Михаил Воинов - Письмо на лету

По праву автора безгранично своевольничать в своём сочинении, уравновешенному правом читателя своевольно ограничиться прочтением из этого сочинения отрывка сколь угодно малого, местом для начала рассказа выберу Магадан, временем - июньское утро. Предлежащие события протекут отсюда далековато, зато июньских утр будет не одно.

Чутко отдремавши светлую туманную, пронизанную сверхъестественными, чудящимися уху, звонами ночь, спустимся по знаменитым (нет местного поэта, который не помянул бы их в своих стихах) шестиугольным плитам тротуара улицы Ленина от телевышки к автовокзалу. За спину уйдут посыпанные ярким солнцем, тяжело веющие холодом бирюзовые воды бухты Ногаева и серое крошево прибрежных барачных построек, остающихся здесь со времён первоначального освоения Колымы. Городок - размером на полчаса ходьбы из конца в конец - подметён и подтянут, как подобает настоящей столице[16]. Лицо ему придают несколько центральных улиц с добротными каменными зданиями, в целом незатейливыми - однако ж там и сям виднеются несколько шпилей - построенными в послевоенные годы пленными японцами; театр с порталом, опирающимся на квадратные в плане колонны; парк с аллеями между жидко посаженных чахлых лиственниц; три огромных площади с цветниками из ирисов. Ветрено всегда и солоно на этих площадях. Через город, занимающий перешеек между двумя бухтами, вечно протянут ток морского воздуха, который понужает горожанина с окончанием весны не упрятывать на хранение пальто или куртки, а командированного материкового жителя то и дело бубнить: "И это называется лето!" Ветер этот может порождать в человеке одновременно два противоположных желания: шмыгнуть под кров и пуститься в странствия по неизведанным землям. Предлагаю читателю нынче послушаться второго и, сев в автобус, поехать по колымской трассе. Виляя по долинам, перелезая через перевалы, дорога эта, проложенная заключёнными сталинских лагерей, ведёт к золотым приискам Центральной Колымы. Последим глазами за сопками: то имеющими вид одиночных холмов, то расходящимися пучками отрогов; то спокойно-округлыми, то иззубренными скалами; покрытыми то тёмно-зелёной пеленой стланика, то сереющими, розовеющими, рыжеющими осыпями различных горных пород, и всегда в обзор наш попадут сопки - из тех, что повыше - где в ложбинах белеют похожие на облака снежники, иным из которых не растаять до зимы. Нам встретятся и широкие долины, где светло зеленеют лиственничные леса, и узкие, глубоко прорезанные ручьями распадки, где виднеются мшистые, вечно затенённые бока каменистых выступов. Подолгу станут тянуться мимо пологие заболоченные склоны буроватого цвета, занятые багульником, голубикой, шикшей, морошкой - и на сотни-тысячи вёрст расстелется за обеими обочинами непроверенная ещё человечеством лесотундра.

На восемьдесят втором километре свернём влево, по длинному деревянному мосту пересечём реку Хасын и очутимся в посёлке того же названия. Посёлок вытянут под террасой, склоны которой засыпаны высокозольным каменным углём, десятки лет назад поднятым наружу заключёнными из нескольких здешних шахт, давно заброшенных. Ничего не растёт на этих чёрных осыпях - мальчишки любят с громом съезжать по ним вниз к насыпи, по которой когда-то пролагалась сюда от Магадана узкоколейная железная дорога. Уголь нужен был для паровозиков, которые должны были возить вагончики с грузами от Магаданского морского порта до приисков и обратно. Доведя, однако, дорогу до Палатки, находящейся в пяти километрах далее Хасына, затею эту почему-то бросили. Паровозики нынче все куда-то подевались, но что-то ещё хранят в растрескавшемся, грязно-бурого цвета, вагончике, который виден за колючей проволокой склада Хасынской Геологической Экспедиции. Проволоку эту и хранят: полным-полно её мотков когда-то передано было безвозмездно Министерству геологии от Министерства государственной безопасности. Много лет валялись по бокам насыпи рельсы, а потом куда-то пропали, но и сейчас ещё изредка встретишь на ней втиснутый в почву костыль, с которого пластами отслаивается ржавчина. По утрамбовавшейся насыпи теперь можно доехать на автомобиле до далёких жимолостных и груздёвых полян и до Волчьего ключа, где расположен пионерский лагерь "Геолог" (и Министерству просвещения пригодились некоторые усилия, некогда предпринятые Народным Комиссариатом Внутренних Дел).

Одну из скал, мимо которых проезжают дети, они называют "Ленинской". На ней ещё можно рассмотреть очертания большой ушной раковины, что уцелела от головного барельефа, высеченного в серых гранодиоритах каторжными ваятелями. Некогда Ленин выслушивал тут гудки, которыми был обязан приветствовать его каждый мимоедущий паровоз - теперь вслушивается в жужжание шмелей над обильно цветущим вдоль насыпи кипреем и, может быть, в разговоры такого рода, случающиеся в посёлке: "Это не загадка - почему люди делали памятники тем, кто их сюда загнал. Их бы расстреляли, если бы они отказались" - "Ничего подобного - это Сталина они ненавидели, а Ленина любили и старались от души", - и не узнать, хочется Ильичу ухмыляться или покаянно плакать, потому что нечем сделать ему ни того, ни другого.

А не любят мальчишки спускаться в шахту - но если тебе лет десять, а ты ещё ни разу этого не делал, то не можешь ощущать себя полноценным. Побывавшие там кажутся тебе принадлежащими тайному обществу; один небрежно говорит: я был там два раза, другой: четыре, и не возникает вопроса о том, который из них достоин большего уважения. Наконец какой-нибудь мальчик постарше из испытанных подземельем включает тебя в отряд из нескольких новичков, назначает срок спуска, наказывает взять с собой свитера, зимние шапки, варежки и фонари. В усталости от тревожных грёз, всю ночь заменявших тебе сон, погожим летним утром вместе со всеми взбираешься на террасу и подходишь к устью шахты - большой яме, на дне которой лежат два ржавых железных листа. Вожатай их со скрежетом отворачивает, и ты видишь перед собой совершенно чёрную дыру. Яркое солнце и тёплый, напитанный запахами трав воздух резко сменяются мраком и тяжелой, застоявшейся сыростью. Под ногами - скользкий, круто наклонённый дощатый трап, слева - перильца, всё - полусгнившее, во многих местах поломанное. Там и сям в луче фонарика видны прогнувшиеся, с треснутыми брёвнами, шахтные крепления. На стенах белеет похожая на бархат плесень толщиной в несколько пальцев. Справа - обледенелая в вечной мерзлоте гладкая дорожка, по которой вытягивали на поверхность санки с добытым углём. Кто-то пускает по льду камень, который где-то далеко-далеко внизу, слышно, плюхается в воду - тогда соображаешь, что смерть от тебя в одном шаге, и крепче хватаешься за перила. Ещё не доводилось тебе встречаться с такой страшной, каменно стиснувшей слух, тишиной. Ко времени сворота в штрек ребята уже все озябли. "Скоро придём", - глухо звучит голос старшего. Ответвление, ещё одно - и отряд останавливается возле довольно толстого бревна, покрытого надписями. Складным ножичком старший вырезает на древесине фамилии всех членов экспедиции. Мальчики покамест осматривают лежащие подле полуистлевшие отрепья шахтёрской рабочей одежды. Каждый должен потрогать их руками. Нельзя не догадываться, что неспроста они тут очутились, и молчать хочется больше, чем говорить. Уже обследованы с фонариками все ближайшие чёрно-серые, в острых выступах, стены штрека, ребята, замёрзшие, сидят кругом бревна на корточках, а предводитель всё не торопится объявлять обратный путь. Чьи-то фонари почти уже не светят из-за севших батареек. "Может, пора выходить?" - заикается кто-нибудь робко. "Нет, - отвечает старший, - полчаса ещё не прошло", и никто не спрашивает, для чего полчаса эти нужно тут выжидать.

Выбравшись наконец наружу, к тёплому ветерку, к шелесту карликовых берёзок, к ослепляющему солнцу, на котором мало-помалу согреваются твои изголуба-белые пальцы, удивляешься тому, что эти чёрные толщи отпустили тебя невредимым. До конца дня тебя таинственно радует всё обыкновенное, из чего состоит твоя жизнь. Даже сковородку мыть приятно. Отныне на вопрос, бывал ли ты в шахте, можно кивнуть совсем не гордо. Можно спокойно проходить через новую славу и снисходительно посматривать на мальцов, которые возле старой лавы ещё, беспокоясь, не проходили.

Но однажды в одной из шахт насмерть завалило пятнадцатилетнего мальчика. Среди ребят он был известен тем, что, играя в футбол, не любил отдавать пасы, а водился сам до последнего - возможно, поэтому ни для кого не было удивительным, почему он полез один, хотя это не было принято. На террасу он взобрался вместе со своим дружком, помладше, но в шахту его с собой не взял. Тот до сумерек жёг костёр, а потом пошёл признаваться родителям. Похороны пришлись на солнечный июльский день, кругом верещали кузнечики, жужжали мухи и слепни, бледное лицо мальчика не имело ни ранений, ни мученического вида, и многим плакалось как-то особенно горько. И слышно было Ленинской скале, как ввечеру одни утверждали, что это Сталин дотянулся до своей очередной жертвы, другие - что дотянулся Ленин, третьи - что это у поселкового начальства не дотянулись руки обрушить вовремя ветхую выработку - и ей нечем было их рассудить.

Не успели отмелькать лопаты, засыпающие новую хасынскую могилу, как уже, для того чтобы засыпать старые хасынские шахты, по террасе, с проводами и взрывными машинками в руках, засновали взрывники. Начальник экспедиции в сердцах отказал на это так много взрывчатки, что к концу сезона проходчики канав в полевых отрядах стали ощущать её нехватку. Всякий раз, как грохот нёсся по посёлку, многие думали: всё, умер зев, захлебнулся кровью, не будет больше пожирать людей - но они заблуждались.

В тот вечер единственный, поздний, сын клубной билетёрши и уборщицы, которого она выращивала без отца, не вернулся домой. Если вам зачем-то нужен был этот мальчик, то вы никогда бы не нашли его дома сидящим, как это случалось с его соучениками, над книгой из выданного в школе списка литературы для летнего чтения. Перво-наперво вам следовало пройти к тому месту, где Хасын прижимается к скальным обнажениям и течёт особенно быстро. Там мальчик решал задачу, как, бросившись в звонкую ледяную пену, пронестись на ней между валунов так, чтобы выброситься на отмель неповреждённым. Иногда его можно было встретить в одном из лесистых протоков катающимся на вязаном плоту собственного изготовления либо в леске невдалеке от школы, в котором велось назначать драки. Имело смысл также покараулить мальчика возле устья одной из шахт. Теперь мать, бесполезно запрещавшая сыну к ним приближаться, вдруг решила, что он в последний раз захотел в какую-нибудь спуститься, пробрался незамеченным и был погребён взрывом. Каким бы сорванцом он ни был, сын никогда не нарушал обещания, вымоленного у него матерью: в десять часов вечера возвращаться домой, а если не получается - хотя бы показаться на глаза. И в половине первого ночи истошные крики всполошили светлое хасынское забытьё. Женщина тащилась по улице и ревела: "О, зачем мне теперь жизнь?!" Повыходившие из домов сонные жители уверяли её, что за два дня до взрывов у входа в каждую шахту был нарочно поставлен сторож, чтобы никто туда не проник, но она всё твердила: "Он там!", а потом вдруг осела и перестала понимать речь. Неизвестно, успела ли женщина узнать подбежавшего сына, который, как выяснилось, ездил на Палатку и припозднился, вынужденный из-за поломки автобуса возвращаться пешком. В ту минуту её постигло кровоизлияние в мозг, от которого спустя неделю она и скончалась в палаткинской больнице.

Тринадцатилетнего сына билетёрши, после того как отчаялись разыскать его отца, определили в интернат в посёлке Талая, километров за двести по трассе от Хасына. По слухам, в этом заведении каждому новенькому коноводы из старожилов сразу выбивали зуб и каждого старенького раз в неделю, выстроив воспитанников в очередь, били кулаком в лицо - воспитатели же сами за себя побаивались и потому были как пустое место. Многие подростки, не успев выйти из детского интерната, тут же оказывались во взрослом - за колючей проволокой, вышки которого видны были им со двора во всё время учёбы. В пионерских лагерях с приезжими с Талой, даже с явными слабаками, на всякий случай предпочитали не связываться.

Теперь у хасынских мальчишек появились другие испытания: вроде перехода над речкой по высокому подвесному мосту, в то время как его с концов изо всей силы раскачивают из стороны в сторону. Но сколь бы ни было страшно, оказываясь лицом вниз, видеть под собой камни переката и знать, что, стоит разжать пальцы, стиснувшие поручень, как через несколько мгновений погибнешь - всё равно мало у тебя найдётся возражений для того, кто скажет, что по сравнению с шахтой всё это - пустяки. И от этого многие, доросшие до неё, когда её уже не стало, не могут найти себе утешения.

Миновав мост, между свай которого крутятся и поверх друг друга наслаиваются тёмно-зелёные от глубины воды, увидим перед собой одноэтажный (какие здесь все за исключением одного) домик с вывеской "СТОЛОВАЯ". В известь, которой белили оштукатуренные стены домика, синьки добавили, по-видимому, не скупясь. Можно зайти подкрепиться. На завтрак здесь всегда предлагают толстые оладьи с повидлом и жёлтый упругий параллелепипед омлета, на обед - щи из кислой капусты, котлеты с макаронами и компот из сухих фруктов, и изредка в любое время дня здесь предлагают привезённые из Магадана белые параллелепипеды мороженого, завёрнутые по-конфетному в белую полупрозрачную бумагу. После трапезы можно, если надо, взять огоньку у сытых механизаторов и, сидя рядом с ними на завалинке, подышать маслами, которыми пропитаны их комбинезоны.

Пойдём далее пешком частью по гулким дощатым тротуарам, частью по изжелта-коричневым дорожным суглинкам, на поверхности которых перемешаны крепкие отпечатки автомобильных шин и гусеничных тракторных цепей. Продвигаясь по улице Геологов, являющейся длинной осью посёлка, встретим клуб, кинозал которого так пахнет семечками, что легко подумаешь, будто вместе с клубом этим находишься в каком-нибудь селе Курской, может быть, области, где от подсолнухов нет проходу. Потом пойдут гараж с мехмастерскими, почта, сберегательная касса, амбулатория, в которой ведёт приём костлявый носатый фельдшер в глаженом халате. Если у вас воспаление лёгких, то фельдшер всегда предложит вам укол пенициллина, если подавлен ваш дух и не отпускает - из дыр между тонких, мелко морщинящихся век глянет на вас темнотою, в которой вы различите боль, слышанную им в больницах и виденный им в покойницких покой, и улыбнётся для вас так легко, как будто это ничего ему не стоит.

Следующим будет двухэтажное здание камералки, сумрачные коридоры которого заставлены шкафами с коллекциями горных пород. Оказавшийся здесь сторонний человек с непривычки хмелеет от сгущённого запаха гор, который геологам, наоборот, помогает прояснить их пространственное мышление. Далее встретятся нам лаборатория спектрального анализа и электростанция, возле которой высятся горушка аркагалинского[17] каменного угля и чумазая железная труба. Круглосуточный стук генераторов электрического тока разносится во все концы посёлка и, конечно, давно, от моста ещё, заслышан был нами. Затем потянутся обшарпанные барачные домики, владеющиеся, в основном, бывшими ссыльнопоселенцами. К домикам прилегают картофельные огороды с несколькими грядками, отданными под овощи вроде моркови, репы, редиса. Кое-где, на участке, хозяин которого хочет заколотить деньгу, широко сверкают зеленовато-прозрачные стёкла теплицы. Для того чтобы получить урожай огурцов и помидоров, надо с осени завезти на тракторных санях дрова и задолго до окончания морозов начать топить теплицу днём и ночью. Много лет подряд продавая его на магаданском рынке по ценам, учитывающим северный коэффициент к действующим окладам, можно накопить на кооперативную квартиру в европейской части Советского Союза. Можно заколотить тогда свою хибару и уехать стареть туда, где тепло. Заколотить наконец навсегда непостижимую Колыму и зажить наконец напоследок человеческой жизнью. А потом взять да вернуться обратно.

Пройдя между детским садом и школой, ступим на лесную дорогу и вскоре за вербными кустами наткнёмся на латаную-перелатанную дощечками и кусками фанеры лачужку супругов-корейцев. Муж долгое время занимался тем, что возил по Хасыну на лошади бачище с питьевой водой. В морозные дни сосуд облекался гладкими натёками льда, намерзающими из того, что проливалось из черпачища. Попадало и на сани, и когда от "Н-ну!" возницы густо дышащая белым паром коричневая лошадь трогала с места, из-под обледенелых деревянных полозьев раздавался визг. Немолодой человек этот любил, расставив руки, внезапно набежать на детей и смотреть, как они, устрашённые его раскосыми глазами и иноземным улюлюканьем, что есть духу пускаются наутёк. С тех пор как в Хасыне додумались до водопровода, кореец служит сторожем на складе, и никто из шпаны ещё не покусился на то, что он охраняет, потому что вся перепугана им от детства.

От корейцев пройдём ещё метров двести по перелескам, по доске, уложенной на камни, пересечём ручей и заканчивая путешествие окажемся на вертолётной площадке. Отсюда геологи вылетают в поле. Начиная с конца зимы по начало следующей редкий день, пригодный для полётов, аэродром этот проводит праздно. На всю жизнь для хасынских детей остаются дороги, как голоса родителей, отдающееся между домов тарахтение электростанции и над крышами подсвистывающее громыхание вертолётного винта.

Ясным июньским днём 197... года Петя Гость и Витя Блинцов, присоединившись к двум рабочим, три дня уже тщетно ожидавшим вертолёта, сидели у костерка на краю вертолётной площадки, возле нагромождения мешков, ящиков, палаток, и прочего полевого снаряжения. Петя так отучился десятый класс, что оказался не допущен к экзаменам по трём предметам. Мальчик прогуливал по много дней подряд: ездил на Палатку или в Магадан, где имел знакомых по пионерским лагерям ребят. До Палатки было четырнадцать минут езды на автобусе - вслепую, поскольку на всех, кроме водительского, стёклах наморожен был непрозрачный рисунчатый лёд. Петя заходил в читальню и, поглядывая в окно на белые сопки, просиживал за книгой до часу дня - пока не заканчивались в школе уроки. Читатели были наперечёт, да и те все тихие - тем отчётливей на разные голоса скрипели у них под ногами половые доски. Одно время пожилая женщина, сидящая на выдаче книг, начала было коситься на лоб мальчика, торчащий из-за переплёта Джека Лондона, и дважды спрашивала, отчего он не на занятиях. Тот вынужден был в первый раз придумать себе болезнь, во второй - подготовку к докладу и уже не знал, что приготовить для третьего, как вскоре место старушки заступила юная совсем девушка с косой, наверченной на затылок. Девушка вопросов не задавала и вместе с Петей задумчиво засматривалась на сопки. После часу Петя или возвращался домой, или шёл в гости к кому-нибудь, у кого был магнитофон.

- Чего ты там находишь? - упрекал Петю его друг Костя Градовский. - Тебе не жалко времени?

- А мне кажется, я его в школе теряю. Мне нужно что-то понять, а все мешают.

До Магадана слепой езды было два часа, по истечении которых ступни, как внутри ботинок ни шевели пальцами, оказывались ледяными. Плиты улицы Ленина со стыками между ними забитыми снегом выглядели как начерченные мелом шестиугольники. Топча их, Петя поднимался от автовокзала к центральному гастроному, где медленно, с остановками, проходил вдоль карамельно-шоколадного, мучнисто-крупяного, молочно-сырного последовательно расположенных запахов. В витрине рыбного отдела, напитывая лёгкие йодом морской капусты, Петя некоторое время осматривал шершавых, зелёных со спины и бледнобрюхих камбал, чёрные бруски копчёной нототении, навал креветок и прочитывал вид посола на большой консервной банке с тихоокеанской сельдью. До конца магазина, откуда слышались удары секиры, рубящей мясо, и звяканье бутылок, Петя не доходил, а, остановившись у прилавка, где продавали в розлив напитки, медленно выпивал стакан холодного молочного коктейля. Находящаяся напротив дверь обдавала мальчика студёным паром, а снующие туда-сюда покупатели непрестанно задевали за плечо. Надышавши в варежки тепла из лёгких, Петя выходил на улицу и отправлялся в какое-нибудь следующее место, оборудованное батареями отопления. Это мог быть краеведческий музей, одноэтажный, барачного разбору, домик, крыша которого плавно перетекала в заструги сугробов. Там перво-наперво Петя пугался красноватых глаз огромного полярного волка, чучело которого свирепым оскалом приветствовало ступившего на порог посетителя, а потом в сумрачном таинственном чуме, вместе с раскрашенными и разодетыми изваяниями чукотских мужа и жены, благоговейно грелся от духа огня, представленного сооружением из красной бумаги с электрической лампочкой внутри. Если тут же оказывалась озорная шайка школьников, которых привели на экскурсию, то Петя искоса наблюдал за тем, как именно каждый из них озорует.

Это могла быть оранжерея, расположенная на втором этаже Дворца Профсоюзов. Там журчал фонтан, и повсюду расставлены были кадки с южными растениями, и тени пальмовых листьев клали зеленоватый оттенок в мерцание вод многоведёрного аквариума. Вдыхая парной, отдающий почвами воздух, Петя сидел на скамейке и наблюдал, как стеклянные стены зала перечёркиваются целеустремлёнными путями горожан, утруждаемых одеждами и оскальзывающихся на снегах, а аквариума - завитковым плаванием неодетых бессмысленных барбусов, скалярий и меченосцев. Около полудня человеко-рыбное безмолвие Петиного одиночества прерывалось голосами лестничных уборщиц и бряцанием поломойных вёдер. "Она его умоляла, он её предупредил..." - сначала слабенько гукало сверху, из-под чердака. "Они ей помогали, он к ней не приходил..." - громко и гулко, среди хлёста мокрых тряпок, раздавалось со ступенек, приближенных к входу в оранжерею. "Они ему не звонили, он стал перед ней на колени..." - постепенно сникало ниже и замирало совсем уже, вероятно, в подвале. И тогда откуда-то с высоты, из открывшейся в какие-то сферы двери верхнего этажа становились слышны черновые фортепьянные упражнения человека, надеющегося на то, что когда-нибудь ему удастся провести такие связи между пальцами и спинным мозгом, чтобы получились крылья.

Это бывал и один из кинотеатров - чаще всего "Горняк", самый большой в городе. Петя приходил задолго до начала сеанса и поднимался на второй этаж, в фойе, светлое от больших окон, которые понизу синели полосой кристаллических снегов, наслоившихся на карнизы. Окна выходили на белый парк, на густо изрезанный росчерками и завитушками конькобежцев лёд громадного катка, в этот час почти пустого. На замершей маленькой сцене отдыхали от вечерней работы пианино, литавры и барабан, а по стенам были развешаны фотографически замершие сцены из советских кинофильмов. Чуть выпятив губы, задумчиво и тревожно вглядывался в окно Смоктуновский, и, проследив глазами в этом же направлении, можно было увидеть одинокого фигуриста, который раз за разом повторял один и тот же поворот в надежде когда-нибудь так разметать косность своих тельных тканей, чтобы коньки его могли чудиться людям крылатыми сандалиями. По кинозалу малочисленные зрители распределялись равномерно и, в основном, поодиночке и, поглядывая на соседей, казалось, пытались угадать, с чего бы это они утро буднего дня решили посвятить киноискусству. Даже если картина оказывалась скучной, Петя просматривал её целиком. По окончании действия все вставали и направлялись к выходу, обычно не дожидаясь, пока киноплёнка дотащит до конца заключительных надписей и аккордов - а Петя дожидался и покидал зал последним. До вечернего автобуса, уходившего в шесть, оставалось несколько часов, и Петя отправлялся к одному из магаданских приятелей. С кем-то из них можно было сыграть в шахматы, у кого-то - пообщаться с мальчиками и девочками, и всюду имелись магнитофоны.

- Ну, а в Магадане-то тебе чего? - недовольно спрашивал Костя, и Петя отвечал:

Часто, когда в Хасыне и пылинка яркая не ссыплется с убелённого, застывшего на сухом морозе дерева, на Охотском побережье бушевала пурга. Исполинская развевающаяся завеса снега ниспадала сверху на магаданские улицы, застилала, проявляла, полоскала дома, размытые сопки, штрихи телевышки, и на площади перед бывшим зданием Совнаркома многопудовой выпростанной дланью разрезал метель памятник Ленину. Сошедшего с подножки хасынского автобуса Петю сейчас же обсыпало снегом, подхватывало воздушной неровной струёй и до тех пор влекло куда-то в мельтешащую белую муть, пока мальчику не удавалось ухватиться за какое-нибудь сооружение. Ветер грохал дверьми подъездов, гремел о стену болтающимся на одном гвозде плакатом, с лязгом мотал провода меж столбами. Подолы женских пальто, верхних и нижних юбок хлопали с таким же резким звуком готового вот-вот порваться полотна, как стяги на зданиях областных комитетов партии, комсомола и профсоюзов. Маленькие снежные человечки, для которых отменили учёбу в школе, чтобы по выходе из дома их не унесло ураганом в волшебные страны или под автомобили, теперь, по выходе родителей на работу, все как один куролесили во дворах. И, как мощные луки, вдоль улицы Ленина сгибались и разгибались лиственницы, и, как выпущенная из пращи, со звоном летела вдоль тротуаров голубая консервная банка из-под сгущённого молока.

- Глядишь, как всё летит, и чувствуешь, что стоит жить.

- Вот, вот! Я давно заметил, что чувства стали иметь для тебя слишком большое значение. Ну, давай разберём: что такое ветер? Это однонаправленное перемещение вещества в пространстве - вот и всё. Зачем что-то воображать?

- А твоё стремление поступить в университет - это однонаправленное перемещение мысли внутри головы. Я же тебе ничего не говорю.

Петя без большого труда возмещал отставания в учёбе, но обид, причинённых химичке, историчке и математичке, возместить не мог. Эти учительницы были не то, что физик, который не понимал, в чём смысл наказания учащегося за незаконное физическое отсутствие в классах, если в уме у того присутствует понимание физического смысла изучающихся законов. Кто-то из ребят ещё мог, отвечая у доски, справиться с задачей или описать опыт, но стоило Василию Петровичу (так звали физика), сложив руки перед широкой грудью, изречь: "Объясните мне физический смысл такого-то закона", как в классе становилось почти так же тихо, как на уроках географии. Чтобы не привлечь к себе внимания, никто не смел ни вздохнуть как следует, ни направить взгляда на учителево смуглое лицо с выпуклыми чёрными глазами и тяжёлым, отливающим в синеву подбородком. "Что за собрание затравленных кроликов?" - спрашивал учитель. Тогда толкали Петю, и он поднимал руку. Ему часто удавалось давать отчасти удовлетворительные ответы. Вторым - и последним - в классе, у кого они ещё получались, был Костя, и законы, проходившиеся в отсутствие двух друзей, так и оставались неистолкованными. "Идите работать - зачем тут зря штаны протирать?" - усиливая хрип своего голоса, нередко возглашал физик, и это служило зачином наставлений, занимавших до трети урока. "Не умеет объяснять, - рассуждали между собой подростки. - На себя злится, а не нас". В тех редких случаях, когда кто-то выказывал хорошее усвоение темы, физик улыбался, поднимая высоко над зубами верхнюю губу и напоминая благодарного за траву кролика.

Были те трое и не то, что учитель литературы и русского языка, которая - полная седовласая сердечница - слушая, как Петя сравнивает стихи Есенина и внепрограммного Бальмонта, утирала почти богомольные слёзы и прощала всё. Её звали Василиса Егоровна. Когда она на кого-то гневалась, то, словно не желая видеть мерзавца, срывала свои разболтанные пластмассовые очки и отшвыривала их подальше на край стола. От стука перекрестившихся дужек класс вздрагивал и ненавсегда входил в почти такую же тишину, из какой во время уроков географии не выходил никогда. Будучи в хорошем настроении, Василиса Егоровна отдавалась привычке набрать в горсть как можно больше мягкой складчатой кожи со своего горла и умильно поглядывать на любимчиков. Эта женщина легко ладила почти со всеми девочками, но у неё не было любимиц, потому что дети, к которым особенно располагалось её сердце, получались из таких, что доставляли ей затруднения, а это были мальчики. Когда её любимчиком называли Петю, он морщился, а Костя его успокаивал:

- Тебя не спросили. Но это ведь такой понятный недостаток. Он придаёт педагогу человеческий облик.

Были трое те также не то, что учительница географии, чьи открытые уроки годами держали первенство по району. Когда её упитанное тело и большая круглая голова, увеличенная к тому же кучерявой пышной причёской, показывались в дверях, расшумевшийся класс вдруг стихал на полуслове, на полукрике - те, кто сидел спиной к выходу, по лицам товарищей, расположенных противоположно, мгновенно догадывались о том, что стряслось, - и выпущенный из трубочки катышек из жёваной бумаги, казалось, зависал в полёте. Если бы другие учителя могли достичь хотя б наполовину того порядка на уроках, что удавался ей, то по уровню дисциплины хасынская школа держала бы первенство по Союзу. Несколько занятий, после того как класс впервые попадал ей в руки, Александра Ильинична - так звали эту женщину - проводила тихим голосом, в духе вежливой твёрдости, очаровывая одних осведомлённостью в почвоведении, других - незлой насмешливостью, третьих - элегантностью блузок с белоснежными жабо. Когда окончательно выявлялись упорные те, кто, вместо того чтобы поддаваться тонким чарам, предавались болтовне, однажды посреди заурядного урока вдруг разражался чудовищный зык. Лицо географички темнело, пытаясь сравняться цветом с коричневой классной доской, и из-за нервных губ выдвигался строй клацающих зубов, из которого надменно, как древний кумир, сверкала оковавшая верхний резец золотая коронка. Шелестящее над неспокойной грудью жабо, которое поутру вспрыснуто было духами, обрызгивалось теперь стремительной слюнной пылью. Если это случалось в солнечный день, то возле уст Александры Ильиничны можно было поймать взглядом радужный блеск, словно ставился ею на школьные годы завет. Даже в самых укромных закоулках школы - там, где уборщицами хранились швабры или физруком - мячи, стены отвечали гулом на раскаты могутного голоса. Можно было подумать, что на уроке географии ставится лабораторный опыт по воздействию землетрясения на одноэтажные постройки из лиственничного бруса. Если бы когда-нибудь возвели школу, до последнего этажа которой не могли бы достигать такие колебания, то по вышине она оказалась бы первой в мире, и все узнали бы про Хасын. Возможно, Александра Ильинична бывала недовольна и Петей, но никогда почти не находила нужным этого показывать, поскольку он почти всегда находил на карте нужную столицу и показывал путь, которым нужная речка с высот перетекает в море.

К своим средним летам химичка Раиса Сергеевна научилась, по-видимому, никогда не волноваться, и с круглого лица её её круглые серые глаза смотрели одинаково туманно на самые противоположные выражения самых противоположных учащихся личностей. Если класс был чем-то взбудоражен, она объявляла химический опыт, и химический кабинет освещался вспышкой пламени или наполнялся сероводородом, что позволяло поддерживать в детях интерес к науке. Случалось, Раиса Сергеевна сетовала с благодушием: "Хорошо тому, кто преподаёт историю или литературу. Там полным-полно сюжетов. А мне чем вас заинтриговывать - таблицей Менделеева?" Хотя она провела годы растолковывая Вите Блинцову материи химической науки, как и прежде, его голубые глаза, когда его просили объяснить, что такое валентность или молярная масса, делались похожи на ясное небо, а ответы не были ясны. С видом усталой строгости Раиса Сергеевна выводила в Витиной ведомости четвертные тройки, а Пете, который не часто давал учительнице возможность уделять ему даже минуты и читая учебники (да и друг на что?) за три дня одолевал то, на чём класс сидел три недели, с раздражённым видом ставила два в году за неуважение к предмету.

Историчка Ирина Фёдоровна была крупная ясноглазая женщина, которая каждое утро бегала к реке, для того чтобы летом на несколько минут погрузиться в её студёный поток, а зимой растираться там снегом. Перед школьниками Ирина Фёдоровна являлась неизменно румяная, бодрая и радостная, по-видимому, оттого, что тело её и дух всегда как нельзя лучше были готовы для сражений с внутренним и внешним врагом. Ему нечего было надеяться на её слабость. "Ни в живописи, ни в музыке, ни в философии, - не однажды заявляла она, просветлевшим взором окидывая класс, - США не сделали ничего значительного!". Любя здоровый холод, она терпеть не могла прохладного отношения к ленинским работам, а Петя куда с меньшей охотой их конспектировал, чем подвергал сомнению происходящую от этого пользу. Тот, кто бывал у Ирины Фёдоровны дома, всякий раз замечал возле изголовья её постели коричневый том, на верхней обложке которого была оттиснута голова Ленина - услышав же на уроке истории частности из жизни Володи Ульянова, можно было подумать, что рассказ ведётся его родственницей, с ним запросто знавшейся. Её переживание за гения человечества, сложенное с обидой за своего человечка, напоминало классовую ненависть с наслоённою на неё кровною местью. В довершение всего, когда однажды во время урока, посвящённого борьбе с контрреволюционным подпольем в республиках Закавказья, Ирина Фёдоровна щёлкнула по носу пальцем расшептавшегося Борю Пайчадзе, Петя заметил: "Классный террор" - и, получив за урок два и два за год, тем самым чётко обнажил её несомненно неамурное отношение к нечётким сомнительным каламбурам.

Точно оснащённый по уставу средневековый ратник, вторгалась в класс учительница математики, увешенная большими деревянными треугольником, линейкой, циркулем и транспортиром. Почти ежедневно местное малорослое население со своим мелким, умещающимся в готовальню, вооружением вело против неё неравные бои. Александра Степановна - так звали математичку - щадила всех, кто соблюдал комендантский час. Он заключался в установлении ею на текущую четверть разрешённого запаса прогулов. Александра Степановна загодя предупреждала и Петю, и других о том, что запасы их иссякают, и уже нарушителя неумолимо карала четвертной двойкой. Та словно бы перелезала ей на голову, где образовалась таким образом толпа кудряшек. Александре Степановне было лет тридцать. Каждую осень она возвращалась с чёрноморского побережья такой загорелой, что на белый воротничок её блузки было нестерпимо смотреть. Он немного впивался - когда руки с ярко испачканными мелом удлинёнными пальцами со стуком водили по доске геометрическими орудиями - в мягкую кожу шеи, а край зауженной книзу юбки, впиваясь в рельефные колена, мешал делать широкие шаги. Непросто бывает подобрать доспехи так, чтобы не натирала верхняя кромка нагрудного щитка и не стесняли набедренные латы. Петя написал годовую контрольную на четыре, но Александра Степановна всё равно поставила ему за год два, так как у него накопилось пятнадцать лишних прогулов. Вероятно, она привыкла к тому, что мальчики с удовольствием посещают её уроки, чтобы посмотреть если не на красоту её доказательств, так на доказательства её красоты, и не любила, когда выпендриваются.

Как бы то ни было, все однокашники сдавали теперь выпускные экзамены и готовились к вылету на материк, в многолюдные центры европейской цивилизации, и только Петя, самый способный, и Витя, самый нераскрывшийся, ученики класса, отлетали к нелюдимым окраинам Азии.

- Витька, что ты делал в это время в прошлом году? - осведомился Петя.

- Никогда ты ничего не помнишь. А у меня всё было, точно как сейчас.

- Надо ж, как ты заметил. А мне говорили, когда я их надевать не хотел, что всем всё равно. Не идут они мне?

Витя улыбался. Лицо его, с большим ртом и веснушчатыми щеками, даже ночью редко имело иное выражение. Петя мог знать это по совместным лагерным сменам. Можно было подумать, что Витя никогда не слышал огорчающих слов и снов ужасающих не видел. Отец его когда-то был колхозником в Орловской области, мать - колхозницей в Белгородской, но встретились не в срединном Курске, а на ссыльной Колыме. Тут они поженились, на отшибе возле Хасына выстроили себе домик и завели хозяйство с коровой. Половина хасынских детей поднялись на парном молоке, которое она давала, и получились не хилей материковских. От Вити иногда им сладенько попахивало. Свои нерушимое миролюбие и немногословность он обрёл, очевидно, как итог воспитания: Витиным родителям, устававшим запасать скудные северные корма, редко хватало сил на то, чтобы поссориться или сколько-нибудь пространно друг с другом поговорить. Школьные болтуны уже мало могли поправить дела, а драчуны, замечая Витины большие кулаки и толстые, пошевеливающие рубаху мышцы - не хотели.

- В ночь перед моим прошлогодним отъездом, - продолжал Петя, - мне Катька Щепкина чуть не отдалась - еле остановил, а вчера я другую одну девушку поцеловал. Так неожиданно! Я понял теперь, что надо делать, когда кто-то понравится: срочно отправляться в поле. А может, в какое-нибудь другое место тоже можно отправляться?

Петя внимательно посмотрел на одноклассника, на его замершую улыбку и разомкнутые губы, за которыми вставал язык, и сказал:

- Прихвастнул я, Витёк. Она сама остановилась.

Прошлогодний сезон закончился для Пети в конце сентября. Было пять часов вечера, когда несовершеннолетний полевик, загорелый, обветренный, пахнущий дымом и рыбой, явился перед родителями. Ещё не поглядела как следует на сына мама, ещё отец не прокашлялся, для того чтобы задать ему первый вопрос, а Петя уже пятился к телефонному аппарату и набирал Катин номер.

- Не могу. Учу. Завтра по физике контрольная, а мы с родителями вечером в гости идём. В школе увидимся.

Дождавшись, когда сын положит трубку, мама спросила:

- Блинов, - ответил Петя, прошёл в свою комнату, притворил дверь и опустился на кровать. В окно были видны размокшая дорога и составлявшая жилые постройки путаница серых брёвен, досок и жердей. Сосед лениво шёл куда-то, огибая лужи, и следом то же делала его собака. Петя просидел без движения до тех пор, пока мама не позвала его в кухню. Тогда он вышел, съел два блина и дважды сказал: " Потом" - потому что мама спросила, отчего он плохо ест, а папа - не хочется ли ему начать рассказывать всё по порядку.

Скоро Петя уже сидел у друга, которого спрашивал горячо:

- Как могла она не побежать на встречу со мной, бросив всё? Нет, это не любовь. Не медлят так при любви. Значит - всё!

- Я подумал: если мы смогли так запросто отложить встречу, то это что-то не то.

- Как знаешь - уговаривать, что ли, я тебя буду, - спокойно улыбнулась Катя и отошла к подругам, тылом ладони зачем-то оправляя сзади юбку и плавной поводкой поясницы давая Пете повод пояснить главному другу:

- Глядел я, как она идёт, и минуты две жалел о том, что сделал. Не мог оторваться. А потом подумал: "Вот именно. Тем ясней видно, что это не любовь, а похоть".

- Теперь она тебе будет коварно мстить, - предостерег в ответ Костя Градовский, слабого сложения, с чёрными, немного кудрявящимися волосами и очень белой кожей, мальчик. - Таковы женщины.

- Да брось ты: Катька - хорошая девчонка, - отвечал Петя.

Костина проницательность ожидала своего торжества почти полгода. К тому времени Петя только-только начал присматриваться к Лене Куренковой, и это быстрей всех заметила та, которая давно закончила присматриваться к нему самому. Полное, по всей видимости, равнодушие друг к другу, в котором проучились бок о бок много лет звонкоголосая, с пышными щеками, Катя Щепкина и худая, с хрипловатым голоском, Лена Куренкова, теперь нарушилось. Теперь Катя ни с того ни с сего могла, не сводя глаз с Пети, выкрикнуть, когда Лена шла между партами к доске: "Куренкова, чего у тебя там на заднице-то?" или на перемене подставить Лене ножку и, оглядываясь на Петю, хохотать над тем, как очутившаяся на четвереньках девочка совсем не задаром оправляет сзади юбку.

- Я тебя предупреждал, - говорил Костя с таким видом, как будто натерпелся отвязываясь от многих женщин, в то время как сложности его состояли, может быть, в том, чтобы привязать к себе хотя б одну. - Между прочим, ты так и не жалеешь, что отказался от такой фигурки?

- Тебе уже шестнадцать лет, а ты ещё не расстался с иллюзиями относительно женщин. Чего ещё ты от них ожидаешь?

- Ты так говоришь, как будто стихи обычно не про них сочиняют.

- Так, значит, с иллюзиями касательно стихов ты не разделался тоже?

На пятёрки пока что сдавал Костя выпускные экзамены, и уже куплен был билет для него на ленинградский рейс, чтобы среди возможностей большого города успешней было совершать ему своё предначертание.

Сезону, для Пети теперь начинающемуся, предшествовали небольшие проводы. Пришло человек десять одноклассников, согласившихся отдохнуть от знаний, а родители, вздохнув, согласились уйти в клуб на поздний сеанс двухсерийного кинофильма, вероятно, затем чтобы дети могли пить вино без оглядки. Потанцевав, Петя с Леной вышли на воздух, за дом, и Петя долго перебирал губами тонкую кожу на шее девушки, которая отворачивала голову вбок, то ли для того чтобы ему было удобней, то ли для того чтобы отвести губы. Было очень тихо, деревья и кусты стояли недвижимые в полусвете холодной июньской ночи.

- Ну, соблазнила тебя, нахалка, и в Москву уехала.

- Вот, вот, - пробормотал Петя занятыми губами.

Петя поднял глаза и вгляделся в гладкое, с узковатыми глазками и небольшим прямым носом, лицо девушки. Она погладила его по волосам:

- Мне взаправду хочется тебе письмо написать.

Дома Петя написал на бумажке полевой адрес, и Лена сунула её, скользнув ладонью книзу от живота, в кармашек юбки.

- И тогда всё? - усмехнулась Лена. - А может, тебе, извини, место не нравится?

Они в это время танцевали, и Лена прижала Петину ладонь под свою левую грудь:

Отец вряд ли удивился желанию сына упрятаться в поле, но отчего тот не хочет, как предыдущим летом, пойти в отряд Качелина - взять в толк не мог.

Анатолий Ефимович Гость служил начальником планового отдела Центральной Геологической экспедиции. Каждое утро без восемнадцати минут девять, за восемнадцать минут до начала рабочего дня, осанистый, свежий, щеголеватый, в тёмном костюме, в белой сорочке, при широком галстуке с шелковистым отливом, он вступал в корпус, где размещались административные службы, и - пока из конца в конец проходил пустой - прочие люди норовили попасть сюда без одной минуты девять - дежурной лампой освещённый коридор - как гром и молния грохотали и сверкали по-над дощатым полом его узконосые вылощенные полуботинки. "Здоров, тёть Маш!" - по пути громко приветствовал Анатолий Ефимович уборщицу, а потом возле двери своего кабинета долго бряцал ключами и с звоном отщёлкивал язычки замков. Вылитый канцелярский бог, Анатолий Ефимович словно творил побудку воинству столов, сейфов и арифмометров, чтобы у них не было сонного вида, когда начнут выдвигать их ящики, распахивать дверцы и поворачивать ручки. С боем по радио одиннадцати часов Анатолий Ефимович неизменно проходил по коридору с электрическим чайником в руках, то ли для того чтобы набрать из крана воды, то ли проводя смотр подразделений. В пять ли, в пятнадцать лет заходил Петя к папе на работу - всегда за одним и тем же большим столом, когда-то порезанным и потёртым зэками - посетителями культурной части, - среди папок и тетрадей пили они всегда одинаково некрепкий чай с сахаром, и папа не мог докончить стакана, без того чтобы не оторваться на звонок телефона. "Тут у нас такие-то и такие-то дела. Как быть?" - можно было догадаться, спрашивал собеседник. "Так-то и так-то", - отвечал Анатолий Ефимович сжатым, уверенным слогом. "А если окажется то-то и то-то?" - "Сделайте этак и этак". Все у него словно загодя передуманы бывали вероятные обстоятельства. И тихо в окне, занимая его половину, лежала огромная Южная сопка, зимой по снегу, по осыпи летом краплённая пятнышками лиственницы и стланика. Метки, колыхавшиеся в мареве открытой форточки, всегда могли оказаться беглыми заключёнными, которые по слухам, - полезным воспитателям детского сада, для того чтобы держать ребят покучнее, - скрывались где-то в окрестностях посёлка. Начиная с середины своего десятого школьного года, Петя глядел в эту форточку - одному Косте Градовскому он поведал об этом - также со страхом, только особого вида: одну из точек должно было представлять зимовье, которое мальчика "научило жизни".

Второго января полкласса собралось идти в поход с ночёвкой в далёком зимовье. Петя, вместе с родителями встречавший Новый Год у их приятелей в Магадане, рассчитывал вернуться в Хасын в три часа пополудни и догонять ребят по следу. Приехав, мальчик позвонил Косте Градовскому:

- Если бы хотел, уже ушёл бы. Но я ведь зачем-то остался.

- Вот именно, что на всё не хватит. Что я там хорошего услышу? Может быть, кто-то сможет высказаться, как Лев Толстой?

- Нет. Даже если и есть среди нас такой, у него ещё мало опыта, чтобы быть интересным.

Петя быстро поел, смазал лыжи чёрной, на морозную погоду, мазью и вышел из дому. Солнце уже загорожено было помрачневшей, с чёрно-синими тенями в складках, Южной сопкой. Пройдя по скользкой, бьющей в пятки дороге и по скрипящему мёрзлыми досками мосту над выпуклыми светло-зелёными натёками льда, Петя пересек трассу и встал на лыжню. О, длинное скольжение лыж, о, летящий навстречу морозный воздух, о, сладость плавных, размеренных движений! Что ещё нужно для счастья, и чего другого ещё можно для себя пожелать, кроме как всю ночь и весь год нестись вперёд и вперёд по двум звучным, зеркально накатанным лентам! Постепенно надвигались и уходили за спину лиственницы с веерами тонких, просыпавших снег веток и рыжевато-серой шелушащейся корой. Чем выше в сопку, тем реже они становились и ниже, зато чаще встречались среди сугробов широко разваленные кучи, внутри которых покоились кусты стланика. От его длинной хвои Петя отрывал иногда несколько игл и, сдавив их между зубами, получал на язык горьковатый вкус лета.

Лыжня тем временем потеряла сначала крепость, а потом и чёткость, и однажды в сумерках перед лыжами, которые почти перестали катиться, можно стало увидеть только невдавленные снега. Это не означало, что Петя заблудился: месяца за два перед тем он вместе с отцом ходил этой дорогой и как будто помнил распадочек, куда нужно было свернуть, и как будто узнавал гребневые рисунки окружающих гор. Мальчик двинулся дальше, шагом, по рыхлому снегу, но после расчётного сворота набрёл на какие-то скалы с трещинами, забитыми снегом, на какое-то сужение между склонов, которого не должно было быть. Петя внимательно осмотрелся, и тотчас ему стало ясно, от какой точки он взял неверное направление. Он пошёл обратно по своему следу, но скоро потерял и его и вдруг осознал, что зимовья ему не найти. Вдруг почувствовал он, как устал и замёрз, а между тем окончательно стемнело, и, хотя деревья на снегу выделялись, продвигаться было трудно, так как лыжи всё время наезжали на невидные пни и прутья. Ничего другого не оставалось делать, как поворачивать восвояси: держа путь под гору, невозможно было промахнуться мимо трассы. Петя стал спускаться, на участках покруче непрерывно тормозя, и не однажды падал, по грудь погружаясь при этом в сугроб и забираясь обратно на лыжи, как в лодку из воды. Наконец одно из падений сопроводилось быстрым сухим треском, оглушившим Петю, как выстрел. Снизу, из снега, облепившего ему ухо, затылок, подбородок, мальчик увидел перед собой стоймя вонзившийся острый обломок лыжи и прошептал: "Да, тяжело меня подранили". Иззябший, обессилевший, без правой лыжи, валялся он теперь среди глубоких сыпучих снегов Южной сопки, под звёздами, километрах в восьми от посёлка, слабые огоньки которого медленно плавали в обильной влаге глаз, и не мог рассчитывать ни на чью помощь: родители, конечно, были уверены, что он уже добрался до домика, а ребята - что так и не выбрался из дома. Где-то там на раскалённой плитке что-то сейчас, наверно, готовила мама, чуть в стороне Костя, со стаканом горячего чая, решал задачу. Ему светил "грибок", над шляпкой которого можно было бы согреть руки. "Хорошо, что Костя от меня отговорился, - произнёс Петя. - Ему надо входить в коридоры университета, а не уходить Млечным Путём". Было тихо-тихо, изредка только с трассы доносился шум машины, от которого не было пользы.

Внезапно Пете на мгновение послышалась музыка - он замер, и перестали для него существовать режущий запястья, на краях варежек, снег; чёрные пучки стланиковой ветки, касающейся лба; свеивающийся с неё запах замороженной смолы - одному слуху отдали свою силу все остальные его чувства. Прошло несколько минут полной тишины. "Даже если мне померещилось, - пробормотал Петя, - всё равно сейчас я что-нибудь услышу. Может быть, вот так же напрягался Бог создавая звуки, и у меня тоже должно получиться". Наконец он, действительно, уловил звуковые колебания и, как легки и кратковременны они ни были, распознал в них песню. "Мы до Сатурна дойдём пешком, чтоб кольцо принести для суженой!" Тотчас ему сделалось понятно: это распахивается дверь балка, и становится слышен кассетный магнитофон Бори Пайчадзе. Петя заметил звезду, из Цефея, в створе которой предположительно находилось спасение, и, выпроставшись из сугроба, направил на неё свою неразрушенную лыжу. С обломанной правой лыжи он удалил острые окончания и, ею отталкиваясь, тихонько покатился на левой. "Уж, если надо, ломалась бы левая, - говорил он себе без досады. - Было бы удобней. Случается же, что везёт внутри невезения - но сейчас не так". А когда, в очередное падение, раздался из-под левого ботинка треск расщепляющейся древесины и в то же время - из темноты - не заглушённый уже даже этим отрывок музыки, без досады же заметил: "Сейчас, кажется, так, что внутри везения не везёт". Теперь, когда обе лыжи оказались сломанными, Петя стал продвигаться, как на снегоступах, то и дело проваливаясь в снег по колено и насилу вытаскивая ногу для следующего шага. "Снеговступы - вот это что!" - шептал он, тяжело дыша, яростно работая всеми мышцами тела, тратя в решающем броске последние силы. "До... зимовья дойдём пешком, чтоб... чтоб... себя сохранить для суженой!" - сложилось у Пети в голове, и, захлёбываясь морозом, снегом, влагой, текущей из носа и глаз, он до тех пор твердил эти строчки, пока не решил, что пора подавать голос. И вот наконец один из старательных криков повлёк за собой ответ. Спустя четверть часа, после нескольких перекликаний, к Пете подъехал Лёша Увалов.

- Здравствуй, золотая рыбка, - просипел Петя. - Я не чувствую рук.

Лёша надел на него свои лыжи и велел идти в сторону голубоватой, в свете старого месяца, выпуклости на соседнем отроге. Петя медлил, и Лёша сказал: "Ну, что ты? Со мной всё будет в порядке. Пускай лыжи мне кто-нибудь привезёт" не зная, что Петя брал время на то, чтобы удостовериться, лежит ли та ровно в створе с путеводительной звездой, и сообразить, что обнаруженное отклонение объясняется проворотом, за время Петиного путничанья, небесной картины вокруг Северного полюса мира.

В избушке было натоплено и чадно от табака. Петю быстро переодели в чьи-то шерстяные носки, тренировочные брюки, свитер, отдающий духами и немного отвисающий на груди, и усадили на лавку, сунув в руки кружку с подогретым вином. Тускло освещённые свечами, одноклассники бражничали, смеялись, танцевали и целовались. Тут плотный Сергей Порожняк с занемевшей миной вилял бёдрами в неожиданных направлениях. Там чуть-чуть курносая, со светлыми распущенными волосами, Аня Иванова, напротив, довольствовалась скромными телодвижениями - зато разрумянившееся лицо её, с напомаженным подвижным ртом, беспрестанно чередовало выражения. Лена Делянина и Коля Дугин слаженно покачивались, положив подбородки друг другу на плечи. Тут и там возникал, выпрыгивал между танцующих щуплый развинченный Вова Годовой, передразнивая то одного, то другого с каким-нибудь блеяньем. На Вову никто не обращал внимания, зато во всеобщем внимании разглагольствовал худой соломенноволосый Глеб Горбунов. Глеб скоро перебивал всякого, кто пытался перенять у него слово, и наблюдатель догадывался, что видит перед собой голову, убеждённую в том, что всё самое остроумное приходит именно в неё. "Сидел я и думал, - рассказывал Петя Косте, - вот, значит, как может быть. Человек погибает, а рукой подать от него - печка, веселье, у девочек - такие растрёпанные волосы и дикие глаза. Я это на всю жизнь запомню. Запишу, как Гамлет что-то там записывал".

Напротив, откинувшись спиной на брёвна стены и расслабленно держа руку на плече Инны Стоналовой, сидел полноватый, с крупной головой, Боря Пайчадзе. "Почему девочки нашего класса соглашаются подставляться под верхние конечности Пайчадзе? - спрашивал Петя друга. - У Инки такие маленькие плечики - ей же тяжело". "Ты что - ему завидуешь? Становись таким же", - отвечал Костя. Инну кто-то увёл танцевать; Боря, выпячивая пузо и толстые губы и постукивая стопой по полу, медленно озирал праздник слегка притворёнными глазами. Очевидно, заметив, что Петя смотрит на него, он вяло проговорил:

- Чего? - сделав тише музыку, переспросил тот.

Боря кивнул и восстановил на магнитофоне прежнюю громкость.

Вернулся Лёша Увалов и теперь, восседая рядом с Петей - высокий, с чёрно-карими большими очами, с волнами тёмных волос - неторопливо грыз яблоко. Он был известен тем, что на вечеринках почти никогда не пил алкогольных напитков. Всегда готовый подхватить того, кто собрался упасть; вывести на воздух не способного удержать в себе то, что выпил и съел; выслушать хмельную исповедь, - Лёша в таких занятиях, по-видимому, весьма забавно проводил время, и ему не было скучно трезвому среди пьяных. Украдкой теперь проделывая над пристойным товарищем то (его наблюдая), что тот всегда открыто проделывал над беспутствующим классом, Петя приходил к выводу, с которым потом согласился Костя: что Увалов использует одноклассников, которые все у него в подопытных, для исследования людей. Сделав несколько больших глотков вина, Петя произнёс:

- Возможно, - ответил Лёша и добавил, окончив жевать яблоко: - Ты бы и сам дошёл.

- Ты меня золотой рыбкой назвал потому, что я исполнил твоё желание?

- А... Ну, что ж, многим услужить не смогу, а винца подолью.

Лёша твёрдой рукой потянулся за бутылкой, но был остановлен хмурым:

- Мне теперь с Уваловым не расплатиться по гроб жизни. Почему это должен был быть именно он? Лучше бы меня услышал кто-нибудь другой.

- Ну, ну... Но, вообще-то, успокойся: ничего ты ему не должен.

- То, что он сделал - это естественно. Это не заслуга. Если бы вы поменялись местами, ты бы его спас.

- Неизвестно. Я мог бы напиться. Он смог услышать меня потому, что не пьёт, то есть лишает себя удовольствия - разве в этом нет заслуги?

- Природа заплатит ему здоровьем. Ты считаешь - скромно так - что можешь к этому что-нибудь добавить?

Раз, дожидаясь зачем-то отца, Петя посидел и на занятиях по экономической учёбе, которые тот проводил каждый второй понедельник по окончании рабочего дня. Геологи, геофизики, горные инженеры сонно заносили в особые тетрадки, сколько было в определяющем году пятилетки строителями-энергетиками вознесено опор для линий электропередачи, курами-несушками снесено яиц и вынесено ракетами-носителями в космическое пространство искусственных спутников Земли.

- Зачем вам это надо? - спросил Петя у молодого специалиста, с которым разделял самый отдалённый от лектора стол.

- Не явишься - житья не дадут, - буркнул тот в ответ.

- А я думал, когда учиться заканчиваешь, всё это тоже заканчивается.

- Достанут и там. Пенсионер, что - не советский человек?

- Что же делать? - почти вскричал шёпотом Петя.

Отцов суховатый, несколько трещащий голос как будто силком внедрялся в вечернее молчание утомившейся камералки. По стенам комнаты тихо висели многоцветные геологические карты Охотско-Чукотского вулканогенного пояса; на столах тяжелели образцы - удерживатели бумаг - тусклых изверженных пород и светящегося на гранках кварца; и, вмороженная в чёрное небо, как будто беззвучно вопила за окном белая блистающая Луна. Когда Анатолий Ефимович ненадолго умолкал, то слышалось трещание, похожее на его голос - только послабее - электрического счётчика, установленного в коридоре. Тому, кто в это время разглядывал не докладчика, а похожую на рот кляксу на Луне, текстуру остывшего расплава или переплёты тектонической схемы, могло казаться, что вовсе не смолкал Анатолий Ефимович, но вышел.

- Хорошо хоть, батя у тебя такой чёткий, - заметил сосед. - А то другие как пойдут размазывать...

Как только Анатолий Ефимович распустил учащихся, которых не надо было учить быть распущенными, на задетых столах пошевелились камни и сместились кварцевые блики, от паха дверей хлопнули по штукатурке карты и съехала в стекле Луна и запрыгала над Петиным плечом, когда он вместе с отцом зашагал по деревянному настилу вдоль улиц. Доски с плотно прибитым к ним снегом визжали под перекатом с пяточки на носок, и в этом скрипично-тонком длинном звуке, возможно, пряталось долетевшее до Хасына, лишённое гула Лунное голошение.

- Наоборот, только теперь я её и понял. Она кричит от ужаса, потому что видит на Земле все убийства. Они же, в основном, ночью бывают?

- Не знаю. Те подлости, что я видел, делались при свете солнца. Оно у тебя не кричит?

- Вот видишь. Значит, твоё объяснение неверное. У меня есть другое: она открыла рот удивляясь.

- Тому, что галиматьёй много занимаемся, хотя жизнь мала.

Анатолий Ефимович, не отвечая, открывал дверь подъезда.

- Всякой. В школе у вас её мало, что ли - спрашиваешь?

- Бывает, людям покажется что-то ерундой, а это они просто не учли всех обстоятельств.

- Пожалуй, я не имел бы права этого исключить.

По обыкновению твёрдым было отцовское произношение, и в нетопленом подъезде, который, как всегда, пах солёной рыбой и брусникой от находящихся здесь бочонков, дощатый пол поскрипывал под обувкой от снега, ещё не отлетевшего от подошв.

Добрая половина Хасынской детворы имела родителей-полевиков. Их домашний быт - особенно, если квартира была на несколько семей - имел в себе много свойств таёжного. Завидев у кого-нибудь в гостях валяющееся на диване смятое одеяло или чашку с недопитым чаем сверху книги, брошенной на подоконник, Петя потом жаловался другу:

- Везёт! А у нас всё по местам. Если бы, слава богу, не я, отец из дома казарму бы сделал.

- Между прочим, папа твой в жизни чего-то добился. Благодаря чему - как ты думаешь?

- Так тебе это неплохо удаётся - по крайней мере, Ирина Фёдоровна, точно, так считает.

"Природа отдыхает на детях гениев", - говаривала учительница истории по разным поводам, но при этом всегда искоса взглядывала на Петю, как будто предлагая и соученикам его обратить в ту же сторону свои скучающие лица. "Человеку совестней, когда, критикуя, не называешь его фамилии, - бывало, делилась она с детьми, - а с другой стороны, щадится самолюбие". "А дети гениев отдыхают на природе!" - однажды откликнулся Петя приглашая класс повеселеть, и Ирина Фёдоровна, скашивая глаз туда, где воссел Петя, провела рукой по волосам так, как будто убирала со лба локон, мешающий нацеливать боевой кол.

В десятом классе, когда на Петю стали роптать уже все до единого учителя, ему пришлось выдержать два небывалых разговора с отцом, попытки которого уяснить себе, как это возможно не делать того, что надлежит, терпели неудачу и обращались в негодование.

- Пусть папа в чём-то неправ - ты должен его понять, - увещевала сына мать. - В посёлке его так уважают - каково ему сидеть на твоих родительских собраниях.

- Что ж я теперь должен: как солдат, ходить?! - отвечал Петя, тоже взбешённый, и в школе после этого его не видели по две недели.

Петину маму звали Нина Алексеевна. Когда-то она работала гидрогеологом, и на фотокарточках Петя мог видеть её, молодую и гибкую, с задорным видом выглядывающую из палатки или прислонившуюся к триангуляционному знаку на вершине сопки. Выйдя замуж, Нина Алексеевна перешла в экономисты и перестала ездить в поле. "Ну, ма-ам! Ну, поедь в поле - и меня с собой возьми!" - канючил первоклассник-сын, а та, вместо ответа, лишь покачивала головой с жёсткими светлыми кудрями из таких, которые что расчесывай что нет. Перед сном, на прибранной кухне, мама всегда полчаса сидела над последним выпуском литературного журнала, устало ссутуливши не такие, как на старых фотографиях - располневшие - плечи. Отец трунил над тем, что она якобы готова восхищаться любым бредом, который в моде. "Почему ты не допускаешь, что то, что в моде, может быть интересно?" - защищалась Нина Алексеевна. Однажды Петя заявил, что человек читает то, что ему интересно, заботясь о себе, а скучает над новинками для того, чтобы с ним было интересно другим. Анатолий Ефимович как будто бы согласился, но поддразнивать жену не перестал. Петя раз ещё напомнил ему свою мысль, а потом, очевидно, понял, что что-то здесь не то.

Свою любимую "Иностранную литературу" читала Нина Алексеевна всякий раз, как Петя во время этих двух бунтов возвращался домой за полночь и тихонько проходил в кухню. Приготовленный столовый прибор резко сиял со стола фарфором тарелки и расплывчатыми бликами отсвечивал со стали вилки и ножа. Оконная рама вмещала в себя гладкую жёлтую гризайль, представляющую каждую мелочь, которую в себя вмещала кухня. Правый верхний угол гризайли проваливался чёрным звончатым прямоугольником открытой форточки.

- Опять?.. - спрашивала мама, дождавшись, когда сын насытится хотя б наполовину.

- Полгода осталось. Неужели не можешь потерпеть?

Равномерный звук электростанции вдруг прошивался подвыванием подморозившейся собаки. Петя проводил взглядом по стеклу, в котором стылая чернота углом упиралась в мамину голову, в незащищённый волосами висок, и отвечал со вздохом:

Со времени крупных тех разговоров отец гораздо реже стал предлагать сыну шахматную игру. Бывало, что ни вечер, придя с работы, Анатолий Ефимович надевал потёртые доноски и садился напротив Пети за натёртые пальцами до лоска деревянные фигурки, перевод которых с поля на поле сопровождался бряканьем запрятанного внутри свинца.

- Я так рада, что вы с папой играете, - признавалась Пете мама. - Ему это так надо!

- По-моему, твой отец такой человек: все его уважают, но он не может расслабиться ни в чьём обществе, кроме твоего.

Теперь, если и случались игры, то старший перестал, как то бывало у него в обыкновении, во время раздумий над позицией, слегка раздувая щёки, бубнить какой-нибудь напев. "Пустыни ежегодно увеличивают свою площадь на столько-то квадратных километров", - учила Александра Ильинична, с такой праведной строгостью глядя на класс, что, кажется, все, кроме Пети, с устыжением совести начинали думать о своём ежедневном, вдосталь, напивании водой, которой напрасно ожидают Сахара и Кара-Кум. И только Петя - как признавался он Косте - воображал себя той самой новозасушенной полосой земли, которая вчера ещё давала человеку прохладу, а ныне оказалась им оставленной навсегда. И не один раз вечером, обрывая истому засыпания, Петя начинал вдруг лепетать: "Неужели папа никогда больше не будет петь?!", а потом, отирая о подушку слёзы, продолжал: "Ничего. Петь, да получше, могут и другие".

- Не хочешь, значит, объяснить, в чём дело, - подытожил Анатолий Ефимович минутное молчание сына.

- Хочу посмотреть, как в других отрядах работают.

- Чего там смотреть? Партия-то одна. Везде работают одинаково.

- Места у всех каждый год новые. Никто по одним и тем же маршрутам не ходит.

- Мне сказали, что один отряд будет работать на побережье. Я бы хотел к морю.

- Ну что же, я поговорю с Лесковым Леонидом Павловичем. Он очень положительный человек, но, на твоём месте, я бы ещё подумал. Сева был бы рад, я знаю. Мне кажется, именно ты мог бы его поддержать. Знаешь, развод какое тяжёлое дело.

- При чём здесь я? - отвечал Петя и вот сидел теперь среди обширных полян, окружающих вертолётную площадку, и ожидал отлёта на базу Лескового. Отовсюду, из горячих трав, раздавалось жужжание шмелей и ос и визжание кузнечиков. Вдалеке, у края леса, копошилась малышня. Когда-то и Петя ходил сюда с детским садом на прогулки и тратил их, от первой до последней минуты, на ловлю кузнечиков: сереньких юрких малюток; более крупных, с мясистым членистым тельцем, с высоким крепким углом задних ног, зеленяков; редких, требующих бега со всех ног, чёрных чудищ, сантиметров восьми в длину, с прозрачными сетчатыми крыльями и неприветливыми, по-видимому, выражениями на мордах. Петя до отказа наталкивал кузнечиков в кулачок левой руки, и они щекотали и покусывали ладошку и выпрыскивали из себя жёлчевидную жидкость. Тех, что оказывались повреждёнными, мальчик выбрасывал корчиться между былинок и набирал новых.

Дотянувшись до кармашка своего рюкзака, Петя вынул тетрадь и стал писать на первой странице.

"Костя, привет. Ещё я не улетел, а уже тебе пишу, находясь на вертолётной площадке. Слушая здешних кузнечиков, я задался вопросом, почему, шкетом, всегда жаждал набить ими полные горсти, не имея сил остановиться на гораздо более занимательном деле созерцания повадок этих насекомых? Почему до сих пор испытываю желание не полюбоваться повстречавшейся белкой или совой, а издырявить их дробью, хотя добыча бесполезна? Мне кажется, я могу посчитать себя удовлетворённым, только когда поваляю на ладони мягкую шкурку или подержу когтями вверх сову так, чтобы крылья, разомкнувшись, опустились к земле. Наверно, дело в том, что человек не чувствует себя насыщенным впечатлениями от чего-то до тех пор, пока не насытит своего самого древнего чувства: осязания. Ему хочется расцеловать родственника или подержать раму с красивым холстом внутри, или пожать руку, написавшую красивый рассказ. Тупое и прожорливое, как плотоядный ящер, осязание никогда не уступает своей доли - разве только красивых девушек хочется видеть и больше ничего".

- А ты, я гляжу, писатель, - оборвал Петино занятие один из рабочих, назвавшийся Женей. Это был загорелый дочерна жилистый человек среднего роста, на вид лет сорока. Выпуклые скулы и острые углы глаз придавали его лицу монгольский вид. Просторный лоб от виска до виска расчерчивали пять или шесть очень подвижных морщин. Говорил Женя больше всех, то и дело передвигая старую измятую шляпу тёмно-зелёного цвета по коротко стриженной голове.

- А раз писатель, объясни: почему мне на всякой работе работать скучно? Начинаешь - вроде оно и ничего, а через месяц всегда один выход получается. На волю. В зиму пошёл я грузчиком в магазин. Недели так с две продавщицы мной нахвалиться не могли. Ящики у меня, как мухи, летали. А потом насточертело всё. Ну и дёрнешь когда стакан-другой. Они сразу морды в сторону начали воротить. А я им говорю: белыми нас всякий полюбит - полюбите нас чёрными. Да раз и поставил им ящик в витрину через стекло! Ой, красиво было! И вылетел я красиво оттуда - в тот же день.

- А может, ты не один такой? - пробормотал Петя. - Может, всем скучно работать?

- Нет. Если они работают - значит, им не так скучно, как мне. Вот по этим местам тоской протягивает, - Женя провёл пальцами по плечам и ключицам, которые выглядывали из старого пиджака цвета помоев от стирки серых и коричневых одежд: - Что я могу поделать?

- Терпеть не хочешь, - заметил другой рабочий, сухощавый и невысокий пожилой мужчина, сплетавший из вербовых прутьев похожую на амфору морду[18]. Она была по грудь ему высотой, с не закрытыми ещё стенками горловины. Он представился Степаном и большую часть времени помалкивал, чуть-чуть улыбаясь и изредка вскидывая на кого-нибудь необыкновенно светлые, почти белые, глаза.

Женя коротко рассмеялся и лениво сделал шагов тридцать вдоль ручья, через жужжащий луг, и Петя в это время написал:

"Кстати, не кажется ли тебе правдой, что тень так относится к свету, как к звуку - тишина? Ничто так наглядно в этом не убеждает, как поле с кузнечиками, которые верещат. Идя по нему, видишь, что область их замолкания совпадает с твоей тенью и перемещается вместе с ней. Наверно, моё рассуждение не очень новое и совершенно бесполезное, но всё равно мне нравится. Если бы я тут не сидел, то оно, может, никогда в жизни мне в голову бы не пришло. Так что, может, и есть в моем новом поле что-то неошибочное. Да я как-то и не вижу другого места, куда бы я сейчас мог деться, так что можно считать, что жизнь меня сюда просто затолкала. Мне кажется, люди, когда ставят мне тебя в пример - недодумывают. Ты ведь осваиваешь науки не потому, что себя принуждаешь, а потому, что тебе только этого и надо. Мы с тобой делаем одно и то же: то, что хотим - так чего они ко мне привязались? Кто знает, может быть, тебе нужно многое узнать, для того чтобы потом многое понять, а мне - наоборот".

- Можно и мне попробовать? - обратился Витя к Степану.

Витя вплёл один прут, другой, и после третьего стало у него получаться не хуже, чем у Степана. Тогда тот с усмешкой сказал:

- Ну, этак мы сегодня закончим. Значит, жди вертушку.

Пришёл Женя и оседлал ту же коряжку, с которой вставал, чтобы уйти.

Женя посмотрел на него рассеянно и проговорил:

- Ты орден Сутулова получай, а они будут пить, жрать, с бабами играть...

Женя напряжённо сузил глаза, поднял небольшой камень и метнул его в кончик ржавой железной полосы, торчащий из воды.

- Прошиб, - доложил Витя и, оставив морду, принялся кидать камешки в ту же цель.

- Просто ты занимаешься тем, что тебя не интересует, - сказал Петя. - А что тебя, вообще, интересует?

- Меня-то? - заулыбался вдруг Женя. - А вот элиф[19] мне интересно узнать, что у вас в школе за директор.

- Ты бы слышал её ор! Только нос в дверях покажет - в классе сразу тишина, как зимней ночью посредине леса.

- Знаю, - спокойно встретил Петя недвижно наведённые на него узкие каре-чёрные глаза.

- Тебе-то зачем? Он такой... Его занудой считают, а он просто очень хочет, чтобы все - даже вот этот Витя Блинцов - знали физику. А Витя, наоборот, знает, что её не хочет.

Женя расхохотался - кадык его, как птичка, пойманная в сетку, дрожал среди перевоя мышц и кровеносных сосудов, резко проступившего под тонкой коричневой кожей горла.

- Ирина Фёдоровна. Про неё у Витьки спроси. Я у ней был любимчиком в кавычках, так что лучше уж мне помолчать.

- Что, Витька, нравится тебе Ирина Фёдоровна?

Тем временем камешек звякнул наконец о железо.

- Молодец, волчара: научился жить, - бросил Женя, не повернув головы. - Так как там насчёт физкультуры?

- Это Пётр Петрович. Он такой пухленький, но сильный. В игры с мячом отлично играет, особенно в футбол. Головой - хлебом не корми - дай забить. И при этом как-то её сохраняет для шахмат. Он ведь и в них хорошо играет, несмотря на то, что физкультурник.

- Что ж тут странного: он ведь в спортзале имеет дело с конями? И на матах, наверно, чего-нибудь отрабатывает?

- Ну, да: и сетка волейбольная в клетку. А зимой на белых полях в хоккей гоняет.

- Нет, ты всё-таки ответь: почему ты не пойдёшь учиться тому, что тебе интересно? Без настоящего дела всегда скучно.

- То-то я гляжу, ты школу так здорово кончил - на учёбу теперь направляешься.

- Ты на меня не смотри. У меня всё будет. Это - так, временно.

- А у меня постоянно. В этом между нами разница, понял? - и улыбка пропала с Жениного лица.

Между тем в этот миг острый слух смог бы отметить в небе если не звук, то какое-то, пока недостоверное, разбавление тишины. Все прислушались - и точно: спустя секунд десять уже явственно различалось мягкое неровное гудение, свойственное вертолёту МИ-4. Вскоре он, словно пущенный кем-то зелёный валун, выскочил из-за Южной сопки и, то заваливаясь на бок, то выправляясь, трижды облетел посёлок. Отрывисто и остро посверкивали на солнце стёкла кабины и иллюминаторов. Во время громового приземления малышня залегла, а над площадкой застелился вихрь, насыщенный пылью, песком и остистыми частичками растений. Мотор выключился, а лопасти долго ещё продолжали кружиться с шелестящим звуком.

Петя отнял лицо от рукава; открывая состав сонных глаз, отползли опылённые веки; остеклённые дверки отползли, открывая состав Сонинского экипажа. Лётчики все были прежние, и Петя, улыбаясь, помахал им рукой. Сонин кивнул и продолжал безмолвно восседать на верхотуре.

Хлопая брезентовым верхом, примчался от посёлка "козлик"[20]. На ручье в стороны от машины разлетелись брызги, а когда она как вкопанная остановилась у вертолёта, с неё спрянули в стороны два одетых в полевые костюмы человека. Это были начальник отряда Леонид Павлович Лесковой и геолог Катерина Букова. Он был среднего роста, голубоглазый, с широким лицом и широкими плечами, она - молодая, невысокая, с веснушками на щеках.

- Путский, ты выполнил прошлогоднее обещание? - прокричала Катерина выпрыгнувшему из люка упитанному, с рыжиной в коротких волосах, бортмеханику, которому на вид было лет тридцать.

Задрав голову, приветствовал пилотов начальник.

- Здорово, - отвечал Сонин, начиная выбираться из кабины. - Эй, там, полегче, а то пять лет расплачиваться будешь!

Чёрные, близко друг к другу расположенные ямки командирских глаз устремлены были на Женю, который связкой печных труб чуть было не задел за хвостовой винт.

- Оступился, - хрипло ухмыльнулся Женя и зыркнул исподлобья наверх.

- Не запугивай наших людей, Сонин, - сказала Катерина.

Стали грузить вещи в вертолёт. Петя взялся за припудренные белым углы семидесятикилограммового мешка с мукой и выжидательно глядел на одноклассника, но тот - косая сажень в плечах - сказал: "Отпустись!" и, присев, поднял мешок в одиночку. То же повторилось и с шестидесятикилограммовым мешком гречневой крупы и с пятидесятикилограммовым - сахарного песка.

Когда погрузка была окончена, второй пилот, худощавый белокурый мужчина с синеватыми подглазьями, сказал: "Курим" - и вслед за ним Путский, Степан и Женя захрустели табачными пачками.

- Не знаю, - ответил тот и добавил с медленной улыбкой: - И пешком любит на Палатку ходить.

- Ай да молодец! - расхохотался Женя. - А, Петро? Не ожидал?

- Да ладно, ладно, всё ничтяк[21]. Витёк, покамесь летим, придумай ещё что-нибудь. Мы тебя за это в макушку расцелуем.

Медлительный, с похожими на завитые рожки маленького баранчика большими ушами, водитель быстрого "козлика" стоял руки в боки и смотрел вверх на отвисшие на концах, слегка покачивающиеся в небе лопасти несущего винта. Это был грузный пожилой мужчина с сильно выпуклыми бледными глазами, с остатками сивых волос за висками, одетый в охристого цвета просторные брюки и белую сорочку

- Помню время, когда они только появились, - промолвил водитель. - Их тогда геликоптерами называли. Когда люди впервые видели, как они в воздухе хвостом пятятся - хлопать начинали.

- Раньше жил. Когда на пенсию ушёл, в деревню под Орёл с женой перебрались.

- Захотел посмотреть, что тут такое - и приехал.

Водитель опустил голову и глазами, потемневшими, когда их перестали проницать прямые солнечные лучи, разглядывал теперь придавленные грузом колёса.

- Знаем мы вас таких. Приезжаете поглазеть, а потом вас отсюда не вытуришь. Угадал ты, дед. Привыкай пока, а я тебе, гадом буду, с поля икры привезу.

Загрохотал двигатель, затрясся пол, поколебались и наклонились сопки, и помчались по сложным дугам вдаль упавшие в траву дети; прикрывший рукавом глаза старик; дворик детского садика с лесенкой, за одоление которой хвалят; котельная и её труба со скобовой лестницей, за подъём по которой отвешивают подзатыльники; клубоватый, полный сажи дым электростанции; белый куб Петиного дома - и, словно спалясь в яркой вспышке, заместились ровной неподвижной голубизной.

" Извини за каракули: пишу в полёте, всё тут дребезжит. Хочу первые впечатления отправить тебе с этим же вертолётом: потом его не дождёшься. Кузнечики совершенно онемевают, когда он к ним приземляется в гости. Привыкшие, навряд ли они его боятся, но и не надеются переголосить. Я заметил, что у них принято соблюдать тишину до полной успокоенности винта. С одним из добавленных мгновений полноты обеззвученности букашек и обездвиженности лопастей сменяют друг друга так резко - чтоб тебе было понятно - как инертный газ, если в его ядро впихнуть протон, становится щелочным металлом. Таким образом установил я, в чём заключается сходство между звуком вертолёта и человеческой тенью: в воздействии на гвалт насекомых. Когда я наконец перестану быть раздолбаем, то, пожалуй, осную новую науку: о похожести разнородных явлений мира. Возможно, она моё призвание, которое я никому не могу передоверить. Ну, так, навскидку: жуковеды разбирают жуков по разрядам, которые физики любят устраивать в своих лабораториях. Химики кислоты отличают от оснований, по которым логарифмируют математики. Всем им нужны хорошие кому что: зрение, большое электрическое сопротивление тела, сопротивляемость тела ядам, логика, - но, может быть, ни у кого, кроме меня, никогда не будет такого склада воображения, какой необходим для моей отрасли".

Петя был единственным, кто делил внимание между иллюминатором и бумагой. Остальные, не отрываясь, смотрели, как медленно протягиваются внизу испятнанные снежниками сопки, волнистые покровы стланика и серые полоски речек, местами поражающие зрачок искрой от не растаявшей ещё голубой наледи.

"А вот с этого места ты, наверно, вообще мой почерк перестанешь разбирать. Только что мне послышался перебой в шуме мотора и привиделся быстрый поворот головы бортмеханика в сторону командира. Никто тут и ухом не повёл, а мои все сердце там и кишки задрожали, затвердели и попадали в пустоту, которой почему-то оказалось невесть сколько в моей утробе. Кажется, никто этого не заметил, так как мне удалось сразу же выправить мои лицевые мышцы, но зато теперь - как по этой писанине заметил бы всякий - ещё сильней трясутся мои руки. Вот и намётки закона для моей науки: сохранения в теле трясенья со страху".

Часа через полтора лёту вертолёт снизился, и на грязно-жёлтой болотистой низине стали видны два сливающихся с ней, что есть силы убегающих от грома сохатых. Под их мягкими шкурами выпукло обозначались крупные равномерные движения лопаток. Путский взглянул на Лескового и кивком указал на иллюминатор - Лесковой помотал головой. Когда вертолёт был уже совсем близко, животные свернули в сторону - он вильнул за ними, едва о рога не пропоров резины колёс, и помчался к виднеющимся уже балкам и палаткам базы.

База геолого-съёмочного отряда зачастую используется в течение нескольких полевых сезонов. Место для неё выбирается придирчиво. Желательно, чтобы она расположилась приблизительно в середине рабочей площади. Поблизости должны иметься ровная площадка для посадки вертолёта и длинный свободный путь, по которому он будет разгоняться с предельным весом на борту. Надо, чтобы вокруг, в видах дров, росли леса. Нужна река, по которой с середины лета по осень будут последовательно подниматься к нерестилищу горбуша, кета и кижуч.

В сентябре начальник затрачивает целый день на присмотр с воздуха такого места, а в марте оно принимает в свои сугробы несколько человек из зависшего вертолёта. Оно, по-видимому, оказалось единственным, куда работяги нашли возможным себя временно подевать. Только техник-геолог, которому некуда было деваться от приказа возглавить весновку[22], где бы она ни была, не нашёл возможности оказаться постоянно неразлучным с единственной женой. В снегах отрывают воздушный параллелепипед таких размеров, чтобы в него можно было вложить палатку с трубой. Труба дымит, повар варит гущу, а остальные с помощью "Дружбы"[23] валят чащу. Пила урчит, трещит или визжит отвечая на меру трухлявости древесины и меру искусства пильщика и иногда перестаёт заводиться. Тогда её заносят в тепло и перво-наперво отвинчивают от неё карбюратор. Частенько те, кто слабо разбирают, куда им себя пристроить, отлично разбираются в устройстве бензиновых пил. И тем, кто не знает величины промежутка между последним из предыдущих и первым из предстоящих своих тюремных сроков, как правило, известен надлежащий размер зазора между контактами свечи зажигания. Работают дотемна, и никто не торопится в палатку, где при свечном пламени, мотающемся на морозном сквозняке всякий раз, как кто-то вошёл или вышел, надо прожить несколько часов до отбоя. Первой, венец за венцом, близ речного откоса, собирают баню. Окончивши древесно ограничивать её внутренние объёмы, сейчас же в них начинают ночевать. Свеча здесь горит ровней, чем в палатке. На лиственничных брёвнах там и сям топорщатся содранные лезвием топора лоскуты рыжего камбия и желтовато белеют зарубки угловых соединений. Хорошо спится от хвойного смолистого духа. С весенним солнцем постепенно оседают снега и восстают просторный сруб камералки, тесная клеть уборной, два-три балка и десяток остовов для палаток. К концу мая на базу завозят полугодовой запас пищи, посуду, спички, свечи, пилы, топоры, лопаты, ломы, кайлы, скобяную мелочь, полевые одежду и обувь, рюкзаки, спальные мешки, пологи из марли, палатки, печки, верёвки, противомоскитную жидкость, радиостанцию для связи с Хасыном, холщёвые мешочки для штуфных и литогеохимических проб[24], неожиданными расцветками напоминающие мужские трусы, крафтовые мешки, часть из которых порежут на пакетики для проб шлиховых, промывочные лотки, подковы и лошадиную сбрую (если предусмотрены лошади), аммонит для проходки канав, бочки с авиационным бензином, которые составляют на очищенную от дёрна площадку, находящуюся метрах в двухстах от жилья. Надолго покинут базу маршрутные группы, а она станет печь для них хлеб, посылать им вертолёт для пополнения потраченного продовольствия и вручения накопившейся почты, держать наготове баню и день да ночь думать о них даже и последним своим оставшимся на хозяйстве староватым работягой.

Пять, пятнадцать, двадцать пять лет проходят после того, как окончена съёмка и защищена на техсовете геологическая карта, а постройки базы всё ещё существуют. Тропинки исчезли, попадали и гниют жердины от палаток, но ещё обнаружишь балок, в котором можно переждать ненастье, и нужник, которым можно воспользоваться, несмотря на то, что он покошен и имеет множество лишних дыр. Охотник использует покинутый стан для одной из зимних промежуточных ночёвок, бывало, под осень доходил до этого места сборщик шишек, вездеход однажды завёз сюда на неделю геолога, собиравшего данные для научной темы, - и до сих пор ещё и читатель, которого завело в окрестности старой базы, может рассчитывать на её ржавую печь. Горностай давно подъел все съедобные крошки, но ещё стоит стол, на котором они валялись и на который можно рассчитывать, если понадобится разложить бумаги.

Меж двух десятков людей, вышедших встретить вертолёт, Сонинский взгляд тотчас выделил щуплого низкорослого мужчину с заострённым носом и нечесаными буровато-серыми вихрами.

- Давай в следующий раз. Где-нибудь подальше. Сюда егерь добирается.

Навстречу спрыгнувшей на землю Катерине уже спешил, улыбаясь, высокий сухопарый мужчина лет тридцати пяти - геолог Андрей Буков. Подхватив рюкзак жены, он повёл её к балку, как будто чуточку подталкивая сзади её плечо своим и что-то наговаривая ей в ухо.

Из встречающих половина блуждала взорами вокруг одной и той же точки, располагающейся на левом бедре Леонида Павловича. Где ещё бывать письмам, как не в разбухшей полевой сумке начальника, прилетевшего из Хасына. Человек пять рабочих, однако, открыв рты, всматривались, все как один, во что-то другое, а именно: в смуглое лицо, улыбавшееся из-под обвислого края зелёной шляпы. Женя направился прямо к этим: "Ну, вижу, что узнали, мужики!" - и потолкал их ладонями в плечи, и они его - тоже.

Сонин прикрикнул: "Давайте, давайте: время!" - и, пока складывали груз около колёс, слегка кивал в ответ на просьбы начальника прилететь через день. Несколько рабочих разместились раскинув руки на вещах, соотношение веса и парусности которых не позволяло быть уверенным в том, что их не унесёт при взлёте. Заработал двигатель, но что-то долго висел над головами лежащих ниц его чудовищный рёв. Тот, кто обернулся, увидел, как колесо машины осторожно надавливает сверху на Женино плечо, и, прежде чем та ринулась в небо, успел сквозь кривое стекло кабины разглядеть кривую ухмылку командира.

Обрадованные письмами разбрелись грустить поодиночке в укромных уголках базы, а те, кому не было дела до почты, собрались в шатровой палатке военного образца, где жило несколько рабочих, и стали сотрясать её смехом. Петю начальник решил поселить со Степаном и отвёл их в палатку, обстановка которой была: пол из неошкуренных лиственничных жердей, двое нар с настилом из жердей ошкуренных, между нарами - стол из досок и в углу при входе - жестяная печка.

- Сегодня весь день устраивайтесь. Обед у нас в час, ужин в восемь, - сказал Леонид Павлович и, внимательно посмотрев на Петю, добавил: - Можешь пойти порыбачить. Чуть ниже хорошие места есть.

Петя опустился на нары, прислушался к тишине, к мягкому звуку речки, к неразборчивым выкрикам рабочих, поглядел на лениво похлопывающую на ветерке полу входа, за которой приоткрывались слепяще-белый краешек косы и сизая, шевелящаяся в мареве, сопка и проговорил:

Степан смотрел на него своими светлыми пустыми глазами.

- Ты молодой, а мне теперь того только и надо. Жить в тайге, в домике, одному - вот и всё.

Петя пожал плечами, кинул рюкзак под нары, развернул спальник и занялся снаряжением привезённого с собой бамбукового удилища. Через полчаса, миновав зелёный, горячий от солнца, вездеход, похожий на железную коробку от папирос, которую выбросили за баней, мальчик уже шагал по косе в сторону Тихого океана.

Не так Степан отнёсся к благоустроенности жилища. Он сбил над столом полочки, натянул под крышей верёвки для просушивания одежды, вымел стружку, остававшуюся между слег пола, разложил - что куда - свою небольшую собственность. Потом от кучи круглых чурок, сваленных посредине базы, притащил несколько к палатке, поколол их, поленья сложил под полог перед входом, нащепал на несколько дней палочек для растопки и пристроил их возле печки. Время от времени он сказывал себе под нос что-то вроде "Ну вот, теперь будет куда портянки повесить (мыло положить)". Осмотрев палатку и обнаружив надрывы в её полотне, Степан пошёл к Катерине, взял у неё иглу и суровую нитку и как следует всё зачинил. Работы эти закончились у него, когда тёплый день перешёл уже в холодные белые сумерки. Тогда Степан присел у печки и, торжественно хрустя приготовленными лучинами, развёл огонь. Скоро печь затрещала, загудела, и воздух в палатке быстро нагрелся. Степан снял сапоги, лёг на спальник и, пододвинув ближе к себе две свечи, стал читать журнал "Вокруг света", взятый им у Катерины при возвращении иглы.

Минут через пятнадцать ходьбы Петя очутился перед широким почти бесшумным плёсом. Над подвижной преливчато-зелёной гладью, в солнечных блёстках, неслышно кишела мошкара, и то и дело шлёпали по воде блестящие тела кормящихся хариусов. Дрожащими руками Петя приготовил снасть и принялся, почти не промахиваясь, хлопать ладонями паутов, которые один за другим прилипали к накалённым солнцем резиновым сапогам. Остриём крючка он протыкал насекомым головы между твёрдых сине-зелёных глаз и, следя за тем, чтобы оно не вышло наружу, натягивал на дужку серое, с рыжинкой, трепещущее брюшко. Всплеск возле пущенной поверху наживки, светлый брюшинный просверк, живая игра удилища, - и вот уже гибкий хариус, топорща гребневидный спинной плавник, свивает вокруг галек несомкнутые кольца смертного танца. Для того чтобы воротиться к рыбалке и не потерять улова, мало было, однако, выдрать крючок из рыбьего горла, так как прыжки этого танца не были беспорядочны. Рыбы слышали воду и в несколько приёмов ухитрялись подобраться к её кромке. Сперва Петя бегал их ловить, а потом наловчился камнем бить их сверху по наджабровым отделам голов. После того как мелкая затухающая дрожь сотрясала глянцевитую чешую и из-под жабр выступала бордовая кровь, присмотр становился не нужен.

Не отпустил Петя и паука, запримеченного под ивовым кустом: сбил его веткой и осторожно насадил на крючок большое, с двухкопеечную монету, серое тело. Оно плыло, как поплавок, покачивалось и шевелило лапками. Четырежды Петя провёл его мимо себя по течению, прежде чем сквозь струи проступила продолговатая тень и большие светлые губы, медленно округлившись, потянули наживку под воду. Петя подсёк, выволок под ноги крупного иззелена-чёрного хариуса, поглядел на него и оттащил подальше от влаги. Вернувшись к берегу, юноша, опирая на ладони напряжённое тело, опустился ничком и, с перерывами, стал пить из реки, как животное, и жмурил глаза на текучие отблески солнца. Потом сел на белёсую, шершавую, обточенную потоками корягу и из нагрудного кармана зелёной курточки, которую выдал начальник, достал тетрадь с карандашом.

"Костя, если случится тебе быть спрошену, паукоядна ли рыба-хариус, отвечай утвердительным образом. Сошлись на друга. Только что соблазнил я пауком и выудил из придонных мраков такого изрядного чёрта, каких ни из каких мраков ещё не выуживал и ничем не соблазнял. Он с такой прытью лупил кругом себя хвостом, что я решил дать ему уснуть, прежде чем снимать с крючка. Чем оцарапывать себе руки о рыбу, лучше ими тебе про неё нацарапать. Так мне сейчас хорошо! Сижу, смотрю на прохладное солнышко, ветерок скользит мимо лба и холодит мозги так, как только и нужно для того, чтобы им думалось так приятно, как только можно. Рыба стегает всё реже и мягче. Она мучительно задыхается, а я не знаю, больше ли её жалею, чем наслаждаюсь ласковостью её хвоста. Затихнет - и гадаешь с ужасиком: ну, всё уже? случилось? Но вот опять шлепок, и опять сидишь в неуравновешенности ленивой. Она-то, может быть, и нужна".

Когда тень от сопки упала на воду, клёв закончился. Петя покидал в рюкзак разбросанных по косе холодных и липких хариусов и двинулся в обратный путь.

Степан сидел с ногами на нарах, опирая локти на раздвинутые в стороны колена, и читал.

Петя раскрыл рюкзак, поддел пальцами под жабры и поднял в воздух мягкую, отсветившую серой гладью тушку самого большого хариуса.

В той стороне, где была шатровая палатка, смеялись и вскрикивали.

- Молодёжь. Женька им выпить привёз. Он за тобой приходил.

- Не хочу. Мне вот букварь полистать. Буквы вспомнить. А то давно что-то одни наклейки на бутылках в глаза лезут.

Наскоро вытерев руки о газету, Петя принялся поедать хлеб.

- Те, кто молодые, не знают, как ценно жить. Могут не замечать.

Петя наклонился над рюкзаком, надел на средние и указательные пальцы рук по хариусу и пошёл к соседям.

Если двухсотлитровую железную бочку разрезать вдоль плоскости, проходящей через диаметры доньев, и накрыть одну из образовавшихся половин толстым листом железа, то получится такая же печь, какая стояла в палатке, где жили рабочие, и жарко теперь топилась. К срединной шатровой стойке был приделан стол. Свет нескольких свечей, стоявших на нём, хорошо озарял ближнюю окружность и почти терялся в дальних углах палатки. Петя умостился на предложенном ему чурбане и принялся украдкой рассматривать обитателей жилища.

Рядом сидел пятидесятилетнего приблизительно возраста человек, которого все называли "Ильичём". За ушами и на затылке ещё оставались у него жидкие рыжеватые волосы. Большую часть его круглого лица занимали толстые, сильно выпирающие надбровные дуги и обширные впадины с неторопливо плавающими в них светлыми глазами. Ему были присущи сиплый голос и медленная речь.

По другую руку от Пети помещался его сосед по дому Толик, щуплый паренёк лет двадцати. У Толика были белёсые кучерявые волосы и мутные глаза такого же цвета. Его привезли три дня тому назад ещё не отошедшим от мертвецкой поселковой пьянки, но и перед ним стояла кружка с вином. Он подолгу глядел на маслянисто отсвечивающую, тёмную жидкость, покачивался всем телом и изредка расхлябанными губами отпивал несколько глотков.

Толик отличался подвижностью, слегка шепелявой скороговоркой и тем ещё, что легко соглашался отправиться всюду, куда б его ни позвали - в шахту с последнего урока, в Магадан ли с первого, - по-видимому, всякий раз полагая это отличным мероприятием. Таким образом по окончании школы он очутился на золотом прииске Ягоднинского района, прииск вскоре поменял на рыболовецкую артель - Тауйского, откуда не надолго переместился в оленеводческую бригаду - Анадырского. Чаще всего Толика, однако, звали выпить, и это он тоже, очевидно, считал преотличным.

Огонь поддерживал Сашка, высокий богатырь лет девятнадцати, который почти на всякое к нему обращение отвечал грубым басом: "Чего-э?" У Сашки была выбритая яйцеобразная голова и оттопыренные в стороны большие уши, густо-розовый цвет которых перекликался с румянцем щекастого лица.

Осмотрев Петину добычу, Женя показал Сашке губами что-то вроде "Тюить!" и кивнул в сторону речки.

- Давай меньше разговаривай! - прикрикнул Женя и подтолкнул его в спину.

Сашка стал надевать сапоги, а Ильич в это время как будто бы насмешливо выдохнул воздух.

- А ты-то чего? - резко спросил Женя. - Помочь ему пойти хочешь?

Ильич, вместо ответа, чуточку улыбаясь, пооглядывал печку и сочленение её с трубою, взял со стола сложенную из газеты шапку и стал тщательно приспосабливать её на голове, и все смотрели, как он это делает.

Сашка наполнил хариусами миску, из которой они свесили свои хвосты, и шумно вышел.

- А там вон Роман, инородец наш, - указал Женя в глубину палатки, где, ни на кого не поднимая маленьких глаз, сидел плотный чёрноволосый мужчина и с сумрачным видом менял частоты на звучащем тихо радиоприёмничке.

- Да с Азии, наверно. Роман, какой твой будет народ?

- Разбирайся сам, элиф на его русский терпёж имеешь - и нам скажешь.

Женя поставил перед Петей кружку и налил в неё вина.

- За отъезд, значит, со своими ребятками выпил, а с нашими - за приезд - западло[25]?

Женя одной рукой легонько обнял Петю, а другой поднёс кружку к его лицу. С близины такой, какая двоит картинку, нацеливались на Петю чёрное пятно облупленной эмали и тонко выклиненные к вискам глаза, в белках которых стояла тяжёлая, с красноватой присыпкою, муть. Он не отстранялся, улыбка ещё дергала ему губы, но мало-помалу проходила. Внезапно Женя отнял руку от Петиного плеча, вернул на стол кружку и проговорил:

- А пьют у нас по-колымски: кто сколько хочет.

В это время в палатку, шаркнув головой о перекладину, вступил вездеходчик - очень прямой и худой, с длинными конечностями, с небритым треугольным подбородком и прямым протяжённым носом.

- На-ка, Костя, отдохни, - подал Женя вошедшему Петину кружку.

Тот, не морщась, слил вино себе в глотку и сказал:

- Всем по чуть-чуть. Мы здесь, Петька, что думаем: надо отметить начало сезона. Во всех партиях так делается. А наш начальник что-то помалкивает.

- Пробовали. Сашок!! - гаркнул вдруг Женя так, что жилы пучком вылезли на его шее.

Все замолкли. Слышен был только ровный шум речки.

- Сашок! - ещё раз громко крикнул Женя. Через несколько мгновений послышался приближающийся топот, палатку дёрнуло, и внутрь ввалился чертыхающийся Сашка.

- Носорог! Ты же нам палатку свалишь! - рявкнул Женя.

- Чего! Я о верёвку запнулся. Бежал - думал, вас тут медведь давит!

- Когда ж я тя научу как следует ходули переставлять! Ну-ка, расскажи, как вы с Ильичём начальника на открытие сезона убалтывали.

- Ну, говорим, неплохо бы отметить - чтоб каждому понемногу...

- В октябре, говорит - на посёлке. Здоровья, говорит, пока подкопите.

- Как вот, сука, можно так с рабочими вести? - отозвался Костя.

Женя встал и, плавно разворачивая своё сильное тело, стал задумчиво шагать туда-сюда в тесном проходе между нар.

Тем временем в шатёр легко вошёл и сел у стола худой сутуловатый Андрей Буков. Среди тёмных волос его густой низкой чёлки бросалась в глаза чётко очерченная седая прядь.

- Знаем, за что тебя жена полюбила, - глядя ему в лоб, произнёс Женя.

- Как, Сашка, ты ещё рыбу не пожарил?! - вскричал Женя.

- Чего? Ты же сам меня оторвал - я её ещё и не почистил.

- И не почистил?! Так какого ж рожна ты тут рассеживаешь, морда бесстыжая?

- Где я её теперь искать буду? - забурчал Сашка, выходя из палатки.

- Действительно: зачем было человека из-за двух слов вызывать?

Женя скосил на него глаза и слегка передёрнул плечами.

Андрей вытащил и предложил сигареты с фильтром.

- Не, у нас "Беломор", - отказался за всех Ильич, и только Костя выцарапал одну выкрашенными смазкой пальцами и перед тем как зажечь, поцапал её выкрошенными резцами.

- Посиди. Жарёха в момент будет. А покамест глотни, - сказал Женя и наклонился под нары. Не успел Андрей моргнуть, как и перед ним уже стояла кружка, над которой Женя наклонял неполную винную бутылку.

- Ни к чему. Я, собственно говоря, пришёл Пете сказать, что он завтра с Леонидом Павловичем в маршрут идёт. Петя, готов?

- Вот скажи нам, мужикам: в полях положено открытия полевых сезонов делать?

- Вон он твой закон сидит, - кивнул Андрей на таращащего бессмысленные глаза Толика. - Нам не нужно здесь приключений.

- Так я - я дам вам слово, что приключений не будет! Не веришь?

- Ему веришь больше? Тогда спроси чудилу этого, как люди работают, когда их не уважают. Что он тебе скажет? Потому и не знаю, как это у Петьки получится завтра в маршрут идти.

- Между прочим, это неважные шутки, - ещё больше нахмурился Андрей. - Нечего было вообще тогда ехать сюда, если так. Не люблю предателей.

- Ты чё, взаправду думаешь, что этим заденешь негров? А тогда скажи: элиф ты, в строю, получишь приказ стрелять по демонстрации, из автомата, - будешь?

- Значит, ты и есть предатель. А я - буду. И не спрошу, кто там, зачем... До фени.

- По всем как есть! С дитями, с сисями... - выполню любой приказ Родины. Здесь каждый так сделает.

- Откажешься - сам, что ли, пуля получай, - проворчал из потёмок инородец.

- Слышишь? - продолжал Женя. - Народ знает, что говорит. Расстреляют, как бешеную собаку. И, где зароют, не покажут маме. Даже плюнуть никто не сможет на могилу твою предательскую.

- А ты, если б тебе показали, плюнуть бы пришёл?

- Элиф бы случайно мимо проходил - плюнул бы. А нарочно - нет.

Тут через вход просунулась миска с разделанными хариусами и за ней - Сашка.

- Не думай, что поразил меня способностью поставить всё с ног на голову. Встречал я таких, - сказал Андрей и встал.

- Ты куда? Рыба ж уже - вот она. Обижонок, что ли?

- Нет. Просто ну его на фиг - эти разговоры на ночь. Ушли в дебри. Пожалуй, ещё и не уснёшь.

Андрей вышел, Сашка с грохотом опустил на жаркий лист чугунную сковородку и вместе с постным маслом разлил по её черноте скользящие блики свечей.

- Не уснёт он! - подмигнул Женя Пете. - А что тогда о нас говорить?

- Каждый своё огораживает, - с несильным оканьем произнёс Ильич. - Женька свою философию толкает, а Андрюха от своей не отступается.

- Молодец, Ильич: уравнял божий дар с яичницей. А всё ж-таки бы надо нам их проучить.

- Хм, думаешь, запросто так они рогами упираются? Они на место нас ставят. Чтобы мы, как собаки, место своё знали. Они белые, а мы негры.

- То есть они тебя, старика, вышибли, а сами, молодые, въехали?

- Негр ты, Ильич. Негр. И место своё знаешь. Понял, Петька?

- Ещё бы! За кого ты сейчас был: за меня или за Андрея?

- То-то! Мы тут тебя сразу раскусили. Ты ведь тоже белый. И мысли у тебя белые.

- Что у нас, негров, на уме? Как бы так протащиться, чтобы и выпить было, и пахать не пришлось. Вот они - мысли наши. Других нет. А вы не такие. Стараетесь. Думаете, Родина "спасибо" скажет. И даже если не думаете - всё одно стараетесь. Тьфу!

- Не знаю, может две, может, больше. Наша - та, что с собаками.

- Понял, Петруха, какая у нас Родина - бешеная матка? - весело сказал Сашка, кидая на сковородку рыбьи тушки.

- А люди, значит, все делятся на два цвета? - спросил Петя.

- Может, на два, может, на больше. Красные ещё есть. Но это те же чёрные. Животы. Их сюда, на наше место, перекинь - от нас не отличишь. И мы на их месте - один к одному - так же будем по баням, со шкурами[26], ханку[27] жрать. А вы, куда ни попадёте - везде воду мутите. Вы - самые вредные! А проучить, Петя, начальника да Андрюху вот этого - значит заставить их белые мозги уважать наши чёрные мысли. Понять всё равно не смогут.

- Наоборот! Мы дурней. Но элиф они нам чего-то как следует втолкуют, мы поймём! А им нас понять - бесполезняк! Потому, для начала, придумывай отмазку[28], почему ты завтра с Лёней не идёшь.

- Нет, это уже ни в какие ворота не лезет! Ты что - командовать мной взялся? Я, как считаю правильным - так и буду делать!

При этих словах Сашка кинул нож прямо в сковородку, подскочил к Пете и, одной рукой крепко сдавив его грудную клетку и маслянистыми пальцами другой - обхватив его шею, стал клонить его головой книзу. С полминуты Петя дёргался и хрипел, тщетно пытаясь разъять хватку, а Сашка покусывал губы и спокойно и крупно мял Петины мальчишечьи члены. Наконец, когда Петина чёлка коснулась пола, Женя сердито приказал:

Сашка мгновенно послушался и как ни в чём не бывало начал с треском переворачивать рыб с одного бока на другой. Петя поднял с пола очки: одно стекло выпало и разбилось, другое - дало трещину. Он выпрямился, раскрасневшийся, со слезящимися глазами, трясущимися руками надел очки и тут же снял их.

- Вот и отмазка, - заметил Женя и, дождавшись, пока словно ржавые железяки одна о другую со скрежетом протрутся внутри Костиного горла, добавил: - Запасные-то есть?

- Неси, неси! - загоготал вдогонку Сашка. - Мы и их сейчас оприходуем!

Прежде чем войти к себе в палатку, Петя постоял на холоде, руки по швам, ожидая, пока закончатся слёзы.

Печь была уже беззвучна, но не совсем ещё без тепла. Степан лежал в спальнике на спине. В слабом желтоватом свете, проступающем сквозь брезент палатки, виднелось его слегка удлинённое лицо с выпуклым лбом и почти плоскими бледными кругами глазниц. Петя устраивал постель и поглядывал на соседа так, словно поджидал, не дрогнет ли наконец вощаное веко, не потянет ли кожу сократившаяся подотчётно сну какая-нибудь лицевая мышца. Оглушительно пропылала сера на спичке, от которой Петя зажёг свечу, и он прислушался так усиленно, словно после лёгкой тревоги уже точно рассчитывал разобрать, как чмокнет сонно у соседа рот или пробежит с шорохом вздох по носоглотке.

"У меня сейчас чересчур бьётся сердце. Заснуть всё равно не хватит сил - чем ворочаться, те, что есть, потрачу на то, чтобы поворочать авторучкой. Будем считать, что первая ночь на новом месте задалась как нельзя лучше: Сашка Садовников только что разбил мне очки - притом при таких обидных обстоятельствах, что не хочется о них распространяться. Этот кретин, у которого мышцы развиты за счёт мозгового вещества, оказывается, умеет делать два дела сразу: жарить рыбу и душить людей. Подумать только, что он, со своей силой, не так уж и давно был для нас авторитетом!

Мой сосед Степан, дяденька под шестьдесят, сказал мне сегодня после полудня, что хочет жить один в тайге, а немного понял я его лишь незадолго до полуночи. Я пошёл к работягам, которые гудели, и вот сижу над оптическим ломом, а он не пошёл и спит теперь без синяков на шее, воняющих подсолнечным маслом. При этом он так похож на мумию, что я даже волнуюсь, и как-то боязно ложиться, пока он чем-нибудь из себя, не волнуясь, не пошевельнёт. Хариусы умирают, как засыпают, а люди - наоборот.

Пустился с чего-то в сравнения. Хуже нет. Так ясно, что они придуманы для того, чтобы скрыть немощь мысли. Можно снег сравнить с сахаром, сахар - со снегом - ну так и что? Только хотел написать, что это почему-то напоминает мне то, как барон Мюнхгаузен себя самого за волосы из болота вытаскивал, как понял, что сам бы тогда и сравнил, так что я тебе этого не пишу. А как назвать? "Пишу бы"? Укладываюсь, так и не дождавшись того, что рыба начнёт бередить хвостом, а того, что сам мозгом бредить стал - кажется, дождался".

С утра, при ясном небе, дул холодный ветер, кроны лиственниц растрёпывались с бисерным сыплющимся звоном. Петя, одетый в синий плотный свитер, подаренный ему мамой нарочно для полей, укладывал в рюкзак чаёвку: банку говяжьей тушёнки, банку сгущённого молока, полбуханки хлеба, чай и сахар. Рядом стоял Женя, его тонкая рубаха взвивалась, и составлявшие её раскрас тюльпаны на чёрном резко хлопали розовыми лепестками. На мгновение-другое выпукло обнаруживались из-под неё коричневатые сглаженные кубики брюшных мышц.

- В сопку идёшь? - прохрипел Женя. - Неси теперь барана. Мы его тоже быстро зажарим.

Из-за его плеча зафыркал Сашка. Петя молча затянул тесьму рюкзака, забросил его за спину и пошёл к Лесковому, который как раз вдевал руки в лямки - своего.

Маршрут пролегал мимо плёса, где накануне рыбачил Петя. Мошкару теперь сдуло с сизоватой наморщенной поверхности вод, и хариусы не плескались. Может быть, они понимали, что у Пети рабочий день, и уплыли сами куда-нибудь работать.

Леонид Павлович шёл молча и лишь однажды вмешался в повизгиванье, с которым на косе под сапогами тёрлись бок о бок гальки:

- Знакомство с местностью геолог начинает с речки. Состав речных отложений скажет ему, с чем он встретится на горах. Ты же понимаешь, что обломки пород сносятся в долину?

И пошли менять друг друга: шумный плеск под шагами на мелких ручьях, лежащих словно ленты шлифованных камней посреди нешлифованных; осторожный брод по искажающей сапоги мрачно-зелёной глубине протоков; подъём по затенённому ольхой безводному логу, где кроются мхами бока слегка окатанных, слегка увлажнённых валунов; взмахи молотка на длинном черенке, расколотые камни, резкие диковинные запахи пород; размытые дымкой ребристые грани далёких хребтов; чаёвка высоко на склоне, в складке, где ветер не так силён; быстрое, под невидимым пламенем обугливание взятых для растопки ломких кустиков ягеля; запах дыма; нежное веяние воздуха вдоль ступней, развёрнутых из портянок; прохладная шероховатая поверхность камня под босой подошвой.

Попивая чай, Леонид Павлович долго рассматривал карты и аэрофотоснимки, и Петя покамест вынул письмо.

"Половины первого маршрута оказалось мне достаточно, для того чтобы осознать, что всё было мечта: Хасын, школа с неприятностями, Лена... Как будто и не уезжал отсюда. А когда стал брать горстями из снежника мокрый снег и почувствовал, как зёрна обдирают подушечки пальцев, понял: никогда мне не выбраться из тайги. Ты, конечно, скажешь, что это чушь. Скажешь: кто тебя тянул? Не знаю, не хотел я и нехотя тут опять очутился. Но я так думаю, что если бы мои выверты были совсем бессмысленны, то во мне была бы на них досада - а её нет. Вдруг во мне есть что-то вроде верхнего чутья на будущие смыслы.

Кажется, я от кого-то слыхал, что Лесковой одержим работой. Это может быть правдой. Во всяком случае, он, бедняга, на глазах скучнеет, когда разговор переводится с геологии на что-либо иное. Я сейчас спросил его, нельзя ли мне попасть в группу, которая будет работать на побережье. Он ответил: "На море хочешь побывать?" - "Да" - "Возможно, побываешь. Если производство потребует". Я взглянул ему в лицо и понял, что это синеглазое море - скорей всего, единственное, возле которого мне этим летом удастся посидеть. А мой свитер - единственная синяя стихия, в которую мне удастся окунуть своё недоучившееся тельце".

Поглядев на то, как Петя сваливает на пол каменно звукнувший рюкзак, стаскивает сапоги и откидывается на спальник, Степан заметил:

- Уморился ты, парень. Каждый день силы тратишь: то волей, то неволей.

- Я сегодня - чуть поменьше, в морду. Зато поплёвывая.

Степан кратко хмыкнул носом, не отклонённым от журнала.

- Э, нет, как следует ты не уморился. Вставай-ка, пока посуду не помыли.

- Надо идти. Нет... - сперва в баню. Не знаешь, а там его нет?

В столовой Петя сидел один за столом, с которого была уже от ужина собрана посуда, но не были сметены ещё крошки. Петя наедался гречневой кашей со сладковатой свиной тушёнкой и наблюдал, как повар по какой-то сложной схеме перекладывает миски из таза в таз. Тазов было три, и во всех была одинаково мутная вода.

- Ну, и чего у нас за начальник, куда?.. Мне-то что, мне ещё лучше: с мясом не надо возиться. Знай только банки открывай. А мужикам-то без свежатинки каково?

Голову его покрывал алый с золотистой струёй колпак, под который был приспособлен мешок для штуфных проб. С затылка, как моряцкие ленточки, свисали две чёрные завязки. Иногда повар брал с печи чайник и подливал в какой-нибудь из тазов горячей воды; поставив чайник на место и немного подумав, он брал его снова, подливал воды в другой таз и опять добавлял чуть-чуть в первый.

- Из губ холодца бы им крутого тазик такой наварил. Поди плохо?

- Валентин, для Тома что-нибудь есть? - спросили снаружи, и в открытом входном проёме показался Фёдор Щипцов, геолог, лет тридцати с небольшим. Он был хорошего росту, с хорошей осанкой, худой и с худым лицом. Из-под чёрных густых бровей, не отпуская, мгновение за мгновением, вглядывались в собеседника тёмные небольшие глаза. Тонкий нос с горбинкой как будто был подпираем чёрным узким столбиком усов. Щипцов привёз с собой из Хасына своего пса Тома, крупную западносибирскую овчарку с густой светло-серой шерстью и кровянистыми глазами. Пёс всегда молчал и всегда с приближением не очень знакомого человека цепенел и глядел исподлобья немного в сторону от его ног. Щипцов держал Тома, как правило, на привязи возле своей палатки, но под вечер спускал отправляясь с ним на прогулку.

Повар протянул Фёдору кастрюльку с объёдками:

- Не дал начальник сохатого завалить. Сейчас бы тут ведро костей стояло. Как может собака без мяса?

- С чего ты взял, что он у меня без мяса? А белок кто жрёт? Зря, что ли, я его кошек облаивать обучал?

- А как же детёныши? Или они не в эту пору появляются?

- Наверно, в эту. Да расплодятся они тут, в глуши! Я ведь уеду.

Петя поблагодарил повара и вышел вместе со Щипцовым, который предложил:

- Зайдём ко мне. Димка, студент мой, на гитаре здорово играет.

У шатровой палатки, мимо которой они проходили, сидели, покуривая, несколько рабочих, между ними - вездеходчик, который обратился к Щипцову:

- Твоя собака меня только что за задницу прихватила.

- Пёс у тебя серьёзный, - прохрипел тогда Женя. - Держал бы ты его на цепи, а то пропадёт.

Чуть дрогнули выпуклые нижние скулы Щипцова, расширенные глаза остановились на солнечном сплетении Кости, стоящего в середине группы.

- Если кто Тома тронет - убью, - произнёс ровным голосом Фёдор и пошёл прочь.

Внутри палатки, где жил Щипцов, была слышна гитара. Он резко раздвинул вход:

- Гуляет где-то, - не оставляя игры, отозвался студент, невысокий плотный юноша с крупными карими глазами и сбитым в колечки белым волосом на голове.

- Том! - крикнул Щипцов и прислушался, но никто к нему не прибежал.

Из сухо хрустнувшей пачки Петя взял две щепотки "Цейлонского" чая и выбрал "Южную ночь" из хрустящей горсти конфет. Наклоняя набок голову, студент продолжал исполнять медленные этюды. Похожий на прилежного ученика за чистописанием, высматривающего, плавны ли удались ему сопряжения между букв, Дима, по-видимому, вслушивался, получается ли у него напряжённой плавность перехода с аккорда на аккорд. Светлое дерево деки было в масть его волосам и сливалось с ними словно в один инструмент.

- Разве можно так говорить? Всё-таки собака - не человек. Неужели ты вправду думаешь, как сказал?

- Не знаю. А они должны знать, - ответил Щипцов и, помолчав - две складки-щёлочки намертво стали между его бровей, - продолжал: - Он ведь два раза у меня на руках умирал. Я с ним месяц в одной постели спал. Может, этим и спас. Мы теперь одними глазами разговаривать можем.

- Что же ты ему не внушил, что людей кусать - нехорошо?

- Если успеют. Что делать, Петя. Охотник должен знать вкус крови. Иначе ничего не получится.

В эту минуту между половин входа протиснулась голова Тома и тускло-красными глазами уставилась на хозяина. Тот сейчас же встал, заключил её в ошейник и вышел из палатки. Через минуту снаружи разразился визгливый лай - и не кончался. Петя с Димой выбежали: Щипцов молча бил палкой Тома, привязанного к молодой лиственнице. Пёс плакал и дёргался в стороны пытаясь извивать своё громоздкое тело - сквозь тряс игольчатой зелени щёлкали в воздух мгновенные пробелы зубов, - но Фёдор почти не промахивался, и зубы его тоже выступали краешком из-под изломившихся губ.

Из соседней палатки выскочила Ирина Коврова, геолог, молодой специалист, девушка с прямой чёлкой и гладким, спускающимся до лопаток полотном тёмных волос. Она глянула на Щипцова большими глазами и крикнула:

Тот ещё раз взмахнул палкой и, не отвязав собаку, вернулся к себе. На Петиных щеках проступила неровная краснота, глаза, и без того узкие, сощурились теперь так, что, казалось, мальчик спит, только особенным образом. В то же время на лице спокойного Димы не заметно было никакого сонного румянца. Щипцов, не примериваясь, сыпанул в свою кружку много из пачки с чаем, налил кипятку и, поглядев на Петю, проговорил:

- Это для него же делается, - продолжал Щипцов. - Надо будет - будет и третий. Чего играть-то перестал? Поиграй ещё.

Дима взял гитару, воткнул пальцы левой руки в лады, а правой дёрнул струны раз и другой, с преувеличенной силой, так что звучание струн прониклось лязгом от металлических порожков грифа и стуком от его древесины Отпарил в кружке чай, а Федя всё сидел перед ним с сжатыми добела губами и наконец встал и вышел

Через минуту Фёдор вернулся с Томом на поводке, вскрыл банку тушёнки, вытряхнул мясо в миску с кухонными объедками и поставил её снаружи возле входа. Том ел тихо, изредка только при встрече друг с другом зубной и посудной эмалей раздавался словно бы радостный всклик родственников и их похожий на чавканье всхлип.

Щипцов, сложив руки перед грудью, сдавил кистями локти и, глядя ему в глаза, произнёс:

- Не надо. Я сейчас с моей любимой собакой гулять иду.

В Петиной палатке находились Степан и Женя. Сев на конце Петиной развёрнутой койки, Дима начал подвёртывать колки, а Степан продолжал с громом перевёртывать за уголки листы кругосветного журнала.

- Не обижайся ты на Сашка: он же тупой как сибирский валенок.

- Ему повезло, что Витька в другой палатке спал. А то б он уселся на свою сковороду.

- И следовало бы. Поучить дурака. Хм, а ты давай, давай поближе к Витюне держись.

- И на летунов вчера не обиделся - или не заметил?

- Значит, не ёкнуло сердце. А у них наверху мотор притихал.

- Элиф и ёкнуло, то не со страху. Наоборот, с радости: да кончись уже всё к чёртовой матери! - Женя зажёг папиросу и, казалось, с трудом всунув её между губ - так твёрдо они у него были сомкнуты, - добавил: - Одно ещё попробую: в море выйти. Это будет последнее, а там...

Никто не отзывался. Студент, как будто окунув голову в кузов гитары, с чрезвычайной сосредоточенностью перемещал левую руку по грифу и по нескольку раз переигрывал отрезки, которыми, по-видимому, не был доволен.

- И вот что я, Петя, затеял, - неторопливо продолжал Женя, - напоследок сделать в мире два дела: одно доброе и одно злое. Как думаешь: с какого начать?

- Обижа-аешься, парень. Доброе-то как раз надо бы вперёд пустить. После злого может не получиться. Не дадут. И, поди, какая штука: злые в бестолковку так и лезут, а доброго - ни одного. Не иначе, как из-за тебя.

- А ты мог бы и отмолчаться. Они же чуть не все у меня тоже были. Пошерудить бы в этим гнезде, чтобы и они не позабывали! Хотя б стёкла в школе побить.

- А-а... Так, может, тебе помощники требуются? Я-то уж подумал, ты о настоящем зле говоришь. И что: прям ни одного хорошего учителя не было?

- Была одна старушка, по русскому. Лидия Ивановна - нет её сейчас?

- Она иногда давала подзатыльники, но не больно. С тех пор никто больше по голове меня не гладил. Её, наверно, уже и нет. Болела много. А мы к ней как хорошие приходили.

- Я заметил: как встретишь приличного человека, так он либо на материк уедет, либо помрёт.

Медленно - не быстрее, может быть, чем наводят на цель жерла чугунных пушек - повернул Женя к Пете свои зрачки:

- Так, говоришь, уж элиф зло - так настоящее? Я - за: ненастоящее-то кому нужно? Между прочим, фамилия у тебя запоминающаяся. Особенно, мне.

- Кто, думаешь, меня на Талую в гости сплавил? Гость, отец твой. Я не хотел - прожил бы как-нибудь. Это он коноводил там в комиссии сучьей. Сломали мне жизнь. Их бы туда.

Петя взглянул на Диму, на Степана: оба увлечены были своими занятиями.

- Они не слышат, - сказал Женя, и тотчас Дима придавил ладонью струны:

- Объяснять ему сейчас станем? - спросил Женя, не отрываясь от Петиных глаз, и, мягко поднявшись на ноги, произнёс с усмешкой: - Спокойной ночи.

Вскоре после его ухода появился Андрей Буков:

С кружкой чая, которую подал ему Петя, он просидел молча до тех пор, пока Дима не задал ему вопроса:

- Андрей, как тут у вас: студентов вовремя с практики отпускают?

-Что в твоём представлении "вовремя"? - хмуро осведомился тот.

- В Ленинградском Горном с двадцать второго августа каникулы начинаются. Просто мы с моей девушкой первого сентября в Ялте договорились встретиться.

- В Ялте? Крым, значит. Известно тебе, когда здесь снег ложится?

- Это нечестно! Сразу надо было предупреждать - я бы, может, сюда и не поехал.

- А характеристика? Ты погоди: работа ещё толком не начиналась. Всё будет зависеть от начальника. Поговоришь с ним потом. Но насколько я его знаю...

Дочитав про Барьерный Риф и скрыв лазурную страницу, Степан стал укладываться, и Дима сказал:

- Ладно - пойду. Разобрались они уже там, наверно, друг с другом.

- И я с тобой, - и долго ещё после этого двое наблюдали, безмолвствуя, за свечой, за текучими границами её неподвижного пламени, изредка лишь на мгновение искажающимися в ответ на шевеление руки или глубокий вздох. В палатке давно уже было холодно, потому что никто не думал на сон обновлять прогоревших дров, но прошли и четверть, и половина часа, а самосветный фитилёк всё ещё находился на скрещении двух перпендикулярных взоров. Только после того как свеча отмерцала, превратившись в натёки, похожие на беломраморное надгробье, Андрей встал и сказал:

- Спи. Забыл сказать: ты завтра со мной в маршрут идёшь.

Утром Петя, сделав разминку и ополоснув из реки лицо, направился к столовой. У входа несколько мужиков сидело в молчаливой рассеянности. Перед ними переминался с ноги на ногу и похаживал взад-вперёд Толик. Белые волосы его были всклокочены, глаза то во что-то вглядывались, то лихорадочно скакали между предметами, изгибались и что-то шепелявили губы.

Петя поглядел туда, куда указывал Толик: вся в свежем утреннем сверкании, в высоких быстрых перезвонах текла быстрая речка, серебристо-серыми искрами рассыпалась по ветру ивовая листва, веяли в верхах сопок на глазах редеющие туманы, но уток не было.

- Сюда! - опять крикнул Толик. - Вон спускается велосипед на воздушной подушке!

- Я вчера ещё заметил, - вполголоса сообщил Костя. - Прошу его принести ключ на четырнадцать, а он, гляжу, молоток подаёт.

Толик свёл взгляд с кого-то, кого видел один, на вездеходчика:

- А, нет, не хочу, - пролепетал Толик и вернулся к невнятному разговору с тем, кого один слышал.

- Недоглядели. Погнал вольтов[29], - заговорил Ильич - он размежёвывал речь большими перерывами, в которые никто не встревал. - Я тоже однажды гнал. В Омсукчанском районе. Вдруг мне показалось, что - коммунизм. Я в магазин вошёл, взял с витрины баян и начал играть. Продавщицы отымают, а я им говорю: "Да что же вы делаете? Ведь коммунизм же! Можно в магазине брать, что захочешь!" Один покупатель подошёл ко мне и придушил. Тогда я отдал баян.

- Ты до сих пор злой на него, да, Ильич? - ухмыльнувшись, спросил Сашка.

- Нет. Я же чужой баян брал. Потом милиционер отвёз меня в Магадан, в сумасшедший дом. А я думал, в космос лечу.

- Ну, вот один был так повёрнут, что по своей охоте три раза в день полы мыл в коридоре и палатах. С полседьмого утра начинал тапками шлёпать - всех довёл. У него отдельный шкафчик был для швабры, ведра и всего такого. Ему и покушать побольше давали.

- Кочегар был там тоже из дураков. И помощница у него тоже молодая дура была. Я ему говорю: "Чего ты на неё смотришь? В кочегарке так удобно: загни её так, чтобы она за краны держалась да и всё". Она потом на меня дулась за то, что это я его подучил.

- Ильич, а нельзя без эротики? - донёсся из столовой голос повара. - До осени ещё тут с ума сойдёшь.

- Двое кушать ничего не хотели. Им через шланг прямо в желудок яйца да сметану заливали.

- Только не это, - промолвил Женя. - Смерть, только смерть.

Костя не просил больше у Ильича продолжения.

Женя нашёл его сплющенной темнотой глаз и не сразу рассмеялся:

- Я вызвал санрейс. Покамест по два человека будут при нём дежурить. Женя, Саша, ваша вахта - первая. Толя, тебе надо в балке отдохнуть.

Толик не двинулся с места, лишь повернул голову, и с губ его слетела пена.

- Толян, пошли, - сказал Женя, вставая с чурки, на которой сидел, и в тот же миг Толик бросился бегом по направлению к речке. Несколько человек кинулись вдогонку. Степан, мимо которого пришлось Толику пробегать, сделал ему подножку, и тот кубарём влетел в заросли ивняка. На беглеца немедленно навалились. Извиваясь, он хрустел кустами, а рабочие хрустели его суставами ругаясь. Женя наложил ему на лицо пятерню и всё вместе - нос, щёки, глаза, разодранный при падении лоб - сдавил так, словно выжимал лимон. Между пальцами проступил кровавый сок, и Костя сказал:

- Маршрут у нас сегодня длинный, - предупредил Андрей Петю после завтрака. - С двумя подъёмами. И чаёвками.

Непохожие друг на друга ходоки были Буков и Лесковой.

Неторопливой и неширокой, без оступки, была походка плотного сорокашестилетнего Леонида Павловича. Стопа его, словно на мгновение зависая над выбранной глыбкой, словно утверждалась в её устойчивости, для того чтобы затем устойчиво на ней утвердиться.

Быстро и далеко забирал ногами тридцатичетырёхлетний Андрей Буков. Плесну приземлял он без промедления и, казалось, без разбору и легко выравнивал поступь, вдруг поломанную шелохнувшимся камнем.

Невесел оставался Андрей и утром, и на первом передыхе Петя спросил его:

- Я так в первый. Жалко соседа. Не может он таким насовсем остаться?

- Очухается, если вовремя на двадцать третий[30] попадёт. Я их тоже раньше жалел, потом стал думать: что же вы, гады, делаете? Почему никому не приносите пользы, а всем - одни неприятности? Пьёте, гады, а государство на ваше лечение издерживаться должно? А ещё погодя, остыл. Это ведь как разломы в земной коре. Вдоль них меняется состав пород, происходят землетрясения. Никто не спрашивал на это нашего согласия, но мы не возмущаемся. То же случается у некоторых с корой головного мозга. Она тоже почему-то разламывается. И мы тоже ничего не можем поделать с силами природы. Что, Петя, у тебя такой трещины нет?

- Если - маленькая - есть, затыкай чем-нибудь скорей. Может, поможет. Школу не закончил, родителей расстроил. Гляди, как бы дальше не пошло.

- А что бы, ты хотел, я сказал: давай пей, бичуй?..

- Начал да не докончил, - сказал Андрей, окидывая взглядом одноцветную светло-серую пасмурность, тихонько подтягивающуюся оттуда, где позади сопковых извивов стелился недалёкий морской залив. - А ты уже и рад ухватиться? Пошли, что ли.

Первый подъём взял полдня. По ту сторону хребта открылась узкая долинка, дно которой выстлано было зеленовато-белым ягелем. На ягеле были редко расставлены молодые лиственницы со светлыми сквозящими кронами.

- По такому ковру да не пройтись! - воскликнул Андрей. - Там и зачаюем - заглянем только ещё на вон тот бугор.

Бугор оказался сложен из свежих серых гранитов, поколотых на большие глыбы. Солнце ещё не было прикрыто облачностью, занимающей третью часть неба, и сверкало на зёрнах слюды и кварца. На раскрошенной с поверхности кварцевой жиле Андрей указал на глыбу с включениями чёрного цвета: "Турмалин" - и Петя тотчас же принялся работать молотком, для того чтобы осенью, явившись, возмужалым и диковатым, между косяков входной домашней двери, иметь образец и этого минерала в составе добычи, лежащей в полевом рюкзаке. Быстро не выходило, так как турмалин под железом рассыпался.

- Скоро ты там? - резко спросил Андрей. - Я пойду - догоняй.

Он стал спускаться, а Петя застучал чаще обивая кварц с куска, который получался наконец отменно. "Ещё раз легонько по этому краешку и всё", - прошептал Петя, и от удара турмалин расселся на два заискрившихся лучиками осколка.

- Чёрт! - Петя взмахнул молотком и направил было уже его на неудачу, но всё-таки завернул в сторону, в хрустнувшую острую ярко-белую крошку. Сунув оба осколка в карман рюкзака, Петя пустился вниз бегом.

Гремящий сбег вниз по осыпи, с заплечной ношей, из-за которой запросто не остановишься, был одним из двух маршрутных занятий, от которых Петю не всегда успевали удержать. Спотычка на незамеченном выступце камня могла стоить увечья и испорченной жизни, но восторг совлечься ускоренно с крутизны, наверно, уже стоил для Пети такой возможности. Вторым из этих занятий было: убедиться в том, что у подножия сопки не видно ничего из менее одного человека, населяющего квадратный километр здешней местности, столкнуть свысока глыбу побольше и наблюдать, как она, сперва медленная, раскрутится, загрохочет, станет высоко подпрыгивать на уступах, в парении показывая то один, то другой сложно граненный бок, и наконец разлетится на стаю звонких обломков, эхо от которых долго ещё будет нащёлкивать по распадкам.

Вскоре они вступили в долину: нога здесь погружалась по щиколотку в мягкий потрескивающий ягель; голенище сапога то и дело стегалось веточками голубики; просторно расположенные, прямые и невысокие, лиственницы как будто расступались впереди странников.

Костёр устроили на узкой косе между ягелем и речкой. Не найдя рядом среди сушья прямой ветки, Петя взял искривлённую чуть ли не полукругом и принялся ладить из неё таган. Та не давалась, и Андрей протянул свой большой охотничий нож.

Изловчившись-таки подвесить над огнём котелок с водой, Петя разделся донага и прошёл по низко наклонённому над потоком шершавому стволу ивы, росшей поблизости. Солнце, сияя ещё с чистой половины неба, колотилось в быстрых голубоватых струях, шевеливших мозаику донной гальки. Петя ринулся вниз и на перекате, куда его вынесло, едва успел он четыре-пять раз загрести руками, выбрался на берег.

- Да-ай и ты, - дрожа, предложил мальчик Андрею, рассеянно за ним следившему.

Быстро одевшись, Петя как раз поспел к закипанию котелка - и уже подвёл было две палочки под накалённую дужку, как тот опрокинулся и залил костёр. Глядя на парящие, громко отшипевшие угли, Андрей проговорил: "Тебе не кажется печальным это зрелище: уголья ещё горячие, а огня уже не раздуть?" и опять протянул нож. Петя ножа как будто не заметил и молча разжёг костёр заново и заново, в точности как было, на кривой таган пристроил котелок. Когда кипяток неразлитым был поставлен-таки на камни, Андрей всыпал в него добрую половину пачки чая и, не заворачивая её, спросил:

- Ничего, если я ещё добавлю? Горького чего-то захотелось.

- Случилось? Пожалуй. Давным-давно. А я только что узнал.

- Думаешь, не от кого? У Качелина там, где ты копался, лет пятнадцать назад была точка наблюдения. У него там обозначены туфы.

- Значит, не заходил туда. Показалось, что ничего другого не может быть - и нарисовал.

Андрей помотал головой и, посматривая на солнце, бурлящим светлым пятном ещё проступающее сквозь облачность, стал понемногу отпивать чёрный чай.

- Чёрт его знает. Шёл бы себе да шёл - нет, понадобилось, видите ли, петлю сделать.

- А по-моему, так, по такому поводу расстроиться только приятно. Думать про себя, что я-то такого никогда бы не сделал...

- Бред, - твёрдо возразил Андрей. - Если так работать - зачем вообще работать? Представь, какие средства затрачены на то, чтобы провести съёмку в такой глуши. Сколько людей сколько усилий приложили! И всё похерено. Может, ещё сто лет у геологов, которые этим местом станут заниматься, не будет сомнений, что тут туфы, а их тут нет!

Андрей молча встал, зачерпнул в котелок воды и превратил костёр, ответивший шумным паром, в густую чёрную лужу, по которой змеились налёты ещё не промоченного светлого пепла.

- Может, у тебя тоже какой-то разлом образовался? А ты, небось, думал: до ста лет целым проживу?

- Наоборот, - Андрей указал на свою чёлку. - С трещиной родился - жду теперь, когда поседею, чтобы затянулась.

- Теперь тебе надо, наверно, с Всеволодом Антоновичем поговорить?

- Нет, я бы так не смог. Уже накатал бы письмо и с кедровкой бы, вон, отослал. Вдруг ему есть чем оправдаться, а ты привыкнешь считать, что он халтурщик.

- Не привыкну. Что я - его не знаю? Так что не будем зря птицу утруждать.

Они покинули долину, и на склоне, оглянувшись на чистое, словно волнисто кем-то выложенное полотно светлых мхов, Петя проговорил:

- Да! - согласился Андрей. - Ну, да хоть мы с тобой немножечко пожили.

Хмурость его не отпускала; по окончании второго спуска, под вечер, он равнодушно спросил:

До базы оставалось лёгкого ходу вниз по течению, по крепкой тропе животных, не более часа, но Петя всё равно ответил: будем.

Небо всё уже заслонялось месивом бледно-серых, тихо волочащихся облаков, и только по усиленной несколько светлости некоторых из них можно было угадать, где находится светило. Глухо лились рядом потемневшие воды, кратко и мягко, в сыром воздухе, трещал преломляемый для огня сук. Не успел Петя развернуть треснувшую сухо и блеснувшую фольгой пачку с чаем, как с волглого облачка влажно блеснуло близкое брюхо вертолёта, едва успевшего предварить себя треском. Петя вздрогнул, и у него высыпалось в кипяток из пачки всё, что в ней оставалось.

- Тем лучше, - отозвался Андрей и, после того как отпил несколько глотков и закурил сигарету, продолжал: - Наконец полетит Толик лечение получать. Хорошо, что ты решил передохнуть. Насчёт несчастных: шутил ты, да не пошутил. Есть люди, которые расстраиваются из-за таких вещей. Их кто-то с детства этим заразил. Не каждому везёт на такую прививку. Кто переживает по поводу гранитов, тот может выжить при огорчениях, от которых не хочется выживать. Даже семейных. У тебя вот кругом неприятности, но - попомни моё слово - когда-нибудь ты поймёшь, что самое мучительное - это ссоры с женой. Знать, что тот, кто тебя подвешивает на дыбу, тебя очень лю бит - разве это не край?

- А может, слово "любит" здесь не очень подходит? Может, найти другое - нечему будет и удивляться?

Несколько минут Андрей, очевидно, ожидал Петиного ответа. Вертолёт, приземлившийся там, где была база, что-то не спешил подниматься - сопки между тем одна за другой прикрывались.

- В молодости, - продолжал Андрей, - не очень внимательно относишься к тому, что говоришь. Не задумываешься о чужой памяти. Или считаешь её похожей на магнитофонную плёнку, с которой можно стереть то, что не нужно. Но приходит день - обнаруживаешь, что тебя записывали, скорей, на граммофонную пластинку. Навсегда. Что-то из слов могло потеряться, но впечатления на месте все до одного. Поэтому прошу тебя: будь осторожным. Не болтай с девушками наобум. Ты не знаешь, которая из них станет твоей женой. А женишься - удвой осторожность. Некоторые думают: уж жена-то всегда поймёт, какую угодно болтовню тебе забудет. Не знаю, что она поймёт, но запомнит всё!

- Не все же они одинаковы. Надо только найти необидчивую. С лёгким, короче, характером.

- Вот и ищи такую. А когда найдёшь - будь осторожен.

- Нет, это мне не подходит. Я не могу без какой-нибудь околесицы.

- Ну что ж, может быть, у тебя получится лучше.

- Отчасти. Чем у многих, кого я наблюдал. Главное то, что - не спасает, если договориться: что было, то было - и бог с ним. Что было - то есть. Представь, что у тебя есть жена. И... - а можешь?

- Тогда представь и - что можешь. И удалось вам прожить идиллически месяц или даже два. Пошли купили проигрыватель, пластинок, решили вечером, когда захочется, классику слушать: Баха, Вивальди... Ну, думаешь, теперь всегда так будет. Гостей хороших принимаете. Предположим, достали для них фотографии, и вот на какой-нибудь, которой лет пятнадцать, твоя жена замечает пол лица девушки, с которой, она слыхала, у тебя "что-то было". Гость за порог - она за ножницы. "Милая, - говоришь ты, - это же бессмысленно" - "Мне так будет спокойней. Как это я раньше не видела" - "Зачем из-за ничего портить фотографию?" - "Она тебе дороже моего спокойствия?" От фотографии отлетает угол, и ты вдруг понимаешь, что навсегда будет - вот это. Нет избавления от стародавних обид. Чем ласковей она будет с тобой в спокойные времена, тем беспощадней, когда ей понадобится, будет давить твоё самолюбие. Ты готов был бы расплатиться с ней чем угодно - только не этим, а ей ничего, кроме этого, не нужно. И что же: приготовиться всю жизнь себя смирять?

- Но её-то ведь жалко! Что она может поделать со своей памятью? В сущности, приходится выбирать, с кем быть жестоким: с ней или с собой.

- Наверно, ты прав. В конце концов, ты тоже человек - разве у тебя есть право им жертвовать? Я гораздо дольше, чем ты, до этого додумывался.

Они свернулись и тронулись в путь под начавшейся такой тонкой изморосью, что потребовалось бы набраться терпения, для того чтобы дождаться, пока промокнут ближайшие к коже ткани одежды. Получасовой - в молчании, размеренный - по хорошей дороге - полубег Андрея, сопровождавшийся равномерным скрипом железных скобок, что крепят ремень к карабину, оборвался возле одной из лиственниц. Низкая ветка, зацепившаяся за оружейный ствол, потянула назад и - с помощью рюкзака с камнями - повалила Андрея навзничь.

- Покурим? - вымолвил Андрей, глядя на Петю снизу, изо мха, похожими на гладкие камешки глазами. Если бы его оставили лежать так одного, то на них тут походя могли бы наступить копытом или же лапой.

Они сели на рюкзаки, и Андрей зажёг сигарету от вспыхнувшей с глуховатым звуком спички.

- Понимаешь, может пройти год - и даже неплохой - и вдруг кто-нибудь в разговоре упомянет эту женщину. И жена тебе скажет: "Это та самая, с чьей фотографией ты так тяжело расставался?"

Он несколько раз глубоко затянулся и добавил:

- Всё равно - с ней! Но если бы мой отец с матерью разошлись, я бы не знаю, что сделал.

Андрей растёр о сапог огонь сигареты и показал на далёкую сопку, вспыхнувшую, как спичка - только беззвучно - и так же быстро, как она, отгоревшую в неустойчивой разредке облаков:

- Видишь рыжину? Зона изменённых пород. Это всегда интересно. Надо туда лететь.

Нелётная погода заставила пилотов заночевать на базе - и с ними Качелина, которого они должны были по пути забросить в расположение его отряда. Он как раз мылся в бане, когда, захватив полотенца, туда же направились Андрей и Петя.

На лавке под холодным навесом бани, с боков обнесённым брезентом, были оставлены два набора одежды. Из рубах одна была чёрная с розовым тюльпаном.

Андрей и Петя быстро разделись и прошли внутрь, где для лёгких приготовлен был в воздухе крепкий настой мыла и распаренной древесины. С лавки тотчас поднялся и пожал вошедшим руки невысокий худощавый человек с бледной кожей, под которой отчётливо похаживали некрупные, но, по-видимому, крепкие мышцы. Это был Качелин, и он произнёс, улыбаясь тонкими губами:

На подоконнике серого, мелко забрызганного снаружи окошка туманно сияла свеча. Огненные блики ходили перед поддувалом такой же, как в шатре, печи, по железному листу, усеянному опилками и щепой. Женя плеснул из кружки на булыжники, горкой обложившие накалённые стенки бочки. С коротким шумом под потолок поднялся редкий белёсый пар и пропал из виду, чтобы затем, жароносными прозрачными лентами расстелившись во все углы, усадить Петю на корточки в прохладный слой низового воздуха.

- На место своё? - с верхнего полка насмешливо спросил Женя, полулежащий там весь в коричневатом глянце пота и без признаков нетерпения.

Большая консервная банка, из которой был сделан черпак, болталась и поскрипывала на черенке, когда в ней переносили воду. Пригибаясь, как солдат в обстреливаемом окопе, Петя наполнил ушастую оцинкованную шайку, спустил её на пол и начал мыться.

- Ну что, пособил сегодня Родине? - спросил Женя Андрея.

- Послужил. А что? - ответил тот, чуть-чуть помедлив.

- А-а, - протянул Женя и вдруг добавил: - А если Родине это по херу - на хера она такая нужна?

- А на хера люди такие нужны, которые делать ни хера не желают?

- Ладно. А элиф бы, к примеру, ей надо случилось, чтобы ты тут сто лет гнил, никуда не вылазя? Без жены и детей? Колько бы продержался?

- Ладно. А откуда узнаёшь ты, что ей надо? Письма она тебе присылает? Обратный адрес можешь дать?

- Один, изволь, дам. Посёлок Палатка. Военный комиссариат Хасынского района.

- Как я сам не догадался. У тебя какое звание?

Андрей не отвечал - тогда отозвался Качелин:

- Бэ буду, хочется мне пойти в училище, дослужиться до капитана и сказать тебе, что Родине нужно, чтобы ты, заместо геологии, толчки шёл чистить!

- А что, - опять, вместо Андрея, ответил Качелин, - скажи мне. Я, пожалуй, готов, если бы ты стал учиться. Ты бы смог. Не думал над этим? Не хочется?

Женя рассмеялся так, что у него издалось несколько глубоких хрипов:

- Они мне в дрын не улыбались! Главное, сама-то она зачем? Кому ваша "Родина" сама-то служит?

- Ну, я гляжу, ты решил уже под самый корешок взять, - покачал головой Качелин. - Так нельзя.

Все вышли под дождь, нечувствительный после пара, и погрузили тела во влагу заводи, испещрённую ямками от капель. Петя сделал подражая брассу несколько медленных разводов руками, изгибчиво и раздробленно бледнеющими в серизне вод. Внезапно мимо него скоро, искусным кролем, с плесками рук и ног, сливающимися в почти непрерывный шелест, заскользил вперёд Женя.

- Вот это да! - воскликнул Качелин и спросил, когда накупанным Аполлоном с лицом Нерея Женя неспешно покидал волну: - Где ты так научился?

- В армии. На озере Ханка. Старшина почти всю роту со скуки обучил. Зато теперь знаешь, что не утонешь. Я, наверно, единственно только это хорошо и умею.

- Но долг-то отдавать надо. Меня ж учили. Так что буду тебя, Петро, кролем учить.

Вернулись греться, а потом одевались в предбаннике, куда ветром, с перемежками, заносило морось.

Возвратившись к себе, Петя спросил у Степана:

- А что если я в другой отряд завтра улечу - к Качелину?

- Да так... Мы же вместе с Севой весь прошлый сезон отработали.

- Что же сразу к нему не пошёл? Суетишься. Раз сюда попал - может, так оно и надо.

- Кому-нибудь. Что тебе Женька про отца твоего говорил? Учти: дураков на свете много. Кто знает, что кому в голову стукнет.

Петя вздрогнул взглянув в уставленные на него играющие сумеречными светами очи.

- Знакомый мой, - продолжал Степан, - на зоне с Женей был. Рассказывал, тот однажды человека чуть ломом не успокоил. Ухо перешиб. Правда, человека того я тоже знаю: дерьмо порядочное.

Петя шагнул к выходу и задел коленом за печку, отчего сотряслась вся палатка; снаружи, споткнувшись о колышек, к которому вязалась оттяжка, упал и поранил правую руку.

В столовой повар, отрывисто всовывая взгляд круглых глазок в промежутки между едоками и словно бы клюя туда же остреньким носом, рассказывал:

- Я тогда в Певеке[31] на "Урале" [32] работал. Как-то раз полтора месяца по партиям мотался. Уже дело к концу было - приехал знакомый шофёр из Певека. Говорит: баба твоя с Генкой Строковым забаловала. Ну, думаю, погодите! Хоть ты и крупней меня, самец, раза в три, я тебе устрою! Назад ехал - себя боялся: влечу во что-нибудь - не разберутся потом, нарочно или нет. Приезжаю домой. Заходят ребята - Генка среди них. Жена - то да сё на стол, я водку наливаю, подаю Генке кружку: "Пей". Он ко рту поднёс, а я вот так ребром ему от плеча как дал-дал! - зубы так и поскакали. Кровища! Он орёт: "Ты че-о?!" Сам - как бык: маховиком двинет - меня не будет, а трясётся! На двор выбежал, я - за ним, по пути колун прихватил, но тут ребята обступили - не смог я дорогу через них пробить.

- Здорово, видать, у него очко заиграло, - заметил вездеходчик.

- Ладно, иду назад. Колун обратно к стене хочу прислонить - не получается: руки трясутся. Бросил так.

- Кому-то на ногу? - спросил Женя. - Чего ж это они его у тебя не отобрали?

Повар схватил со стола консервный нож с деревянной ручкой и протянул руку:

- Давай, давай: смотри, какой небольшой кулачок! Хоть один палец отогни! То-то же: не сможешь. Захожу в дом - жена за столом сидит, челюсть, вижу, так и плавает у неё. Я сажусь - и ребята с двух сторон, тесно так, возле меня садятся. Поглядел я ей в глаза - четырнадцать лет мы с ней прожили - рот открыл, хотел сказать: "Что же ты, дура, наделала? Прощай теперь навсегда" и не смог - завопил только как резаный. Дёрнулся, да успели меня за руки схватить и держали, пока она не смылась.

- Здорово, видать, у неё очко заиграло, - сказал вездеходчик.

- Больше в доме её не бывало. Уехала на материк, и дочка с ней там.

- Вот как у вас получилось, - промолвил бывший здесь же Ильич.

Качелин, всё это время медленно, не глядя на рассказчика, жевавший макароны, заметил:

- Сейчас заварю, - отозвался повар и продолжал сидеть, как будто жалко ему было так скоро сменить гордый взъём подбородка и блистание взора на ухватки кухонного хлопотуна.

Сквозь полотняную стенку внутрь столовой прерывисто проникало неразборчивое речевое журчание Толика, которого дежурные, вероятно, вывели на воздух.

- Пронесла судьба, - сказал Женя. - Меня тоже, бывало, проносила. Прапор у нас на зоне был - "Пышка" мы его звали. Раз он догола меня в карцере раздел: сигареты шмонал. Я ему говорю: "Что же ты делаешь, сука? Ну - освобожусь - встретимся мы с тобой!" - "Ничего, ничего, до хрена я таких видел". Ладно, освободился я. Года два уж прошло. Как-то в аэропорту, на пятьдесят шестом[33], провожали мы парня. Гляжу: стоит - точно, он, Пышка! У меня аж оборвалось всё внутри! Я шепчу ребятам - а их человек восемь: станьте кружком так, чтобы меня с ним видно не было. Подхожу к нему - он меня увидел и совершенно белый стал! Я говорю: "Хана тебе пришла. Надо, наверно, рассчитаться за прошлое". И тут увидала меня его жена - она в очереди стояла. Сразу всё поняла да как рванёт промеж нами - моих молодцов, как детишек, в момент раскидала! "Я тебя прошу: не трогай его! Зачем тебе это сейчас надо?!" - всё в таком духе. Ну, понятно: женщина вмешалась... "Ладно, - говорю, - Пышка, скажи ей спасибо". Вышли они из здания, а я дружку своему говорю: "Вот тебе деньги - если что - на тачку, догони его и лупцуй до посинения!" Верите - нет, он всё вокруг исколесил и не смог их найти. Как сквозь землю провалились!

Петя обратил глаза на Качелина: тот слушал как будто со скучной миной, но, схватив Петин взгляд, встряхнул головой и с усмешкой проговорил:

- Одного спасла расторопность друзей, другого - их нерасторопность.

- Точно, - согласился повар. - Как успели? Иначе кто-нибудь другой бы вам сейчас макароны подавал.

- Ну, подавал бы ты их мне в другом месте, на зоне - тебе не по херу?

Застенное бормотание сменили вдруг быстрые, на одном дыхании, напряжённые крики.

- Мешает, дурак, сосредоточиться, - бросил Женя и замолчал.

- Скучать ещё по этой шалаве! Дочку, конечно, жаль.

- Непонятно, - сказал Пете Качелин, когда они вдвоем вышли из столовой, - почему одного Толика должны везти на двадцать третий. Хотя бы этих двух не поздно ещё в придачу загрузить.

- Только безумец с тобой не согласится. Я раньше считал, что у каждого в мозгу помещеньице есть с безумьицем, которое из-за переборочки тревожит - так, как Толик сейчас мешал из-за стенки...

- А теперь думаю, это разум, наоборот, тревожит.

Оглядев его рассечённую у основания большого пальца ладонь, Всеволод Антонович сказал:

- Нужен бинт. Сходи к Ире или к Катерине. Как папа-то с мамой?

Всеволод Антонович повернулся и пошёл по тропинке, мягко и медленно переступая через корни лиственниц, там и сям из неё выпирающие. Петя следил за его немного ссутуленной спиной, до тех пор пока она не исчезла в балке Лескового, а потом обратился туда, где жила Ирина Коврова. Её выбеленная солнцем палаточка почти терялась среди выбеленного им вечернего неба. Ира развешивала на оттяжках выстиранные рубашки. Она ловко наклонялась за ними к тазу и, встряхивая их, кратко и чётко прогибала стан. Ей что-то крикнули от соседних палаток, и она рассмеялась раз и другой. Тогда Петя развернулся и направился к жилищу Буковых.

Должно быть, какой-то угодник неизменно выметает почву перед домиком, где живёт женщина, моет внутри него пол, стелет на стол скатёрку и ставит на неё зеркальце на опоре и пол-литровую банку, из которой топорщатся травы. Он вешает на гвоздик полотенце над каждым из изголовий, крепит на бревно стены репродукцию с картины французского художника и, заслыша гостя, по-видимому, сбегает, оставив по себе сладковатый дух, как будто из косметических пузырьков.

Бинтуя Петину руку, Катерина между прочим сказала:

- До свадьбы заживёт. Надо думать, раз у тебя с учёбой плоховато, то в личной жизни всё наоборот?

- Из класса девочка, да? - спросила Катерина. - Ну, ладно, не буду тебя смущать.

- Я и не смущаюсь. Меня девочки не интересуют.

- С ними нельзя быть открытым. Потом самому будет хуже.

- Господи, какой у мужчин прямой ум! И мы таких олухов должны любить!

- Надеюсь, Петечка, тебя ещё ждёт приятное разочарование. Кто ж это на тебя так повлиял?

- О, да, понимаю! Тебе есть о чём подумать заполночь. Кстати, я как раз к тебе собиралась: письмо на твоё имя пришло.

Пока Пети не было, в гости к Степану успел придти Качелин. Петя сел на нары и, не мешая им, засел за писанье.

"Костька, ты представляешь: ещё только два дня прошло моего поля, а я уже от Ленки письмо получил! Я решил не вскрывать конверта: не жду оттуда ничего хорошего. Если она даёт понять, что будет ждать встречи со мной, то буду думать, не переживает ли она теперь из-за того, что слишком скоро мне написала, не подождала хоть недели две. Если же она даёт мне от ворот поворот, то - сам понимаешь...

Конечно, если бы я собрался с духом, то должен был бы признаться себе, что почти уверен во втором предположении - но пока ещё, видимо, не собрался. Поставлю нераспечатанное письмо на стол и буду на него до осени любоваться. Люди будут входить и выходить, и для всех оно будет непримечательной бумажкой, а на меня будет глядеть оттуда мой жребий. Как это странно.

Между прочим, прошло уже два дня моего поля, а ты мне ещё не написал. Почему ты этого не сделал? Не мог поторопиться! Уж твой-то конверт не задержался бы запечатанным, потому что откуда ещё мне хорошего ожидать.

Я поранил руку, и теперь в моих врагах стойки палаток, краешки столов и все, какие под руку попались, твёрдые предметы. Чувствую себя самым несчастным калекой, и знал бы ты, как это сейчас некстати! Месяц прогулянных уроков вызывает во мне меньше угрызений совести, чем три дня отпуска от топора. Наверно, это скорее хорошо, чем не глупо? Кроме того, здесь есть один человек, от которого не знаешь, чего ожидать. Лучше всего было бы, если бы моя правая рука была теперь здорова.

Тут из-за погоды застрял Качелин. Я его плохо узнаю. Не желал бы я настолько зависеть от женщины, чтобы так сникнуть, после того как она сделала ручкой. Мне жалко. Не его, а того, как можно было бы с ним разговаривать, если бы он был повеселее. Хочется сказать ему: "Не унывайте, Всеволод Антонович: может, всё к лучшему, зачем Вам такая, которая Вас не ценит, геология Ваша никуда не делась, а женщины есть и другие..." Что, я знаю, было бы скорее глупо, чем не хорошо. Ведь семья - не изведанная мной сторона жизни. Жена, дети, видимо, должны спасать от одиночества, но, когда я думаю об этом, мне становится как-то особенно одиноко.

Знаешь, мне кажется, чего стоит ожидать от всех этих ласковых женщин? Того, что если она тебя полюбит, то иногда ей будет хотеться сделать всё, для того чтобы тебе было очень-очень хорошо. И если разлюбит - для того, чтобы тебе стало немножечко легче, ей не захочется сделать ничего никогда. При этом я до сих пор не представляю, за что меня могли бы разлюбить, а полюбить - тем более.

Как же всё-таки женщины меня раздражают! Все - разные, а раздражают чем-то одним. Всегда в них какая-то неестественность - наверно, от желания привлекать, которое для них самое естественное. Выходит, я глупец, раз для меня неестественна естественность неестественности. Когда Катерина Букова начала меня бинтовать, я подумал, что все они любят лечить царапины на ладошке и колоть в душу так, чтобы она не заживала никогда. Катерина уже давно занята чем-нибудь другим, а я всё думаю о том же. Видать, мы можем оставить дело всегда, когда вздумаем, а дума оставляет нас лишь тогда, когда захочет это сделать.

Прислушался сейчас к беседе Качелина с соседом, и меня пронзила непонятность жизни. Когда-то - не одно лето - Степан у него работал. Они теперь встретились, как старые друзья. Глядят один на другого и не наглядятся. Так и кажется, что в старые времена им удалось напару отбиться от смерти. Хотя, так я думаю, те, кому подваливали общие радости, должны выглядеть приблизительно так же. Степан собирается зазимовать на какой-то речке, где они бывали, и Всеволод согласился его туда осенью на вертолёте забросить, вместе с излишком продовольствия, который останется в отряде. Они так поглощены уточнением места! "Ну, вот чуть повыше того лесочка, где я шурф копал" - "Под сопочкой такой беленькой со стлаником наискосок?" - "Точно - как раз там, где тропа к реке отворачивает..." Как важно для них припомнить названия ручьёв, завороты русел, пригорки с брусникой... Можно подумать, что обсуждается не случайный какой-нибудь навал камней, который когда-нибудь размоется без остатка, а вечные мировые законы; не то, что почти никто знать не знает, а что касается всех-всех. Не скажешь даже, что они собираются когда-нибудь умирать - иначе зачем бы им быть такими многозначительными?

А все другие зачем такими бывают? Разве это не глупо? Больше всего на свете я не хотел бы быть многозначительным! - а какое на свете желание более многозначительно, чем это?!"

Снаружи послышалось множественно-деревянное бряцание, у входа застучали, и на пороге, держа в сгибе мощного локтя шахматную доску, появился бортмеханик. Он молча взглянул на Петю большими, почти круглыми, глазами, и тот принялся расчищать на столе место.

- Если завтра не распогодится, - заметил Путский, - как бы этот ваш навсегда чокнутым не остался.

- И то дело, - сказал Степан. - В больничке в чистом ходить будет.

- Лучше долго жить в чистом, чем в грязном быстро умереть? - произнёс Качелин.

Путский толстыми пальцами снял с гвоздиков крючки, держащие сложенной доску, и сказал:

- В прошлом году я только одну ничью с тобой сделал.

- Одну. Но я за это время кое-чему подучился, даже в книгу дебютов заглядывал.

Расставили фигуры, в тенях которых, при свете свечи, чёрные и белые поля едва отличались друг от друга. Играя, Путский пожёвывал свои мясистые губы, а спустя полчаса схватил в ручищу тонкую шею своего короля, повалил его набок и произнёс:

- Может, тебе попробовать перед игрой корму коням давать?

- Между прочим, это не шутки. Может помочь. С Баньши помогает.

- Кто зимой, как я, охотится, тот на каждой стоянке деревянного божка вырезает. Плошка-жертвенничек перед ним. Туда - нет-нет - чего-нибудь положишь: то пёрушко, то соболиный орган. Сухарик можно. Разговариваешь с ним, как с живым, просишь, чтобы всё у тебя в порядке было. Любит, чтобы ты ему рассказал что-нибудь про себя, из жизни, особенно, когда дня три метель пережидаешь. И так тошно, а тут ещё этот глаза на тебя с утра до вечера пучит. Но отказать нельзя: рассердится. Уходя, прощаешься. Если не попрощался - всё наперекосяк: то провалишься куда-нибудь, то веткой по уху вмажет, и капканы пустые. Приходишь: "Ну, твою мать, Баньши, извини: забыл попрощаться. Ну, забыл, ну, не буду больше". Если вдвоём-втроём в тайге, то аж страшно друг на друга смотреть: так серьёзно с Баньши разговаривают - и партийные всё люди.

Случаются в тайге разные необъяснимые вещи. Особенно, когда одиночествуешь. Утром положил нож на край стола, вечером вернулся - он посредине! Топор втыкал в одно дерево, вечером вернулся - он в другом! Баньши.

Как-то по осени спрятал я винтовку под поваленное дерево, недалеко от одного из своих домиков, чтобы зимой забрать. Попал туда, когда снегу уже по грудь лежало. В замеченном месте вырыл окоп - ни винтовки нет, ни дерева! А оно метров пятнадцать длиной - как его можно пропустить? Я тогда уже стал по-научному, в шахматном порядке, копать, чтобы его обязательно пересечь - никакого толку! Несколько дней мучился, кучу других поваленных деревьев нашёл - моё как провалилось! Пометил я тогда деревья там, где делал раскопки, и стал ждать таяния снегов. Так вот: этот ствол лежал ровно посредине площадки, которую я перелопачивал раза три! Ну не мог я на него не наткнуться! Баньши обиделся. Кстати, тогда ещё на этой стоянке он у меня не был изготовлен: некогда было, да и домик проходной. И ещё: в зазор между трубой и крышей вовнутрь снегу наметало, хотя козырёк из жести, чин-чинарём, был у меня прилажен. Как я Баньши сделал - все эти безобразия прекратились.

Однажды, видно, чем-то я Баньши в душу наплевал и на наледи провалился почти по грудь в воду. Мороз - под тридцать. Течение. До дома далеко, лыжи упустишь - смерть. Медленно, впритирочку к другой, поднимаю одну ногу, носок лыжи показался - хвать его и на берег! Так же - вторую. Костёр разводить бесполезно. Если есть спасение, то - в беге домой. А лыжи-то обледенели, не скользят. Пока руки держали, ножом лёд пообкалывал - может, чуть получше стало. Не знаю, как добрался - из последних сил. В печь растопку затолкал - берёста, щепки всегда у меня оставлены, - керосину плеснул, а спички открыть не могу: руки скрючило. Я тогда коробок коленом раздавил, уж не знаю как спичку между пальцев зажал, чиркал-чиркал - зажёг-таки, берёсту подпалил, пальцы в огонь сунул - и их обжёг. Когда отогрев пошёл, кругом дома, конечно, побегал, полазил на стенку. Наутро Баньши показываю распухшие пальцы: "Что же ты со мной делаешь?" Гляжу: точно, вид у него виноватый.

- Тебе не захотелось ему плесневелый сухарь подложить?

- Не каждый бы выжил, - сказал Качелин. - А интересно, за что всё-таки Баньши тебя наказал. Не пытался определить?

- Разве этого лысого разберёшь? Может, надымил, когда печку растапливал, может, пол вовремя не подмёл. Ох, он метёные полы любит!Животные при нём умные, как люди, становятся. Аж страшно. Как-то охотились втроём, мяса не было, и уже незадолго до того, как выходить на Тохтоямск[34], зашёл разговор о том, чтобы забить собаку, которая с нами была, ничейная. Примерились к его шкуре, похвалили, и при этих же словах пёс встал, подошёл к раскалённой печке и привалился к ней боком! С опалённой шерстью - это уже не шкура. Мы ошалели. Стоит, напрягся, кровавыми глазами на всех по очереди смотрит - вроде Фединого такой. Через несколько дней решили всё-таки на мясо его забить. Вечером, так, перед сном сидим - "Завтра поутру, - между собой соглашаемся, - и забьём". Утром я первый встал, только дверь приоткрыл - пёс в щёлку шмыг и был таков. Мы не так расстраивались, как удивлялись. Через два дня завалили наконец сохатого. По частям перетащили его к домику, глядь - пёс бежит. Понял, каналья, что нечего ему уже бояться. На морозе, в снегу где-то пережидал, нас из виду не теряя. Кого-то загрыз: грудь в крови и от лосятины поначалу отказывался. В Тохтоямск вернулись - жалко его на улице-то бросать. Рассказали всю эту херню приёмщику пушнины. А это, между прочим, в Тохтоямске - всемогущая личность. Приносишь ему шкурки, он начинает: здесь лысина, здесь дырка, то да сё - по сто шестьдесят рублей за штуку предлагает. Отдаёшь ему тогда так две шкурки - остальные по двести берёт. Зато ему всё равно, какое у тебя ружьё, зарегистрировано или нет. Надо патроны - пожалуйста. Правда, в последний раз поинтересовался, когда я пять пачек патронов спросил для мелкашки[35]: "У тебя есть мелкашка?" - "Нет" - "А зачем тебе патроны?" - "Я ими из рогатки по куропаткам стреляю" - " А, ну тогда бери". Он согласился взять такую умную собаку: "Буду его дрессировать". Летом как-то в Тохтоямск залетели, я к нему зашёл: собака жива, на дворе крутится. Мне любопытно. "Ну, как, - говорю, - выдрессировал?" - "Такого дурака, - отвечает, - среди собак ещё поискать надо. Скажешь: "Голос!" - калитку с лаем выносит. Ничему научить его не могу. Посмеялись вы надо мной, что ли?" - "Да как можно - это Баньши..." - "Что? Какой Баньши?!" - чуть ли не пинками меня выдворил. Уж и не знал, как после этого к нему со шкурками являться - но ничего, обошлось.

- Это самое главное. А почему бы тебе Исуса Христа в баньши не взять?

- Он, мне кажется, только по ту сторону Урала действует. До нас не дотягивается.

- А может, лучше всего бюстиков Ленина в магазине купить? - предложил Петя.

- Между прочим, - хмыкнул Путский, - Баньши шуток не признаёт. У него нет чувства юмора.

После того как Качелин и Путский удалились, Петя опять отдался перу.

"Как сладко лежать на нарах тёплым, сонным - печка ворчит, сеет дождь, - воображать, как кто-то сейчас, совершенно усталый, пробирается по серой тайге - кусты обливают его холодной водой, зуб на зуб не попадает, руки закоченели, а до костра ещё идти и идти - ведь всегда такой путник найдётся - и тихо улыбаться тому, что это не ты. Телу приятен ненастоящий озноб, душе - ненастоящий грех. Я понял, Костик, кто такие счастливчики: кому жизнь пока что не приказывала выбирать, что из этого сделать настоящим".

С утра туман просел совсем низко; там, где при солнце сверкали твердыни сопок, теперь покачивалась ветром влажная муть. Возле шатровой палатки Петя увидел одноклассника, колющего дрова.

- На тебя мокро смотреть, Витёк. Чего это ты тут затеял?

- Ты что, не понимаешь? Он же подумает, что ты на него шестеришь!

Из палатки вышел Женя в рубашке навыпуск, наполовину расстёгнутой сверху.

- А, Петя, здорово, пойдём на завтрак. Витюша, спасибо, хватит.

Витя улыбнулся, загнал топор в полено и двинулся вслед за Женей и Петей по бурой от утоптанного мха тропинке.

- Чему ты там учил своего одновторогодника - я не расслышал?

- Да, Витёк, ты ещё что-нибудь придумал про шахматного физкультурника?

Они уже были возле столовой. Витя вошёл вовнутрь, а Женя продолжал, глядя Пете прямо в глаза:

- Уж на что я не люблю животов - и то признаю, что они нужны. Менты ещё хуже - а и без них нельзя. Отмени их на два часа - что начнётся? Моли Бога, чтобы тебе этого не увидеть. Люди кого-то должны слушаться. И тебе придётся - всё равно ведь в оконцовке[36] так оно и выйдет.

- Тогда, наверно, чего-нибудь дождёшься от кого-нибудь ты. Кстати, физрук тоже старался меня из посёлка выпереть. Потому как я один раз ему брусья обещал перепилить, а другой - разогнуть кольца. И географичка. Она и на нас орала, а я ей отвечал. Она чуть что - мамку вызывала. Мамка поплачет - я неделю терплю. А как померла - кого вызывать? Ну, с ними понятно, а бате твоему что я сделал?

Петя круто развернулся и наткнулся лицом на залубенелый от влаги брезент входа. Очки слетели в кочки, а Петя сел на корточки и приблизил глаза к перепутанным травам.

- На место своё? - сказал Женя, уверенно наклонился и выпутал из трав неполоманные очки. - Одни разбил - мало показалось?

- А кто ещё. Кто вместо тебя должен быть осторожным?

- Пень ты, Ильич, - твёрдо высказывался Костя-вездеходчик, и тот невозмутимо отвечал:

- Ну, уж тебе-то я преподам во всём - во всякой херне, какая есть на свете.

- Вечно ты, Ильич, выкобенишься: никто здесь этого не знает и знать не хочет, а тебе понадобилось.

Медленная улыбка потянула шершавые губы Ильича, трещины на них расселись и зарозовели светлым губным мясом.

Женя хохотнул, и вслед ему заухмылялись остальные.

- Всё-таки преподал, - промямлил вездеходчик.

- А у них в роду все хитрецы. Приходим элиф домой к нему с водкой, мамка его - чудо в перьях - тут же за тряпку хватается, начинает пыль вытирать, убираться, ворчит: ходит тут пьянь, у себя дома покою нет - до тех пор, пока ей стакан не нальёшь. Налил - всё в порядке, и мы вроде люди неплохие. А водки мы всегда берём с запасом. Так она и её сестра, пока мы в отрубе, остаточки соберут и на кухне припрячут. Утром голова болит, похмелиться охота страшно - да где там: всё пособрали. А замечаем между делом, одна говорит: пойду там чего-то на кухне сделаю. Через пять минут другая за ней сквозит. А у Ильича младший брат есть: пошустрей, чем он сам. Я ему говорю: погоди, Серый, пускай устроятся. Та-ак... Иди! Он врывается в кухню: они как раз бутылку открывают. Он её молча - цоп! Мигом назад, разлили - всё, самолёт[37]! А им и сказать нехрен: водка-то наша.

Все улыбались - за ними и Ильич. Женя кинул на него взгляд и прибавил:

- Не стал бы я лыбиться, элиф бы над моей матерью насмехались. Ильичу тоже не хочется, но он хитрый.

- Нет!.. - произнёс Петя, обернув к нему запылавшее лицо, и в эту минуту в столовую вошёл Леонид Павлович.

- Петя у нас инвалид, но воды он, наверно, сможет помочь натаскать?

- Остальные на вездеходе за дровами ездку сделают, - начальник оглядел присутствующих ясными глазами. - Чтобы тоска не заела.

Костя завёл мокрый вездеход и поездил вдоль базы, не отворачивая, если на пути оказывалась молодая лиственница. Гусеницы то брызгались мхом, то с лязгом доставали из-под него гальку. Когда машина прокручивалась вокруг вертикали, проходящей через одну, замершую, цепь, под другую с треском втягивались и выбрасывались прочь изжёванными подвернувшиеся сучки и поленья. Сквозь стёкла кабины виден был Костя, одетый в чёрную спецовку и чёрный подшлемник. С тёмной щетиной на подбородке, с солидоловыми пятнами на лбу, он делал понизу лунатические движения руками. Остановив машину, он слез на землю и так потянулся с суставным хрустом, как будто расшевеливался после сна и не затушил ещё в руках резонанса от рычажных рукоятей.

- Тебе, чтобы объехать, рукой шевельнуть, а им двадцать лет нужно было расти.

- Костя, - вмешался Женя, - скажи ему, чтобы петуха купил.

В простывшей бане пахло размокшей, пропитанной щёлочью древесиной. Мгла едва разрежалась бледностью небольшого окошка, снаружи кропившегося мелкими брызгами. Петя сел на лавку и вынул из кармана письмо другу.

"Вошёл сейчас в баню, где мне предстоит наполнить водой две железные бочки. Поглядел на холодные брёвна, печку, булдыганы, которые к ней привалены, вспомнил, как всё здесь полыхало, парилось и шипело - и так сделалось тоскливо! Почти как тогда, когда я зимой заблудился (помнишь?) и набрёл на скалу - в ней была расщелина, а оттуда торчал пучок жёлтых травинок. Они были проморожены, и ими повевал ветер, и я представил на этом месте летний день, насекомых... И вот я подумал: то, что картины отцветшего и остывшего напоминают нам об ужасном законе умирания - не отражение ли ужаса, который природа должна испытывать перед вторым законом термодинамики? Когда думаешь о том, что в конце концов она вся превратится в однородное месиво, то так и хочется сказать: "Хорошенькое начало!"

Сперва решил: не буду этой мысли Косте писать. Ему может быть досадно. Я здесь в своё удовольствие пошаливать могу хоть физикой, хоть чем, а ему ведь там, перед доцентом, не до шуток: что-нибудь скажешь легковесно - и пропал год жизни. А потом подумал, может быть, хоть моя ахинея сможет иногда тебя ненадолго рассеять, прежде чем энтропия непременно рассеет навсегда".

Гулкие шаги по брёвнам стёсанным банного пола; скрежетание дужки в проушинах оцинкованного ведра; спуск налегке к мокрой косе и проскальзывание подошв на её блестящих камнях; хлюпающий закрут воды, зачерпнутой через ведёрный край; растянутость суставов отягощённой руки; изредка неверное движение с выплёскиванием влаги в сапог; звон и плеск под ведром, опрокинутым в бочку - так прошли полчаса, по истечении которых появился Женя.

Женя закурил, держа папиросу глубоко между указательным и средним пальцами.

- Замечай: некурящие только среди белых бывают.

- Вот, вот, кстати: я нашёл для тебя подходящее занятие: чёрно-белая фотография.

- Но процветать ты бы всё равно не смог: это ж не цветная.

- Люблю послушать, когда брешут. Но только мимо меня.

- Скажи, для чего ты подручным к повару вызываешься? Там ведь много работы.

- Подчиняться не люблю. Не могу, когда мне указывают. Ох, Петька, не могу! А тут дали тебе дрова- и коли до вечера.

По крыше предбанника, в котором Петя с Женей сидели, негромко настукивал дождь. В отдалении, на широкой косе, мок накрытый спереди брезентовой накидкой вертолёт. Он искривленно умещался в прозрачных каплях, которые постепенно набухали под веткой ближайшей лиственницы, - и вместе с ними срывался вниз.

- Нужен я ему! Да и он мне - после одного случая...

- Знаю я вас: сперва так, потом со спины пристраиваться начинаете - поупражняться.

- Да медведь однажды без шкуры по небу летел. Как человек без кожи.

- Ну так что ж? Шкуру, значит, спустили, а остальное не надо было - на подвеске и увезли.

- Ты представь: сентябрь, лиственницы жёлтые, голубое небо, солнушко, ветерок - и вдруг врывается туда это мясо! И капают с него огромные кровавые слёзы...

- Почему ж не надо, - со стиснутыми зубами проговорил Петя. - Наверняка они у него и жёлчь вырезали.

- Тьфу! - выплюнул окурок Женя. - Только среди вас такие и бывают!

Он выпрямился, подхватывая по пути топор, и, не останавливая ни на миг плавных закруглённых движений, принялся резко кидать его из-за головы на чурбаки, которые ставил один за другим на пень. Петя тоже было дёрнулся подниматься, но задержался и стал наблюдать, как проворно подхватывает Женя одну из половинок с треском разламывающегося чурбака - чтобы, в свою очередь, располовинить и её - и как лёгкие наклоны и лёгкие взмахи рук чередуются с короткими страшными напряжениями мышц под влажной рубахой.

- Перевязка! - внезапно раздался весёлый женский возглас: с бинтом в одной руке и йодом - в другой перед баней стояла Катерина.

Откинув курточный капюшон, Катерина принялась сматывать с Петиного пальца серый намокший бинт. Пряди её влажноватых волос колеблясь приоткрывали бледный висок с голубой жилкой и белое, чуть розоватое на мочке, ухо.

- Как это люди знают, когда надо калечиться? А я ногу по весне наколол - так меня старуха лечила.

- То-то ты здесь так скакал, - сказала Катерина. - Неизвестно ещё, что бы тебе молодая наделала. Петя, постарайся бинт не мочить, а то плохо заживать будет. Или ты был бы не прочь жену присмотреть?

- Зачем? Я и так хорошо кувыркаюсь. Попадётся ещё такая, как твой.

- Ума не приложу, как ты с ним живёшь. Он же Богом отмеченный - как Толик наш. Хотя не совсем. У Толика пройдёт, а этот, кажись, пожизненнный. Свихнули ему мозги костомольцы. "Родина!" Думает, это всё, что надо человеку! Думает, Родину любить - так уже за место в раю можно не волноваться!

- Да мне-то всё равно. Только не на Родину вы, а на животов как карлы пашете! Благодаря таким, как вы, они и гужуются[38]. А то б давно всё грохнуло - и слава богу!

- Так ты моего мужа жалеешь или осуждаешь? А вообще, какая разница - нечего его трогать, понял? - с этими словами Катерина так потянула бинт, что Петя охнул.

Женя вытащил из кармана "Беломор" и, пристально глядя на её веснушчатые скулы, произнёс:

- Ах, вот оно что! Петя, не слушай его. Он тебе ничего предложить не сможет, кроме как забичевать.

- Я ему ничего не предлагаю. А скажи ты нам: откудов ты знаешь, что надо жить серьёзно? Как вы. Разве потом за это что-то бывает? Может, в могиле лучше как-то гниёшь?

- Как надо жить, я не знаю, но зачем себя на свалку-то выбрасывать?

Женя поднял вверх окурок, подождал, пока морось его затушит, и проговорил с ухмылкой:

- "Конечно" сразу сказала. Ладно, а зачем тогда непутёвые в жизни сделаны? Значит, они тоже для чего-то нужны? Может, путёвым без нас не обойтись?

- Прямо! - Катерина затянула на повязке узел и быстро пошла по тропинке, до отказа разгибая колена ног, одетых в самодельно зауженные рабочие брюки.

- Крепко она за него стоит. Не отлепить. Не иначе, как белые мысли для самок пахнут приятно. А поглядел бы я: кабы не мы с Ильичём - кого бы они сюда, к чёрту на куличики, заманили? Думаешь, есть им дело до всякой там бичевни? Не верь - это они друг перед другом выделываются. На жалость морды затачивают.

- Да на посёлке я бы мимо неё, как мимо дерева, прошёл!

- Здесь скоро на деревья, как на тёток, оглядываться начнёшь.

Ещё полчаса молчаливо провели они каждый над своей работой. Во время передышки Петя спросил:

- Так я не понял: ты сам тут тоже навроде живота?

- По отношению к Ильичу, к Косте, к Роману... Такой же как те, кого ты ругал. Не вижу разницы.

- Пошли - перетряхнёшь мой спальник. Сумку вытрясешь. Хотя бы червонец вывалится оттуда? Или, может, тушёнка, которую я один, как инородец, лопаю? Больше трясти нечего. Так что: нет разницы? А элиф ты про строй - так мужики сами без него не могут.

- А думают что они про тебя? Я вот думаю: наверно, бывают бедные животы.

- Я тебе, случайно, ни на что лапкой не наступил?

- Элиф надо, могу и наступить, - коротким острым смешком сопроводил Женя острый взгляд в лицо мальчика.

На отдалённом склоне показался возвращающийся с лесосеки вездеход, едва слышный. Он двигался крутыми изворотами, наезжая, как стало вскоре различимо, на лиственницы из тех, что были ему по силам. Разговор прекратился. Женя сидел, курил, искоса поглядывая на Петю, а потом произнёс:

- Что-то Костя криво ездит. Надо сказать, чтоб ездил попрямей.

В столовой во время обеда сошлись оба начальника, экипаж, Женя, Петя и Сашка.

- Люблю я у вас, геологов, в тайге покантоваться! - веселился второй пилот. - Ушицы всласть поесть! В баньке похлестаться! Будет, Петя, банька? От женщин отдохнуть. Голова от них болит. Чего им всем от меня надо?

- А ты у них не спрашивал? - откликнулся бортмеханик.

Сонин кинул взгляд на Женю, сидящего чуть-чуть от него наискосок:

- Ровно как ложку проносишь! Всё верно: лопасти чужие, а зубы-то свои.

Женя невозмутимо продолжал жевать и только тогда перевёл взгляд на Сонина, когда заканчивая обед стукнул о стол пустой кружкой.

- А ты чужие жизни бережёшь? Мотор смазываешь? Чего это он у тебя под облаком в молчанку играть начинает?

- Ну, люди-то ладно - какого чёрта ты лосей напугал? А медведя без шкуры зачем на подвеске таскал? Ты же всех зверей этим обидел. И меня, волка потрёпанного - тоже.

- Какого медведя? Лёня, что тут у тебя с головами происходит?

Женя встал, за ним - Сашка, как будто в ожидании знака всё время наблюдавший за его лицом, и Петя. Отойдя немного от палатки, Леонид Павлович обратился к Жене:

- Что это ты мне здесь вертолёты распугиваешь? Мне людей по точкам разбрасывать надо. А если теперь Сонина месяц ждать придётся?

- А и хер бы с ним, - ухмыльнулся Женя, вернувший себе спокойствие тотчас по выходе из столовой.

- Я как все. А кто здесь толком будет работать, элиф даже за начало не посидели! Разве вот этот, - Женя кивнул на Петю.

- Вон оно что! Может тебе теперь же на Хасын отправиться?

- Может, и так. Тем более, у меня там дела есть.

- Тебе, наверно, забыли сказать, что у меня в отряде всё можно...

Женя выжидал, улыбаясь и не сводя взгляда с голубоватых, слегка как будто побелевших от гнева, глаз начальника.

- Кроме одного, - продолжал тот, - мешать работать. Так вот: я тебя предупредил, - и удалился крупными шагами.

- Мамочке - лишь бы водки у тебя не было. Дай ей отдохнуть!

- Тогда остаюсь, - Сашка подмигнул Пете и тоже удалился.

- Есть одно. Старушку через дорогу перевести. Да тут как назло ни старух, ни дорог!

- Вот эта тропка может когда-нибудь стать дорогой, а Катерина... Сам понимаешь: годы не молодят.

- Жалко будет с тобой расстаться! Не дастся ведь, а то б я сейчас и начал переводить!

- Всё может быть, - Женя зевнул. - Пойду глаза на полчаса зажмурю. Жаль только деду икры не привезу. Опять его жизнь обманула.

Петя пошёл в балок Щипцова и спросил там у Димы:

- А может, и ничего? - предположил Петя. - Съездишь на пляж попозже.

- Мы с девушкой договорились встретиться в Ялте первого сентября! - воскликнул студент. - Она на практике на Кольском, мы адресов друг друга не знаем. Что она подумает, если я не явлюсь? А ему хоть бы хны, что моя личная жизнь из-за ерунды полететь может!

- Димка, ты не хочешь отвлечься и поиграть? - осведомился Щипцов и продолжал, после того как тот пожал плечами: - Петя, сходи, пожалуйста, к Ирине, позови её послушать.

У Ирины было тепло. Она сидела за столом в рубашке с закатанными рукавами и надписывала конверт. В конце стола, за литровой банкой с ярко-зелёной веточкой карликовой берёзки, лежала стопка книг, и сквозь воду увеличено выгибалась надпись на одном из корешков: "Impressionnisme".

- Ира, там Вас приглашают послушать, как Дима на гитаре будет играть.

- Спасибо. Идти не хочется. Письмо надо дописать. А приходите вы сюда. И Тома возьмите.

После того как Петя повторил эти слова в балке, Щипцов заявил:

- А мне не хочется туда. Идите вы, а Том вместо меня будет.

- Ну, здрасьте - а кто это всё затеял? - сказал Дима.

- Том, пошли! - окликнул Петя лежащую рядом с печкой собаку. Том встал и оглянулся на хозяина.

- Иди, - сказал Фёдор, и пёс вышел из балка вслед молодым людям.

- Он - вместо Феди, - показал студент на Тома, который, стоя в изножье Ирининых нар, пристально глядел в темноту под ними.

Ирина потянулась ладонью к широкой, с крутым уступом лба, собачьей голове, и вдруг что-то розовое с белым на миг возникло и клацнуло возле девичьего запястья. На коже остались четыре белых глубоких ямки, которые спустя несколько мгновений переполнились кровью. Том отпрянул, а повреждённая рука всё ещё простиралась в воздухе с принуждённостью, какая бывает у рук изваянных.

- Фу, фу! - наперебой заорали Петя с Димой, и пёс выпрыгнул из палатки. Через несколько секунд в неё ворвался Фёдор, взглянул на Ирину и произнёс:

- Петя, там в коробке йод, - показала Ирина - в глазах её были слёзы. - Ничего. Я сама виновата: забыла, что духи брала. Ему, наверно, запах не понравился.

- Дай, я сделаю, - сказал Фёдор Пете. - Ты покалеченный.

- Ничего, он справится, - возразила Ирина. - Где же концерт?

- Я против твоей собаки ничего не имею. Ну, Дима?

- Против собаки? Ребята, может, дадите поговорить?

Щипцов не сказал больше ни слова. Пока Петя занимался раной, Дима чуть-чуть поиграл, и все трое вышли от Ирины.

- Я, может быть, руки у неё хотел попросить. А теперь не знаю.

В балке он принялся в молчании выхаживать от окна к двери и обратно, а юноши сидели на нарах и на него глядели.

Вошёл Том и направился к хозяину, но тот и раз и другой недрогнувшим мимо его морды пронёс колено. Пёс постоял и подошёл к Диме, и тот погладил его по голове.

- У Димы, возможно, тоже личная драма, а он не проходит мимо собак, как мимо столбов.

- Ему ещё подрасти надо - и много чего ещё надо, чтобы сравнивать его с дядей Федей.

Он хлопнул ладонью по бедру и вышел вместе с Томом.

- У тебя не создалось впечатления, что мы кому-то помешали?

- А может, это нам помешали. Может, мне хотелось в Ялту - а теперь и не знаю.

Дождь прекратился, слегка прояснилось. Пристроившись на чурбаке у своей палатки и с прищуром взирая на то, как кипят и бродят бело-жёлтым переменным светом наполненные туманы и парят скаты палаток и бурые почвы троп, Петя принялся за продолжение письма.

"Здесь есть студент, который назначил свидание девушке в Ялте на начало своих каникул. Ничего-то он не знал о колымских календарях. Только теперь, после разговора с Лесковым, для него, кажется, открывается, что, по всей видимости, прибой Охотского моря - единственный, который этим летом поволнует его музыкальный слух, а нерпы - единственные самки, каких он увидит разлёгшимися на прибрежной гальке.

Есть здесь также несловоохотливый инородец (так его здесь называют) Роман. С хладнокровием, которое и не хочешь - уважаешь, он может вскрыть банку с тушёнкой и неторопливо, неторопливо общаясь с окружающими людьми (вовсе не на предмет того, чтобы с ними поделиться), съесть её в одиночку. Он никогда не причешет волос и не взглянет тебе в глаза. Вечно в сторонке, занятый каким-нибудь своим делом: нож точит, натирает до сияния портсигар или чинит какой-нибудь грохот. Где он столько дел находит, что они у него не переводятся. У него у одного - из рабочих - есть радиоприёмник. Как-то он поймал по "Маяку" концерт по заявкам - немного послушал и сменил волну. Твой тёзка вездеходчик сказал: ""По заявкам", а он переключает!" Эти передачи здесь в цене. В половине девятого вечера многие нарочно подтягиваются в камералку, чтобы послушать концерт по "Спидоле"[39] начальника, которую тот нарочно же для этого туда в это время приносит. Хотя Костя выразил общую досаду, инородец и глазом не моргнул: перепробовал кучу частот, а на "Маяк" так и не вернулся. От его безмолвия мне сделалось не по себе. Почему-то подумалось, что, случись какая-нибудь голодуха, - он, для того чтобы подкрепиться, вспорет мне живот так же спокойно, как консервную банку. И нет охоты узнавать, какой народ его породил.

Между прочим, всё, что я только что написал - это оттяжка времени перед главным, что я напишу вот-вот. Того и гляди, природу для тебя стану описывать. (Заметил? - можно было написать "тебе", а я употребил "для тебя" - наверно, потому что длиннее. И опять же, вместо того, чтобы употребить "выбрал", выбрал "употребить")

Вообще-то, я всего лишь хочу спросить: знаешь ли ты что за тоска сидеть возле палатки и смотреть, как неровный такой ветерок метёт полой её входа? Брезентовый край прошуршит по земле, замрёт, несильно так хлопнет и потащится в обратную сторону...

Папа мой, должно быть, вернулся сейчас с обеда и разговаривает по своему чёрному телефону. Сколько раз уже это старьё у него ломалось - отдаёт чинить, а нового не хочет. Я теперь понимаю как никогда в жизни, что никогда в жизни его не понимал. И не любил его никогда так сильно, как сейчас. Оказывается, для этого мне нужно было повстречать человека, который что-то ему запомнил и - не разберёшь - то ли ещё намекает на месть, то ли уже намёками мстит.

У человека этого мёртвый час, а я, глядя на мокрый топор, который валяется у моих ног, нахожусь в уверенности в том, что если у Раскольникова на чердаке не было колыхающейся занавески, то он подолгу смотрел, как на сквозняке мотается дверь. Чёрт знает чему в школе понемногу научат.

Так всё-таки о погоде. Через прогал в облаках только что на минуту проклюнулась голубоватость. Возможно, завтра человек этот улетит на Хасын, где будет распоряжаться сам собой - но прежде я обязан безошибочно распорядиться остающимися полуднями. Опять закапал дождик. Как мне не хватает здесь тебя!"

Появился заспанный Женя, и они с Петей снова пошли к бане. Вода в реке поднялась, замутилась и грохотала сильней, чем обычно, меж камней переката, находящегося чуть ниже базы.

- И сейчас, если бы встретился, тоже бы не пожалел?

- Хм... Сейчас бы, может, и пожалел. А может, и нет.

В заливчике, примыкающем к бане, покачивались прибитые к берегу щепки и искрошённое, перемешанное с пеной былиё.

- Судя по пене, - громко произнёс Петя, - речка от Толика заразилась.

- Гм... Ну, в пример, ты бы порадовал, элиф бы решил во всём быть с мужиками. Ну, с коллективом - как мы говорили...

- И что - так-таки прямо из-за меня бы и остался?

- Значит, ты отдаёшь свою судьбу в мои руки? Думаешь, я лучше ей распоряжусь, чем когда-то мой отец?

- В твоих руках сейчас много чего. А мне интересно.

Плюхнув на воду ведро, Петя выжал из едва разомкнувшихся губ:

- Я помогу, - Качелин завернул рукава куртки и взялся за второе ведро.

До обеда Петя, оставив бочки и воду, сидел и смотрел, как резко колются чурки, а теперь Женя, наблюдая, как носится резво вода, ставил чурбачки под топор редко-редко.

- Не в кайф после обеда? - приостановившись, спросил Петя.

Женя кивнул на Качелина, с полным ведром входящего в баню:

Качелин улыбнулся, а Женя отвернул лицо в сторону, и под ухом его, в углу между нижней скулой и стоячей мышцей шеи, образовалось такое углубление, что в нём смогла бы укрыться от дождя небольшая форелька.

Степан, незадолго перед тем вернувшийся и уже успевший затопить печь, сказал:

- Охота тебе в морок, после работы по сопкам шляться!

- Да, когда-то и я мог так же. В молодости всё нипочём. Устал? - подумаешь! В боку заболит, в ухе застреляет - переждешь, да и всё, в голову не берёшь. А нынче прислушиваешься, присматриваешься: а не этими ли воротами Она идёт?

Петя на миг и другой застыл с недовернутой портянкой.

Глядя вдаль сквозь серый, исполосованный моросью воздух, Степан спросил:

- Если захочешь, чтобы остался - скажи мне. Я попрошу.

- Затем, что не жди от людей ничего хорошего, и всё у тебя будет хорошо.

Петя сосредоточенно оделся, снарядил рюкзак и перед самым выходом спросил:

- Степан, а женщина в лесу разве тебе нужна не будет?

Хотя вышли глядя на вечер, Качелин не торопился. Иногда он, словно уступая лёгкому телу, немного убыстрял ход, но, слегка поскользнувшись либо услышав, как поскользнулся идущий позади Петя, осаживал себя. Они взобрались на водораздел и совершали по нему до цели бодрую прогулку. По обеим сторонам его видны были вспухшие, коричневато-серые, разлившиеся по протокам речки, усиленный гул которых доносился даже до этих высот. По широким седловинам, гладко устланным обомшелой щебёнкой, на какие вертолётчики так обожают сажать свои вертолёты, можно было идти рука об руку и разговаривать.

- Разобраться надо, а неприятного ничего нет. Наоборот, есть повод на старые свои следы завернуть - что я люблю.

- Ну и что? Мог, конечно, неверно привязаться, но унывать из-за того, что семнадцать лет назад, молодым специалистом, не туда точку поставил?.. Я ещё, кажется, для этого не совсем сдурел.

- Не в важности дело, хотя и её тут нет. Просто не глупо ли мне было бы сейчас отвечать за того малоопытного человека? Не размышлял ты о таких вещах? Например, разумно ли в молодости отказываться от удовольствий в расчёте на приятную старость или в старости досадовать на себя молодого за то, что жил ничем не жертвуя для преклонных лет? С какой стати молодой человек должен думать о каком-то старце, которого ещё может и не быть, а старик - за что-то упрекать юношу, которого точно уже быть не может?

- Не знаю. Между прочим, именно в то время я мог быть рассеян: очень ждал одного письма с материка.

Когда они подошли к Петиным турмалиновым разработкам, дождь перестал, и тотчас взялись откуда-то огромные полупрозрачные хлопья тумана. Как раз когда Всеволод Антонович полез в полевую сумку за картой, их густеющими наносами неясно размазалось всё то, с чем он намеревался соотнести занимавшие его изогипсы[40]. Тогда Петя пошарил по кустам стланика, не особенно, по-видимому, остерегаясь душа, проливающегося с их разбухших кистей, собрал немного дров и, истратив несколько пар спичек, разжёг костёр. Качелин тем временем, звонко скребя кружкой по кристаллам кварца, полевого шпата и слюды, набрал в котелок воду из дождевых лужиц, образовавшихся в углублениях некоторых глыб.

Спустя полчаса чай был разлит по кружкам. Под ногами мягко переваливались через отрожки куски тумана, на минутку в мутной стене открывались вдруг проймы, сквозь которые, в клубящихся бледно-жёлтых светах, виднелся провал долины.

- Конец дождям, - заметил Качелин. - Завтра, вероятно, улечу. Ты что-нибудь решил?

- Чего дёргаться. А если туман как следует не разойдётся, Вы так и не установите истину?

- Я её уже установил. В той стороне есть горушка - на ней я был, а здесь не был.

- Более или менее. А ты что - собираешься забывать то, что с тобой происходит? Моя очередь спрашивать, зачем тогда вообще жить. И чаёвку нашу забудешь, и туман? Знаю я таких. Задаёшь вопрос: "Помнишь, семнадцать лет назад шли мы с тобой там-то и там-то, и ты мне сказал то-то и то-то?" Не помнит. "Ну, пальто у тебя было такого-то цвета, и погода такая-то была?" Не помнит, ничего не помнит! "Эх, - думаешь, - ну и чурбан же ты!" Память - это же и есть личность. Не помнишь - значит, даром время прожил. А ты сам - с кем разговаривал? С куклой набитой? Ты, может быть, волновался, может быть, тебе удавалось бывать остроумным - зачем? - Качелин развернул карты, потому что уже можно было за истончившимся паром разглядывать извороты обступающей местности, и добавил:

- Вот и ты такой: не помнишь того, что семнадцать лет назад было.

Петя улыбнулся и в виду свободного получаса вытащил неоконченное письмо.

"Вид моего соседа, который готов день-деньской просиживать возле разогретой печки, кипами поглощая древние географические журналы, возводит меня в довольно большую степень раздражения. По мне, лучше вокруг сопки обойти своими ногами, чем на чужих мыслях обернуться вокруг света. Наверно, люди начинают читать, когда не получается жить - но зачем напускать на лицо это умиротворение самого счастливого в мире человека?

Впрочем, Костик, раздражён я скорее не на Степана, а на себя. За то, что не могу сладить со своими противоречиями вроде такого.

Когда ползёшь в сопку - дыша, как машина Ползунова, и напрягая всё, что имеется у тебя из клапанов и лошадиных сил, - то не имеешь в мозгу ничего, кроме вопроса: когда наконец вершина? Вероятно, у скотов в голове и то бывает больше содержания. Идёшь и думаешь: сколько ещё ждёт непрочитанного-чудесного, а ты спускаешь невозвратимое время - жаль! Но стоит очутиться дома за письменным столом, как начинаешь жалеть, что не живёшь настоящей жизнью, а только читаешь про неё. Что же делать?

Пробовал садиться за чтение после маршрута, но, чтобы уйти дальше первой страницы, надо её перевернуть, а она для этого оказывалась слишком тяжелой. Наверно, теперь я должен подняться с зарёй, чтобы испытать его перед маршрутом, но боюсь, как бы, измочаленный накануне, не оказался для этого слишком тяжёлым.

Сидим сейчас с Качелиным возле турмалиновой жилы. Вчера я так старался выколоть из неё кусок, а сегодня почему-то неохота. Вчера она была обсыпана блёстками от солнца, а сегодня, в дождь, так черна, что Всеволод даже выразился: "Не щель ли это в преисподнюю?" Сам невесёлый, а на меня посмотрел и прибавил: "Что с тобой? Раньше ты бы, наверно, улыбнулся" - "Со мной ничего. А с Вами?" Чёрт знает почему иногда бываешь грубоватым. Но Качелин и бровью не повёл. Какая благодать, что мир состоит не из одних школьных учителей! "Ты прав: ещё не так давно мне здесь, может быть, почудился бы выступ из парадиза".

Как же могущественны должны быть женщины, если люди вроде Севы могут из-за них раскисать!"

Когда Качелин начал складываться, Петя спросил:

- Может, и не всё равно, но что проку стараться. Едва успеешь переубедить одни мозги, которые подумали о тебе плохо, как тут же отыщутся другие. Так устроено мудростью того, кто устроил так. Видимо, чтобы нам не было пресно. А чтобы нам было где ещё раз чайку попить, расстелено для нас вдалеке вон той белой долинки.

- Я бы так не смог. У меня нет таких сил, как у Вас.

- Например, какие бывают, когда у человека не бывало ещё жены. Странно думать: семнадцать лет назад я сидел здесь, ждал письма, не получил, полетел на материк и привёз мою будущую жену. А прошлой осенью - не особенно ждал, получил, никуда не полетел и никого не привёз. И жена стала прошлая.

Может быть, знаешь: философ Беркли вывел, что материя может существовать, только когда воспринимается духом. Когда сам дух может существовать, он не понял, пришлось додумать за него мне: лишь когда неравнодушно воспринимается другим духом.

Раньше в маршруте я ногу на каждый камешек в её честь опускал. Раздвигал ветки, течение вброд пересекал - всё казалось мне, будто она на меня сверху смотрит. Осторожным ради неё был. А теперь эта ложа пуста. Зрители ушли и не вернутся - зачем актёр играет? И зачем ему приходить домой, если пусто ложе?

Но при всём том, если бы силы могли ко мне вернуться, я не уверен, что этого бы захотел. Снова верить, надеяться, любить?.. Это шаг назад от чего-то высшего. От чего-то такого: жить и делать своё дело, когда никому не нужен.

Было бы тебе лет сорок, ты бы, наверно, меня лучше понял.

- Я думаю, это возможно. Да как бы ты ни понял, это всё лучше, чем идеальное понимание жены.

- От него нет защиты. Например... Например, она знает, что тебе нравится, когда она гладит тебя по голове - и, если отчего-то тобой недовольна, не гладит! У тебя, может быть, в жизни такие сложности, что это нужно тебе больше всего на свете - а она не гладит! В конце концов ты уже чуть ли не злобу в себе находишь, а ей будто того и надо. Будто отчего-то нужны ей и злоба твоя, и власть её отменить, когда захочет. Долго ли юбку скинуть. Нет, счастье - это когда тебя понимают мужчины и не понимают женщины.

- Не обязательно так должно быть! У меня будет по-другому! - резко сказал Петя.

Дождь закончился, камни подсыхали, хотя облепивший их лишайник был ещё скользким. В тех местах, где используя едва наметившийся налёт почвы на глыбу залезал ягель, нога - не успевал моргнуть - уезжала вместе с ягелем вниз, и хорошо ещё, если неудобство непроизвольного шпагата оказывалось наибольшим ущербом, причинённым телу увлажнением природы.

Одна за другой окончательно выступали из тумана сопки. Когда Качелин с Петей немного спустились по склону, заслышался ровный звук авиационного двигателя. Вскоре непросушенный тёмно-зелёный кус металла, чётко выделяясь на молодой листве, очутился над долиной заподлицо с подошвами их сапог. Легко качнувшись в обе стороны, вертолёт принялся, словно огибая поверхность невидимых ухабов, чередовать короткие падения и взлёты, крутился вокруг оси несущего винта, резко перекладывался с боку на бок и в конце концов, забравшись на уровень путниковых капюшонов и перейдя на низкий, чуть слышный рокот, обрушился в пропасть. Всеволод Антонович и Петя стояли и смотрели, как безудержно несётся к земле аляповатое пятно лягушачьего цвета. Винты поблёскивали бликами от заходящего солнца. Ни пичуга, ни насекомое, напуганные грохотом, не затрагивали нечаянной тишины. Почти достав до реки, вертолёт взвыл до тонкого звона, приостановился, подрожал, как на пружинах, и уже самым теперь благочинным летательным аппаратом потянулся в сторону базы.

- Упражняется. На наш счёт. Бочки бензина как не бывало. Как будто им своего не хватает. Они его, бывает, нарочно жгут: поднимутся в воздух и кружат над аэродромом.

Не дождавшись от Качелина ответа, Петя спросил:

- Как раз он-то и не давал - в первый год, как стал начальником. И просидел полсезона без вертолёта. Они ведь всем нужны: и оленеводам, и охотникам, и обкому. Очень приятно быть всем нужным: тогда не очень нужно быть всем приятным. Зачем им геологи? В нас нуждаются, в основном, потомки - а их нет.

- Слушай, Петя, что страшного-то происходит? Ну, сожгут задаром пару-тройку бочек горючего - что с того? Это плата за то, чтобы дело крутилось, притом совсем небольшая. У тебя это должно быть свежо: никакая работа не может делаться с к. п. д., равным единице.

- Петенька, ты ведь не Магомет. Не Исус Христос. С чего это ты озаботился общественной нравственностью? Не лги - и будь счастлив. И предоставь другому быть счастливым оттого, что обман его был удачен. Не согласен со мной?

- Не согласен! Вы бы на их месте бензин не стали палить!

Всеволод Антонович снова вздохнул, отвернулся и продолжил спуск.

Для второй чаёвки расположились на кострище Пети и Андрея. По пути Петя нарвал листьев охты - растения, которое на высотах, куда уже и стланик не добирается, выпрастывает из наваленных глыб яркую жёсткую зелень своих одиночных кустов. К концу июля обильными гроздьями поспевают крупные тёмно-рыжие ягоды, которые на вкус так приятно-кисловаты и свежи, что путник, издалека заметивший зеленцу среди необъятного полотна серой или коричневой осыпи, не считает за труд для лакомства отклониться от прямого пути даже и на значительное расстояние. Небесполезна охта и в июне: листья её, заваренные с чаем, придают напитку душистость и бодрящую силу, так что путник готов отшагать лишнего и за ними.

- Приятно возвратиться день спустя на то же место? - спросил Качелин, ожидая, пока остынет в кружке чай.

- Почему-то да. А Вам, наверно, в семнадцать раз приятней?

- Не исключено. Многое, к чему в молодости был безразличен, теперь приносит удовольствие. Не знаю, как для тебя, а для меня вообще в твоём возрасте жизнь не была приятной. Не терпелось прочесть какую-то самую главную книгу, постичь совершенство законов жизни - от этого попусту напрягался. А теперь наслаждаешься всеми подряд корявыми подробностями этой жизни, и ничего больше не надо.

- На Вас никто не смотрит, а Вы всё-таки счастливы?

- Конечно. Хотя и не так крепко, как Путский, на которого всюду взирает деревянный глаз. Пожалуй, я ошибался: на меня тоже кое-кто смотрит. Во-первых, Плутон - золотым зрачком: я же геолог. Во-вторых, Родина - как мне чудится, бельмами из кварца. А вот Женя, твой сегодняшний напарник, от неё отгородился. Он хочет, чтобы она его понимала, а сам не понимает того, что она не может ничего другого, как только молча на всех глядеть.

- А я Женю понимаю. Вы бы ещё сказали "советская Родина".

- В данном случае - советская. Не думай, Петя, я вовсе не считаю, что любить Родину почётней, чем себя. И то, и другое - собрания молекул. Выбор между ними - вопрос предпочтений. Я не вижу оснований не любить тех, кто живёт для себя - просто уважаю того, кто за всех умирает.

- Всё равно Женя хороший. Ему для себя ничего не нужно.

- Вот таким и неймётся. Не повезло парню. Для здоровья духа надо заниматься либо собой, либо настоящим делом. Иначе гибнешь в безднах.

- Не знаю. Может, если бы отомстить кому-нибудь захотел?

- Что Вы меня, как на допросе, спрашиваете? Я-то откуда знаю?

Петя принялся молча засовывать в рюкзак посуду.

- Да, это, конечно, пассаж: быть застигнутым белой ночью.

Час или больше они шагали вдоль русла, то с задернованных террас нисходя к галечным косам, то от подножного шума выбираясь обратно к моховой тишине. Небо было светлое, а вода в ручьях - тёмная. При переброде притоков то один, то другой, обманувшись глубиною, то претыкался ступнёй о камень, то проваливался в опуск дна и тогда с тяжёлым незвонким хлюпаньем вод искал равновесия телу.

Наконец почти одновременно послышались запах дыма и - сквозь рёв паводка - удалённый вскрик.

- Если Бог свёл кого-то с ума - значит, до этого человека Ему есть дело. И, может быть, до тех, к кому его привёл.

- Всеволод Антонович, по-моему, тем, что Вы сейчас сказали, Вы не сказали ничего.

- Хм... Может, ты и прав - только как будто немного раздражён?

- Так что ж, хорошего в том, чтобы воздух зря сотрясать?

- А кто сказал, что нужно сотрясать не зря? Если кому-то нравится расцветить жизнь словесами - почему бы ему не позволить? Она у него одна. Подозреваю, что твоей строгостью люди заражаются от учителей литературы. Почему-то повелось среди них немногословие Базарова предпочитать болтовне Хлестакова. А ведь те различаются только способом, которым ловят кайф - правильно я выразился?

- Правильно! Всё Вы всегда умеете оправдать! Даже гадость и благородный поступок - и то для Вас одинаковы! Всегда "иначе и быть не могло". Возмущаться Вам никем неохота, и восхищаться не получается - я бы на Вашем месте сдох со скуки. А Вы, наверно, кайф ловите? Кстати, у меня тоже жизнь одна: могу я позволить себе не любить словоблудие - если мне так нравится?

- Петя, не нужна ли тебе в чём-нибудь моя помощь?

Возле своей палатки Петя повстречался с идущими от бани Женей и Сашкой, который, упирая на звук "ч" и при этом сильно выпячивая губы, раз за разом напевал: "Я на Вачу ехал плача, возвращался хохоча"[41]. Волосы Жени влажно лоснились, с разгладившегося лица глаза сияли точно вымытые.

Кивнув на яркую среди призрачного пейзажа белую Женину рубаху, Петя заметил:

- И я тоже по случаю слёта, - ответил Женя. - Слёта отсюда на Хасын. С песняком вон - как положено. Сашка, иди, кинь чайник на печку. Я сейчас. Ну, так что, Петро, отправляешь ты меня или нет?

- А-а... Силён ты, парень. Ночь у тебя впереди. Думай. Мы с Костей Толика до утра пасём. В случае чего - заходи.

Женя вошёл в палатку и сел напротив Степана, который при свечах, с шилом и дратвой, зачинивал истоптанный башмак.

- Да, ему надо. Когда, Петя, полжизни кайлу потискаешь, иглу - уже не можешь. Спасибо, Степан. А в тайге-то один не заскучаешь? Кому ты там нужен будешь?

- А я нужником не работаю, - быстро ответил Степан.- Ну, ты проблевался?

- Меня сегодня на воздушном аттракционе бесплатно покатали.

- Сдуру. Позвали - и полез. Думал, живым не выйду. Но я не в обиде: хорошо! Только больше не надо! Соня спецом[42] - а мне и хер с тобой! Разбираться с ним не буду. Со всеми за раз не разберёшься - верно, Петя?

Женя ушёл. Петя сидел сгорбившись на нарах, а светленькая полночь вокруг наполнялась скрипами, дождавшимися как будто своего, затишного, часа, чтобы обнаружиться и пожить в своё удовольствие: постанывала, протискиваясь сквозь обувную кожу, игла, тем же путём шуршала за нею нить, тёрся о перекладины брезент, тонко трещали свечки, и ныл в печи уголёк. Наконец Петя лихорадочно оглядел палатку, сдёрнул с полки нераспечатанный конверт и, не просветив его против свечки, оторвал от него с ширины щедрую ленту.

Хотела написать тебе после последнего экзамена, но почему-то пишу, сдав предпоследний. Пока у меня нет ни одной тройки. Большинство наших сдают неплохо. Ходят все какие-то празднично-грустные. Как будто наконец почувствовали себя родными друг другу. Никогда я их такими не видела. И сама не думала, что буду жалеть, что навсегда закончит маячить передо мной затылок Мишки Сипунова, который мне вечно грубил. Да и Миша тут как-то "пожалуйста" сказал. И не услышу больше шёпота Катьки, которым она против меня девчонок подговаривает. Да и она уже что-то не шепчет. В общем, грустненько, Петя. Учителя тоже какие-то не такие. Что о других говорить, если я, кажется, слезу в глазах у физика подсмотрела.

Между прочим, на экзамене по истории Ирина меня спросила, что слышно от тебя. Я удивилась, почему она меня спрашивает, а она ехидно ответила, что ей часто не спится, когда ночами светло. Если учесть, что из её окон виден твой дом, то становится понятно, почему она мне четыре поставила, хотя я ответила на все вопросы. Как только тебе удалось человека так против себя настроить? Так что ты отметился в моём дипломе. Теперь, когда буду его открывать, всегда буду вспоминать, из-за кого по истории балл недобрала.

Что у тебя там интересного? Не очень ли тяжело? Напиши, если будет желание. Неправильно я спросила. "Неинтересному" я тоже была бы рада, и даже почему-то особенно. Писать мне можно пока домой, а там будет видно. До свидания. Лена"

Отложив прочитанное письмо, Петя начал, глядя на свечу, медленно раздеваться: спускал один рукав и сидел несколько минут, прежде чем взяться за второй, и со штанинами так же делал.

Закончивший башмачничать Степан промолвил, взирая на Петю неподвижными бледными глазами:

- Женька - кто ж ещё. Бывает так - когда судьба решит. Может, веткой ткнёт, может, пальцами чьими.

- Ну, так что - говорить мне с ним? - спросил Степан.

- Н-н, - промычал Петя, задул пламя и, погрузившись с головой в спальный мешок, принялся прикладывать к щекам и ресницам бязевую ткань вкладыша.

Несколько раз понадобилось среди ночи раздасться надсадному ломкому воплю: "Пе-етя! Толик утону-ул!", прежде чем мальчик очнулся от сна. Быстро вывернувшись из спального мешка, Петя воткнул ноги в охлаждённую резину сапог, набросил телогрейку и выскочил из палатки. В разбавленном желтизной рассветном полумраке несколько серых изображений спешили к речке, и Петя побежал туда же. Впереди смазанным частоколом стояли стволы лиственниц, сквозь них светлел клин косы, и реяли над кронами снежники гольцов. Вот и берег: от переката Леонид Павлович и Костя под руки выводили на сушу съёжившегося притихшего Толика. Со всех лилось.

- Уводи его! - перекричал грохот Лесковой и вместе с Андреем и Сашкой, прибежавшими ранее Пети, помчался по берегу вниз.

- Куда они? - спросил Петя у Кости, который потащил Толика к базе.

Петя тоже побежал было берегом, ведя взгляд над тусклой влагой, кое-где проблескивающей шелковистым блеском, но скоро, хромая в болтающихся сапогах, вернулся домой. На сопках уже лежало холодное первое солнце. Степан сидел одетый, с затопленной печкой.

- Толик от Жени с Костей купаться удрал. Женька его в речке догнал. Его задержал, а сам оскользнулся.

- Можно, кому самому вовремя не повезло. Ну, да хоть и один - всё равно Советскому Союзу облегчение.

- Тогда придётся ещё потерпеть Советскому Союзу.

Наскоро выпив чаю с хлебом, Петя зашёл в камералку, где Качелин то одному, то другому показывал на карте и чертил на бумажном листе маршрут поиска. Река имела несколько протоков, и всех их нужно было обыскать.

Посреди общей суматохи одного Романа не было видно. Пошли за ним - он лежал в спальном мешке завёрнутый с головой.

Вода начинала спадать, но всё ещё была высока и мутновата. Пете достался длинный лесистый проток без кос, за исключением одной маленькой, посредине пути, на которую ещё тонко настилались волны. Больше, чем полдня ушло у мальчика на то, чтобы, пробираясь заросшим берегом, заглянуть под каждый ивовый куст, нижние ветви которого купало и гнуло ускоренное ещё течение. Обратный путь был быстрым по пространным косам основного русла.

Все спасатели повозвращались ни с чем, и решено было поиски отложить до следующего дня, чтобы дать время прочиститься воде. Вертолёт, также без толку полетавши над речкой, увёз Толика на Хасын.

"Наш Толик ночью, в припадке белой горячки, устроил себе купание в наводнении. Когда я, вместе с другими, спросонья, почти голый, бежал его выручать, то ощущал нежные нижние области моего живота как будто отдельным от меня существом. Оно втягивалось и трепетало, как будто чувствуя сближение с водой, при встрече с которой что-то не спешит растаивать наледь. Вслед за ним и я представил, в какой страшный холод надо будет сейчас нырять, и подумал: хорошо бы, чтобы кто-нибудь меня опередил. А сейчас думаю: не мог я из-за этого - бессознательно - бежать не в полную силу? А когда я упал на раненый палец, то подумал, что здоровые должны мне сказать (как сказал бы я на их месте): не лезь - мы сами. Из-за этого не могло моему организму показаться, что нечего и спешить?

Спас Толика Женя (это его я представлял тебе как опасного человека), который выбежал за ним первым. Таким образом, неважно оказалось, о чём я думал - важно было, что Женя не думал ни о чём. Самого же его унесло, и мы битый день его напрасно проискали.

Вчера из-за его намёков я не знал, что мне с собой делать, и мне так нужна была Ленка, чтобы содрать с неё платье, что пришлось разодрать хотя бы конверт от неё! То, что при этом вырвался клок из письма, было мне даже приятно: может, моему организму показалось, что он нанёс ей ущерб непоправимый?

Я эти дни думал: "Что бы я желал, чтобы в этом письме было написано?" и не мог ничего придумать, а она смогла. Письмо так хорошо, что ответное мне боязно начинать. Занесусь, как всегда, в какую-нибудь ересь и всё испорчу, а так не хочется! Ничего ведь не объяснишь через десять тысяч километров.

Поэтому, Костик, ежели вы ещё не разлетелись, передай, пожалуйста, Ленке привет и соври, что я пишу ей длинное письмо. Сомневаюсь, что ты будешь доволен этим поручением, но что же тебе делать, если другу надо. Скоро её окружат вниманием стада отличников-москвичей - чего там будет ловить не дающему о себе знать второгоднику-хасынцу!

Хорошо письмо, а мне всё равно не стыдно, что я с ним так обошёлся!"

Ещё не было поздно, а база замерла. Разговаривали вполголоса, сидя по палаткам. Только начальнику не сиделось: время от времени его можно было видеть шагающего по пустынной базе - бледного, похудевшего, скрывающегося вдруг в разрезе какой-нибудь палатки и вдруг его раскрывающего, с тем чтобы внять грохотанию вод.

К Степану и Пете зашёл Качелин, затем Ирина, затем Фёдор с Димой.

- И Том не устал? - спросила Ирина, взглянув на Щипцова.

- Пойду у него узнаю, - проговорил тот и вышел из палатки.

- Никак Федя не может в отношениях со своим псом разобраться, - заметил Дима.

- По-моему, - сказала Ирина, - если человек не относится к своей собаке так же хорошо, как к жене, он будет к своей жене, как к собаке, относиться.

- Значит, ты никому бы не посоветовала за Федю замуж выходить?

- Почему... - пролепетала Ирина, а Качелин усмехнулся:

Когда вышли Ирина и Дима (слышно было сквозь брезент, как он предложил: "Зайдём к нам, на гитаре поиграем? - а то спать неохота" и как она вздохнула: "Давай зайдём"), Степан кинул взгляд на Петю и сказал:

- Жаль, Палыча затаскают, а так-то, Сева, не зря ведь говорят: что Бог ни делает - всё к лучшему?

- Что есть лучшее? Во всяком случае, это не касается Его как убийцы. Одно время я даже считал, что Он, наоборот, нарочно высматривает, куда бы ударить, чтобы несчастнее всего получилось. Просто знал жизнерадостных, с замыслами, людей, которые должны были почему-то погибнуть, в то время как я, например, - ни то, ни сё - оставался тут слоняться.

- Хм... - склоняюсь оставаться. Теперь мне кажется, что в нас мечут наугад.

- Небось, попались молодые, которые вовремя загнулись?

- С тобой всё ясно, Антоныч. Но мы и так поняли.

- Степан, ты хочешь подделаться под Бога? - вмешался Петя. - Тебе это не идёт. Ты же не жестокий человек! Да было бы под кого подделываться!

Снаружи послышались торопливые шаги. Качелин отодвинул полу входа: размахивая руками и постепенно размываясь серостью воздуха, в сторону реки быстро удалялся Лесковой.

- Бог... А что - может, самое время поговорить отвлечённо. Будет ли ещё такое: тайга пропал человек; уходит надежда найти его живым, но не ушла ещё; ночь - как обморок света; палаточка, дымок, чай, приятные лица... Всё, что могли, сделали - так давайте побудем эстетами.

- Кто это такие? - спросил было Степан, но Всеволод Антонович уже держал речь и только слегка ему кивнул.

- Может оказаться, Петя, что ты не так сильно, как думаешь, отличаешься от верующих. Разве тем, что не считаешь людей похожими на Бога. Мне так тоже не очень ясно, зачем бы ему был нужен ну, хоть бы мочевой пузырь. Бог - это то, благодаря чему оказался сотворённым наш сложный мир. При этом как-то сложно отказать тому, что нас создало, в высшем, чем у нас, разуме. Похоже, атеист отличается от верующего большей основательностью в рассуждении об облике этого начала, вот и всё. Зато сходство между ними есть большое: оба они очень хотят. Атеист - чтобы оно не было личностью и не могло судить, потому что иначе туго атеистам придётся на небесах, верующий - чтобы оно личностью было: иначе чего ж он зря столько времени на службах простоял да ещё ограничивался в скоромном.

- Скоромное - сказал Петя, - это мясо и молоко.

- А ещё спрашиваешь, что такое "эстет", - произнёс Качелин и на звук шагов распахнул полотно входа.

На тусклом, возрастающем от реки очерке постепенно забелело лицо.

- Лёня, заходи, посиди в тепле, - позвал Всеволод Антонович.

- Показалось, будто кричали. Спасибо, Сева, что остался. Завтра пусть каждый пройдёт ещё раз там, где шёл сегодня, а я надую лодку да сплаваю вниз. Сонин прилетит - заберёте меня в устье Перехватного.

Вынув из нагрудного кармана пачку сигарет, он долго шарил в ней пальцами и, наконец порвавши её совсем, закурил:

- Сева, ты во время миллионки[43] вдоль Перехватного не ходил?

- Не помнишь, в среднем течении там гранодиориты...

Петя устроился полулёжа и продолжил письмо.

"Никому не известно, какие слова в Хасыне произносятся чаще: "здравствуйте" или "гранит", "интрузия" или "до свиданья". Если я когда-нибудь уеду туда, где нет бесконечных геологических обсуждений, то наверняка до смерти затоскую. Я это понял сейчас вот, когда Качелин и Лесковой начали употреблять абракадабру вроде "аллювия" или "катаклазитов" и я сразу же стал как-то приходить в себя. Всё детство я промечтал о том, что когда-нибудь буду её понимать, и вот уже кое-что разбираю. Она всегда давала мне ощущение присутствия у жизни второго плана. Я не встречал ни одного геолога, для которого вещи, которых мы не видим - потому что они где-то в горах, в тайге, под землёй, - не были бы самыми важными, и, видать, сам оказался приученным к такому же взгляду. От этого в четырнадцать лет и сделалась мне полностью по фигу моя успеваемость - хотя, в общем, и до этого никто особенно не жаловался на неполноту моего к ней отрицательного отношения. Вот и теперь я знаю, что под поверхностью застывших сопок, которые меня окружают, скрыто изгибание слоёв и подрастание кристаллов, а за общением окружающих людей стоят таинственные чувства и тайные расчёты. Так спокойно сейчас разговаривают о каком-то разломе два начальника! О разломе можно узнать по искрошённой породе, а о том, что у них делается на душе - может быть, по тонкому вою, с которым открывается дверца печки.

Нет, не получилось бы из меня геолога. Я ни за что не смог бы думать сейчас о песчаниках - только о песках. Которые в эту минуту, возможно, рекой наносятся на Женьку. Я не гожусь в фанатики, как Лесковой, и жить тяжко в лёгкой манере, как Качелин, мне тоже никогда не удастся.

Гляжу на медленные глаза, на малость тяжёлый подбородок Всеволода Антоновича и, как обычно, давно уже к своему неудовольствию, понимаю, что любуюсь этим человеком. Хасынские геологи всегда были для меня как полубоги: все до единого красивые, умные, иди с ними хоть куда - не пропадёшь, но Качелин - в особенности. Смотришь, как он задумывается, и только и ожидаешь, чего он ещё неожиданного скажет. А то вдруг засмущается от того, от чего мы с тобой разучились краснеть ещё в пятом классе. Сам знаю, что кое-чего, что мне нравится, я от него набираюсь, хотя то, что набираюсь, мне не нравится совсем. Ну, так мы же получились не из необезьян, чтобы не обезьянничать! У, у! Просто, наверно, в семь лет стараешься, чтобы твоё обезьянничанье заметили все, а в семнадцать - как ни старайся, чтобы его не заметил никто, сам только и не замечаешь.

Но бывал я свидетелем и того, как он переходил меру. А ведь, если бы не было в жизни чего-то такого, на чей счёт нельзя острить, зачем тогда было бы что-то в ней делать? Но ведь есть - правда же, Костик?

Не верится, какая в его словах иногда прорезается чёрствость, и от того, наигранная она или нет, мне кажется, зависит счастье всей моей жизни".

В продолжение разговора Леонид Павлович нет-нет распахивал прислушиваясь вход, а потом сказал: "Что-то холодно у вас" и ушёл.

Петя вышел следом и нагнулся хватая с земли поленья, когда его окликнул женский голос:

Мимо, в сторону своего домика, по тропинке проходили Андрей и Катерина.

- Нет, спасибо - лучше уже, - помотал головой Петя и добавил, глядя на Андрея: - Всеволод Антонович там не был.

- Помирились, что ли. Глянули, как легко друг от друга уплыть насовсем, и решили: чего мы будем...

- А ты, Стёпа, сильно переживаешь насчёт нашего общего конца?

- А мне как-то не по себе: не должна была жизнь быть такой сложной! Физиология, психика, любовь... - зачем всё это устроено, если всё равно уйдёт коту под хвост? Для того чтобы в конце концов примириться со смертью, мне, может быть, надо было бы, для начала, чтобы женщина навсегда помирилась с мужчиной. Этой простоты хочется самой первой. Правда, тогда, наверно, так сладко было бы жить, что умирать совсем бы не хотелось.

- По-вашему, нечего и жениться? - спросил Петя.

- Какой-то сомнительный вопрос. Но он натолкнул меня на мысль: в шестьдесят лет упоминают женщину как повод для того, чтобы поговорить о смерти, а в шестнадцать - для разговора о женщине и смерть - неплохой повод.

Когда Качелин распрощался, Петя спросил у Степана, готовящего постель:

- Не зла, а добра. Если сам себя угадать не можешь, лучше умереть, чем от себя чего-нибудь дождаться.

Степан стал без спешки наливать себе чаю, и сейчас же как будто откуда-то выбрались - для того чтобы в урочное время понести какие-то свои отправления - различные звуки металлического рода: чиркал о жесть печки поднимаемый чайник, бряцала стальной проволокой его дуга-самодел, и постукивала по эмалированным стенкам кружки, о край которой только что отскрежетал железный носик, размешивающая сахар алюминиевая ложка.

Покончив с чаем, Степан разделся, лёг в спальник на спину и проговорил:

- Ты, я вижу, не веришь - прими же за сказку. Было б тебе лет полсотни - мы б с тобой не так поговорили.

Он прикрыл глаза и замер, а Петя взял свои листки.

"Не хочется морочить тебе голову, но что-то я сам засомневался, надо ли от меня Ленке привет передавать.

Рана на пальце, я боялся, меня погубит, а - едва не спасла и заживает. А ту, что делает девочка, которую считаешь спасением от всего на свете, не боишься раздирать сам, пока не погибнешь. Несмотря на то, что я надеюсь, что ты выполнишь мою просьбу - если бы ты её манкировал, я бы того и гляди был бы тебе благодарен".

Утром выяснилось, что Леонид Павлович решил плыть с Романом.

- А может, лучше меня возьмёте? - спросил начальника Петя.

- Возьмём и тебя: подвезём немного, - согласился Лесковой и, севши гребцом, весьма внимательно повёл по изворотам течения чёрно-блестящее звонкое пузо резиновой лодки. Иногда казалось, что шумно и пенно разводящая струю глыба или серый перепутанный залом, выставивший из потока дребезжащие острые палки, вот-вот пропорют неюркое судно, но всякий раз посредством быстрых взмахов короткими вёслами Леонид Павлович успевал направиться мимо. Помогал шестом и Роман.

Петя вылез на берег - соприкоснувшись друг с другом, влажно скрипнули, словно чмокнувшиеся на прощанье родственники, резина сапог и резина лодки - у начала знакомого рукава. Внизу поджидал лодку водоворот близ широкой коряги, топырящей во все стороны не выглаженные ещё водой корни. Петя пронаблюдал, как мелькающие вёсла и шест, упирающийся в скрытый под водой ствол, заставили лодку обогнуть кипящее место, вздохнул и произнёс:

Впереди вставал сумеречный сырой заслон лиственничного леса. Вступая в подлесок, содержащий много красносмородиновых и жимолостевых кустов, Петя бормотал: "Пройду на сей раз другим берегом. Для разнообразия. Для рас сноп - Россия... Тля рас - сноб и разиня... В кляр - разных кобр Азия..."

Этот берег зарос ещё гуще, чем противолежащий. Петя шёл дольше, чем накануне, и с большими трудами. И всё же солнце ещё светило сильным дневным светом, когда юноша вырвался наконец на необъятную косу основного русла. На светлой, досуха обветренной гальке Петя сложил шалашиком выцветший легковесный - как будто с вынутым нутром - плавник и разжёг прозрачное, хлопающее на неровном ветру пламя. Не прошло и пятнадцати минут, как в кружке уже дрожали и вращались красные и бурые оттенки крепко заваренного чая. Петя втягивал губами его быстро пропадающее тепло и щурил глаза на разбросанные под ногами гладкие окатыши кварца и гранёные кусочки сахара-рафинада, собранные в картонную коробку рукой укладчицы Московского сахаро-рафинадного завода. Затем мальчик лёг спиной на ошкуренный серый хлыст и, слегка сворачиваясь с позвоночника то на одну сторону, то на другую, принялся за письмо.

"Кажется, где ещё и попишешь спокойно письмо, как не в таком безлюдье, куда я уехал, а именно тут и не удаётся мне сосредоточиться. Вечно кто-то покосится: чем это я там таким занимаюсь? И вот наконец сижу один на белой косе, и кругом так пустынно, ветрено и светло, что я замер от страха, едва представил, что когда-нибудь накликаю себе одиночество не понарошку. Я встречал - прямо здесь - людей, с которыми это случилось, а они живут - но меня им учить бесполезно.

Чем дольше не заживала рана, тем прочней я ощущал себя прахом, и вот уже она пошла на поправку, а я всё себя им ощущаю. Мне плохо, Костя. Я думал, что Женька делает всё, для того чтобы мне было как можно хуже, но теперь, когда он уже ничего не делает, мне хуже всего. Я так и не знаю, на что бы в жизни решился, если бы жизни не решился он. Я словно выиграл в шахматы из-за того, что противник сделал неважный ход. Лучше бы он сделал самый сильный: зачем победа, если не узнал самого себя. А зачем узнавать себя, если потом не хочется победы?

Я сегодня повторял вчерашний путь и, кажется, из-за того, что больше всего на свете желал находки кому-нибудь другому, просматривал все места, куда могло бы вытащить Женьку, преувеличенно усердно. Благо, их было немного".

Внезапно Петя перекатился на бок, слетел с бревна на ноги и произнёс вслух:

Сложив в задумчивости письмо, он постоял над шелковисто-чёрными, струящими марево угольями и раздавил их сапогами. Уголья пачкали гальку и визжали так, что казалось, будто они были не прочь ещё пожить. Петя вытряхнул на них из котелка мокрую чайную гущу и сунул его в ситцевый мешочек, нужный для того, чтобы не марались сажей другие вещи. На мешочке, по зелёным разводам, хороводились золотые петушки. Увязав в рюкзак все принадлежности для чаёвки, Петя пробормотал: "Просматривал - вот и просмотрел" и двинулся вспять по своим следам.

По маленькой косе, вместе с кронами деревьев, колебался слабый решётчатый свет. Женя лежал прибитый к ней, на животе, с вытянутыми вперёд головы руками, и чуть слышное, плавное течение пузырило его белую дочиста промытую рубаху. Распугав форелек, которые тыкались носами в Женины обнажённые бока и подмышки, Петя наклонился было над телом, но тут же отпрянул, достал из рюкзака мешочек и вывалил из него на камни котелок. Сунув обе руки внутрь мешочка, мальчик ухватился за подводные запястья - и потянули, потянули очарованные золотые петушки поживу прочь от серебряных разочарованных рыбок. Оставив тело лицом вниз на крупном песке, подсыхающем под терраской, Петя бегом пустился к базе.

То и дело спотыкаясь, продираясь сквозь сплетения веток, он не останавливался, невзирая на сбитое дыхание, до тех пор, пока не ударился о сук подреберьем. Поворочавшись со стонами по траве, мальчик долго потом лежал на спине и наблюдал за тем, как медленно, с далёким шелестом, раскачиваются вершины тополей. Проймы неба на время перекрывались листвою, а открывшись вновь, имели уже изменившийся рисунок облачности. Казалось, некто огромной кистью по огромному полотну размазывает голубую, белую и серую краски и никак не может удовлетвориться.

- Куда я-то спешу? - прошептал Петя и, поднявшись, зашагал спокойнее, однако, на выходе из зарослей, когда через обширную косу мелко забелели палаточки, опять сбился на бег. Галька так громыхала под ногами, что соперничать с нею в силе воздействия на ухо Сонинский вертолёт смог лишь немножечко не долетев до Петиной спины. Накрытый его оглушительной тенью Петя чуть не растянулся. Вертолёт сделал по краткому крену влево и вправо, пошёл на круг и вскоре приземлился возле базы. Там Петю уже заметили, и несколько человек наблюдали за его приближением. Добравшись, Петя просипел: "Он там" и сел на землю.

- Да, - Петя принялся молча перематывать портянки.

Костя-вездеходчик всунулся до пояса внутрь палатки и произнёс:

Решили, что полетят Качелин, Петя, Саша, Витя, а также Андрей с Ильичом, которых - чтобы использовать появление вертолёта - надо было по пути высадить на точку. Андрей последним, с рюкзаком за плечами, спальным мешком в одной руке и карабином - в другой, прошёл под пружинно провисшими лопастями винта и забрался в люк. Катерина подала ему снизу молоток и ушла к красному флагу, отмечающему край аэродрома. Из салона было видно, как взлётным ветром рвутся кудри её склонённой головы, морщатся заводь и морда Тома, тоже, очевидно, пожелавшего кого-то проводить.

Летели недолго. Когда иллюминаторы застлались огненными стенами, образованными красноцветными породами распадка, Путский раскрыл люк, Андрей повыталкивал в покачивающийся проём палатку, спальники, рюкзаки, спрыгнул сам, помог спрыгнуть Ильичу, - и всё это тотчас как будто сгорело в кипящей рыже-пламенной пучине, в которой, казалось, сгорел бы и вертолёт, если бы не взмыл вовремя вверх благодаря чуткой нервной системе командира.

Вертолёт пронёсся низко над протоком, слишком узким для того, чтобы в едва намеченном просвете между деревьями Петя мог что-нибудь опознать, и, развернувшись, опустился сверху на тот бережок, к которому поутру причаливала сбоку лодка. Ожидая, пока Качелин договорится с лётчиками о том, чтобы они слетали за начальником и вернулись ("Сева, карабин дашь? - "Берите"), Петя поставил ногу в сапоге на колесо, и двум сведённым таким образом резинам, по-видимому, тоже нашлось, о чём по-родственному потолковать.

Второй пилот выбросил из люка сложенный брезентовый мешок и сказал:

- Как же надоело мне жмуриков[44] по всей Колыме собирать!

Мешок навьючили на Сашку и пошли за Петей гуськом. Люди явились, конечно, не раньше мух, которые вились над трупом полчищем маленьких несталкивающихся вертолётиков, но зато до медведя, лисицы и волка. Несколько минут четверо молча стояли над крапчатой, жужжащей рубахой. Ровность скользящего подле водяного слоя то и дело нарушалась плесканьем жирующих форелек. Они ещё пользовались отобранной у них Петей речной добычей как привадой для насекомых, но всё равно, казалось, поглядывали на него раздражённо.

- Что ж, - промолвил Качелин, - графа Монтекристо из него не вышло - пришлось переквалифицироваться в упокойники.

Петя вздрогнул и посмотрел на него сощуренными глазами.

- Где мешок, - не разжимая зубов сказал Качелин.

Развили мешок, ногами вперёд стали заталкивать в него тело, пахнущее ледяной рекой. Когда осталось чуть-чуть, оно застряло, Сашка прикрикнул: "Ну, ты - полезай, что ли!" и, сдавив в громадных красных ладонях взъерошенный затылок и бледное лицо, рванул раз и другой.

- Тише, - сказал Качелин, отстранил Сашку и справился сам. Мешок наглухо застегнули на "молнию", подняли на плечи, и вдогонку рыбки заплескались совсем уже сердито.

Всё время, пока, с привалами, шли обратно, за сопками то становилось слышно, то пропадало умягченное отдалённостью моторное стрекотание. Вышли на косу, а вертолёт всё ещё где-то возился, а когда прилетел, начальника в нём не оказалось.

- Мясо по пути встретили, - оправдался Сонин. - Потом увидели, что вы вышли - решили вас сначала забрать.

Мешок разместили вдоль серой с прозеленью спины барана, который лежал посреди салона, откинув назад мощные, с грубой поперечной ребристостью, роговые дуги и выпятив седые брыли.

- К овцам и волки, - не разжимая зубов, произнёс Качелин.

На взлёте закивала мёртвая голова, залязгали дюралевые листы пола, и в ромбиках, на которые они были расчерчены, стала копиться вытекающая из шерстистых ноздрей чёрная кровь. Плавно заплясали в иллюминаторах сопки, заметалось вечернее, ослабшее солнце. Разболтанно облокотившись на стенку, Сашка воспевал Вачу так громко, что даже через грохот можно было слышать гласные звуки. Всеволод Антонович, тяжело сомкнув губы, всматривался в какую-то невещественную точку, которая, следуя за вертолётом, легко бежала по скалистым водоразделам, пересекала пятнистые от снега склоны или плыла по переливчатой зелени русла. Петя не спускал глаз с Качелина до тех пор, пока тот наконец не обернул к нему словно бы чуточку заспанного лица, и тогда медленно отвёл взор в сторону одноклассника. Витя сидел нахохлившись, плечи его подрагивали, и щёки мокро блестели в сотрясающемся солнечном свете. В глазах барана тоже светилась влага. Она не испарилась ещё, верно, с той минуты, когда, раненный в круп, он лежал и смотрел, как прыгает с зависшего вертолёта и приближается человек с ножом. Вертолёт делая поворот уложил Петю почти на спину и выровнялся. Мешок съехал с места и придавил мальчику ногу, а в середине иллюминаторного стекла возникла чаша, налитая синим, неровно от места к месту блестящим, составом. Это стало видно между сопками море. На его поверхности в дымках замаячил кораблик. Качелин нагнулся и подтянул мешок обратно.

Наконец обнаружили Леонида Павловича с Романом. Они давно уже заслышали вертолёт и, свернув стоянку, поджидали его теперь возле костерка. Рабочий держал в руках грубо тёсанную заготовку для топорища.

- Да вот, думаю: на месте Романа, не вертел ли бы я сейчас разбитого топора? Ты ж меня знаешь.

Витя отёр рукавом веснушки и прерывисто вздохнул:

Леонид Павлович мельком глянул в глубь салона и отвёл в сторону Качелина. Покуда они над картой (Петя пригляделся - может быть, с тем, чтобы узнать какого она вида, а она была геологической) что-то обсуждали, а остальные по очереди пили чай из двух кружек, Петя привалился к колесу и, катая в пальцах левой руки прохладную шершавую гальку, стал писать письмо другу.

"Женя хотел попробовать моря, а я ему не позволил. Он туда плыл, а я его нашёл и выволок на берег, так что его не поглодали даже как следует форельки, которых потом могла бы проглотить и унести в море мальма[45]. Ничего я тут, Костя, не сделал и понять ничего не рассчитываю. Разве только поглядел на транс Андрея Букова и понял, как могущественны должны быть женщины, если им ничего не стоит "на раз" дать счастье человеку, который отчаялся навсегда.

Кажется, мне уже не так плохо, как было. Я даже совсем спокоен. И даже могу, сидя возле тёплой "четвёрки", изумляющеся думать о себе. Как я мог такой создаться, что меня всё время в разные стороны раздирает? Стоит мне вдохнуть выхлопную гарь, которая появляется при первых взбрыках заводящегося вертолёта, как среди синих клубов мне начинает грезиться Хасын: стук электростанции, запах пряников и селёдки в нашем магазине, мама с папой, твой вызывающий вид... Всё, что мне так дорого. Это - здесь, а на Хасынской вертолётной площадке в таком же дыму мне чудится поле: чадящий мокрый хворост, над которым висит холодный котелок; иссушённые солнцем медвежьи кучи; волны, поднятые ветром на стланиковом море... Дорого мне так всё что. Может, и у всех так, но у меня так во всём. Разве можно надеяться на счастье, если в желаниях бардак? Целеть мне ещё и целеть до твоей цельности. Ты добьёшься всего, чего хочешь, а захочу ли я хоть чего-нибудь добиваться?"

Рядом вполголоса вели разговор второй пилот и бортмеханик. Солнце было загорожено сопкой, но на гладких июньских снежниках, которых полно было на высоких гольцах, ещё лежал сильный красноватый блеск.

- Красота! - промолвил Путский. - Что бы там ни было - для меня этот мир всем хорош. Ну, чем тебя не устраивают, например, женщины?

- Слишком много говорят, - отвечал второй пилот.

- Нелегко, однако ж, тебе угодить, - заметил Путский, и второй пилот с ним полностью и незамедлительно согласился.

Письмо АВИА. Книга первая..............................................2

Письмо на лету. Книга вторая.............................................45

[1] Балок - небольшой домик

[2] Кижуч - рыба семейства лососёвых

[3] "Четвёрка" - вертолёт МИ-4

[4] Косить (жаргон) - притворяться больным

[5] Повязку носили заключённые, сотрудничающие с администрацией лагеря в охране общественного порядка

[6] Балан (жаргон) - бревно

[7] Приблуда (жаргон) - финский нож

[8] Невхипиш (жаргон) - незаметно

[9] Лепила (жаргон) - врач

[10] Бич (жаргон) - брогдяга

[11] Липарит - горная порода

[12] Лист - лист геологической карты

[13] Иван Денисович - герой повести А. И. Солженицына "Один день Ивана Денисовича"

[14] Гранодиорит - горная порода

[15] Понт (жаргон) - напускной вид

[16] Магадан является областным центром

[17] Аркагала - посёлок в Магаданской области

[18] Морда - верша

[19] Элиф (жаргон) - если

[20] "Козлик" (жаргон) - легковой автомобиль, приспособленный для передвижения по бездорожью

[21] Ничтяк (жаргон) - хорошо

[22] Весновка - подготовка базы к полевому сезону, начинающаяся с конца зимы

[23] "Дружба" - марка бензиновой пилы

[24] Штуфные и литогеохимические пробы - виды геологических проб

[25] Западло сделать что-либо (жаргон) - считать ниже своего достоинства сделать это

[26] Шкура (жаргон) - женщина лёгкого поведения

[27] Ханка (жаргон) - водка

[28] Отмазка (жаргон) - отговорка

[29] Погнать (вольтов) (жаргон) - заболеть белой горячкой

[30] Двадцать третий (местное) - больница для психически больных людей, находящаяся в 23 км от Магадана.

[31] Певек - город в Магаданской области, на побережье Чукотского моря

[32] "Урал" - марка грузового автомобиля

[33] На пятьдесят шестом - в пятидесяти шести километрах по трассе от Магадана

[34] Тохтоямск - посёлок в Магаданской области

[35] Мелкашка - мелкокалиберная винтовка

[36] В оконцовке (жаргон) - в конце концов

[37] Самолёт (жаргон) - слово, производное от жаргонного "пролететь" - остаться ни с чем.

[38] Гужеваться (жаргон) - проводить время в своё удовольствие

[39] "Спидола" - марка радиоприёмника

[40] Изогипсы - изолинии топографической карты

[41] Слова из песни В. С. Высоцкого

[42] Спецом (жаргон) - нарочно

[43] Миллионка (геологический жаргон) - геологическая съёмка миллионного масштаба

[44] Жмурик (жаргон) - покойник

[45] Мальма - рыба из семейства лососёвых