мед дегтя. А деготь в том, что писал, получается, я не ддля вас. Вы и так все поняли точно, написали то, что хотели, не свернули в сторону от поставленных художнественных и морально-этических задач и потому знаете лучше меня внутрненний стержень рассказа. Написал опять-таки для Эйснера. Дабы увидел Володя, что рассказ - это жанр архитруднейший. Он - не песня акына, пишется не куда кривая вывезет, а согласно определенных законов жанра. Ваш рассказ, благодаря своей завершенности, не замеченный Володей, показался мне тем и удобен. А все остальное - от души. По предыдущей повести обещал написать статью, напишу. Во второй половине месяца. С уважением. Валерий Куклин
|
|
|
А о чем еще говорить нынешнему русскому писателю, как не о водке да самогоне? Деталь для всякого вельми пьющего главенствующая. Особливо если глянуть на современный телеэкран. Ну, ни кадра без бутылки. Как раньше красавец Штирлиц, чтобы дать слово мудрому Копеляну, мусолил сигарету за сигаретой, так теперь все эти Турецкие и Каменские сосут горячительные. Потому здесь мы все - спецы по этому самому делу. Я вот не люблю алкоголя, хотя и не трезвенник, но по поводу нее родимой могу в добротной компании мужской, где все разговоры сводятся к бабам да тому, кто когда и сколько выпил, подждержать разговор. И всегда делаю это с удовольствием. Аль у вас это не так? А вообще-то правильнее было бы все-таки оставить щелчок по горлу. Хрен с ним, что немцы так не делают. Не натуралистическая это деталь, а художнественная, написана для русских людей и по-русски. И словесно выражена ярко, сочно, Юлию Борисовичу и присно с ним долбо--ов непонятно. Будут если переводить на немецкий этот текст, тогда с переводчиком и поспорите. Но профессиональный переводчик и сам все поймет, и до немецкого читателя донесет картинку эту понятно. Так что хряпну сегодня с посыла г-жи (увы, не товарища) Поповой стопочку перед сном, а перед тем щелкну себя по кадыку непременно. Валерий
|
Виноват. исправлюсь. Валерий
|
|
Где вы подтекст -то увидили? Явно улавливыемый смысл.. Сюжет в себе замыкается? А сюжет -то какраз может вполне иметь продолжение. И как вступление в большое произведение - тоже ничего, -словно гром слышатся мне последние слова, после воя волков и мрачного скрипа груши, с повешенными собаками.. Предствляете себе такую картину: луна, легко лежит на домах сельских, домишки будто согнулись от этого света, наглого, -а вверху с поля воют всолки.. Деревенька будто затаилась, скукужилась.. Вся в неведениии -что -то дальше будет, горюет что так оборвалась её размеренная жизнь. А потом -точно будут партизаны.Обгольц здесь прав почти,насчёт пртизан. но они -не совсем не волки, нет. Просто деревенька, -вам же в саом начале подсказку дали, -название лесное имеет, -партизанское.. И народ уже согнулся весь от внезапной ненависти, как пружина согнулся, - чтобы разогнуиться и нанести ответный удар.
|
|
Рассказ этот я не просто похвалил, я отметил его просто блестящим. Отчего же вы, неуважаемый, так набросились на меня? Инсинуация - это махинация, то есть уголовное преступление. И прячектесь, не называя себя. Нехорошо-с... Стыдно-с... Мерзопакостно.
|
Не могу не согласиться с тем, что можно бы рассказ этот и увеличить, превратить в очередной роман о героической битве белорусских партизан против немецко-фашистских оккупантов. Можно и эпопею накатать, протянув сюжет до сегодняшнего дня. Но зачем? Обогатит это предложенные автором характеры? Не засыпет ли мусором слов то, ради собственно чего сел автор за бумагу - история собак Похзмеловки? Тут некто таинственный написал замечательное продолжение "Ревизора" Гоголя. Блестяще написал. Ну, и что? Стал образ Городничего выпуклее? Обогатилась ли русская литература новым характером, открытием? К сожалению, нет. Продолжилась анекдотная составляющая пьесы - и не более того. А в рассказе Александра Мизайловича все написано до конца. Такова уж жизнь. Ибо и история эта, и собаки, и название села не придуманы. А вы предлагаете ему написать совсем другое произведение - про выдумку, которая бы вам понравилась. Ну, а мне надоели все эти фальшивые истории про Турецкого, Каменскую и прочую мутоту. Мне по нраву собаки села Похмеловка. Валерий
|
|
|
|