Романы и повести
20 января 2014

П Е Р Е Х О Д

( Иван )

Терпение у полковника Ивана Высочина кончалось. Уже битых два часа он торчит, изображая из себя конную статую, на убогом курганчике, каких полно в этой дикой приазовской степи, а картина перед его глазами не меняется.

Всё так же, в двадцати шагах от кургана, тянется бесконечная вереница войскового обоза, шлёпают, поднимая пыль, копыта длиннорогих волов, вертятся огромные деревянные колёса, скрипят и покачиваются на ухабах фуры и возы, понуро горбятся на передках серые фигуры. Мстительно обжигает напоследок заходящее солнце, не продохнуть от пыли, едкого запаха потной скотины и горячего дёгтя. Изредка заполошно проскачет с криком верховой, разыскивая потерянный воз, и опять всё та же тягомотина!

Иван приподнялся на стременах (задремавший конь испуганно ворохнулся) и, прикрыв глаза ладонью, с надеждой воззрился налево, туда, откуда из багрового заката выползала извилистая лента обоза. Нет, конца и краю не видать этой черепашьей процессии. И загонной цепи его арьергардных хлопцев не разглядеть - значит, терпи казак! Направо, за небольшой речушкой, которой имени не у кого спросить в этой пустыне, уже широко раскинулся лагерь, белеют шатры, чёткими квадратами выстраиваются куренные возы, дымят костры кашеваров, плещутся, гогоча, в речке голые казаки - благодать! А ты торчи тут до Матрёнина заговенья, старый дурень. Сам напросился у кошевого на эту собачью службу, никто за язык не тянул .Скучно показалось плестись наперегонки с быками - зато теперь как весело.

Ещё на днепровской переправе, одурев от недельного безделья, Иван предложил Харьку Чепиге организовать охранно - разведочную команду для поиска удобнейшего пути, биваков, переправ, подбирать отсталых, удерживать в строю особо непоседливых и вызвался её возглавить, на что Харько не замедлил дать согласие - "Та тож твоя коренная служба, Иван! Действуй!" И вот, после двух недель "действования" полковник Иван Высочин почувствовал, что достала его эта служба до печёнок. Пора смену у кошевого попросить - что, он меченый, что ли? Вон сколько куренных атаманов помоложе его, Ивана, байдыки бьёт при обозе. Да и его казаки не гончими псами уродились, убегались уже. Вон его неотлучный порученец, Стёпка Чепинога, седло прямо на коне починяет - сдвинул шапку на затылок и орудует шилом да дратвой, как заправский шорник.

- Стёпка, - позвал Иван, - дывысь, работа по твоей части. На сабельном ремне заклёпка одна выскочила. Завтра днёвка, займись на досуге, будь ласков.

- Сделаем, - Стёпка бережно, двумя пальцами, вытащил на вершок из ножен Иванову саблю, любовно погладил клинок, - Иван Гаврилович, а чего твой клинок всегда холодный? Мой как из печки.

- Ну, зачевокал, - передразнил Иван, - чего да чего! Сто раз спрашивал.

- Секрет же есть какой-то?

- Я что тебе - кузнец? - Иван раздражённо смотрел на Стёпку сверху, из седла, но тот не отводил вопрошающего взгляда и Иван смягчился. - Твою зброю кто ковал? Куренной коваль Вакула из чёрного железа. А моя шаблюка старинной работы, из города Хорасана, что в Персии. Её, небось, целый год знатные мастера для паши какого-нибудь вытягивали да закаливали, вот и весь секрет.

Стёпка не выпускал из рук сабли, поводя пальцем по клинку.

- Это ж надо, - восхищался он, - смотришь на неё - волнами идёт, а потрогаешь - глаже стекла. Сколько ей лет?

- У деда моего пойди спроси, - огрызнулся Иван, - он её в Кафе с Сагайдачным добывал.

- А львиная морда на рукояти вправду золотая?

- Да отчепись ты, репей! - Иван освободил саблю из Стёпкиных рук. - Иди своё седло зашивай. Мне б твои заботы.

Отделавшись от Стёпки, Иван привычно обратил взгляд на запад, помотал головой, не веря своим глазам, и ещё раз вперился в темнеющую даль степи. Ну, наконец-то! Скоро он с чистою совестью и лёгкой душой покинет опостылевший курган. Солнце зашло и над чёрным обрезом горизонта, на фоне красного неба чётко прорисовывается рассыпная цепь верховых, будто колья раздёрганного частокола. Это его арьергардные хлопцы подгоняют хвост колонны, больше некому. Ох, уж эта войсковая колонна - двадцать вёрст за день, пару вёрст туда-сюда и не больше, хоть лопни. Быки, задери их волки, сколько не кричи на них "цоб-цобе" неспособны ускорить свою размеренную поступь, если только на них и впрямь не нападут волки, от чего избави боже. А без быков никуда. Тяжка и громоздка войсковая кладь, идём на пустое место, весь припас приходится тащить с собой. И это идут одни строевые, конные казаки. Что будет на следующий год, когда потянется от Днестра и Буга на Кубань пешая рать с бабами, детьми, хозяйственным скарбом - представить страшно. Ну да Головатый не зря свою фамилию носит, управится, доставит и семейство Ивана с жинкой Христиной и сынком Леонтием, дай бог им всем доброго здоровья. Эх, везунчик кум Савва Белый, тоже войсковой полковник, начальник гребной флотилии! Чуть не на другой день после оглашения указа императрицы сиганул со своими пройдисветами в "чайки" да и рванул навпростец по синему Чёрному морю на Тамань. Давно уже похаживает гоголем по оставленным турецким и суворовским фортециям, обустраивается спокойно, не боясь прихода зимы. А ихней колонне ещё топать и топать вокруг Азовского моря, с опаской поглядывая на сентябрьское небо - скоро ли задождит. Полковнику Кордовскому с небольшой колонной дозволили пройти через Крым, на керченскую переправу, а главные силы почему-то пустили в обход, побоялись, наверно, что по старой привычке сцепимся с татарами - какие сейчас татары, одно название! Вот и выходит, что речку Кубань раньше будущей весны не увидать.

Проковылял, наконец, последний увечный воз, угрожающе вихляя подвязанным колесом, и сплочённой гурьбой лихо взлетела на курган долгожданная арьергардная команда.

Старший, войсковой хорунжий Сенька Гарабурда, сорвал с головы шапку со щегольской алой китицей и, тараща наглые карие глаза, отрапортовал:

- Годи, Иван Гаврилович! Це эти дурни незамаевцы поломанные - крайние. Позаду чисто. Отсталых нет.

- Слава тебе, господи, - Иван широко перекрестился. - От такого переходу с ума сойдёшь.

- Та шо вы переживаете, Иван Гаврилович, - круглая, усатая физиономия Сеньки сияла беспечной радостью жизни. - Чем погано у степу? Гуляй, казак.

Иван сдержался, не стал говорить обычного - "тебе, поблудной душе, что бы ни делать, лишь бы ничего не делать", зачем обижать Сеньку, службу он справляет крепко. Хотя второго такого беспутного казака в Ивановом курене было днём с огнём не сыскать. Казалось бы, возрос Сенька в паланковой домовитой семье, а шарахался от родного двора, как чёрт от ладана, на манер стародавнего сечевика - гуляки. Где ни затеется какая-нибудь бесшабашная гульба, охота или шкода - там Сеньку найдёшь обязательно, без него никакая вода не освятится. Зато в дозоре и разведке Сеньке цены не было. Мышь, и та не могла безнаказанно проскочить мимо его всегда вытаращенных, ястребиных глаз. Иван многое прощал своему забубённому хорунжему, следуя поговорке - какой уродился, такой пригодился.

- Добре, - Иван ободряюще похлопал меж ушей приунывшего вороного, - добре, Семён Фёдорович. Так и быть, коль тебе служба не в тягость - получи от меня поручение. Прогуляйся до шатра кошевого и доложи там от моего имени всё чин-чином, так, мол, и так. - И, с усмешкой поглядывая на ещё более округлённые недоумением (хотя, казалось бы, куда более) глаза хорунжего, добавил, - А насчёт меня сбреши, что расхворался Иван Гаврилович, пластом лежит, спину схватило. Понял?

Сенька понимающе ухмыльнулся. Уж что-что, а плести всякую брехню и валять дурака было его любимым занятием. Вдобавок возле шатра кошевого всегда нахватаешься самых что ни есть свежих новостей, сплетен и слухов, будет о чём потрепаться вечером у костра.

- Слушаюсь, пан полковник! - Чёрная Сенькина ладонь с повисшей на кисти плетью ткнулась об висок.

Сам Иван обходил последнее время шатёр кошевого седьмой дорогой. Чужой, новомодный дух, веявший там, отшибал желание появляться лишний раз. Одному бесу ведомо, как это успела казацкая старшина так быстро набраться москальских обычаев. Кошевой, а по-новому войсковой атаман Захарий Алексеевич Чепига, давний друзьяк ещё по Сечи, и тот глянется порой не старым добрым казаком, а прямым царским генералом. Всем ворочает войсковой писарь Тимофей Котляревский, чинодральская душа, выходец из наместнических канцелярий. Он завёл казённые порядки, обошёл и окрутил простеца Харька. Про куренную мелюзгу и говорить нечего, рядятся в форменные мундиры с эполетами, орденами и прочими цацками да вышагивают индейскими петухами. По вечерам в шатре кошевого от них не протолкнуться, галдят над чертежом есаула Мокия кошевого от них не протолкнуться, галдят над чертежом есаула Мокия Гулика, что тот привёз с объезду отведённых войску земель на Кубани, не хуже генерал-квартирьеров. Послушаешь панов атаманов - аж слеза пробьёт, так они радеют о ридном войске. А на уме-то у них одно - как бы угнездиться на новом месте не хуже русских помещиков, да об рядовое казачество ноги вытирать, как об своих крепостных. Но больше всего бесил Ивана бесстыжий торг из-за раздела войсковых земель на куренные юрты. Генерал Гудович прошлым летом взял Анапу, побил турков, разогнал черкесов, да и ушёл восвояси, разворошив осиное гнездо, а по Ясскому миру все земли за Кубанью опять остались за турками. Вот и выходит, что речка Кубань - граница с беспокойными соседями и некоторым гречкосеям охота поселиться от них подальше. Наконец, после долгих споров и чуть ли не таскания за чубы, постановили кинуть жребий. Иванову куреню выпало стать по над самой Кубанью, пятью десятками вёрст ниже Талызинской переправы и меняться жребием Ивану никто не предлагал, как и он другим. Так что толочься в шатре кошевого он с тех пор избегал.

- Поезжай с богом, Семён Фёдорович, - устало махнул рукой Иван, невольно входя в роль больного.

Но едва обратила тыл, всё так же держась сплочённой гурьбой, команда хорунжего, как Иван, забыв про мнимую болезнь, напряг во всю мочь командирскую глотку:

- А ну стой! Панько, бисов сын, вылазь на свет божий! Чего ховаешься?

Пантелей Перевертун, балованный есаульский сынок, с дорогой душой отпущенный батькой в поход (хозяйственный батька обстоятельно собирался к переезду на будущий год), расплывшись в улыбке, выпятился из-за спин товарищей пред грозны очи атамана. Поперёк крупа его коня возлежал прикрученный арканом к луке седла пышнокудрый баран.

- Докладывай, где спёр барана! - Иван не сомневался, что иным путём баран попасть к Пантелею не мог.

Пантелей безуспешно попытался изобразить на своей плутовской роже благородное негодование.

- Вот крест святой, Иван Гаврилович, купил. У ногайцев купил.

- Каких ещё ногайцев? Где ты их откопал?

- Да недалече кочуют. Вон за той каменной могилой, - Панько указал плетью в сторону обрывистого останца, что мрачной громадой возвышался далеко к югу, чернея плосковершинной макушкой на блёкнущем небе. - Докажите, Семён Фёдорыч.

- Было дело, - вступился хорунжий, утвердительно кивая головой, - заскочили мы на тот курган оглянуться, бачим - у речки кибитки стоят, отары пасутся. Ну, мы подъехали нехристей проведать, для порядку.

- Ещё бы, - раздражённо передразнил Иван велеречивую рацею хорунжего, - как это без вашего спросу кто-то по степи шастает! Надо ж нос сунуть! А барана вам ногайцы, конечно, подарили?

- Как же, подарили! - Пантелей обидчиво возвысил голос. - Люльку я как раз шмалил, а один ногаец пристал - дай да дай табаку. Ну, я за жменю тютюна барана у него и выменял.

- А, может за два огляда?

- Иван Гаврилович! - Панько раскинул руки - ни дать ни взять распятый Христос. -Из-за одного барана мараться! Надо было бы - так всю отару угнали.

- А киями давно по одному месту не получал, герой?

Пантелей угрюмо насупился.

- Ладно, верю. Не тебе, Панько - Семёну Фёдоровичу. А морду барану зачем учкуром замотал?

- Да орал, как скаженный, коня пугал.

Иван расхохотался.

- Нож почуешь, сам не хуже барана заорёшь. Добре, гайда. А ты, Панько, дуй прямиком до кашевара. Не вздумай мимо шатра кошевого гарцевать.

Пока Иван творил суд и расправу над Паньком и бараном, его верный порученец Стёпка Чепинога сидел рядом в уже починенном седле и безразлично глядел куда-то вдаль. Похоже, он даже не слышал о чём идёт речь. Худая, долговязая Стёпкина фигура на низкорослом татарском коньке смотрелась по сравнению с его дородным полковником на могучем вороном тонкою рябиною в тени векового дуба. То ли многотрудный день утомил молодого хлопца, то ли грустные думки одолевали.

-

Ужин у Иванова куреня удался в этот вечер на славу. Пока доспевала баранина, вдохновлённый Паньковой добычей кашевар напёк на железном листе чорнобривых пышек, что показались слаще домашних паляниц, особенно после того как две недели точили зубы об сухари, и вскипятил котёл грушёвого узвару. По случаю изобильного приварка и завтрашней днёвки, Иван распорядился извлечь из заветного загашника ведёрную баклагу травника - два десятка подобных пузатых ёмкостей везли на бдительно охраняемом возу, укутанных овчинами, что малых чад. Казаки мигом соорудили посреди куренного каре, образованного возами, братский стол из досок, ящиков и бочек и два раза звать за стол никого не пришлось. Разлили по кружкам духовитый огненный травник, по мискам - окутанную паром тетерю и пошла работа!

Выпили за зоркий глаз Пантелея Перевертуна, за лёгкую руку кашевара Якова, за щедрую душу полковника Ивана и за неизменную удачу славного Черноморского казачьего войска. Пили бы и ещё, но что ведёрная баклага на сорок четыре лужёных глотки. Именно столько своих казаков сумел собрать Иван буквально на скорую руку, именно этот счёт отравлял ему радость пира, когда он окидывал взглядом то, что осталось от его куреня.

Не одна война проредила, как ни старались турки, больше размыкала казаков войсковая безурядица уже после войны, после внезапной смерти главного казачьего заступника, наместника всея Новороссии, светлейшего князя Григория Александровича Потёмкина (он же старый запорожец Грицько Нечёса".) При нём войску отвели земли между Днестром и Бугом и только казаки начали там селиться, как князь возьми да помре и все его устные распоряжения новые начальники забыли напрочь. На одни и те же наделы претендовали, помимо казаков, и высокие армейские чины по приказам от наместничества, и ещё более высокие сановники из Санкт-Петербурга с пожалованиями от самой императрицы - святых вон выноси! О тех, кто завоевал эти земли никто вспоминать не хотел, казаков все гнали в шею, остались они без светлейшего круглыми сиротами. Благо вспомнил войсковой судья Антон Головатый про обещанный когда-то князем войску Таманский кут на Кубани и не только вспомнил, а набрался смелости ехать в столицу и пасть там в ноги императрице с просьбой о войсковой нужде. Крепко веруя, что императрица не опозорит отказом память своего любимца, отправило войско одновременно на Кубань есаула Мокия Гулика для отправило войско на Кубань есаула Мокия Гулика с наказом осмотреть земли и составить толковый чертёж. Оба посла вернулись почти одновременно и оба с хорошими вестями. Императрица дала добро на переселение, а Гулик не находил слов, расписывая богатство дарованной земли. Огромный кус чернозёмной степи - хошь паси, хошь паши, рыбы и дичи вдоволь, а главное - пуста кубанская степь, пуста уже несколько лет. Последних ногайцев, не пожелавших переселяться куда велят, генерал Суворов , не долго думая, загнал штыками в приазовские плавни и перетопил. Наука всем, кто не исполняет царский указ. Так что - добро пожаловать, казаки, на готовое место.

Одна беда - пока мыкалось войско между Днестром и Бугом, пока ждали послов - немало казаков рассеялось безвестно. Вот и обводит Иван взглядом самых стойких, репаных казаков, вымоченных в солёной березанской воде, высушенных на жарком измаильском огне, четверть куреня, не больше! Понятно, придут в следующем году ещё столько же, те, кто не успел подхватиться, кому не на кого оставить семейство, а всё равно на душе кошки скребут, разметали с таким трудом созданное войско - попробуй теперь собери! Особенно жалко бессемейных сиромах, которых охотно принимают в войско, когда палёным запахнет, а как минет острая нужда - иди, убоже, на все четыре стороны! На трёх Ивановых возах управляются такие подобранные чуть не в канаве казаки, на Кубани всем хватит места, как хватило за этим братским столом. Другие Ивановы казаки посадили на возы своих парубков-недорослей, тоже несладко приходится малым - ишь, как сонно лупают подрезанными от усталости глазами, никак не дождутся, когда их разгорячённые батьки угомонятся и завалятся на боковую.

- Иван Гаврилович, - вдруг цапнул за локоть сидевший рядом Сенька Гарабурда, - хочешь - казни, хочешь - милуй сукиного сына, но забыл, совсем из головы вылетело - мне ж Захарий Алексеевич велел тебе передать, мол, ежели пан полковник смогут - нехай всё ж в шатёр сегодня заглянут.

- Больше ничего не вспомнил? - недоверчиво вглядываясь в притворно покаянную физиономию хорунжего, спросил Иван. - Что, Паньков баран да травник памороки отбили?

Сенька неожиданно помрачнел и перестал блаженно пыхать люлькой.

- Неладное там что-то творится, Иван Гаврилович, - неохотно проговорил он и поглядел по сторонам. - Незамаевцы и титаровцы бунтуются, набежали всем кагалом, орут, как недорезанные, старшин за грудки хватают.

Умиротворённое настроение как корова языком слизала. Этого ещё не хватало. Бунт посреди похода. Какие их мухи покусали, собачьих сынов? А идти надо, увиливать от войсковых бед не к лицу.

-А ты чего, пустая голова, так долго вспоминал? - срывая досаду, напустился Иван на хорунжего, тем более, что в забывчивость того он не верил ни на грош.

-Та я ж бачил, пан полковник, шо вы еще до канцуру не оздоровились. Какие заседания на пустое брюхо да при больной спине, - Сенька развёл руками с самым невинным видом.

- Уродила ж маты такого пустобрёха! - Иван надвинул Сеньке шапку на глаза и поднялся.

- Жупан наденьте, Иван Гаврилович, - Стёпка Чепинога вырос как из-под земли с жупаном наготове. - Захолодало уже.

Иван, под горячую руку, чуть не обматерил заодно и своего верного порученца, но вовремя сдержался. Вспомнилось, как при расставании Христина наставляла Стёпку следить за здоровьем беспечного мужа и как серьёзно Стёпка исполнял её наставления.

- За мной не ходи, - помягче сказал Иван, - отдыхай.

- А можно я до брата схожу? - голос подвёл Стёпку, дрогнул.

Иван оторопел. И вразумлять глупого хлопца времени нету и ни с того ни с сего отказывать нельзя.

- До кого?

- До брата.

- Звал?

- Нет. Сам надумал.

- Чем думал? Чего загорелось?

- Надо.

- Зря ноги убьёшь.

Стёпка молчал, не отвечал.

- Ладно, вернешься - меня дождись, поговорим. А то, чую, у брата с тобой выйдет разговор короткий.

- Хорошо, Иван Гаврилович.

За мало-мальски освещённой костром куренной огорожи - непроглядная ночь, потягивает прохладный ветерок, тёмной массой лежат на земле, вздыхая и фыркая, быки и кони, веет от них тёплым живым духом усталой скотины. Посреди образованного возами майдана светится рядом горящих каганцов шатёр кошевого - ага, даже боковые полотнища забросили на крышу, чтоб не задохнуться от табачного дыма. Жарко в высоком собрании.

Не успел Иван сделать и пару десятков шагов, как дорогу ему заступила длинная узкоплечая фигура. Знакомое значительное покашливание, скрипучий возглас "на ловца и зверь бежит" не оставили сомнений - пан войсковой писарь Котляревский собственной персоной. Вот так встреча на ночь глядя!

- Здоровеньки булы, Тимофей Тимофеевич. Куда путь держим?

- Здравствуйте, Иван Гаврилович. Представьте - до вас. Донесли, что неможется вам и вот, освободясь, решил вас проведать, может, лекарь нужен. А вы, я вижу, уже на ногах.

Если бы спросили у Ивана - в каких он отношениях с войсковым писарем - он бы ответил не сразу, а, скорей всего, отмахнулся бы и отделался поговоркой - "связался чёрт с младенцем". Лучше всего, конечно, совсем бы с ним не знаться, да служба свела. Познакомились ещё в Сечи, куда Тимофей пришёл откуда-то со стороны (откуда - в Сечи не спрашивали), сразу показал себя толковым казаком, быстро выдвинулся в старшину, но тут Сечь разогнали и Тимофей надолго потерялся из виду. Иван, по протекции Потёмкина, с ещё несколькими приближенными старшинами вступил в русскую службу, получил чин майора пограничной стражи и охранял участок границы по Бугу со своими бывшими казаками, ныне стражниками. Считай, исполнял то же самое, что и в бытность полковником Ингульской паланки Запорожской Сечи. А Тимофей, как выяснилось позже, будучи человеком шибко письменным определился в канцелярию сначала Азовского, а потом Екатеринославского губернаторства. И, когда они вновь сошлись в Черноморском войске, Иван еле узнал былого шустрого казака. За двенадцать лет обучения чиновной субординации Котляревский стал сущим казённым служакой, чинодралом и одновременно продувным пройдохой. Карьера его в новом войске опять стремительно пошла в гору. Уже через год он пролез в войсковые писаря, третий чин в войске. Ивану, конечно, дела не он пролез в войсковые писаря, третий чин в войске. Ивану не было дела до возвышения шапочного знакомца, но тот вдруг начал липнуть со знаками подчёркнутого уважения, навязываться чуть не в друзья. Почему пан войсковой писарь столь старательно обхаживает куренного атамана, было ясно, как белый день. Настоящего, заслуженного веса и уважения у Котляревского в войске не имелось, скорей наоборот - своей надменностью и откровенным плутовством с казёнными деньгами, что отпускались войску, провиантом, тягловым скотом и конским составом, он вызывал всеобщий ропот и возмущение у рядового казачества. О чём говорить, если за всю войну казаки ни разу не получили полностью законного жалованья. Так, изредка перепадали жалкие крохи от многотысячных сумм, выделяемых казною. Прочие обиды и притеснения перечислять - язык отсохнет. Зато казачью верхушку, старшину, жадную до чинов, наград и казённых денег Котляревский ловко прикармливал, выращивая в ней опору и защиту. Иван -завидный соратник. Запорожец и паланковый полковник в третьем поколении, он был известен всему войску, к его голосу прислушивались. Но он упорно сторонился новомодной верхушки, сознательно ограничив себя заботами о своём курене. Ему давно стало понятно, куда клонится казачья служба и переть на царский рожон не видел смысла. Судьба батьки Калнишевского была слишком свежа в памяти. Составить тому компанию на Соловках что-то не хотелось. А Котляревский не оставлял попыток залучить Ивана в свой стан, очень нужен ему сильный союзник. Не погнушался даже проведать мнимого больного.

- Пустяки, Тимофей Тимофеевич, обошлось. У меня на эту болячку личный костоправ имеется. Мнёт меня, как тесто. Вмиг всё на место вправляет.

Иван слегка привирал, но именно - слегка. Набитую седлом спину ему и впрямь иногда прихватывало и тогда Стёпка Чепинога, который перенял искусство мять кости у турков в бытность свою задунайским запорожцем, быстро избавлял пана полковника от боли.

-Пора и поберечь себя, Иван Гаврилович, - благожелательно выговаривал войсковой писарь. - Напрасно вы взвалили на себя обузу дозорить весь поход. Пусть и другие паны атаманы протрясутся, а то начали уже жирком обрастать.

Противное что-то чудится Ивану в голосе пана писаря. Вроде бы и добра тебе желает человек, а лучше бы не слышать.

- Какие наши годы, - попробовал отшутиться Иван, - до половины веку ещё три року. А вы, что - заседание уже кончили? А то я к вам разогнался.

- Ой, не поминайте лихо, - Котляревский схватился за голову. - До сих пор в ушах звон стоит.

- Так пройдём до моего стола. Травничек на калгане как рукой снимет.

Иван приглашал смело, наверняка зная, что спесь пана войскового писаря не позволит тому сесть за один стол с рядовыми казаками, которые к тому ж его люто ненавидят. И не ошибся в ожидаемом ответе.

- Спасибо, Иван Гаврилович, сыт, пьян и нос в табаке. Отужинали мы с Захарием Алексеевичем. Пойдёмте лучше погуляем на сон грядущий, лясы поточим.

Гулять под ручку с паном писарем Ивану был нож вострый, но как отвертишься? Слава богу, темно на дворе, авось, добрые люди спать полегли.

- А что у вас за шум- гам учинился? - поинтересовался Иван.

Котляревский аж запнулся на шаге и ухватил Ивана за рукав жупана, словно у него ноги отказали. Скрипучий голос воодушевился, неподдельное возмущение переполняло писаря.

- Вы представить не можете, Иван Гаврилович, что там было! Два куреня, незамаевский и титаровский, посмели заявить о своём нежелании идти на Кубань. Они, видите ли, желают вернуться на старые гнёзда, будто их там кто-то ждёт! И не просто заявили, а подняли такой ор, будто жидов режут! В войсковом штабе! И слушать никого не хотят! - Котляревский задохнулся, не вытянув взятой высокой ноты.

- Что за белиберда, - пробурчал Иван, - по- ихнему, каждый курень сам себе войско.

- Вот-вот, - горячо подхватил писарь, - никак не возьмут в свои дурные головы, что время сходок и голосований прошло, они уже не гулящие люди, а государевы слуги, подверженные законам Российской империи. А кто не исполняет закон - тот преступник!

Нехорошие слова подкатили под язык Ивану, но он молча их проглотил, подыскал другие, не свои, произнёс отстранённо:

- А какие они претензии заявляли? С чего сбесились?

- Их не переслушаешь, Иван Гаврилович, - пренебрежительно махнул рукой Котляревский, - всё им не так! И старшины плохие, и атаман не доглядает, якобы, и обиженные они кругом. Служить не хотят, вот и весь сказ!

- Так-так, - Иван осторожно подбирал слова, - а подорожные деньги и провиант ихние курени сполна получили?

Ораторский пыл пана войскового писаря сразу куда-то испарился. Скрипучим, недовольным тоном неохотно пояснил:

- Провиант им частично выдали на днепровской переправе, остальное должны дополучить в Таганроге. А что деньги им пока придерживают, так иначе нельзя - или пропьют, или разбегутся. Примеры были. На месте всё получат. Не все ж курени такие справные, как у вас, Иван Гаврилович.

"Не все куренные атаманы на руку чистые", - готов был ответ у Ивана, да не стал он ворошить известно что. Котляревского ничем не проймёшь. Но в одном писарь прав - вольная жизнь, выборная власть для казачества кончились. Казаковать, как прежде - ни на земле, ни на море не с кем. Россия сама твёрдо стала на границах. Турков загнали за Дунай, на Чёрном море русский флот. Про ляхов уже и куры не балакают, сгинула Речь Посполитая, как и не было. Туда ей и дорога. Крымские татары нынче разве для своих баранов страшные, Крым русский. Чем заняться черноморским казакам? Только становиться под щирую руку императрицы Екатерины, как стоят под ней донцы, уральцы, терцы, идти на Кубань, там басурманы за речкой недобитые. Другого способа спасти войско нет и, пускай старшина испоганилась, пускай из Петербурга будут равнять на армейский образец, всё равно надо держаться заедино, а не разбегаться по кустам, тем паче, что и бежать некуда. На месте старых войсковых земель теперь Новороссия, где только в гречкосеи можно записаться, а не в казаки. Выход один - терпи казак.

- Ну и до чего докричались? - Иван решил, от греха подальше, вернуть пана писаря на любимого конька. - Дали орателям отпускное свидетельство?

Котляревский захихикал, восторженно крутя головой.

- Представьте себе, Иван Гаврилович, чуть не дали, правда, не отпускное, а другую бумагу. Захарий Алексеевич долго молчал, люльку тянул, да как гаркнет: - "Цыть, сукины дети! Слухай атамана! Отшмаровать бы вас киями да кандалами наградить, но мараться не желаю. Нехай вас закон карает. Бери, пан писарь бумагу, составь поимённый список цих горлохватов и разошли во все окрестные губернаторства. Так, мол, и так - вот эти вышепоименованные суть дезертиры и изменники Черноморского верного войска, а потому хватать их беспощадно и поступать по закону. А теперь геть с моих глаз долой"!

- Добре сказано, - засмеялся Иван, - как саблей рубанул Харько. Всю охоту отбил своевольничать. Небось, сразу на попятный пошли?

- Завыли, как голодные собаки, - удовлетворённо подтвердил Котляревский. - На колени попадали, прости, кричат, пан атаман.

- И простил?

- Отпустил с миром.

- И правильно - что с дурней взять? Хотя киями, по-братски, поучить бы закопёрщиков следовало, умней другой раз будут.

- Именно так, Иван Гаврилович, - административный пыл охватил пана писаря мгновенно, от потрясаемых в воздухе ладоней чуть ли искры не сыпались. - Самомалейшее проявление самоуправства, а, тем паче, прямого бунта, надо пресекать со всей строгостью. Я бы зачинщиков предал суду.

- Далеко хватаешь, Тимофей! - не согласился Иван. - По-братски - оно правильней.

- А как же власть войскового правления? Привилегии старшины? - горячился Котляревский. - Нельзя запанибрата с голытьбою рядиться!

И вдруг, ни с того, ни с сего, резко сменил разговор.

- Всё забываю, Иван Гаврилович, о вашем братце Дмитрии расспросить. Мы же с ним одно время вместе в канцелярии губернатора в Екатеринославе служили. Способный молодой человек. Слышал, он в Санкт-Петербург перебрался. Пишет вам?

- Пишет, - неохотно отозвался Иван, - выучился на свою голову. По судебному ведомству пошёл, к губернскому дворянству приписался. Пропал казак.

- Напрасно вы брата осуждаете, Иван Гаврилович, - не заговорил, а таки запел Котляревский . Уж очень, видимо, ласкали его душу воспоминания о службе в канцелярии. - С пером в руке можно принести империи пользы не меньше, чем с саблей.

- Харько б не согласился. Помнишь, как он отбрил того богомаза, что хотел с него портрет намалевать?

Они уже описывали третий круг в промежутке между оградой возов и шатром кошевого, а Тимофей всё не унимался. То начинал расхваливать избранное Иваном место для днёвки, то внезапно перескакивал на проект отмены выборности войскового начальства, предлагая заменить его назначением сверху, то порицал слишком мягкую войсковую дисциплину, ставя в пример армейский устав. Беспокойные руки пана писаря продолжали порхать вокруг Ивана тёмными крыльями ночной птицы.

Иван больше отделывался бессловесным хмыканьем, подумывая про себя, - эк тебя накалили титаровцы с незамаевцами, никак не остынешь. Не дай боже стать тебе, Тимофей, войсковым атаманом, ох, наломаешь дров. Болтовня писаря давно ему надоела. Лагерь засыпал, лишь кое-где догорали костры, боковые полотнища на шатре кошевого опустили, знать, и Чепига уложил старые кости на кошму, а этот надоеда не умолкает. Тимофею байдужэ, прогулялся по степи свои двадцать вёрст и свеженький, а Иван обскакал округу за день вдоль и поперёк, наломался в седле до тошноты. Ага, надумал, как завершить тягомотную прогулку. Сделав вид, что оступился, Иван ойкнул и схватился за поясницу.

- Что, опять вступило? - встревожился внимательный спутник.

- Да, - Иван с удовольствием ломал комедию, как мальчишка, - опять.

- Ох, извините, Иван Гаврилович, заболтался. Вам отдыхать надо.

Котляревский, заботливо поддерживая, проводил Ивана несколько шагов и, после настоятельных просьб не беспокоиться, наконец, распрощался. Иван злорадно подумал, что вряд ли пан писарь остался доволен их беседой. Не выйдет, сторонник уставов и муштры, по-твоему. Пускай войсковых атаманов назначает наместник и утверждает императрица, как было уже с Сидором Белым и Чепигой, никуда не денешься - служба, а вот с куренными не выйдет. Пока ещё казаков не настолько сбили с панталыку, чтоб они стали фрунтовыми солдатами и забыли, что они казаки. Каждый год, в день святых Петра и Павла, 29 июля курени соберутся и выберут своих старшин. "Тильки богив малюют" - вспомнил Иван ответ атамана Чепиги заезжему живописцу. Вот и своих малых "богив" казаки сами намалюют.

-

-

Внутри куренной огорожи, за неубранным столом, было пусто, только из-под выпряженных возов торчали недвижные казачьи ноги. Костёр подрагивал последними угольками и в его скудном свете одинокая фигура Стёпки Чепиноги смотрелась особенно сиротливо. Он сидел, склонясь над столом, подперев кулаками щёки, уставясь на разбросанные перед ним шапку, кисет и потухшую люльку. С первого взгляда было понятно, что ждёт он Ивана давно и что думки его одолевают не самые весёлые. Вздохнув, Иван достал из кармана свои дымокурные принадлежности и присел рядом. Ещё одного тяжёлого разговора на сон грядущий не избежать.

- Ну, рассказывай, хлопче, как тебя брат встретил, как приласкал?

Стёпка нервно взялся за кисет и люльку. Пальцы у него заметно дрожали.

- Хорошо встретил. Сходу послал к такой-то матери и заказал впредь на глаза показываться. От греха.

- Я ж тебя предупреждал! - с сердцем сказал Иван. - Чего попёрся?

Стёпка молча нагнулся над костром, прищемил двумя палочками уголёк, прикурил.

Кабы Стёпкину семейную историю какой-нибудь лирник или бандурист переложил в жалостливую песню - бабы, слушая, слезами бы изошли. Свела Ивана со Стёпкой судьба лет десять назад, в то промежуточное между двумя войнами время, когда Иван служил в пограничной страже. Как-то по весне досматривал он со своими казаками прикочевавший с турецкой стороны цыганский табор, занятие - не приведи господи. И вдруг из-за спин пёстрого гавкучего сброда вышел светлоликий, русоволосый хлопец, хорошего роста, худущий, в обтрёпанной одёжке, но зато в казачьей шапке, при шаблюке и с начищенным до блеска ружьём на плече. Без всякой робости, глядя прямо, назвался Степаном Легкоступом, казаком, бежавшим из Задунайской Сечи "до дому". Беглецы-задунайцы редкостью не были, прибегали каждый год толпами. Смутило Ивана другое. Он близко знал ныне уже покойного есаула Григория Легкоступа, казака крутого, даже лютого, знал ещё по Сечи. И на зов Потёмкина отозвался Григорий одним из первых, служил в Черноморском войске вместе с сыном Петром, единственным своим сыном, как слышал от него Иван. Но этот хлопец держится уверенно, без запинки перечисляет родных, общих знакомцев, на самозванца не похож. Напряг Иван память и припомнил схожий случай из прошлого лета. Привёл он тогда, как было заведено, несколько вот таких же перебежчиков на суд войсковой старшины. Собственно, войска ещё не было, а состояла при особе светлейшего пятисотенная "конно-гребная" команда, вроде почётного конвоя, с Сидором Белым и Антоном Головатым во главе. Там и рассуживали казачьи дела. Особо строго с перебежчиков не взыскивали, потому как знали друг друга, как облупленных, а так, нагнав предварительно для прилику страха, предлагали лёгкий выбор - или херсонский пикинёрный полк или казачья служба. Но в тот раз (почему и запомнилось Ивану) вылез с яростной руганью и предложением упечь "христопродавцев" в каторжные работы на николаевских верфях хорунжий Пётр Легкоступ. Начали урезонивать горячего хорунжего, причём прозвучало слово "брат". "Нет у меня никакого брата и не было никогда"! - бешено выкрикнул хорунжий. Вот и разберись ты с этими Легкоступами. А хлопчик Ивану понравился - смелый, не побоялся в одиночку до своих пробираться. У турков-то разговор короткий - башка вмиг с плеч слетит. И ружьё у него каково - дорогое, редкой работы.

Иваново недоумение разрешил Сенька Гарабурда, знавший всё про всех. "Признаю, - сказал, - Григория это сынок. Батька при мне грозился, что спустит цему неслуху шкуру до пят. В четырнадцать лет, стервец, с дому сбёг с Миколой Ляхом". (Имелся в виду атаман Лях, что после разгона Запорожской Сечи увёл за собой на службу турскому султану пятитысячную ораву самой отчаянной сиромы и голоты). На вопрос Ивана, знает ли сынок, что батька глядит на него с того свету, Стёпка ответил, что знает, но, мол, у него есть старший брат Пётр.

Дальше рассусоливать Иван не стал. Застращав Стёпку неслыханными карами, запретив, без всяких объяснений, даже думать о брате, тут же зачислил его в свою команду пограничной стражи. Вопрос с прозвищем (записывать Стёпку под слишком известной фамилией Иван остерегался) походя устранил вездесущий Сенька Гарабурда. "Какой вин Легкоступ? - возмутился Сенька. - Ты подывысь, як вин ходе - нога за ногу чепляется! Чепинога он"!

Первый год Стёпка жил на Ингульском хуторе своего полковника, но вскоре нашёл себе справную дивчину и обосновался отдельно. Иван выхлопотал, без проволочек, положенный служивому казаку надел земли, помог с обзаведением, со свадьбой и пошла у Стёпки спокойная семейная жизнь.

Но и своего благодетеля не забывал, в свободное от службы и хозяйства время частенько заворачивал на Иванов хутор. Иван тоже любил поболтать с благодарным, но всегда блюдущим достоинство питомцем, нравилась ему в Стёпке эта струнка, нравился самый звук его голоса - задорный, звонкий, как у сабли, когда трепанёшь её за кончик острия. А сейчас бубнит глухо, как из пустой бочки.

- Чего ты вообще от брата хотел? - не отставал Иван.

Стёпка завёл речь издалека, вымучивая каждое слово. То ли пытался доказать Ивану (и себе) необходимость обращения к брату, то ли трудно давалось топтать ногами собственную гордость.

- Я ж, Иван Гаврилович, все эти годы не с завязанными глазами и заткнутыми ушами жил. Что-то сам разузнавал, что-то добрые люди передавали. Короче, понял - к брату лучше не соваться. И не совался. На войне несколько раз близко видел, вот как вас, но скрепился, не подошёл. Хотя на душе очень погано было.

- Какого ж беса сегодня полез? - перебил, не выдержав, Иван. - Неужели думал, что твой каин в ангела обратился?

- А куда деваться? - всё так же монотонно продолжал, не то рассуждая вслух, не то оправдываясь, Стёпка. - Я ж , вы знаете, за войском, как нитка за иголкой. Вышло решение на Буг и Днестр переселяться - я казенный надел, как положено, сдал, с условием через год освободить, и ранней весной подался с другими казаками на новое место. Жинку с малыми оставил на Ингуле, пока хату не поставлю. С грошами туго было, сами знаете - жалованье не выдали, на войне мало раздобылись, вот и горбатился четыре месяца считай один. Только под крышу вывел - бабах! - бросай всё, на Кубань идём. Кинулся хоть что-нибудь с настроенного продать - куда там, в глаза смеются, дураку ж понятно, что поневоле бросим и даром достанется. Сложил, что влезло на воз и домой поворотил, там тоже урожай неубранный, надо семью на зиму с чем-то оставить.

Иван слушал, окутывясь дымом люльки, и Стёпкины слова грызли грудь злее табачного дыма. Гляди, Иван, гляди до чего дошёл обнадёженный тобой казак Степан Чепинога. От прежнего ясноглазого, бойкого хлопчика осталось одно имя. Морщины исполосовали лоб, щёки запали, голова осталось одно имя. Лоб исполосовали морщины, щёки запали, голова клонится долу. Понятно, что десять лет миновало со дня их первой встречи, но всё же Степану ещё тридцати нет!

- На быках какая езда, а домой побыстрей охота, - холодной струйкой за шиворот лился голос Стёпки. - Догнал я Федьку Паливоду с нашего куреня, тот не спешил, ну я и попросил его мой воз до дому пригнать, а сам на коня. Неделю жду-пожду - Федьки нет.

- Ты б лучше цыганам доверил быков с возом, - уже догадываясь, чем завершится дело, заворчал Иван.

- Спешка сгубила, - бесстрастно подтвердил Стёпка. - Поскакал назад и нашёл Федьку в Бендерах, в тюрьме. Напился, барбос, в придорожной корчме, полез на русского офицера драться, ясно - скрутили, под суд отдали. А моего воза с быками след простыл.

Иван стукнул по столу кулаком.

- Приходила в штаб на этого сукина сына бумага, отписались, что из войска он выключен. Да и всё равно с него взятки гладки.

- Так-то оно так, Иван Гаврилович, а мне что делать? Последняя партия на Кубань уходит. Оставаться на следующий год - чего я высижу? Только лишний кусок от жинки и детей оторву. И придём на новое место с пустыми руками. А так, думал, может по дороге разживусь, хоть с чем-то их встречу. Кинул на ваш воз чувал с одёжкой-обувкой, на коня и гайда. Но, по всему видно, в нашем походе разве болячкой разживёшься. Вот и надумал к братцу подкатиться, он с каневцами идёт. Иначе край - коня продавай, ружьё продавай.

Последние слова Стёпка произнёс с такой надрывной ноткой, что у Ивана заныло сердце. Ружьё было для Стёпки всё - и царь, и бог, и материнский образок. И оно того стоило. Редкостный штуцерный карабин бил на пятьсот шагов без промаха, отделка говорила о работе на заказ для богатого владельца. Стёпка буквально не выпускал его из рук. На вопросы, где взял, отвечал всегда одинаково - "австрийский". Стёпка сам изготовлял капсюльные патроны, лил пули, что-то добавлял в порох и регулярно устраивал пробные стрельбы в яру возле Иванова хутора, пугая окрестных баб. Стрелял он отменно и однажды спас Ивана если не от верной смерти, то от тяжёлой раны точно.

Дело было недавно, в турецкую войну, всё под теми же недоброй памяти Бендерами. На разведочный разъезд, который возглавлял Иван, выскочил из-за кургана разъезд арнаутов. Подобные стычки случались не раз, казаки успели изучить нехитрые приёмы нехристей. Разлетятся с визгом, гиком, наставив пики и, если видят, что враг не из пугливых, тут же отскакивают врассыпную. Гоняться за ними бесполезно, кони у них лёгкие, да и опасно - один на один они не дерутся, норовят вдвоём-втроём завлечь оплошного. Так произошло и на сей раз, но будто чёрт толкнул Ивана в бок погнаться за близко проскочившим арнаутом. Вспоминая после свою необъяснимую горячность, другой причины, кроме чёртового наущения не находил. Помчался, сломя голову, будто молодой щенок за кошкой. И уже нагонял, как слева мелькнула тень. Скосил глаза - и словно кипятком обварило, тошнотный вкус крови ударил в переносицу. Над ним, хищно оскалив зубы, заносил пику арнаут в полосатой чалме. Увернуться времени не было, плечо само пошло вперёд, как щит, под остриё пики. Но тут горячая струя воздуха опалила щёку, сзади, под самым ухом, громыхнуло, и арнаут кувырком полетел наземь. Иван натянул поводья, оглянулся. Бледный Стёпка, озираясь, перезаряжал ружьё. На бешеный взгляд своего полковника только подмигнул. Ошеломлённый Иван тогда не нашёлся, что сказать спасителю, но в лагере подозвал, поблагодарил и, на радостях, щедро предложил просить всё, что угодно, кроме сабли, детей и жинки. Стёпка ответил ожидаемо - "Война, Иван Гаврилович", и на том разговор закончился. Не то, чтобы Иван позабыл про своё обещание, просто повода не было выполнить. А теперь сам бог велел держать слово.

- Говоришь, брат тебя и слушать не стал? - Иван решил дать Стёпке высказаться до конца.

- И рта не дал открыть, разорался. Один позор да скандал вышел. А он, похоже, даже рад был на людях от меня откреститься.

- С твоей родней, Степан, всё понятно. Но ты объясни мне, старому дурню - я, что, тебе чужой? Или злыдень какой-то? Или на пушечный выстрел к себе не подпускаю? Говори прямо.

Стёпка приподнял тяжёлую от неподъёмных бед голову, внимательно засмотрелся на собеседника.

- Вы крёстный моего Миколки, Иван Гаврилович. Мой атаман. Вы мне жить в войске дали, много мне добра сделали. Я понимаю, на что вы намекаете. Но не могу же я вечно от ваших щедрот зависеть. Мне через год тридцать лет стукнет, у меня семья и я должен её сам, на своих плечах тащить.

- Ну, запел, - язвительно поддел Иван, - ответь тогда, Степан Григорьевич, будь ласков - отчего это ты, такой умный да гордый, гол как сокол остался? Ладно, можешь не отвечать, сам за тебя отвечу. А потому, умник, что к Федьке Паливоде за помощью ходишь, а не к своему атаману, тем более, что атаман перед тобой неоплатный должник. Молчи и слушай, - пресёк Иван попытку Стёпки что-то возразить. - Слов, сказанных под Бендерами, я не забыл и жизнь свою ценю подороже пары быков. Слушай, я сказал! Через несколько переходов будем в Таганроге, там обещают выдать казённое содержание провиантом и деньгами. Но это будут крохи, тебя не спасут. Значит, делаем так - я беру тебя за шкирку и мы идём и покупаем всё, что тебе надо. Там места торговые, портовые, денег моих не жалей, отдавать не придётся. Вздумаешь о том заикнуться - прибью. Понял?

Стёпка молчал, опять склонившись над кисетом. Табак из его пальцев сыпался мимо люльки.

- Да, - спохватился Иван, - и за семью не переживай. Из Таганрога пошлю цидулку Христине, чтоб забрала твоих к себе на хутор, нечего им голодом сидеть. Ты знаешь, она баба ласковая, примет, как родных. И накажу на своих возах на Кубань доставить в целости и сохранности прямо в твои рученьки. Ну как, Степан Григорьевич, гарно мы твои заботы сбыли?

Иван чувствовал, что разошёлся, пожалуй, лишку, но остановиться уже не мог, увлекает посильное доброе дело, приятно выказать себя властным и щедрым.

- Нагрузим на твой воз всякого припаса да инструмента, позаду двух сменных волов, как у меня, заналыгаешь и прибудешь на Кубань, Степан Григорьевич, степенным казаком. Не журись, держись за атамана. А теперь почивать, башка и ноги, как чугунные.

Но Стёпка не встал вслед за Иваном, а только поднял на него заблестевшие глаза.

- Пан полковник, почекайте ещё малость. У меня до вас просьба важная.

Иван недовольно опёрся на стол.

- Ну что ещё выдумал? Говори.

- Фамилию хочу переменить, - выпалил Стёпка. - Поспособствуете?

Иван так и сел с размаху опять на скамью, аж доски запружинили. Нет, со Стёпкой не соскучишься и спокойно не уснёшь.

- Чего тебе приспичило? - От изумления других слов не нашёл.

Стёпка заговорил горячо, быстро, видно было, что просьба давно заготовлена.

- Сами посудите, Иван Гаврилович, какая это фамилия - Чепинога? Насмешка одна. Кто такой Семён Гарабурда, чтобы мне прозвище давать? Не поп он и не войсковой писарь. Хватит, отходил своё под этой чужой кличкой. Хочу на новом месте под новой фамилией ходить.

Ивану стало одновременно и забавно и любопытно. Но и спать хотелось до смерти. Соблазнительный казачий храп из-под возов воздействовал слаще мамкиной колыбельной.

- Дело говори. Чего кота за хвост тянешь?

Стёпка охотно продолжил.

- Легкоступом мне уже не быть. Батька проклял, брат отказался. Хочу на мамки покойной фамилию перейти. Берында она была, из хорошей семьи.

Что-то шевельнулось в полусонной Ивановой голове.

- Берында? В школе "Лексикон" какого-то Берынды читывал. Не из семьи того грамотея она?

- Не знаю, - честно признался Стёпка, - но из семьи хорошей.

- Годи, - усмехаясь, Иван подошёл к Стёпке, ухватил того за чуприну и трижды подёрнул. - Нарекаю тебя, чоловиче, казаком Степаном Берындой. Быть по сему.

И с удивлением заметил, что обращённое к нему Стёпкино лицо опять чудесным образом помолодело - морщины на лбу разгладились, щёки округлились, а глаза сияют ясным светом, как тогда, десять лет назад, на Бугской переправе. Чудны дела твои, господи.

- Завтра же в штабных списках будешь ты под новой фамилией, не откажут, спи спокойно. И я - до постели, очи слипаются.

- Иван Гаврилович, - неожиданно дерзко подал голос Стёпка, - в курене не забудьте объявить о перемене.

При иных обстоятельствах Иван бы не снёс подобного обращения к своей персоне, но сегодня пан атаман разнежился от собственной доброты, разжалобился и, вместо нагоняя, отделался шуткой.

- Будет исполнено, Степан Григорьевич, - отдав поклон, смиренным полушёпотом, грозно глядя на съёженного Стёпку, ответил Иван. - Не сомневайтесь, прям с утреца зачитаю перед строем приказ именовать сего представленного казаком Берындой и боле никак. А ежели какая собака обзовёт его старым прозвищем - самолично буду вбивать в башку новую фамилию атаманской булавой. Довольны?

- Спасибо, Иван Гаврилович. Простите, если что не так сказал.

- На здоровьичко, Степан Григорьевич.

Ещё раз оглядев помолодевшего порученца, спящий строй возов и засыпающий под серой коркой пепла костёр, Иван махнул рукой и поплёлся к желанному ночлегу.

- Вам на первом возу постелено, - напомнил Стёпка.

И опять Иван не огрызнулся обычным - "тебе бы в няньки идти, а не в казаки". Раздражало его порой слишком щепетильное исполнение Стёпкой главного жинкиного наказа - не давать пану полковнику спать на сырой земле, вредно это для его больной спины. Молчком направился к переднему крытому возу, сил воевать с "нянькой" не осталось.

Задняя стенка заботливо убрана, на расчищенном от бочек и ящиков днище тройная кошма, вместо одеяла - пушистая вильчура, в головах вышитая дочкой походная подушка. Эх, доля казачья, жизнь собачья. Жинку и детей годами не видишь. Одно переменил Иван в приготовленной постели, своевольничал - лёг лицом на вольный воздух, так и ветерок прохладный горячую голову освежает, и звёзды приветливо помаргивают.

Под днищем, вздыхая, укладывался новоиспечённый казак Степан Берында. Ото ж, бедолага. Боком ему выходит детская шкода. А сколько таких, как он, в войске. Нет, в его курене, вроде, все более-менее справные. Хотя. Но едва Иван начал вызывать из памяти имена своих казаков, как благодетельный сон вовремя прекратил неуёмные заботы пана полковника.

-

РУБЕЖ

(Павел)

Глаза будто внезапно открыла чья-то решительная рука и Павел с ужасом осознал, что проспал, проспал бесповоротно и постыдно. В свободную от занавесок верхнюю фрамугу окна вовсю лился сияющий утренний свет, через распахнутую форточку доносились со двора детские голоса. Это ж как надо заспаться, если младшая сестрёнка Настя и совсем малой Петька уже бегают по двору!

Павел торопливо хватал шаровары, бешмет, пояс, чирики, шапку. Мать последнее время не будит, жалеет сынка, которому на днях идти в поход, на войну, а он вчера здорово припозднился, уже третьи петухи орали, когда они с Марийкой распрощались. Марийка то хныкала, пугаясь предстоящей разлуки, то ойкала, что мать всыплет за позднее возвращение, то опять вешалась на шею, а Павел сидел гордый и довольный новой ролью взрослого казака. Вот тебе и взрослый, заспался, как дитё.

Проходя по коридору, Павел заглянул в растворенную дверь горницы деда Ивана - пусто, дед раньше всех встаёт. С крыльца увидел мать, та шла с ведром через просторный двор к колодцу. Детвора болтала ногами за столом под летним навесом у нового отцовского дома. Павел, на правах взрослого, уже год как переселился в старый дедов дом, где, кроме них, проживала молодая пара беглых кацапов из России, наймит и наймичка.

- Давай, мама, я воды достану, - Павел забрал у матери ведро.

- Выспался, гуляка? - Мать заглядывала в лицо с такой всезнающей улыбкой, что Павел отворачивался. - Как раз к завтраку. Иди деда позови, он за двором.

Над плетнём вились чётко различимые в чистом утреннем воздухе сизые струйки дыма. Травится дед натощак. И, похоже, не один, голоса гудут. Наверняка, с дедом Саввой Белым, больше не с кем. Старые друзьяки ещё по Сечи и по войску, кумовья, они и на покое обосновались по-соседски, дом деда Саввы напротив. Павел навострил уши - ага, воюют деды, войсковые дела пересуживают. Слышно - "Матюха, развешав уха", понятно, бывшему войсковому атаману Матвееву моют кости; "Алёшка казак без ошибок", тоже ясно, хвалят нынешнего атамана Безкровного, что поведёт войско на Анапу.

На скрип калитки дружно повернули головы. Розно сохранились старые вояки. Дед Иван ещё дюжий, только согнули годы могучую спину, ходит, опираясь на палку, а глянет синими пронзающими очами - у Павла мороз по коже бежит. Ровесника Савву восемь десятков лет высушили в кузнечика, тощий, сморщенный, лысина блестит. А был в лучшие годы, по рассказам деда, как натоптанный чувал. И встречают Павла по-разному - дед Савва ласково улыбается, дед Иван привычно хмурится. И на приветствие отвечает излюбленной подковыркой.

- Подывысь, Савва, на цего черкеса, - понемногу распаляясь, цедит дед. - На кого внук похож? Шапка, что блин неудалый, ворот на сорочке, як ошейник на собаке. Ещё б зипун их долгополый с газырями напялил - был бы вылитый абрек.

- Удобно, дед, - в сотый раз отбивался Павел, - шапка с головы не падает, не то что ваши колокольни.

- А ты меньше кланяйся - не упадёт, - ядовито поддел дед. - У нас не падала. С чем пожаловал?

- Мамка снидать зовёт.

- Спасибо скажи мамке, пусть не хлопочет. Мне Дарья час назад молока с пирожками принесла.

Дарьей звали молодую наймичку, одной из обязанностей которой было доглядать за дедом, потому как от услуг своей невестки он всячески уклонялся. В холодке дедова отношения бедная мамка никак повинна не была, просто ей попутно перепадала та часть грозы, которую дед неустанно обрушивал на сына Леонтия, её мужа и Павлова батьку. Тому доставалось в основном за чрезмерное, по мнению деда, пристрастие к хозяйственным делам и прохладное, мягко говоря, к войсковой службе. Павел, в глубине души, чаще держал сторону деда, но, понятно, пока помалкивал, восемнадцатилетний казак ещё малолетка. Отец почти всё время пропадал на хуторе в степи да на мельнице, а как намечалась очередная заварушка с черкесами, неизменно оказывался почему-то на кордоне, возглавляя полуинвалидную команду, и в походы почти не ходил. Он и сейчас заблаговременно окопался на пристаничном кордоне. Из-за чего и пребывал в свои сорок восемь лет всё ещё в чине хорунжего, что задевало гордого деда до печёнок. "Ты оглянись, задрипанный гречкосей, - гневно возглашал дед, - на Алёшку Безкровного. Твой одногодок, а уже наказной атаман, весь в орденах, при золотом оружии, без пяти минут генерал! А ты"?! Отцовы отговорки, вроде того, что жизнь дороже побрякушек, раздражали деда ещё больше.

- А ты, Павлик, на Анапу идёшь? - подал голос дед Савва.

- Да, - с готовностью подтвердил Павел. От более восторженного выражения чувств удержал холодный взгляд родного деда.

- Всыпьте басурманам, да забирайте Анапу насовсем, - горячился дед Савва. - А то уже два раза брали и отдавали задаром.

- Из Петербурга виднее, - бесстрастно отозвался дед Иван.

- На этот раз не отдадут. Ты погляди, Иван, какие казаки выросли. Зря ты на внука нападаешь - он же весь в тебя удался. Открой очи.

Павлу показалось, что синие ледяные глаза деда чуть оттаяли. Нет, показалось. Ладонью повёл, будто муху отгоняет.

- Иди. Не забудь мамке спасибо сказать.

_

После завтрака у Павла оставалось больше часа свободного времени до того, как бежать к лучшему другу Гришке Берынде, можно сказать будущему родичу, брату Марийки. Гришка вымолил-таки у своего батьки денег на покупку строевого коня, взамен угробленного прошлой зимой. Дядя Микола долго упирался, желая наказать сынка за недогляд, но под конец сжалился. Завтра смотр, а выставлять Гришку пластуном было зазорно, семья их не настолько бедная. Друзья договорились вместе идти к уряднику дядьке Гарабурде, который продавал обоих своих скакунов, потому как совсем обезножел. С утра Берынды собирались съездить в степь за сеном, а к часам десяти Гришка обещал вернуться.

Павел, по сравнению с Гришкой, был счастливчик и богатей. На хуторе Высочиных, в степи, гулял целый табун племенных темиргоевцев, заведённый ещё дедом Иваном - выбирай, не хочу. В домашней конюшне, кроме Павлова любимца Орлика, уже три года ходившего у него под седлом, стояли три ездовых лошади - для дедовой бедарки-одноколки, для парадного родительского фаэтона и для повседневной фурманки. Отцов Абрек обретался с хозяином на кордоне. Все чистой вороной масти, иной в их семье не признавали.

От безделья Павел наведался на конюшню, перебрал в горнице оружие, походные сумки - всё в порядке, ничего не упущено, многократно проверено.

Апрельское солнышко поднялось высоко, от полуголых акаций по двору тянутся редкие, пёстрые тени. Зато густой покров шпарыша зеленеет сплошным, без проплешин, ковром и по нему снуют взад-вперёд мать с Дарьей, носят вёдра с водой. Павел вспомнил - среди дня должен наскочить отец, побаниться на скорую руку, а то запаршивел на кордоне. Надо помочь матери, с детства любил вёдра из колодца поднимать.

Занял позицию у сруба, ухватил правой рукой шершавую кованую рукоять, левой - гладкие холодные кольца цепи, быстро завертел барабан. Вытащив из глубин колодца полное ведро, ловко переливал его в подставленные цыбарки и, щегольски бросив рукоять, позволял свободно вращаться барабану, лишь слегка притормаживая его ладонью. Вкусно, свежо пахнет студёной водой, плечи славно пригревает горячее солнце.

Очередное ведро было на половине пути, когда над головой, по синему куполу неба, нежданным громовым раскатом прокатился пушечный выстрел. Не замедлив, вдогонку ударил второй. Мать схватила Павла за плечо, серые глаза её потемнели, стремительно приблизились. Пришлось остановить ворот.

- На кордоне палят, - уверенно определил Павел. - Наши пушки.

- С чего вдруг?

Павел напряжённо вслушивался. Слышно было, как звонко перекликаются капли воды на дне колодца, возвращаясь из ведра домой. Больше ничего. Будто вся станица застыла одним внимательным ухом. Но стрельба не возобновлялась. Тишина.

- Наверно, начальство на кордон пожаловало, - чтобы успокоить мать, сказал Павел. - Салютуют.

- Ой, что-то у меня на сердце нехорошо, - мать держалась за грудь.

- Брось, мама. Среди бела дня черкесы не полезут. Небось,учение устроили. Тихо уже, слышишь?

Мать с сомнением покачивала головой. Павел и сам не верил своим словам. Кордонную службу он знал, отбыл несколько очередных смен. Знал, что ни на какие учения батька переводить порох не станет, знал, что всё начальство давно уже в Темрюке и Фанагории, куда послезавтра выступать и станичной сотне - значит, палили по другому поводу. Какому? Непонятно. Но из пушек просто так не палят. И от всей этой непонятки на душе тоже что-то муторно. Может дед чего скажет?

Но только толкнул калитку, сразу понял - нарвался. Повадки деда Павел изучил досконально и сейчас выглядит дед неприступно, хоть табличку вешай - "не подходи, хуже будет". Подбородок и ладони на рукояти палки, глаза зыркают синими молниями. Шапка брошена на скамейку, лицо багровей обычного. Короткая седая щетина на голове натопорщилась, как у ежа, даже всегда вислые усы и те приподнялись. Не в духе дед, чует неладное.

Место деда Саввы на скамейке пусто, но садиться без приглашения опасно, ретироваться стыдно. Вздохнув, Павел надвинул на брови свой черкесский "блин" и скромно прислонился к плетню поодаль от пышущего недовольством деда. Авось, заговорит.

Пришлось заняться ленивым созерцанием знакомой с детства вдоль и поперёк широкой улицы, поросшей зелёной травой-муравой, прорезанной пыльными колеями. Над трухлявыми кособокими плетнями нависли белые и розовые гряды цветущей сирени, выше возносятся вовсю облиственные тополя и серые акации в редких огоньках почек. Припекает, пустынна улица, народ кто в поле, кто по дворам-огородам управляется. Лишь вдали, за перекрёстком, играет стайка детворы, да под ближним плетнём выгуливает свой гарем роскошный золотисто-багряный петух. Пора уже и Берындам со степи воротиться, их скрипучую арбу за полверсты слыхать, а живут они недалече, через два двора за углом.

Сквозь монотонное бормотание кур, сквозь отдалённый визг детворы и бабьи выклики по дворам вдруг пробился слитный нарастающий гул. Гул рос, приближался, и в нём уже можно было различить дробный, раздельный топот конских копыт. Павел напрягся, уставясь в сторону, откуда нёсся топот бешеной скачки. И вот через перекрёсток соседней улицы чёрным вихрем пролетело несколько верховых казаков, устремляясь к центру станицы, явно к атаманскому правлению.

- Отец, - вырвалось у Павла. Не узнать под передовым вороного Абрека он не мог.

Дед только раздражённо повёл плечами, но удостоить внука ответом не пожелал. Мол, без тебя вижу. Зачем-то надел шапку и сел вполоборота к перекрёстку, ещё больше отвернувшись от Павла.

Павел беспомощно затоптался на месте. Дураку понятно, что на кордоне что-то стряслось. С чего бы отец, бросив пост, летел в станичное правление? Значит событие из ряду вон. Павел с отчаянием глядел в дедову спину, но тот по-прежнему оставался нем и неприступен.

Звякнул засов калитки и рядом встала мать. Пальцы сцеплены на груди, губы поджаты, глаза совсем чёрные. Вся слух и тревога. Шёпотом начала выспрашивать. Услышав про отца, чуть не расплакалась. Павел пытался утешать, но выходило неубедительно. Дед, слыша их перешёпот, вздрагивал спиной и не оборачивался.

В тягостное безмолвие проник плачущий, тонкий звук; скрипели расхлябанные колёса арбы, проскрипели невдали и смолкли. Павел прикинул - вроде бы у Берынд. Пора топать к Гришке, надоело плетень подпирать.

И тут словно горячим воском залил уши, противной дрожью пробежал по телу страшный крик, кликушеский бабий вопль. Оборвался, и вновь с неудержимой силой взлетел под самое небо, бессловесный, режущий, как боль. Крик доносился с той стороны, где только что проскрипела арба. Павел изо всех сил пробовал вдохнуть воздуха, но грудь отказывалась дышать.

- Ульяна Берында голосит, - быстро проговорила мать.

Да, со двора Берынд разносится этот выматывающий душу вопль. Господи, всё сходится в одну точку - пальба, переполох на кордоне, крик тётки Ульяны. Что у них случилось? С кем? Дядей Миколой? Гришкой? А если. Павел, наконец, выдохнул сгоревший в груди воздух и поймал тяжёлый взгляд деда Ивана.

- Сбегай, Павло, узнай, что там у них.

Но только отлепил спину от плетня и сделал пару шагов непослушными ногами, как стук копыт позади заставил оглянуться. Кучка верховых проследовала в обратном направлении. Один всадник отделился и порысил к двору Высочиных. Отец.

_

Отец. Длинная чёрная фигура в высокой чёрной шапке на высоченном вороном коне. Худое лицо, заросшее чёрной бородой, тёмные круги глаз. Павел невольно вздрогнул - такими изображают вестников несчастья, а обычно хмурое лицо отца сегодня особенно мрачно. Опахнув кислым запахом кизячного дыма и пороха, отец соскочил с коня и сунул поводья уздечки Павлу. Снял шапку, расцеловался сначала с дедом Иваном, потом с матерью, к Павлу подошёл последнему. Отступил на шаг и надел шапку. Все смотрели на него и молчали. Он тоже не торопился открывать рта, чего-то выжидая.

- Выкладывай, - прохрипел дед, неприязненно оглядывая сына.

Отец виновато передёрнул плечами, коротко ответил:

- Черкесы. - И торопливо уточнил, - шайка абреков.

- Кто?! - Дед взревел, как ужаленный. - Откуда взялись? С луны свалились?

- Откуда взялись - точно не знаю, - опустив голову, убито отвечал отец. - По всему, пришли со стороны Ольгинского кордона. Там прошлой ночью большая партия черкесов Кубань перешла, на стоянку войскового обоза нападение делали. Не вышло у них ничего, загнали их обратно за Кубань, а эти, похоже, отбились и в леску нашем вчерашний день отсиделись. На моём участке ни одна душа с той стороны не переходила, отвечаю.

- Да ты дело говори! - Не выдержав, перебил дед. - Чего размазываешь! Чего эти поганцы натворили?

Отец вздохнул, помолчал, словно собираясь с силами и, всё так же глядя в землю, продолжил глухо, заученно. Время от времени он поднимал глаза на Павла, будто держал ответ перед ним, а не перед дедом.

- Утром, уже залоги вернулись, за кулеш сели - с вышки орут. Глядь, а сзаду, по балке, что от дубового леска до Кубани спускается, четыре конных черкеса скачут.

- Это ж под самым носом, - опять перебил дед.

- Ну да, - согласился отец, - шагов пятьсот от кордона. Но они ж на скаку, а у нас и кони не сёдланы. Кубань этой весной мелкая, до острова коням по брюхо, а за островом и вовсе коса почти до самого черкесского берега. Мигом перемахнули, ушли. Пушкари с досады пальнули, не попали.

- С какой такой досады? - подозрительно спросил дед.

Отец снова вздохнул и глянул на Павла.

- Берынды черкесам в лесу попались.

Павел почувствовал как его шатнуло от удара крови в висках. Дед подался вперёд.

- Убили кого?

- Нет, - отец старательно замотал головой, - живы, слава богу. Девку ихнюю утянули.

- Кого? - ахнула мать.

- Марийку.

Над самым ухом Павла недовольно заржал Абрек, пытаясь освободить повод, который Павел зачем-то тянул на себя. Верхушки тополей качнулись и неохотно вернулись на место, горячий непроглядный туман застил глаза. Откуда-то издалека донёсся резкий голос деда, неотступно продолжавшего допрос.

- Признали кого из вражин?

Отцовы слова ударяли огромными гулкими кулаками.

- Старые знакомцы. Микола Берында угадал ихнего главаря. Ты его тоже должен помнить - Девлет Шеретлуков, шапсуг. Раньше со своим родичем Казбичем разбойничал, потом к нашим переметнулся, толмачём, проводником услужал, опять нашкодил, утёк, и за старое взялся. Живёт под боком, возле заречного натухаевского аула, отдельным хутором, с берега видать.

- Так какого чёрта вдогон не пошли, раззявы?! - голос деда возрос до яростного рёва.

И тихий, бесцветный шёпот отца:

- Запрещено нам за Кубань переходить. Приказ.

- Чего мелешь! У вас на глазах своих станичников черкесы в полон волокут, а вы ушами хлопаете! Преследовать воров до моря дозволено. Алёшка Безкровный в третьем году в горах ворюг настиг. И отбил пленных.

Отец нудно гнёт своё.

- И что, похвалили твоего Алёшку? Кабы его лично покойный император Александр не знал и не защитил, упекли бы в тюрьму. Генерала Власова, начальника всей кордонной линии, за схожее своевольство под суд отдали, не пощадили. Хочешь, чтоб и меня притянули?

- Тьфу на вас! - плюнул дед. - Дожили!

Как из заоблачной выси долетала до Павла перепалка родственников. Кому помогут никчёмные слова! Пусто вокруг. Марийка на черкесской стороне, в лапах безжалостных ворюг, которые не сегодня-завтра увезут её на берег моря и продадут туркам. Деду сесть на коня не позволяют годы, отцу - равнодушный приказ, его, Павла, свои свяжут, если попробует рыпнуться. И что теперь? Сделать вид, будто ничего не произошло? Ходить по станице и слушать, как шепчут за спиной - это, мол, тот растяпа, у кого черкесы невесту украли? Ну уж нет! Бешенство закипало в нём неудержимо. Хватит стоять пеньком! Ничего толкового не услышишь!

Отшвырнув поводья, Павел зашагал прочь от двора, даже не оглянувшись. Горячий белый туман опять встал вокруг, но он знал, куда идёт и за чем идёт. Кто-то поздоровался с ним из-за чьих-то ворот, он ответил наугад. Непонятная, страшная самому сила уверенно несла вперёд.

_

Когда перед Павлом внезапно оказались сразу две Гришкины головы, белые стены раздвинулись. Чётко обрисовалась стена плетня и над ней разлохмаченная голова его друга, а рядом одетая на кол такая же лохматая шапка.

Кожу с Гришкиного лица будто содрали, высушили и опять натянули. Угловатые скулы просвечивают, облупленная пипка носа словно присыпана пеплом, карие глазки тускло поблёскивают капельками оплавленной смолы. Не пошевелясь, тут же заговорил таким замогильным голосом, почти не разжимая губ, что непонятно было откуда исходит звук.

- Поехали с утра с батькой забрать прошлогодний стожок сена, чтоб он сгорел, возле леса. Марийка с нами увязалась, ландышей насобирать. Кидаем сено на воз - глядь, как из-под земли, двое конных черкесяк, и с шашками на нас. Мы давай вилами отмахиваться, да те особо и не напирали, так, для виду, пока двое других Марийку вязали. Уволокли сеструху. Батька только что на меновой двор ускакал, хочет через торговых черкесов выкуп устроить.

Помолчал, и тем же безжизненным тоном добавил:

- Придётся мне в поход пластуном топать.

Павел вскипел.

- Что несёшь, дурья башка! Марийку надо выручать, а не о коне думать! Батька твой зря проездит, на меновом ни души. Черкесы как про войну прознали - все по норам разбежались. Самим надо кумекать, а не на плетне нюни разводить!

Гришка обиженно ворохнулся.

- Что тут скумекаешь? Как сеструху достанешь?

- Ты же знаешь, кто её утянул?

- Знаю. Батька опознал.

- И что она сейчас на хуторе Шеретлука, вон - за речкой, рукой подать, знаешь?

- Да что толку? - Гришка недоуменно уставился на Павла, но живой огонёк в его смоляных глазках сверкнул. - Через речку дороги нет.

- Кто захочет - дорогу найдёт, - зло, с нажимом отчеканил Павел. - Ты что, утереться предлагаешь, да ещё деньги с поклоном ворюгам поднести? Кто мы - казаки или бабы безрукие? Не можем этих псов покарать?

Гришка оглянулся. Только сейчас Павлу открылся двор друга. На крыльце потерянно сидел меньшой братишка, сестрёнка Гапка взбегала с ковшом воды в руке, а из раскрытых дверей неслись рыдания и бабья разноголосица. Широкая приземистая хата с верандой на столбах, под тяжёлой соломенной крышей, казалось, ещё больше осела от невыносимого груза горя, наполнившего её.

- Соседки набежали. Мать с ума сходит. - Гришка тряхнул лохмами. - Ты чего удумал? Рассказывай.

Павел придвинулся поближе, облокотился на плетень, быстро зашептал:

- Делаем так - ночью махом через Кубань, черкесов на хуторе к ногтю, Марийку домой.

Гришка пренебрежительно покривился.

- Долго думал? На ту сторону свои не пропустят - это раз. Весь берег в кордонах, пикетах, залогах. На хуторе само мало четыре головореза - так они тебе и дадутся. Как бы свои кости там не оставить. Вдвоём не управиться.

Резонные Гришкины аргументы даже не коснулись ушей Павла. Та бешеная сила, что недавно вселилась в него, творила чудеса. Язык не успевал пересказывать выданное вдохновенно работающим мозгом. И - что самое удивительное - без всяких усилий, легко, убедительно выстраивался готовый план действий.

- Помнишь зимний пикет? Там в обе стороны от него на версту ни одной нашей залоги. Черкесский берег напротив - непролазная плавня, наш берег - крутяк. С весны там пусто. И - помнишь - на пикете есть лодка. Как стемнеет - сигаем в неё. Утром дома. Боишься черкесских кинжалов? У меня четыре пистолета, ружья у обоих. Перестреляем, как собак.

Гришка морщился, но слушал внимательно, не перебивал. Убедить его в чём-то сходу было трудно, Павел это прекрасно знал и поэтому продолжал долбить несговорчивого друга. Убеждённый Гришка пойдёт до конца, не остановится - это Павел тоже знал.

- Спешить надо, - твёрдо, настойчиво напирал на друга Павел. - Шеретлук не дурак. Понимает - только объявят войну, наши по его душу сразу команду пришлют. Завтра уже может умотать в горы - ищи его там. Пропадёт Марийка.

- А за ночь успеем?

Осторожный вопрос обнадёживал. Похоже, Гришка наживку поймал.

- Успеем, если всё распланируем. Давай сделаем так - я беру у деда подзорную трубу, идём на кручу и оттуда высмотрим все подступы к хутору этого гада. Чтоб ни одного лишнего шага не было.

- А что? - На Павла смотрел прежний, боевой - палец в рот не клади - дружок. - Попробовать можно. Живы будем - не помрём.

- Тогда бежим. Чего бодягу разводить.

Гришка снял с кола шапку, покрыл ею свои лохмы и, крикнув малым, что скоро вернётся, резво зашагал рядом с Павлом по улице. Чтобы поспевать за размашистой походкой друга, Гришке приходилось поспешать, сказывалась разница в росте. Павел вымахал без трёх вершков в сажень, а макушка Гришкиной шапки колыхалась на уровне его плеча. Правда, упругой мускульной силой крепенькая фигура Гришки была налита плотнее, что он не раз доказывал, когда друзья, в приступе молодечества, схватывались на поясах. Одно дело наращивать мышцы джигитовкой, рубкой лозы, да тасканием вёдер из колодца и совсем другое не расставаться с вилами, косой, лопатой и плугом. Но разница в росте и казачьем статусе не мешала их дружбе.

_

На родительском дворе было безлюдно. В саду слышались голоса Насти и Петьки, отцов Абрек переминается у наружной коновязи возле конюшни, значит, батька дома, банится. Ну и лучше, что не встретятся.

Оставив Гришку за плетнём, Павел шмыгнул в дом деда. Дверь в его горницу, как всегда, нараспашку, не любит дед закрытых дверей. Да и окна растворены, занавески качаются, дед лежит на топчане, охлаждается на сквозняке. Видать, здорово распалился на батьку, лицо до сих пор багрово, грудь ходуном ходит. Скосил глаза:

- Чего часового изображаешь? Заходи.

Павел перешагнул порог, дальше не пошёл, скромно прислонился к косяку. Просторна дедова горница, оружие на стенах, сундуки, шкафчики, ковры, половики, свежо пахнет железом и сиренью.

- Говори, зачем пришёл.

Смотрит дед в потолок, тон и не грозный и не любезный, никогда не угадаешь, чем обернётся разговор с ним. Но отступать некуда.

- Дед, дозволь подзорную трубу взять на часок.

Дед слегка повернул голову, надолго впился во внука прищуренными, пронзающими очами. Ох, и любит он это дело - молча вынать душу из собеседника взглядом. Павел мужественно не отводил глаза. Наконец, дед смежил ресницы, отстранённо спросил:

- На кой ляд?

Врать деду бесполезно, всё равно раскусит. Поэтому ляпнул наобум:

- Хотим с Гришкой засветло подступы к хутору Шеретлука высмотреть.

Меж лиловых век на краткий миг сверкнула синяя вспышка, мигнула и спряталась за тяжёлыми створками. Павел затаил дух. Сейчас начнёт выворачивать наизнанку. Но дед молчал. Лежит со странно умиротворённым выражением лица, трудное сиплое дыхание равномерно поднимает и опускает грудь. Не шевельнётся, будто спит. В ушах уже зазвенело от давящей тишины, когда дед разомкнул рот:

- Возьми. В шкапчике под божницей.

Не веря нежданной удаче, на замирающих ногах, Павел проследовал в угол горницы, схватил круглый чёрный футляр и сунул его за пазуху бешмета.

- Стой, - рокочущий дедов бас застиг Павла в дверях. - Вижу, что вы надумали. Мешать не стану. Только помните - дело смертельное. Там вам никто пощады не даст, значит, жалость оставьте дома. Без крови такие дела не обходятся. И об задуманном и виду не показывайте. И подумайте сто раз. Всё. Ступай. Под вечер ещё ко мне зайдёшь.

Ошеломлённый Павел даже не понял, как очутился за двором.

- Порядок, - подбодрил он хмурого Гришку. - Гайда.

_

За околицей станицы, отступя саженей на тридцать от последних огородов, тянулась огорожа - неглубокая канава с плетнём поверху, ненадёжная защита от черкесских набегов. В этой канаве и устроили свой наблюдательный пункт заговорщики.

Обзор с их позиции открывался обширный, а, главное, будущее поле деятельности было как на ладони. Слева, поодаль, за широкой балкой возвышался на бугре пристаничный кордон с вышкой, валами и пушками, впрочем, без подзорной трубы, еле различимыми. Из-за бугра вырывалась Кубань и, ударившись о крутой мыс, на котором стояла станица, огибала его большой дугой и уходила вправо, скрываясь за высокими берегами. Прямо напротив, в излучине реки весело зеленел продолговатый остров, поросший густым ивняком, а от него протянулась к черкесской стороне жёлтая коса.

Но своя сторона мало интересовала друзей, тут всё было с детства промерено и глазами и ногами. Притулившись спинами к тёплому скату вала, сложив по-турецки ноги, они изучали сквозь окуляры трубы заречный, вражий берег. Раньше окидывали его от случаю к случаю рассеянным пренебрежительным взглядом, а тут нужда заставила пристально вперяться в каждый кустик. Привычный Павел ловко управлялся с раздвижными частями хитрого французского изделия, честно добытого дедом Иваном на острове Березани, а нетерпеливый и несведущий Гришка, вырвав у друга трубу, то и дело чертыхался и просил "навести резкость".

Диспозиция и предстоящий план действий, не без споров и ругани, постепенно прояснялись.

- Смотри, - указывал рукой Павел, - мы плывём мимо кордона под черкесским берегом, если казаки и заметят, стрелять не будут.

- Не будут, - соглашался Гришка, - а заметят обязательно. Лишь бы не признали.

- А и признают, не воротят, - отмахнулся Павел. - Плывём до черкесской речушки, что впадает возле косы.

От косы следовало продвигаться вглубь черкесской земли вдоль одного из её берегов. Тут вышел спор.

Пустячная, мелкая речушка, чьего и течения было не углядеть в густой хмерече, обступившей её с обеих сторон, рассекала видимый обзор черкесской стороны почти на две равные половины. Равные по площади, но совершенно разные по рельефу и растительности. Левая половина начиналась от Кубани прибрежными зарослями, продолжалась неширокой луговиной, а затем вёрст на шесть-семь тянулись до самого аула поля и сады, разделённые просёлками. Аул размазался бурой коровьей лепёхой за садами и полями, под дальним тёмным лесом. Хутор Шеретлука отстоял от аула в двух-трёх верстах, почти у самой речушки, круглое серое пятно, похожее на осиное гнездо. Местность по правую руку, вся, от Кубани и вплоть до дальнего леса, представляла собой обширный, низменный луг, наполовину затопляемый весенним паводком. В этом году паводок был ранний и слабый, вода давно сошла, оставив редкие калюжины-озерца. Путь по лугу был открытый и это не нравилось Павлу.

- Застукают нас там, - убеждал он Гришку, - видно всё насквозь, нигде не спрячешься.

Гришка в ответ только крутил пальцем у виска.

- Кто застукает? На лугу черкесы днём баранов пасут, а ночью там ни души. По-за речной хмеречей пройдём, как за каменной стеной. А в садах и полях - разуй глаза - вон сколько шалашей стоит, черкесы посевы от зайцев и кабанов стерегут, как раз нарвёмся.

Оставалось подивиться наблюдательности Гришки и принять его план. Но самым острым и гадательным представлялось решение о времени нападения на гнездо Шеретлука, от одного взгляда на которое у Павла сдавливало сердце. Там Марийка, там, в кольце этого серого частокола, в тёмной каморке обливается слезами. Ничего, доберёмся, сегодня ночью воры получат своё.

- Давай, братка, прикинем на пальцах, - наморщив лоб, рассуждал Гришка. - Выбираться из станицы можно, когда стемнеет. До пикета час ходу пёхом, не меньше. По воде до косы ещё час кидай. Луговину за пару часов прочешем. Заполночь будем на месте.

- И сразу брать, сонных! - азартно подхватил Павел. Он бы кинулся на ту сторону хоть сейчас.

- В потёмках? - Гришка сомнительно покачал головой. - Что ты ночью в их кубле найдёшь? Влипнем. Не, надо дело делать, когда светать начнёт. И сонные они ещё будут и мы будем бить наверняка.

- А как по свету уходить ?

- До аула далеко. Если и нашумим, на помощь не успеют. Главное - с теми, что на хуторе, справиться. Их голыми руками не возьмёшь.

Гришка был уже вовлечён в задуманное полностью и это Павла радовало. На попятный ход Гришка неспособен. Задевало другое - дружок явно забирал власть в свои руки. Но у Павла имелись свои козыри, перебить которые Гришке было нечем и наступил момент их выложить.

- У тебя как со зброей? - Это был один из самых больных для Гришки вопросов.

Гришка ожидаемо нахмурился.

- А то не знаешь? Шаблюка не нужна, одна помеха. Кинжал пригодится. Ружьё поганое, самопал- кремнёвка, пока перезарядишь - на куски успеют порубать, но брать надо, выстрел лишним не бывает. - И снова вцепился в Павла: - Ты ж толковал, что у тебя четыре пистоля. Поделишься?

- Считай, что твои, - щедро откликнулся Павел. - Вторая пара, правда, в сундуке у деда лежит, но он даст.

- А что ты ему говорить будешь? - Прозорливый Гришка сразу насторожился.

- Ничего, - как можно беспечней ответил Павел. - Дед всё знает.

- Ты что - разболтал? - Гришкины глаза сделались в два раза больше.

- От деда всё равно ничего не утаишь. Да ты не бойся - дед за нас.

И Павел с гордостью изложил свой разговор с дедом, прибавив в конце для красного словца то, что дед не говорил, но что очень хотелось услышать самому - мол, коли в станице больше казаков не осталось, идите вы, спасайте казачью честь.

- Да, - Гришка уважительно выпятил нижнюю губу, - дед у тебя , что надо. Настоящий казачина. Батька сказывал, он с моим дедом Степаном в друзьяках были. Эх, батька, - вдруг взорвался Гришка, - какой он штуцер не уберёг, что после деда Степана остался. Держал, держал, да и продал-таки егерскому офицеру в Фанагории. Большие деньги взял.

- Мой дед твоего батьку крестил, - напомнил Павел.

- Ничего, Павло, мы, даст бог, с тобой ещё крепче породнимся, - Гришка засмеялся и хлопнул Павла по плечу. - Не боись, прорвёмся. Пойдём отсюда, хватит маячить.

На обратном пути окончательно условились встретиться, как стемнеет, на восточном краю станицы, возле кузни на Темрюкском шляху, в полном сборе. А до того времени, чтобы не вызывать подозрений, друг к другу не ходить без крайней надобности.

Уже расставались на перекрёстке, как Гришка схватил за рукав:

- Слушай, а лодка точно сейчас на пикете?

Павла обдало холодком. Действительно, с Рождества, как сменился, на тот пикет не заглядывал, всё могло случиться. Но нашёлся быстро:

- Я после обеда буду выезжать Орлика, заверну на пикет. Если что не так - сообщу. Если лодка на месте, заезжать к тебе не стану и уговор в силе.

На том и договорились.

_

Под вечер, памятуя слова деда, Павел заглянул в его горницу. Дед, подложив в изголовье подушку, полулежал на топчане. Вид у деда совсем больной, лоб бледный, глаза завалились. Но на вопросы о здоровье дед наложил строгий запрет и Павел покорно смолчал.

- Изготовились? - Не привычный рокочущий голос, а тихий свистящий выдох было больно слышать и оцепенелый Павел только кивнул.

- Ничего не упустили? - Потускнелые очи деда часто помаргивают, будто он смотрит на яркий огонь.

Помедлив, Павел сказал о Гришкиной нужде в зброе.

- Возьми, - дед кивнул на сундук.

Сразу под крышкой, поверх дедовой одёжи, лежали две новенькие кобуры с драгунскими пистолетами. С этими пистолетами вышла подарочная накладка. На восемнадцатилетие отец подарил Павлу кавалерийский карабин, дед через кого-то заказал пару пистолетов, а дядя Павел привёз тёзке-племяннику из Екатеринодара точно такую же пару. Дед, увидав, что привёз его младший сын, свой подарок из сундука не доставал, скрыл; сказал, что внук получит его подарок позже. У Павла ещё тогда мелькнула догадка, в которую он боялся поверить, а теперь и не вспоминал, главное было вооружить Гришку - вот они драгоценные пистолеты, в его руках, а уж они с Гришкой не промахнутся.

- Заряды есть? - тихо спросил дед.

Павел опять только кивнул.

- А сейчас слушай, зачем звал.

В голосе деда послышалось нечто такое необычное, что Павел напрягся. Казалось бы и так уже на последнем градусе, чуть ли не дрожь колотит, уши закладывает, но почувствовал - дед готовится сказать из ряду вон. Таким тоном он никогда не заговаривал.

- Видишь мою саблю на стене?

Ещё бы! Каждый раз, входя в дедову горницу, исподтишка косился на золотую львиную морду, что завершала витую рукоять. Близок локоть, да не укусишь. Даже близко приближаться к ней дед не дозволял.

- Так вот, когда вернёшься с невестой с той стороны - снимешь своей рукой. Будет твоя. Я на всякий случай и в бумаге свою волю записал. Иди.

Не отводя взгляда от покраснелых дедовых век, Павел задом выпятился в коридор, прижимая к груди пистолеты.

И лишь в своей горнице, задвинув засов на двери и задёрнув занавески на окне, смог до конца понять дедовы слова. Знаменитая дедова сабля теперь его! Старинный хорасанский клинок переходил в их роду от отца к сыну уже четыре или пять раз, но на Павловом отце передача застопорилась, упрямый дед Иван ни в какую не хотел видеть владельцем наследственной святыни "гречкосея" Леонтия. "Чтоб быкам хвосты крутить, сабля не нужна" - не раз во всеуслышание заявлял он. Для младшего сына имелась не менее ехидная отповедь - "бумагу способнее костяным ножиком резать", как намёк, что тот невылазно засел в войсковом штабе. Дед грозился даже отдать саблю зятю, линейному подполковнику Еремееву, который лихо громил черкесов, но угрозу не исполнил, передумал. И вот теперь заветная сабля его, Павла! Правда, было в обещании деда коварное "завтра". Наступит оно или нет? В эту минуту Павел не сомневался - наступит. За такую награду он Кубань на крыльях перелетит. А под Анапой турецкие головы будут отскакивать, как гарбузы, от этой сабли. Недаром дед как-то с усмешкой рассказывал, что сам не желая, отхватил удирающему татарину вместе с башкой ствол ружья, висевшего у того на спине, и не нашёл после на сабле ни малейшей зазубрины. Вот такой булат! Ай да дед!

Впрочем, все эти восторги откладываются на завтра, а сегодня надо спешить. Радостно ощущая быстроту и точность собственных движений, Павел тщательно зарядил все четыре пистолета, обмотал их попарно кусками холстины, засунул изнутри в рукава расстеленного чекменя. Громоздкие кавалерийские кобуры зашвырнул под кровать. В карманы чекменя положил несколько запасных зарядов, малую пороховницу, плоскую серебряную баклажку, пустую, воды по пути достаточно. Заряженный карабин и кинжал укутал в чекмень, туго обвязал бечёвкой. Получился небольшой, увесистый свёрток. Взяв его подмышку, вышел через заднюю дверь коридора в сад. Уже смерклось и Павел безбоязненно прошагал в дальний угол сада, примыкающий к переулку. Спрятал свёрток за кустом крыжовника, под самым плетнём, чтобы можно было легко достать снаружи. Осталось предупредить мать, что уходит якобы на майдан и двигать, Гришка, поди, уже на месте. Выезжая Орлика, Павел не утерпел и проехал мимо двора Берынд, показал украдкой Гришке большой палец - лодка на пикете! Возле двора толпилось много народу и, вроде как, мелькнул дядя Микола. Но это уже ничего не меняло.

Мать, малые и дед Иван сидели под навесом у летней кухни, сумерничали.

- Ты что-то совсем раздетый, сынок, - забеспокоилась мать. - Ночью свежо.

- Я ненадолго, мама. До Гришки и назад.

Дед угадывался в потёмках по огню люльки; вспышки от глубоких затяжек подсвечивали кустистые брови и насупленный лоб. Сказать что-либо внуку он не захотел. Не любит дед лишних слов.

Затворив за собой калитку, Павел тяжело выдохнул и перекрестился. К чёрту сомнения, с богом вперёд.

_

Гришка выступил из-за угла кузни столь стремительно, что Павел отшатнулся:

- Напугал, леший.

- Пугливые дома прячутся. Уже час дожидаюсь. Где чухался?

- А как я по свету с оружием пройду? Чего такой злой?

- А ты не видел, что у нас во дворе делается? Думал - с ума за день сойду. - Гришка и впрямь выглядел каким-то ошалелым и растрёпанным. - Батька зря пробегал, твоя правда. Советуют через атамана к аульским старшинам обратиться.

- Бестолку. Все черкесы заодно. - Павел быстро разматывал свёрток. - Держи пушки. Твои. Без отдачи.

- Ух ты. Порядок. Теперь повоюем. - Гришка на ходу засовывал пистолеты за пояс.

- Учти - заряженные. Курок взвёл и пали. Тряпки с замков пока не снимай.

- Не учи учёного. Ногами лучше пошевеливай. Ночь короткая.

Гришка мгновенно перевоплотился в прежнего задорного и всегда готового взять перевес дружка, этой его счастливой способности за секунду собираться в сжатый кулак Павел порой завидовал.

Свободно прошагать по укатанному Темрюкскому шляху вплоть до поворота к пикету не удалось. Первое невезение встретилось уже через полверсты. Чуткое Гришкино ухо уловило в обступающей темноте скрип множества колёс и скрип этот надвигался спереди.

- Войсковой обоз нелёгкая несёт, - определил Гришка. - Ему на выгоне за станицей наши казаки ночёвку готовили. Я думал, они уже давно горилку с нашими дуют.

Встреча, пусть и со своими, ничего хорошего не сулила - вдруг в обозе станичники? От греха подальше шарахнулись прочь с дороги, в изложек яра, спрятались за кустами. Обоз тянулся мимо невыносимо долго, не меньше получасу. Друзья пережидали, как на иголках. К тому ж погода начала портиться. Влажными, тугими порывами задул ветер, с юга наползали тучи.

- Наша погода, - утешался Павел. - Ни зги не видать.

Гришка был настроен, как всегда, практичней.

- Ага, наша. Ливанёт - до костей промочит. И про порох не забывай.

После обоза рванули уже маховой рысью, надо было навёрстывать потерянное время. Ружья взяли в руки, чтобы не получать от них подзатыльники. Встречных не опасались, с наступлением ночи степь вымирала - и в полях слева, и в яругах справа разве на зверя или птицу наткнёшься, на шляху всякое движение прекращалось. Но проклятый обоз, непроглядная темень, а, может, собственная спешка подложили ещё одну свинью. Начиная от станицы, следовало подсчитывать яры и яружки, уходящие вправо к Кубани и после седьмого по счёту поворачивать на пикет. Со счёту сбились, повернули наугад и, промчав с версту по луговине, упёрлись, к своему ужасу, в глубоченный яр, тот самый, седьмой. В его устье кордонные казаки всегда ставили на ночь залогу, карабкаться в потёмках по отвесным склонам было себе дороже, пришлось, матюкаясь и обвиняя друг друга в ротозействе, пускаться в обход, опять возвращаться на шлях. Ещё чуть не час драгоценного времени псу под хвост!

Наконец знакомые очертания пикета выползли из мрака. И хоть знаешь, что нет тут ни одной живой души, всё равно входишь в ворота с непонятной опаской. Поступаешь-то, как ни крути, противозаконно. Тревожно шуршит под ветром на крыше растрёпанный камыш, тоскливо пахнет сухой глиной, веет нежилым, заброшенным духом. Павел потерянно озирался.

- Ну что, так и будем стоять, как истуканы? - Резкий, громкий голос Гришки привёл в чувство.

Действительно, вот же она, лодка - лежит на подставленных чурбаках кверху килем, дожидается.

Яростно набросились на громоздкую, косную тушу, перевернули. Лодка отозвалась недовольным вздохом. Гришка озабоченно обстучал борт ладонью:

- Рассохлась, сволочь. Ладно, кидаем вёсла, ковшик. Ковшик обязательно.

На раз-два взяли, волоком стали подвигать неподъёмную тушу к обрыву. Каждый рывок давал полметра продвижения, не больше.

- Тяжеленная, скотина, - стонал Гришка, - как мы её раньше таскали?

- Вдесятером, - напомнил Павел.

Не останавливаясь, на последнем издыхании, друзья дотащили непослушное чудовище до берегового откоса. С него она неуклюже поползла сама, заваливаясь на бока - только придерживай, иначе внизу и щепок не соберёшь. Изнеможённые, повисли на бортах в конце спуска, тяжко дыша.

Кубань неслась рядом, тускло отсвечивая быстрой водой. Тучи бегут разорванные, на противоположном берегу широкими волнами ходит под ветром камышовая плавня. Каждую зиму, стоило реке покрыться льдом, казаки переходили на вражью сторону и выжигали камыш, лишая черкесов скрытых подступов, а эта зима была тёплая, Кубань не встала, плавня осталась нетронутой.

Гришка отдышался первый:

- Дома будем разлёживаться.

Приналегли на проклятущую махину и скоро под ногами зачавкала грязь, потом голенища ичиг плотно стиснуло упругой текучей струёй, холодная вода обожгла колени и, наконец, лодка освобождённо всплыла, тут же норовя ускользнуть из рук.

Гришка без разговоров сел за вёсла, потому как считал себя лучшим гребцом, а Павлу подпихнул ковшик. Течь проявилась тотчас, вода не просачивалась, а прямо-таки журчала и била фонтанчиками из бесчисленных щелей. Павел отчаянно работал ковшиком, с беспокойством отмечая, что прибывает воды больше, чем он успевает вычёрпывать.

- Смолили ж её, гадину, зимой, конопатили.

- Когда - это - было, - с расстановкой, в такт гребкам отвечал Гришка.

Он сразу начал круто выгребать к черкесскому берегу, благо течение помогало, и вскоре уже можно было различать отдельные султанчики поверх сплошной, шумно ропчущей стены камыша. Лодка быстро скользила и можно было надеяться, что до намеченной цели она всё же донесёт, сдюжит. Павел, не разгибая спины, выплёскивал воду за борт, Гришка держал курс, слегка подрабатывая вёслами - Кубань несла сама. Наверняка, со сторожевых залог их уже провожали внимательные глаза, но друзья не переживали, они знали, что не в привычках казаков вмешиваться в дела у чужого берега. Свой - дело другое.

Вдруг правое весло едва не вырвалось из Гришкиной руки. Он охнул, спешно попробовал отгрести поближе к стрежню, но было поздно - лодка мягко, но прочно увязла в невидимом островке ила, влипла, как муха в смолу.

- Мель нанесло, - Гришка попытался оттолкнуться ото дна веслом, как шестом, - не вышло, заматерился, прыгнул за борт.

Павел, не раздумывая, сиганул следом, погрузившись в ледяную воду и вязкий ил чуть не до пояса. Под ногами прощупывался твёрдый песок, но, как ни упирались, как ни рвали лодку из липких, тягучих объятий трясины, силёнок недоставало. К тому ж , пока изводились в напрасных усилиях, грузная посудина успела наполовину заполниться водой, осела ещё глубже. Спасти её было уже невозможно.

- Каюк лодке, - обречённо сказал Гришка. - Теперь ещё за неё ответ держать.

У Павла не нашлось слов. Предательский удар под дых нанесла река, которую считал союзницей и защитницей. Молча забрал со скамейки карабин и побрёл к берегу. Гришка, поминая всех чертей, плюхал позади. Только на сухой земле, выливая из ичиг воду и с омерзением вытряхивая вонючую муляку, осознали кошмар потери. Вместо лёгкой прогулки по воде предстояло теперь преодолевать дополнительно вёрст пять-шесть по приречной чащобе или открытым лугам вдоль черкесских садов. А времени и до этого имелось в обрез! Но злость на несчастную череду неудач, что взялись ставить подножки с их первых шагов, словно разбудили ту горячую, возносящую силу, которая понесла Павла прочь от родного двора. Нет, не собьёте, не на того напали. Он взглянул на Гришку. Тот отнюдь не выглядит обескураженным, злобно выкручивает носок и бормочет проклятия по известному адресу.

- Ну что, Гришуха, вперёд?

- Погнали, братка. Ноги мои ноги.

Правда, гнать получалось поначалу неважно. В прибрежных зарослях, да ещё в темноте, чёрт ногу сломит. То об корягу споткнёшься, то ухнешь в промоину, то налетишь на завал из принесённого паводком хвороста. Путаные ветви ивняка лезут в лицо, хватаются за стволы ружей. Плюнули на всё, выбрались на простор луговины. Там преследовало беспокойство иного рода - головы сами собой то и дело поворачивались в сторону темнеющих неподалёку садов, где постоянно мерещилось подозрительное движение, мелькали тени. Ружья незаметно оказались в положении "наизготовку". Павел долго боролся с искушением взвести курок, косился на Гришку и оставил, в конце концов, опасное намерение. Гришка шагал сосредоточенно, быстро, больше смотрел под ноги, чем по сторонам. Вид у него был человека, конечно настороже, но в себе вполне уверенного. Нервность Павла он наверняка заметил, потому что выдал, ни с того ни сего, длинную рацею:

- Черкесы ночных нападений не боятся. Знают, если мы выступаем на них, то обязательно днём, толпой, с барабанами, трубами, знамёнами, пыль и гам до небес. Ночью они спят спокойно, когда своих пакостей не затевают. А сейчас уже за полночь, для них поздно.

Услышав роковое "за полночь", Павел вздрогнул. Время летит, а им до проклятого хутора, где томится Марийка, ещё топать и топать. На сомнительное утешение друга отвечать сил нет, и так дыхание сбивается, ноги немеют от скорой ходьбы. Сколько ещё до окаянной речушки, вдоль которой откроется прямая дорога до цели - не поймёшь. Не видать поперечной хмеречи, хоть глаза прогляди. Всё то же вокруг - справа ивняк, слева тёмные сады, впереди бесконечная луговина.

Ветер , между тем, стих, дождик чуть капнул и передумал, но - кто его просил? - начал ложиться туман. Сырая, мутная мгла, то ли поднимаясь снизу, то ли спускаясь сверху, шла волнами, вытесняя чёрный воздух ночи, заполняя округу белой влажной моросью. За пятьдесят шагов взгляд упирался в непроглядную стену. Судьба не уставала изощряться в препонах.

И когда, наконец, перед ними выросла поперечная гряда ивняка и карагача, в глубине которой слышалось журчание речушки, радости Павел не ощутил. Наоборот, где-то в потайных местах души трусливо шевельнулась совсем жалкая мыслишка - рядом в ста саженях, на острове за косой сидит казачья залога, свои - но эту мыслишку Павел раздавил, как гадкую гусеницу под ногой. И думать забудь, Павел Высочин, о чём-либо другом, кроме возвращения домой с Марийкой. Не хватало ещё позора струсить на полдороге.

Возможно, Гришку тоже посетила подобная мыслишка. Жадно хлебая воду с ладоней, умывая лицо, он как-то подозрительно озирался. Павел наполнил баклажку. Нет, Гришка думал о другом, о деле.

- Павло, надо поднажать. Гляди, небо уже, кажись, светлеет.

Туман белеет или небо светает - поди разбери. А поспешать надо, Гришка прав. Слава богу, остался самый прямой и гладкий кусок пути, тщательно изученный при помощи подзорной трубы, но удастся ли его преодолеть до рассвета?

Обмотали холстиной замки ружей - очень уж сгущалась морось - и рванули. Ни о каком шаге, даже самом быстром, речи не было, надо было бежать и только бежать. В голове Павел постоянно держал картину, запечатлённую памятью с бугра над Кубанью. Версты с две слева будет непрерывно тянуться сплошная приречная хмереча, потом её прорежет прогалина с дорогой, ведущей куда-то в направлении менового двора. Затем ещё версты четыре, а то и пять, метелить до следующей прогалины и дороги, что начинается от аула, проходит рядом с гнездом Шеретлука и за речкой поворачивает на юг, к горам. Приречной чащобы возле того брода им надо достигнуть засветло, иначе не сносить головы, среди бела дня на лугах их загают, как зайцев.

Под ногами стелилась невысокая, до щиколотки, росистая трава, из тумана вылезали отдельные кустики голого шиповника, редкие купы молодого камыша вокруг паводковых луж, которые приходилось огибать. С каждым шагом всё труднее было дышать, сырой, пропитанный влагою воздух словно забивал грудь ватой. В одной руке ружьё, в другой шапка, чтобы вытирать заливающий глаза пот, бешмет под чекменём хоть выжимай. Взмокшая Гришкина спина парила, как чугунок с кипятком. Гришка бежит на зависть споро, без видимых усилий, держится впереди, часто оглядывается. А Павел чувствовал, что выдыхается. Он уже несколько раз щипал себя за бедро, отгоняя противные, тянущие позывы судорог. Ноги каменели. Но надо бежать, бежать и всё, силы найдутся.

Проскочили первую прогалину, уже хорошо. Счёт времени и расстояния давно потерян; плохо, что туман, кажется, редеет. Серое небо над головой наливается светом, но к речке туман ещё жмётся, защищает. Зря его проклинали. Дышать почему-то стало легче, и ноги слушаются, переставляются сами собой; правда, земли под ними нету.

Единственный звук, который давно уже угнетал слух - собственное шумное дыхание - внезапно прорезал близкий визг колёс и чужой гортанный голос. Мгновенно, будто упёрлись в невидимый шлагбаум, друзья метнулись в мокрые кусты хмеречи.

Из редеющей белой мглы выплыли длинные рога быков, за ними решётчатый остов арбы, нахохленная фигура черкеса на передке. Старик. Сонно покрикивая, погоняет быков хворостиной. Значит, дорога, та, вторая. Почти добрались.

Погодили, пока одинокая арба не утонула окончательно в тумане. Прислушались - тишина, и рванули , очертя голову, к дороге. Медлить дальше было смерти подобно. Вот он, брод, воробью по колено, каменистое дно. Гришкина голова выше уровня тумана, справа поднимается холмик, весь в грабиннике и боярышнике. Как дикие кабаны, без раздумий врезались в колючие заросли. Продрались совсем немного и неожиданно открылась просторная полянка на макушке холма. Утоптанная людскими ногами не хуже станичного майдана, что сразу бросилось в глаза, и с молодым дубом посредине. Нижние ветки дубка были сплошь увешаны разноцветными лоскутами и лентами, так густо, что и розовеющих почек не видно.

- Куда это мы попали? - Павел растерянно осматривался.

- Смотри, - Гришка указал на хоженую тропинку, выбегающую вблизи кустов, сквозь которые они продирались. - Сюда черкесы молиться ходят. А тряпки они вешают, когда куда-нибудь уезжают или возвращаются, на счастье.

- Тогда уматывать надо отсюда.

- Точно, - тяжело переводя дух, подтвердил Гришка. - Гляди, что тут ещё.

На дальнем конце полянки серел еле различимый среди голых стволов деревьев странный маленький домик, составленный из четырёх большущих каменных плит и накрытый сверху ещё одной. Такие домики строят из карт дети. В передней стенке имелось круглое отверстие, в которое разве собака свободно пролезет.

- Каменная хатка, - сказал Гришка, - на них черкесы тоже молятся. Тикаем туда.

Направление было единственное - на Шеретлуков хутор. К нему как магнит притягивает.

Спустились пару десятков шагов по склону, обращённому к хутору, выбрались из густого грабинника и разом встали, как вкопанные.Выдали дружно изумлённое "ох" и молча повалились в кусты.

_

Чудилось, их сбросили с неба в самую гущу чуждого, враждебного мира. Картина с их холмика распахнулась во все стороны ошеломляющая. Завеса тумана сгинула и вражья земля предстала, как на ладони. И вся она, от подножия холма до высокого нашего берега Кубани, от приречной хмеречи и до аула, вся кишела, словно муравейник, бессчётным людским племенем, чужим племенем. Брели пешие, скакали верховые, ползли арбы и повозки, гнали отары и стада. Проклятый аул, бесформенное скопище глины и камыша, в двух-трёх верстах от их убежища извергал в небо дым из сотен труб, извергал из себя целые полчища черкесов. Посторонний взгляд может и залюбоваться, казалось бы мирным зрелищем человеческого труда на благословенной земле, под ясным утренним небом - торопятся стайки женщин, в чёрных платьях, с корзинами и мотыгами, оборванные мальчишки погоняют отару овец под холмом на те луга, по которым только что бежали Павел с Гришкой, лохматые псы бдительно следят за порядком - чем не земная благодать. Но стоит чуткому псу учуять чужого, озорному мальчишке взбежать на холм или зоркому женскому глазу заметить подозрительное - молись, казак.

- Рано поднимаются нехристи, - хрипло подал голос Гришка, - вовремя мы проскочили.

Но Павлу было не до разговоров. Он буквально впился глазами в то, что находилось в пятидесяти шагах внизу, под самым холмом, то, что воплотилось, предстало воочию, то, что он мечтал увидеть все последние часы.

Вылитое осиное гнездо. Таким он его себе и представлял. Неправильное каре из обмазанных глиной глухих тыльных стен и грубых, высоких плетней. Ближние крыши заслоняют наполовину внутренний двор. Абрецкая крепостца. Подпалить или взять штурмом - раз плюнуть. А труба над летней кухней курится, слышна перебранка на корявом черкесском языке. На месте, гады. И тут же заныло сердце, холодной резкой болью. Там Марийка, там.

Гришка обратил внимание на окаменелую позу друга, подполз поближе. Воззрился сквозь кисти зацветшего боярышника на Шеретлуково гнездо, деловито зашептал:

- Гляди, сразу за воротами, лицом к нам, хатёнка. Это кунацкая, отвечаю. Дверь с краю, потом два окошка, а внутри общая горница, жильё для Шеретлуковых абреков. Я с батькой прошлым летом в мирном ауле возле менового был, лес покупали, присмотрелся - они все по единому образцу обстраиваются.

Умением Гришки "присматриваться" Павел не раз от души восхищался. Зрение у всех, вроде бы, устроено одинаково, но Гришка не просто пялит глаза, у него всё увиденное идёт в дело.

- А дальше, - продолжал Гришка, - смотри, это хозяйская сакля. От двери направо три окна, жилые горницы, а слева, в меньшей половине, одно окошечко под самой стрехой, это кладовка, - Гришка чуть запнулся, но продолжил нарочито бодрым голосом, - там Марийку держат, голову на отруб даю.

Павел нетерпеливо ворохнулся.

- Остальное там амбары, конюшня, кошара, ну и прочее, - равнодушно закончил Гришка.

- Когда брать будем? - Павел постарался задать самый волнующий вопрос как мог спокойно.

Гришка выглядит невозмутимо. Но не может быть, чтобы у него внутри не кипело. Просто научился не показывать вида. И отвечает рассудительно, не торопясь, будто прислушиваясь к своим словам.

- Считай, Марийка у нас в руках. Никуда эти бандюки от нас не денутся. Хоть в норе достанем, хоть на дороге перестренем. Теперь главное - момент поймать. Кидаться лоб в лоб - опасно, абреки тоже не пальцем деланые, враз душу вынут, а момент будет, только не зевай.

- Какой момент? - Павла аж потряхивало от нетерпения. Показное спокойствие друга обидно задевало.

- Какой? - Гришка не спеша вытащил из глубокого кармана чекменя разломанную на куски пышку, разложил на травке. - Не знаю какой. Знаю, что глаз нельзя с них спускать, а там видно будет. Поймаем мы их, отвечаю. Ты жуй, жуй. На пустое брюхо не навоюешь.

Павел механически щипал пышку, запивая водой из баклажки, поглядывал то на хутор, то на Гришку. Тот хоть и осунулся за ночь (интересно, как сам выгляжу), но весь как взведённый курок, уверен в себе, как всегда. Нет, там, где касается чутья, лучше довериться Гришке, нюх на этот самый момент у него, как у охотничьей собаки. А на хуторе шевелятся, правда, толку от того шевеления пшик. Патлатый оборванец (Павел сразу определил - раб) распахнул ворота, присоединил штук двадцать овец к отаре с мальчишками и собаками. Гришка подмигнул и Павел ответил кивком - да, Шеретлук покидать хутор не собирается. Потом тот же оборванец на пару с немолодой, укутанной в чёрное черкешенкой, проследовали с пустыми кувшинами прямо под холмом и вернулись с полными. Вернулись быстро, значит, рядом родник или колодец. До речки за такое короткое время не успеть. Вблизи Павел разглядел, что на оборванце лохмотья зелёного егерского мундира. Пленник или перебежчик? Немало, однако, жильцов на хуторе. Впрочем, бабы и рабы не в счёт. Не вояки.

В дверях кунацкой и хозяйской сакли изредка быстро мелькают головы и плечи, остальные части фигур заслоняет ближняя крыша. Раз только задержалась в проёме молодая черкешенка с ребёнком на руках. Шеретлукова ведьма, больше некому. Если подняться выше по склону для лучшего обзора, сам станешь виден среди голого грабинника. Надёжней прятаться в зарослях уже зелёного и вовсю цветущего боярышника, вход и выход под доглядом, позиция удачная, ноги вывели верно. Но всё равно лежать впустую маятно, не за тем так спешили сюда. Где обещанный Гришкой момент?

И вдруг над серым камышом крыш взметнулись и выросли по пояс, явно сев в седло, две фигуры. Одна в невзрачном тёмном бешмете, вторая в белой шапке и алой черкеске.

- Он! - Гришка толкнул Павла в бок. - Смотри, он, вражина.

Павел и так не сводил глаз с нарядного всадника. Руки инстинктивно вцепились в карабин.

Торсы всадников плавно поплыли к воротам, створки услужливо растворились, два абрека встали по краям.

Карабин плотно вжался в плечо, чёрная мушка разрезала алую черкеску пополам.

- Не сходи с ума, - крепкая ладонь Гришки пригнула ствол к земле. - Наш час подходит. Пусть эти двое отъедут, два на два останемся.

Резон. Но тогда этот гад уйдёт от его пули.

Гришка легко читал мысли друга.

- Ты же не за Шеретлуковой головой сюда шёл, - убедительно втолковывал он. - Думать надо, как Марийку вытащить, а этот не сегодня, так завтра, попадётся нам на узкой дорожке.

Павел счёл за благо прикинуться непонятым.

- Я просто прицел проверял. Руку - чтоб не дрогнула.

Карие Гришкины глазки на исхудавшем, покраснелом лице смотрели недоверчиво, даже яростно.

- Павло, не дури. Слушай меня и сделаем всё чисто.

На полянке перед воротами Шеретлук, блестя серебряными газырями, вертелся в седле, горячил и сдерживал коня, одновременно показывая своим кунакам куда-то за тылы хутора. Те понимающе кивали. Наконец, он отпустил поводья и разгорячённый конь рванул с места в карьер. Спутник его помчался следом. Поскакали они по дороге к аулу.

- Молодой ещё, сволочь, - подытожил впечатления Павел.

- Да ранний, - поддакнул Гришка. - Из княжеского роду. У них князей как грязи. Готовься, Павло.

Проводив Шеретлука, двое абреков не спешили вернуться во двор. Топтались у ворот, поминутно озираясь, будто кого-то ждут. На поясах у них висят одни кинжалы. Ускакавшие уже далеко от хутора. Павел подхватил карабин. Но Гришка мотает головой - абреки быстрей добегут до своих ружей, чем мы их прикончим, а на стрельбу созовём много гостей. Павла опять начало потряхивать, никак не получается успокоиться. Ну заползайте, черкесяки, в нору. Нет, стоят. Может, обойти хутор? В округе обезлюдело, лишь на дальних огородах копошатся черкешенки.

Гришка досадливо причмокнул. От речки к хутору рысил верховой черкес. По всему видно - мимоезжий, решил завернуть к знакомым. Богато одет, при холодном оружии. Поприветствовал абреков, начал их о чём- то расспрашивать. Те отвечают охотно, горделиво принимая молодецкие позы. Смысл разговора уловить нетрудно. Да, читалось по их гримасам и жестам, да, уезжаем, бросаем хутор, скоро война, придут казаки, будут резать и жечь. Нет, не на север, к турецкой Анапе, там секим башка, надо на юг, в горы. Павел раздражённо ёрзал, Гришка словно обратился в камень. Пока черкесы болтали, во дворе предсмертно взблеял баран и через какое-то время на крышу шлёпнулась ободранная шкура. Мясом готовятся обжираться на хуторе, а тут от пышек с водой живот подводит.

Не успел верховой тронуть прочь, как появилась новая помеха. Целая вереница крытых повозок выехала от речки и остановилась под холмом. Павел никак не мог сообразить, кого они ему напоминают.

- Армяне, купцы, - подсказал Гришка.

Точно. Седобородый, в синем кафтане, сто раз виданный в станице купец Самвел степенно восходил на пригорок.

- Проходной двор, - злобно рыкнул Павел, - так мы все бока пролежим. За каким чёртом его несёт?

- Долги собирать, - невозмутимо пояснил Гришка. И предсказал: - Дулю он с маком получит.

Павла одинаково бесили и всезнающее хладнокровие Гришки, и армяно-черкесские церемонии. Хорошо, хоть, абреки приняли купца не в пример суше, чем своего соплеменника. Пренебрежительно отворачиваются, машут в сторону аула - мол, там хозяин, ничего не знаем, езжай с богом. И весь разговор.

Армянин сокрушённо развёл руками и обоз покатил к аулу.

- Какие долги? - напутствовал купцов Гришка. - Война всё спишет.

Павел в ответ только нервно подёргивался - суета у ворот не кончается, наоборот - нарастает. Уже не один, а два раба беспрестанно сновали перед глазами. Пару рыжему в егерском мундире составил второй, судя по роже, природный черкес, подневольный холоп. Таскают куда-то за тылы хутора вязанки дров, кувшины, корзины, проволокли вдвоём большой котёл. Абреки-привратники не помогают, только понукают и распоряжаются. Во дворе опять раздалось смертное блеяние барана, что вызвало у абреков приступ веселья. Хлопая в ладоши, они изобразили короткую пляску. Из очередной ходки за хутор вернулся лишь раб в егерском мундире, второй остался там, откуда вскоре потянуло дымом.

Постепенно смысл суеты прояснялся и Гришка не замедлил его озвучить:

- Отходную пирушку Шеретлук затевает. - Он, не мигая, смотрел на Павла круглыми глазами, кожа на лбу собралась гармошкой. - Похоже, братка, это нам в руку.

Павел досадливо кивал - да, понятно, черкесы перепьются бузы, гулять будут где-то за хутором, вот он - момент, но когда он настанет? Сил нет валяться в кустах, исходя от горящей в душе злобы, приговорённый к нестерпимому безделью.

Абреки от ворот не уходят. Солнце поднялось, жарит в упор. Удушливо пахнут цветы боярышника, парит нагретая земля. Разбитое, затёкшее тело противно ноет, вода в баклажке степлилась. Гришка перекатился с боку на бок, выпутался из чекменя, свернул его подушкой, подложил под грудь, пригласил Павла последовать примеру. Хуже нет - ждать. Пересмотрели заряды в ружьях и пистолетах. Скорей бы. От мысли о Марийке как волной холодной окатывает, совсем близко она, крикни - услышит. Павел украдкой пожимал упругие курки, чудился родной, свежий запах пороха вместо приторного духа боярышника.

Расслабленные фигуры абреков внезапно напряглись, шеи вытянулись, как у сторожевых сусликов. Радостно завизжав, они бросились во двор. По дороге от аула - сердце Павла бешено заколотилось - приближалась, пыля, кавалькада, толпа всадников на разномастных конях. Много. Скакали дружно, сплочённо, крупной рысью.

- Вот и гости дорогие, - дурашливо пропел Гришка.

В тоне голоса послышались и законная похвала собственной прозорливости и отчётливый предвестник тревоги.

_

Едва толпа черкесов с Шеретлуком во главе повернула к хутору, как из ворот навстречу вынеслись два часовых абрека на осёдланных конях, в каждой руке по ружью. Одно вручили своему главарю, другое - сотоварищу, и поочерёдно торжественно выпалили в воздух под одобрительный рёв гостей. Затем гости, не слезая с коней, выстроились полукругом, лицом к воротам, в проёме которых величаво восседал на своём скакуне Шеретлук. Рядом с ним встала молодая черкешенка с кувшином и чем-то вроде кубка. Наполнив сосуд бузой, она с поклоном подавала его Шеретлуку, а тот одного за другим объезжал гостей, угощая каждого полной чашей. Пока один пил, прочие, хлопая в ладоши, напевали что-то вроде "пей до дна".

- Пятнадцать, - неожиданно произнёс Гришка и, в ответ на оторопелый взгляд Павла, спокойно добавил, - всего пятнадцать гавриков вместе с Шеретлуковыми бандюками. Вот тебе и мирной аул. Все они на нашу сторону втихаря шастают.

- Их ещё мой дед к присяге приводил, - вспомнил Павел.

- Их хоть на верёвке води - перегрызут, - с такой нескрываемой злобой пробормотал Гришка, что Павел невольно покосился на друга. Ага, и Гришке уже невтерпёж, срывается с завода. Себя Павел уже сутки как перестал узнавать. Рос казак восемнадцать лет, никому плохого не желая, а сейчас не подходи, сейчас в нём поселилась такая ненависть, что за себя не поручится.

У ворот продолжалась зловещая кутерьма. Гости - как на подбор молодые джигиты, при шашках и кинжалах - потрясали привезёнными хурджинами и бурдюками, восторженно орали, рабы и женщины бегали взад-вперёд, как угорелые. Шеретлук широко улыбался и подбоченивался, исполняя роль радушного хозяина. В какой-то момент Павлу вдруг почудилось, по жестикуляции черкесов, что гости просят показать пленницу и он с ужасом осознал, что не выдержит, выстрелит. Но то ли Шеретлук отказал, то ли и впрямь почудилось, но Марийку не выводили.

Шумная кавалькада потянулась за хутор, к месту пирушки. Шеретлук отдал поводья одному из абреков и пошёл пешком.

Гришка забубнил, монотонно, точно читая молитву или бормоча во сне.

- Уматывают. Ружья не берут. Смотри, одного абрека оставляют. Это при Марийке сторожем. Осторожные, гады. Готовься, братка.

Павел хотел ответить, но не смог, губы не слушались. Он уже летел над кустами, протягивая руки к Марийке, видел её сквозь глухие глиняные стены. А, вдруг, и она чувствует его близость, ждёт минуты, когда он встанет перед ней? Не может быть, чтобы не ждала.

Гришка поднялся на колени, сжимая ружьё. Павел забросил карабин за спину, в правой руке пистолет, в левой кинжал.

Двое спешенных Шеретлуковых абреков расставались у ворот с оставленным для охраны. Тот стоял , уныло повесив голову, собрав поводья всех четырёх коней, а более счастливые собратья со смехом хлопали его по плечам, что-то приговаривая. Павел с Гришкой терпеливо пережидали, стиснув зубы.

Наконец, счастливцы стремглав устремились догонять исчезнувшую за хутором толпу. Сторож разобрал поводья и угрюмо поволок коней во двор.

- С богом! - На бегу расслышал Гришкин возглас Павел. Он мчался впереди.

Первое, что увидел, вбежав в ворота - обе женщины на крыльце сакли. Они смотрели на него и рты у них разом превратились в чёрные дыры. Но крика Павел почему-то не услышал. Абрек стоял посреди двора, передавая коней рабу в егерском мундире. Поворот головы и последующий прыжок в сторону кунацкой слились у абрека в одно движение. Павел ринулся наперерез. Абрек улетал длинными, высокими скачками, как сайгак. Не догнать. Пистолет поднялся сам, упругий курок легко подался. Спина черкеса вздрогнула, пошла вбок, вытянутая рука промахнулась мимо двери, тело мягко оползло по стене. В ушах лёгкий звон, но и грохота выстрела вроде бы не было. Заглянул в кунацкую, пусто.

Гришка ломился в дверь сакли.

- Заперлись, стервы!

- Посторонись!

Павел с разгона врезался в дверь пятипудовым тараном. Деревянный засов внутри хряснул, створка пёрышком отскочила прочь. Не устояв на ногах, Павел кувыркнулся в тёмный угол сеней. Карабин пребольно саданул по затылку, глаза со свету на миг ослепли. Мелькнули непонятные тени и что-то навалилось на него, мешая встать. В следующее мгновение это "что-то" определилось как несомненное женское тело, расслабленное, словно бескостное, чужое. Павел брезгливо сбросил его с себя, вскочил. Гришка тяжело дышал, держа ружьё двумя руками наотлёт.

- Чуть тебя ножом не пырнула, змеюка. Успел прикладом по башке.

- Где Марийка?

Гришка сунулся к двери кладовки, заложенной поперёк толстым брусом.

- Павлик! Гриша! Я здесь! - Горячая дрожь сотрясла Павла. Он рвал засов из железных крючьев, но растерянная Марийка налегала на дверь изнутри, заклинивая брус. Вдвоём с Гришкой еле выдрали.

Холодные руки обхватили за шею, мокрое лицо порывисто ткнулось в щёку. Цела. жива!

- Бежим! Ходу, ходу! - Гришка нетерпеливо выталкивал вон из сеней.

Раб в егерском мундире столбом застыл посреди двора, намертво вцепившись в поводья. Круглые, бледно-голубые глаза, как нарисованные, сияли на мёртвой маске лица.

- На коня! Марийка, залезай! - Гришка бесцеремонно, будто мешок, поднял сестру, помогая вставить ногу в стремя.

- Братик, я не умею! Павлик, посади к себе!

На Марийку не было сил смотреть, сердце разрывалось. Но жалость осталась дома. Двое на одном коне - готовая добыча для преследователей. Молча, не слушая Марийкиного лепетанья, усадили её в седло. Седельным арканом обмотали вокруг талии, концы закрепили на передней и задней луках. Павел отводил взгляд от обнажённых ног Марийки, полосатая плахта задралась выше колен.

- Всё, трогаем.

Марийка вдруг вскрикнула, заслоняясь ладонями.

В прорехе ворот, нелепо раскорячась на шаге, окоченел черкес, один из Шеретлуковых абреков. Услышали выстрел, не иначе. Абрек ошалело переводил глаза с чужаков на лежащего поперёк крыльца кунака, губы беззвучно дёргались. Павел потянулся за пистолетом и абрек тут же сгинул. Отчаянный, призывный вопль раздался за стенами хутора.

- Влипли, - простонал Гришка, - сейчас пойдёт потеха. Ходу, Ходу!

Но сам вместо коня метнулся к тлеющему очагу. Дымящие головешки полетели на соломенные и камышовые кровли.

С душевным содроганием следя за Марийкой, Павел тронул коней. Слава богу, коньки послушные, умницы, но Марийка! Что она вытворяет! Качается в седле, как ванька-встанька, ноги выскакивают из стремян, судорожно дёргает уздечку, сбивая с толку коня. Держась обок, с трудом подбирая ласковые слова, Павел пытался преподать ей азы верховой езды. По испуганному виду Марийки понял, что до неё ничего не доходит. Слишком много свалилось на неё страхов за последний день, совсем потерялась. Поневоле переходя на крик, приказал ей, бросив поводья, вцепиться руками в переднюю луку, вжаться коленями в бока скакуна и не пугаться - он рядом. Марийка согласно кивала, даже пробовала улыбаться, но Павел отлично видел, насколько ей страшно. А как болезненно ударяться грудью о жёсткую деревяшку луки, как сотрясает тело неумелая посадка. И отвернуться, не глядеть на её муки - нельзя, надо ободрять своей уверенной статью. Что-то похожее на нормальную рысь Марийка выдерживает.

Гришка догнал у брода, проорал:

- Порядок, братка! Жмём, не догонят!

И тут же, словно кто схватил за плечи, оба дружно обернулись. Знобящий холодок пронизал до пяток - из-за хутора стремительным намётом выкатывала орава конных черкесов. Впереди всадник в алой черкеске. Пошла погоня. Звериный вой ожёг кнутом. Ну, давай бог ноги.

За бродом выскочили на простор лугов, эскортом окружили Марийку и начали разгонять коней до настоящего галопа. Иначе не уйти, сзади всадники лихие. Впереди встаёт родной высокий берег, грозный силуэт кордона, острия тополей над станицей. Но туда ещё добраться надо, далеко, ох, далеко. Шарахнулась из-под копыт овечья отара, дико глянул замурзанный пастушонок. Нет, хорошо идут кони, грех жаловаться, обученные скакуны. Лужи-озерца сами примечают издалека, плавно огибают, не сбиваясь с ноги. А как погоня?

Павел оглянулся. Не поверил глазам, оглянулся ещё раз. Да, черкесы скачут следом, и расстояние сократили шагов до двухсот, но число их почему-то тоже сократилось человек до шести, не больше. Куда остальные подевались? Павел окликнул Гришку.

Тот ощерился довольной улыбкой:

- Нормально, братка! Ты туда погляди!

Над зеленью приречной хмеречи, там, где остался аул, поднимался кучерявый, сизый клуб дыма.

- Спасает Шеретлук своё добро! Не до нас ему!

Павел не поверил. Не похоже на черкесов. Выкраденная пленница, убитый кунак, угнанные кони куда дороже для них, нежели паршивая куча глины и камыша. Тем паче, её не сегодня-завтра всё равно бросят. И преследователи ведут себя как-то странно. Они не настигают, хотя могли бы уже приблизиться почти вплотную, нет, они словно выдерживают заданную дистанцию, приноравливаясь к темпу убегающих. Мы, понятно, нажать сильней не можем, Марийку и так уже вот-вот перережет волосяной аркан, мотается в седле из стороны в сторону, а они вполне могут. Но они вместо этого как-то подозрительно обходят слева, прижимая беглецов к приречной хмерече, перекрывая путь на простор кубанской поймы. Что-то тут не так, что-то черкесы задумали.

В мозгу словно вспыхнуло, ясно представилась картина, которую он держал в голове во время ночного броска по лугам. Первая прогалина! Туда несётся, наперерез им половина черкесской шайки. И ведёт их Шеретлук, его позади нет. Ведёт скрытно, за чащей хмеречи. Там, у первого брода, западня позади нет. Ведёт скрытно, за чащей хмеречи. Там, у первого брода, западня захлопнется. Ах, волчары! Неужели перехитрили? Гришка скачет справа от Марийки, ближним к зарослям, его первого застигнут врасплох.

Над плечом Марийки прокричал свою догадку Гришке. Тот повертел башкой и успокаивающе отмахнулся:

- Не, братка. Это они наших ружей боятся.

И в подтверждение сделал угрожающий выпад ружьём. Черкесы уже совсем рядом, и ста шагов нету, в ответ только скалятся. Как же, боятся они их ружей! На своей разбойничьей шкуре не раз проверили, что со скачущего коня попадёшь разве что в упор. Нет, они своё волчье дело знают.

Всё-таки Гришка, видимо, тоже встревожился. Начал делать Павлу знаки, чтобы тот отворачивал подальше от хмеречи. Но куда там! Черкесы внаглую сближаются, только прицеливание пистолетом удерживает их на расстоянии дальше броска аркана. Предчувствие неминучей беды не отпускало, мир сворачивался в тугой, удушающий клубок.

Но вот справа раскрылась, наконец, прогалина брода, раскрылась отрадно пустая, чистая до самых садов, и с души на миг отлегло, но лишь на миг. Потому что в следующий миг пустое пространство, как в кошмарном сне, заполнилось чёрными фигурами конных, взлетели под копытами брызги воды, взлетели над головами сверкающие шашки. Хищный, ликующий вой обрушил небо.

Гришка уже сдерживал коня, наводя ружьё. " Гони"! - крикнул таким отчаянным голосом, что Павел погнал бешено, нещадно нахлёстывая Марийкиного коня. Марийка приникла к шее скакуна, обняв её руками, спрятав лицо в гриве. Не свалится. Родной берег всё ближе. Сзади бухнули один за другим три выстрела. Павел ясно различил - сначала весомый ружейный, потом два пистолетных хлопка. Всё, Гришка расстрелял свои заряды. Как заставить себя оглянуться и увидеть друга под черкесскими шашками?

Но Гришка вынырнул, как из воды, рядом, перекошенный, неузнаваемый, сдавленно выдохнул:

- Павло, пуляй.

Всё верно, его очередь. Сдёрнул карабин, не глядя, как Гришка с Марийкой уносятся вперёд. Великое спокойствие и удивительная ясность взгляда вселились в него. Как будто настоящий Павел смотрит откуда-то сверху на оставшегося внизу двойника и уверенно руководит им. И ему остаётся точно исполнять приказы того всевидящего, не знающего страха. Так, Гришка стрелял не зря. Кого-то ссадил. Кучка спешенных хлопочет поодаль. Остальные приотстали, под пули не спешат. И только двое летят во весь опор, настигают. Один из них в алой черкеске. Вот ты мне, гад, и нужен. Надвигается стремительно, в руке шашка, глаза с Павла не сводит. Главное - поймать момент между толчками копыт и вовремя нажать курок. Есть. Но неуловимый нырок Шеретлука и он полностью исчезает за мордой коня. Выныривает, злорадно ухмыляясь. Ну и рожа. Ловок, гад. Пуля истрачена понапрасну. Ничего, пуля в пистолете тебя дожидается. Нападающий с другого бока черкес уже раскручивает над головой аркан. Ложный выпад пистолетом - и тот исполняет, что требовалось, прячась за шеей коня. Волчком в обратную сторону - Шеретлук навис с занесённой шашкой , но дуло пистолета страшней. Алая черкеска пропадает за вздыбленным конём, Шеретлук отстаёт. Поворот к арканщику и палец, помимо воли, давит курок, выхода нет - привставший на стременах черкес готов набросить петлю. Жаль, не тебе предназначалась пуля в грудь, ретивый загонщик. А теперь из последних сил вперёд, охаживая круп коня горячим стволом пистолета. До Кубани чуть больше версты, пока сбитый с ходу Шеретлук возьмёт разгон, должны уйти.

И внезапно налетел на Гришку с Марийкой. Те стояли, как вкопанные. Что за чертовщина? Гришка вяло кивнул в сторону Кубани.

Затуманенный схваткой взгляд медленно прояснялся, вбирая в себя кругозор, и ещё медленней постигалось, как от кубанского берега на них надвигается вал верховых, густая цепь конников, накатывается неудержимой волной. Это конец. Капкан захлопнулся. Павел беспомощно обернулся назад и оторопел, его шатнуло, едва не выбив из седла. Черкесская погоня развернулась и, подобрав подстреленных, быстро уходила!

- Наши! - завопил Гришка. - Братка, наши! Сеструха, гляди - батька!

Из Павла сразу будто ушла вся сила, он сдавил коленями раздувающиеся бока коня, руки повисли плетьми. Господи, ну , конечно, наши, вот они - знакомые лица станичников, высокие шапки, длинные пики. Глаза совсем отказывают. Воздух замигал, переполнился бесчисленными искорками, переливчатое сияние застило обзор. Павел осознавал, что качается в седле с глупой, блаженной улыбкой и ничего поделать с собой не может.

Гришка тряс за плечо, орал в ухо:

- Получилось, братка! Ура!

Вокруг шумят казаки, дядя Микола бережно выпутывает Марийку из верёвок, Гришка восторженно размахивает руками. Земля и небо потихоньку возвращаются на место, но как всё вокруг переменилось и уже никогда не станет прежним. Кстати, Гришка-то гарцует на Шеретлуковом аргамаке. Интересно - случайно так вышло? Или? Нет, у Гришки ничего случайно не бывает. А где отец? Павел повёл взглядом и отпрянул - отец на вороном Абреке стоял вплотную к нему, соприкасаясь стременами. Что это с батькой? Редчайшая гостья на его лице - улыбка - морщит смуглую кожу неумелой гримасой, глаза странно блестят. Да у батьки глаза на мокром месте! Павел ощутил, как что-то щекочет ему щёку, провёл ладонью. Да, Павел Высочин, не быть тебе атаманом.

_

Из победного похода на Анапу Павел вернулся глубокой осенью. Он знал, что дед Иван переселился в Екатеринодар, переселился навечно, под стены войскового собора, где хоронили самых заслуженных казаков. Весной, на годовину, они с отцом навестили дедову могилу и, стоя над ней, отец рассказал о последней боевой операции деда, спасшей им с Гришкой головы. Тем памятным утром, когда они с Гришкой лежали в кустах у хутора, дед вдруг прикатил на кордон в бедарке, грозный, как бог войны. Кратко оповестив ошеломлённого отца о проделке двух неслухов, дед никому не дал усомниться, кто подлинный начальник кордона. Приказал отцу поставить конных казаков под седло, а сам улёгся на валу с подзорной трубой. От любопытных и набежавшего станичного начальства только свирепо отмахивался. Когда над хутором поднялся дым, скомандовал - "Гайда"! А узрев счастливый исход, уехал домой и сутки не вылезал из своей горницы. Вышел проводить Павла в поход, лично вручить обещанную саблю. Таким Павел его и запомнил, обернувшись в последний раз - опираясь двумя руками на палку, ссутуленный, седоголовый, дед смотрит ему вослед. А вскоре дед умер, легко, как хотел - во сне.

Никаких донесений в войсковое правление станичный атаман слать не стал. Зачем? Искать громов на свою голову? В станице, слава богу, потерь и прорух не было. Значит, и бумагу нечего переводить.

З А Ч И С Т К А

(Николай)

Капитан Апшеронского пехотного полка Николай Петрович Орловский стоял, заложив руки за спину, на площадке батальонной линейки и наблюдал за спешным построением гренадерского взвода. Даже при скудном освещении смоляного факела, воткнутого на столбе, подчинённым нетрудно было заметить хмурое лицо начальника и раздражённое покачивание с пяток на носки. Так что и бывалые гренадеры, и молоденький командир взвода подпоручик Полудницын поторапливались изо всех сил. Относительно плохого расположения духа капитана Орловского подчинённые не ошибались, но причиной тому были вовсе не их толкотня спросонок и неуставные зевки, впрочем, как и неумелое рвение подпоручика. Ранний подъём - ещё скорее ночь, чем утро - тоже были не при чём, для закалённого кавказского офицера это сущий пустяк. Причина находилась вне места построения.

Со вчерашнего вечера капитана Орловского грызла досада и, пожалуй, обида на командира полка. А какие ещё чувства могла вызвать беседа с господином полковником Пистолькорсом?

Неурочный вечерний вызов капитан воспринял, как должное, отнеся его на счёт беспокойного нрава господина полковника. Присутствие в командирской палатке казачьего есаула Павла Леонтьевича Высочина тоже не насторожило - за те полгода, что его казачья сотня числилась прикомандированной к их полку , он не раз тут заседал. Да и речь полковник Пистолькорс завёл о деле совсем обыденном, давно привычном. Оказывается, только что вернулась одна из разведочных казачьих команд и доложила об обнаружении в ближних горах целёхонького черкесского аула, ничтожного аула, скорей хутора, но штук тридцать живых душ разного пола и возраста в нём наберётся. Полковник, как всегда велеречив и избыточно многословен, но удача, действительно, редкая. Последние месяца два попадаются одни заброшенные аулы. Черкесы потеряли волю к сопротивлению и, сломя голову, бегут к морю. По наблюдению казаков, обнаруженные господа черкесы тоже сидят на чемоданах, то бишь, грузят возы и, не позднее завтрашнего утра ударятся в бега. Так вот - задача срочно пленить этих беглецов! Именно пленить! На последних словах господин полковник возвысил голос и ткнул указующим перстом в кипу бумаг на столе под горящим канделябром. Затем воздел перст к потолку палатки и обосновал свой приказ логически и всесторонне. Итак, из штаба главнокомандующего, его императорского высочества великого князя Михаила Николаевича настойчиво поступают, мягко говоря, недоуменные вопросы - почему это из их отряда столь долгое время не шлют партий пленных черкесов для их последующей высылки или переселения? Напротив, шлют сугубо победные реляции с перечислением количества сожжённых аулов и истреблённого неприятеля. Произнося сей пассаж, господин полковник позволил себе лёгкий вздох и укоризненный взгляд в сторону невозмутимого есаула. Капитан Орловский еле сдержал смешок - как же, совсем недавно отсылались под конвоем конных казаков, дважды подряд, партии пленённых и оба раза на следующий день казаки возвращались и бойко рапортовали, что, мол, были принуждены поголовно изрубить пленных за дерзкую попытку бунта. Поделом, господин полковник, нечего козлам доверять стеречь капусту.

"Между тем, - вдохновенно продолжал командир полка, - высшие государственные интересы требуют гуманности. Вся Европа наполнена воплями о жестокостях России на Кавказе (оглянулись бы эти гуси на свои Индию и Алжир), Польша опять на грани восстания, заходят разговоры о новой коалиции европейских держав супротив России, короче, от нас требуют гуманности и пленных. И я требую от вас, господа офицеры, (полковник Пистолькорс торжественно встал, пришлось и капитану с есаулом выбираться из глубоких раскладных стульев) неукоснительно исполнить мой приказ - доставить пленных в лагерь в целости и сохранности. Господин есаул уверяет, что его казаки справятся с этой задачей сами. Извините, но мой горький опыт подсказывает, что картина будет выглядеть несколько иначе. (Господин полковник изрядно разгорячился, щёки зардели, глаза льют голубое пламя, острые стрелки усов того гляди уколют мочки ушей, высокий покатый лоб запрокинулся к потолку палатки. Несомненно, командир может гордиться своим портретным сходством и с почившим императором Николаем Павловичем, и с ныне правящим Александром Николаевичем, что неудивительно - одной с ними крови. Но капитана Орловского это мало трогало. Он своим командиром полка не гордился, а в глубине души даже крепко недолюбливал. По его твёрдому убеждению, полковник Пистолькорс - дремучий анахронизм, пережиток аракчеевских времён и к тому же бессовестно зажимает его, капитана, заслуженное продвижение по служебной лестнице. Уже полгода держит исполняющим должность командира батальона, не даёт законного хода присвоению положенного должности чина. Можно подумать, что у подполковника Глебова отрастёт отрубленная кисть руки и тот вернётся в строй! Что-то мудрит твердолобый эстляндец.) "Уверен, - не умолкал командир, - что наши доблестные казаки пригонят завтра в лагерь табун лошадей и гурт баранов и, не моргнув глазом, доложат, что, мол, черкесы оказали злостное неповиновение и потому подверглись достойной каре. А вот бараны и лошади за благонравное поведение пощажены. (Есаул Высочин и бровью не повёл в ответ на ядовитую эскападу господина полковника.) Посему, ввиду особой важности дела, приказываю вам, капитан Орловский, лично возглавить экспедицию. Возьмите, сколько сочтёте нужным, отборных солдат и с помощью разведчиков господина есаула проведите операцию без сучка и задоринки. Вы лучший офицер полка, Николай Петрович, у вас вся карьера впереди, я надеюсь на вас, как на каменную стену."

Всё свалил в одну кучу, старый лис, - и откровенную лесть, и небывалую фамильярность, и некорректный намёк. Но только капитана Орловского подобными приёмами не проймёте, ваше превосходительство, господин барон Пистолькорс. И капитан ответил предельно сухо:

- Слушаюсь. Будет исполнено.

Закончил свои разглагольствования командир полка и вовсе нелепо - предложил по русскому, якобы, обычаю выпить за успех предстоящего дела. Мадера была, спору нет, хороша, только у русских принято пить после завершения дела, а не наоборот. Но не учить же господина полковника. Есаул вытянул бокал благородного буаля единым махом, будто кружку воды.

Выйдя из палатки, капитан условился с есаулом о часе завтрашнего выступления и спросил:

- А вы, Павел Леонтьевич, сами пойдёте?

Спросил, и пожалел о вылетевших словах. Мало, что вопрос щекотлив для есаульского самолюбия, так ещё прекрасно знал, что казак никогда не скажет прямо.

Тот и впрямь остался верен себе. Пожал могучими плечами, прислушался к долетавшей из казачьей стоянки разудалой песне и нехотя проговорил:

- К нам полусотня сменная прибыла. Я, возможно, завтра стариков в станицу провожать буду. Да и дело-то пустяковое, любой хорунжий управится. Посмотрю.

Поглядел сочувственно с высоты своего почти саженного роста, пожал руку и пропал меж тёмных шатров и палаток.

А капитан Орловский долго не мог успокоиться и, уже лёжа в палатке, всё честил последними словами командира полка. Посылать на поимку двух дюжин беглых черкесов командира батальона? Да где это видано!? Пустячную, по выражению есаула, вылазку возвести в ранг операции европейского масштаба? Там зауряд-прапорщику делать нечего. Не зря с такой нескрываемой насмешкой глядел на него есаул. Дал же бог стати казачине! (Свой не самый богатырский рост капитан считал одной из помех в служебном росте.) А как расценить условие обязательного пленения? Знает же, господин полковник, что черкесы народ непредсказуемый. Могут и на рожон попереть. Да ещё пристегнул этих прохвостов казачков, бди за ними, чтоб не набедокурили.

С этими мыслями капитан Орловский вышел и на построение. Откуда взяться хорошему настроению?

На освещённое факелом пространство вынырнул из темноты верховой, огляделся и направился к капитану. Казак, немолод, погоны старшего урядника, круглый, как колобок.

Приложил ладонь к виску, хрипло выкрикнул:

- Ваше благородие, приказано доложить - казаки готовы. Ждут на выгоне за восточными воротами.

Капитан иронически разглядывал рапортующего. Ну и чучело! С коня слезть не удосужился, нагайка висит на козыряющей руке. Урядник, а титуловать не выучился. Круглая усатая физиономия багрова отнюдь не от света факела - сивухой разит на десять шагов. Аппетитно, надо признать, разит на свежем воздухе, заправился казак перед походом основательно, закусывал, небось, колбасой с чесноком. Хорош казак.

- Поезжай, - отмахнулся капитан от урядника.

Повернулся к строю гренадеров - те уже переминаются с ноги на ногу, ёжась от предутреннего морозца, подпоручик Полудницын подступает с разинутым для доклада ртом. Капитан Орловский остановил его лёгким жестом.

- Выступаем, господин подпоручик. Степан, коня!

Денщик Степан подскочил с оседланным пегим жеребцом, капитан привычно вскинул на него туго затянутое в портупею тело. Хотел подозвать урядника, но того и след простыл в тёмных закоулках лагеря. Звёздный свет потускнел, самая непроглядная передрассветная темень, конь неуверенно, наощупь, переставляет копыта. Капитан усмехнулся про себя - идём будто кур воровать в самое воровское время. Настроение улучшалось, мысли оставлены, дело есть дело.

Но вот позади теснины непробудно спящих палаток, конь размашисто шагает по широкой улице, "восточному проспекту", как именовали его в лагере. Лагерь разбивался на неделю-другую, пока не обшаривались досконально прилегающие горы и пока не подтверждалось от идущих по соседним долинам батальонов, что они свою работу закончили. После чего продвигались вперёд на несколько вёрст и всё начиналось сначала. Задача Кавказской армии была поставлена предельно простая - горы Западного Кавказа должны быть очищены от адыгейских племён, в просторечии - черкесов. В каждом лагере непременно прокладывались четыре "проспекта" с ориентацией по сторонам света. Посреди лагеря площадь с палаткой проконсула - разумей господина полковника Пистолькорса. Командир полка был помешан на образце лагеря римского легиона. Хорошо ещё , что не заставлял окапывать рвом и огораживать частоколом, но разборные рогатки торчали по периметру, как ощетиненное штыками каре. Припомнилась прошлогодняя история с постройкой укрепления на Пшехе, припомнилась и ещё больше подняла настроение капитану Орловскому. Когда выяснилось, что укрепление станет постоянным поселением, командир полка начал хлопотать о достойном его наименовании. Офицеры меж собой острили, что командир мечтал дать поселению своё имя, по примеру земляка - генерала Засса, чьим именем была названа станица на Новой Линии, но командующий войсками Кубанской области граф Евдокимов отказал. Причём отказ, по слухам, облёк в весьма язвительную форму - мол, я сам произношу фамилию уважаемого полковника в два приёма и надо пощадить будущих жителей поселения, не то они будут страдать постоянным вывихом челюсти, пытаясь выговорить Пистолькорсовская. И станицу нарекли Апшеронской, в честь полка.

Часовые у восточных ворот взяли на караул. На приречной поляне густо теснилась чёрная масса конных. Лошади, шумно выдыхая, пускали белый пар.

Один всадник уверенно подскакал к капитану Орловскому, выпрямился в седле, козыряя:

- Господин капитан, казачья полусотня к выступлению в поход готова. Докладывает хорунжий Высочин.

Капитаном на миг овладела лёгкая оторопь. Что за метаморфозы? Что старый есаул увильнёт - можно было ожидать, не любят казаки приказов в жёсткой форме. Но зачем целая полусотня этих головорезов? Речь шла о разведочной команде. И ещё этот звонкоголосый хорунжий. Судя по фамилии, сынок есаула. Неспроста его подсунул старый хрыч, дипломат станичный. Ладно, поиграем и мы в дипломатов.

- Оставьте фрунтовые штучки, - самым любезным тоном, приятельски протягивая руку, сказал капитан. - Давайте знакомиться. Николай Петрович Орловский. А вы, как понимаю, сын Павла Леонтьевича?

- Так точно, - под лихо закрученными усиками хорунжего блеснули улыбкой белые зубы, - родной и законный, третий, младший. Ваш тёзка - Николай.

Бойкий хорунжий производил приятное впечатление.

- А батюшка ваш не занемог ли ненароком?

- Скорей наоборот, - рассмеялся хорунжий, - пускай отдохнёт батька. Они вчера гульнули крепко. А я свеженький, со сменной командой прибыл. Нас в Адагумский отряд направляли, а те уже свой участок зачистили и войсковой атаман Бабыч отправил нас стариков сменить, нехай деды Рождество дома встретят.

Словоохотлив хорунжий.

- Так с вами одни новоприбывшие?

- Нет, как можно! - даже обиделся молодой казак. - Те, что вчера аул высмотрели, все здесь. Нельзя их законной добычи лишать.

Да, у казаков свои понятия о войне.

Приблизилась колонна гренадеров во главе с подпоручиком Полудницыным, восседавшим на невзрачной пегашке.

- Отлично, Николай Павлович, - окончательно переходя на дружескую ногу и одновременно возвышая командирский голос, отчеканил капитан Орловский. - Ведите нас в гости, а то, не дай бог, хозяева сбегут.

- Из под земли достанем, - весело выпалил хорунжий и резво помчался к своим казакам, на скаку выкрикивая приказания.

Ну что ж, с есаульским сынком, пожалуй, хлопот не будет. Смешлив, легкомыслен, болтлив. Типичный балованный младшенький. Капитан вспомнил, что он тоже третий сын в семье и грустно вздохнул.

_

Двинулись принятым походным порядком. Казаки в передовом дозоре и тыловом охранении, колонна гренадеров строем по-трое посредине. Гренадеры шагали скоро, согреваясь ходом. Капитан Орловский приказал шинелей не одевать, на марше в горах они лишнее бремя, жарко будет и без них. Ружьё, патронташ, тесак - достаточный груз. Разбитая дорога разгоняла сонливость, горная долина то расширялась открытыми пустошами брошенных полей, то угрожающе придвигалась вплотную тёмными дебрями леса. Мелкую, петляющую речку приходилось перебредать раз за разом, увядшая трава мерцала предутренним инеем. Студёный воздух вливался в грудь чистой, освежающей струёй.

Шли без опаски, окрестные горы прочёсаны вдоль и поперёк.

Молоденький хорунжий обскакал походную колонну от головы до тыла, всем распорядился, накричался и по-мальчишески доверчиво присоединился к капитану. Тот ехал позади гренадеров.

- Никак не могу привыкнуть, - миролюбиво заговорил капитан, - к принятому у вас, служивых казаков, обращению. Зовёте друг друга по именам-отчествам, не взирая на чины. Вот слышал, как вы обратились к вестовому уряднику - "дядя Гриша". Ну что это в самом деле, ей богу.

- А как прикажете величаться? - с беспечной лёгкостью удивился хорунжий. - Как мне звать родного брата моей мамы? Господин урядник? - Хорунжий расхохотался. - При начальстве мы, конечно, блюдём субординацию, а промеж себя к чему чиниться? Все с одной станицы, половина родственники, соседи. А насчёт дисциплины не сомневайтесь, каждый в голове держит - кто перед ним. Как в семье, где слово старшего - закон.

Объяснения молодого коллеги, в принципе, не были нужны капитану Орловскому. За двенадцать лет службы на Кавказе он хорошо познакомился с обычаями и донцов, и терцев, и кубанцев. Но надо же, чёрт возьми, прощупывать и приручать есаульского сынка. Приказная форма, привычная капитану и вполне понятная подпоручику Полудницыну, могла восстановить против него балованного казачка. Ишь, каким щёголем идёт на вылазку - прекрасный вороной конь с белыми бабками, нарядная черкеска в серебряных газырях, дорогое оружие. Возможно, с капризами казачок. Попробуем с ним лаской.

- Первую кампанию ломаете? - продолжил осведомляться капитан.

- Это у вас, Николай Петрович, летние кампании да зимние квартиры. - Хорунжий охотно перешёл на приятельское обращение. - А я рос в порубежной станице, где сразу по ту сторону Кубани - задушевные друзья черкесы. Дружить же с ними, как вам известно, можно единственно с оружием в руках. Как научился оружием владеть - вот тебе первая кампания. Прадед с ними дрался, дед, отец, и мне осталось. Надеюсь, мой сын будет избавлен от этого удовольствия.

- Всё к тому идёт, - поспешил поддакнуть капитан, уловив в голосе хорунжего опасные нотки ожесточения. - скоро вздохнёте свободно.

- Даже не верится, - хорунжий тряхнул головой, словно отгоняя привязчивое наваждение. - Я уже в Екатеринодаре войсковое училище кончил, собирался в столицу ехать учиться, как вышло решение по черкесам. Уклоняться стыдно, учение не уйдёт, а этих разбойников пора к ногтю.

- Ехать учиться? - Николай Петрович намеренно уводил собеседника от больной темы, чувствуя, как тот распаляется. - А как же обязательная казачья служба?

- Закон о вольностях дворянства ещё никто не отменял.

Эту фразу молоденький казак произнёс столь напыщенно, что капитан Орловский на мгновение опешил. Так вот где собака зарыта! Оказывается, господин хорунжий дворянин и нескрываемо сим кичится. Простительно в устах юного недоросля, хотя, конечно же, это моветон. Дворянство обличается, а не провозглашается.

- Позвольте спросить - что же вы избрали?

Затаённую иронию вопроса гордый дворянин, похоже, не расслышал. Во всяком случае, градус тона не понизил.

- Институт инженеров путей сообщения.

Отбарабанил, как по нотам.

- Удивительный выбор для, можно сказать, потомственного военного.

- Ничего удивительного, Николай Петрович. Вы же сами только что сказали, что войне скоро конец. Скучать гарнизонным офицером? Дома гречку сеять? Слуга покорный. А с дорогами на Руси беда, хоть с железными, хоть с шоссированными. Простор для деятельности огромный. Достаточно взглянуть под ноги.

Капитан Орловский припомнил горький опыт своего путешествия по русским дорогам от Саратова до Тифлиса и возражать не стал. Но всё равно казачок высокомерен несносно.

Меж тем дорога под их ногами шла через сожжённый аул. Обнаружили и сожгли его несколько дней назад, несмотря на то, что он был пуст. Все черкесские аулы, взятые ли штурмом, сдавшиеся на милость или покинутые, все сжигались неукоснительно. "Звери должны быть лишены своих логовищ", - говаривал граф Евдокимов. И жгли бессчётно и безжалостно. Четвёртый год Западный Кавказ прочёсывается железной скребницей штыков и сабель, рассекается шрамами дорог, протыкается зубцами крепостей и укреплений, расчленяется на участки и зачищается дочиста. Первое время черкесы сопротивлялись бешено, каждый шаг давался с боем, но ныне изверились в своих силах и повально бегут к морю, спасаются в Турцию. Мало кто соглашается переселяться на южную прикубанскую низменность, под полицейский надзор. Побережье Чёрного моря заполонили беглецы, русское и турецкое правительства организовали правильные пункты для эвакуации, но хватает и контрабандистских фелюг, к чьим услугам прибегают те, кто не без причины опасается проверки русских властей. Ходят слухи, что турки не церемонятся с беглыми единоверцами, морят их голодом в сборных лагерях, обращают в рабство, пополняют ими гаремы и ряды янычар. Но, видимо, для черкесов русская месть страшней.

Удушливый запах застоялой гари, жутковатые руины обгорелых стен прервали ненадолго разговор. Не самые весёлые мысли возникают в голове при виде того, к чему вынуждает война.

Миновали угрюмое пепелище и стало заметно, что понемногу светает. Чёрные вершины гор рисовались волнистой линией на сером небе. Богатый арсенал спутника разжёг любопытство капитана Орловского.

- Какой системы у вас револьвер, Николай Павлович? Уж не кавалерийский ли кольт часом?

- Не ошиблись, - хорунжий с готовностью выхватил из седельной кобуры длинноствольный револьвер с кривой рукояткой, любезно протянул капитану. - Полюбуйтесь заокеанской штучкой. Шестизарядный, бьёт не хуже ружья.

- Вещь, - с трудом скрывая зависть, капитан вертел великолепное орудие убийства. Собственная его "хлопушка" армейского образца, висевшая на боку, не выдерживала никакого сравнения.

- Это что, - небрежно, словно речь шла о сущем пустяке, обронил хорунжий. - Взгляните на мой карабин, Николай Петрович.

Жестом циркового жонглёра он извлёк из заплечного чехла нечто такое, что капитану Орловскому стоило больших усилий сдержать восхищённый возглас. Магазинный семнадцатизарядный штуцер Генри Мартини, известный Николаю Петровичу лишь понаслышке, мерцал перед ним надраенной латунью и сталью.

- Утром зарядил и стреляй до вечера, - похвастался хорунжий.

Капитану казалось, что он видит сон. Ай да казачок! Непрост , похоже. И, как не крепился, от вопроса удержаться не смог.

- Откуда у вас эти редкости , Николай Павлович?

Довольно похохатывая, хорунжий поведал, что недавно приезжал погостить из Петербурга троюродный дядя, большой начальник тамошней морской таможни, страстный охотник и оружейник, приезжал пострелять кабанов в плавнях и, вот, подарил.

- Мне б такого дядю, - пробурчал капитан. - Много неприятеля из этих штучек положили?

Молодой счастливец сожалеюще поцокал языком.

- Когда? Месяц как при мне. Эх, были бы они в феврале прошлого года в бою на Псекупсе, у Догая. Там бы им нашлась работа.

- Вы участвовали в том деле? - оживился капитан. - Как же мы не увиделись? Впрочем, немудрено. Похожая свалка была разве с курдами под Карсом.

Хорунжий тут же прицепился с расспросами о турецкой войне, о героической биографии соратника. Капитан Орловский не переносил подобного любопытства. Первейший долг офицера - сохранение лица в любых обстоятельствах. Вовсе необязательно громогласно вещать urbi et orbi как он, восемнадцатилетний дворянский недоросль, кстати, несмотря на фамилию, уроженец Саратовской губернии, устав понапрасну учиться чему-нибудь и как-нибудь, изнывал от скуки в родительском поместье. Небогатые родители, с трудом осилив вывод в люди двух старших сыновей, на младшенького Коленьку средств не имели. И тут подвернулся сын соседей Фадеевых, Ростислав. Пятью годами старше, он успел отведать и неудачное юнкерство, и трёхлетнюю ссылку солдатом в тираспольскую крепостную артиллерию и теперь, как и Николай Орловский, искал - куда направить бурлящие в избытке молодые силы. Предложение его не было оригинальным, но заманчивым вполне - вперёд на Кавказ! Там уже двадцать лет кипит война, там карьера! Родители не посмели возражать и отважные волонтёры отправились на ловлю счастья и чинов. Первые чины и награды получили за стычки с горцами Дагестана, а тут подоспела Восточная война и карьера их пошла в гору, правда, весьма розно. Рождённый хватом Ростислав, отличился не одними воинскими подвигами, но и бойким нравом и лёгким пером; стал штабным летописцем Кавказских войн, офицером для особых поручений при главнокомандующем Кавказской армией князе Барятинском, достиг чина полковника и уже "метит в генералы". А капитан Николай Орловский, скрежеща зубами, чахнет под немилостивой рукой полковника Пистолькорса и лишь мечтает стать батальонным подполковником. Бывший друг Ростик и думать забыл о нём!

В общем, любопытный хорунжий был ознакомлен лишь с кратким изложением послужного списка, но, тем не менее, выразил искреннее восхищение - Карс, Гуниб, пленение Шамиля! Чем не славный путь!

А капитан Орловский был уже сыт по горло и амикошонством коллеги-сосунка, и собственной, глубоко противной ему, дипломатической размазнёй. Хватит пустословить, пора вводить дело в официальные рамки, расставить всех по своим местам.

- Сегодня нам предстоит скорей прогулка, - как можно равнодушнее заговорил он, - но командир отряда поставил одно непременное условие, дал строгий приказ - население аула должно быть пленено. Никакой резни. Все черкесы должны быть доставлены в лагерь живыми.

Хорунжий недоуменно пожал плечами.

- Не будут сопротивляться - за что их резать?

Осязаемый холодок повеял от его слов. Понятно, что хорунжий настроен действовать по-казачьи, то бишь - грабить и резать.

- Николай Павлович, их там не больше трёх десятков. Способных к сопротивлению - дай бог половина. Против нашей армады, - капитан обвёл рукой шагающее войско, - они не решатся. Я требую от ваших казаков предельной выдержки. Окружили, объяснили, повели в лагерь. К шашкам и ружьям запрещаю прикасаться.

Задрав голову, хорунжий демонстративно разглядывал пустое , серое небо. Пальцы нервно теребили поводья уздечки.

- Мы, Николай Петрович, драку первыми никогда не начинаем, - с достоинством начал он, и не удержался, по-ребячьи сорвался, закипел, - но если они кого из наших тронут, пускай пеняют на себя! Вот где они у нас! Сколько с ними можно няньчиться! Сколько присяг, клятв, договоров-маслагатов мы от них слышали? Сам государь-император Александр Николаевич приезжал в Хамкеты их старейшин уговаривать жить в мире и дружбе - чем они ответили? На другой день две станицы выжгли и вырезали! С ними одна мировая - как с волком в басне дедушки Крылова!

Выслушав этот символ исповедания казачьей веры, капитан Орловский бесповоротно утвердился в решении держать казаков за спинами гренадеров. Иначе не видать пленных полковнику Пистолькорсу, как своих ушей. Что ж, употребим власть. При других обстоятельствах Николай Петрович нимало бы не озаботился за целость шкур поганых черкесов, но подполковничьи погоны того стоили.

Небо над долиной рассветно голубело, на склонах гор открывались голые чащи. От восхода, в лицо, потянул пронзительный ветерок.

- Далеко до аула? - сухо поинтересовался капитан.

Хорунжий ёрзнул в седле.

- Дядя Гриша!

Краснорожий урядник вырос, как из-под земли.

- Рядышком, - успокоил он, озабоченно оглядывая надутого племянника и раздражённого капитана, - вон, замечаете, у дороги орешина здоровенная, шагов триста всего. От неё берём вправо, в горы и через три версты накрываем голубчиков в гнёздышке, тёпленькими.

- Не улизнут? - кровожадно спросил хорунжий.

- Никуда не денутся, - деловито отвечал урядник. - Поспеем в самый раз. Но убежище у них - чудом отыскали. Уже шли в лагерь с приморской стороны и случайно наткнулись. А с нашей стороны ни в жизнь дорогу в их логово не углядеть.

Под неумолчную болтовню урядника колонна дошла до орешины. И впрямь, никаких признаков проезжей дороги или хотя бы пешей тропы не наблюдалось. Крутые гребни хребта, дико заросшие деревьями и непролазным, колючим кустарником не допускали даже мысли о проникновении в их чащобу. Напротив орешины, в треугольном вырезе между двумя гребнями разместился небольшой яблоневый сад. Но его тоже обступали непроходимые крутизны. Тем не менее, урядник уверенно повёл отряд в сад. Оказывается, среди узких междурядий сада , продуманным зигзагом петляло одно, особенное, вполне проходимое для верховых и даже возов. Уводило оно в дальний угол сада. Гренадеры на ходу подбирали в палой листве краснобокие яблоки, смачно грызли. Похоже, этой осенью урожай не собирали. Неожиданно зажурчал неизвестно откуда взявшийся ручей. И тут стало очевидно, что один из гребней спускается к долине не под прямым углом, а изгибаясь, как змеиный хвост, и заслоняет собой вход в ущелье, ведущее вглубь гор. По ущелью сбегал поток, а рядом на бурой глине оттиснулись колеи от колёс. Вот он, ключ к убежищу черкесов.

Капитан Орловский не мог не восхититься устройством потайного пути, но куда сильнее его заботила вынужденная скученность колонны в теснине. Идеальные условия для засады. А урядник стремительно и беззаботно ведёт отряд вперёд. Но прошли совсем немного и открылась довольно просторная поляна в разложке двух гребней. Колёсная колея уходила по левому склону, оставляя ручей бежать по дну ущелья, а на правый гребень, пересекая ручей, ответвлялась приметная пешеходная тропа.

- Прикажите остановиться, ваше благородие, - таинственно произнёс урядник. И, предупреждая неизбежный вопрос, брякнул ещё более загадочное: - Здесь нам разделиться надо.

Капитан насторожился. Кажется, начинаются хитроумные казачьи фокусы.

- Не тебе, стратег, решать - разделяться нам или соединяться, - строго пресёк он самозваного начальника. - С какого перепугу тебе приснилось, что мы должны отряд двоить?

- Господин капитан, разрешите объяснить, - вмешался молчавший дотоле мрачный хорунжий. И, отстранив взъерошенного урядника, толково, с подчеркнутой почтительностью младшего чином, изложил диспозицию. Капитан слушал, ругательски ругая себя за то, что не удосужился поинтересоваться ею раньше и вместо священных служебных обязанностей разводил дурацкие антимонии. А теперь ничего не оставалось, как наспех соглашаться с подозрительными советами казаков.

- Аул, на который мы идём, - хладнокровно рассказывал новый казачий стратег, - лежит на плоскости, окружённой горами. Плоскость велика. По прикидке дяди Гриши - верста на версту. Аул стоит в дальнем от дороги, которой мы выйдем к нему , конце и совсем рядом с дорогой, что уходит с плоскости на приморскую сторону. Заметив нас, черкесы могут успеть ускользнуть, да ещё и прикрыться заслоном в ущелье. Тропа по правому гребню выводит к нисходящей дороге. Таким образом, посланная в обход половина отряда закроет им путь к отступлению.

Всё выглядело на первый взгляд резонно, но попробуй пойми, какая часть отряда выйдет на аул раньше. С кем ему идти, чтобы успеть своей, получается, грудью закрыть черкесов от казачьих шашек? Что казаки намерены устроить резню, капитан не сомневался. Повод они найдут.

Тут опять вылез урядник.

- Надо время расчесть, - хмуро заявил он. - Обходному отряду времени на полчаса больше потребуется. А показаться на глаза черкесов нам лучше одновременно.

Можно подумать, что этот плут урядник читает его, капитана Орловского, мысли и подбрасывает очередную головоломку. Веры его словам и на грош нет. Хорунжий, в свою очередь, не оставляет в покое.

- Поторапливаться надо, - и тычет рукой в светающее небо. - Черкесы в дорогу рано поднимаются.

- Хорошо, - согласился капитан. - Разделяемся. Ты обходную колонну поведёшь? - обратился он к уряднику.

Тот отчаянно замотал головой.

- Никак нет. Павел Леонтьевич наказал мне быть при Николае Павловиче неотступно. Урядники Гарабурда и Некрутенко той тропой вчера прошли, проведут не хуже меня.

Чёрт с тобой, продувная бестия. Я с тебя глаз не спущу.

- Подпоручик Полудницын, прошу следовать за мной.

Отведя молодого офицера в сторонку, капитан Орловский строго-настрого внушил ему, что главное - не пропускать казаков вперёд, стоять стеной меж ними и черкесами. Действовать смело, но не провоцировать. По возможности, первым на плоскость не вылезать, ждать выхода колонны капитана. Оружие применять только для самообороны.

Подпоручик решительно кивал. Неопытен ещё, но не трус, точно. Исполнит приказ. А большего от него и не надо.

Тридцать гренадеров и два десятка спешенных казаков, держа коней в поводу, полезли по крутой тропе на правый гребень и скоро исчезли за деревьями.

Капитан вынул часы и засёк время. Урядниковы "полчаса" не выходили из головы. Расхаживая по поляне, пытался заглянуть в глубину проклятого ущелья, понять - почему команде Полудницына понадобится больше времени? Склоны ущелья раздвигаются практически равномерно, вряд ли расстояние сильно разнится. Правда, высокий лес застит обзор, далеко вперёд не прозришь, но всё же. Темнят казачки, что-то задумали. Стоят толпой, смеются, будто сошлись на праздник. Хорунжий со своим дядей там же, с капитаном больше знаться не хочет. Ладно, ради дела можно поступиться гордостью.

- А скажи, милейший, - капитан Орловский тронул урядника за рукав, - если не секрет, как ты эти полчаса вычислил?

Ничуть не смутившись, в упор глядя карими честными глазами, тот лихо протараторил, что обходная дорога труднее, вся в подъёмах и спусках, а ихняя, считай, укатанный тракт, полчаса разницы набирается.

Зоркий капитан заметил, как два немолодых казака, слушая урядника, перемигнулись, еле сдерживая смех. А хорунжий - так тот откровенно не скрывает улыбки. Смейтесь, смейтесь, голубчики. Хорошо смеётся тот, кто смеётся последним.

- Настроение у вас, Николай Павлович, смотрю, как солнышко поднимается. - Самообладания у капитана Орловского с лихвой хватило на мадригальный комплимент.

- Как же иначе, Николай Петрович, - синий взгляд хорунжего искрился непонятным торжеством . - Всегда приятно с закадычными друзьями черкесами встретиться, гостинцами обменяться.

Капитана передёрнуло. Ну и наглец! Пока подыскивал невинные слова, дабы не обнаружить истинного состояния, вмешался урядник. Как всегда, самым бесцеремонным образом.

- А конёк-то у вас запалённый, ваше благородие, - нахально заявил он. - Для гор неподходящий.

На один из любимых мозолей наступил, сукин сын. Лошадником капитан Орловский не был и ездил на чём бог пошлёт, потому как кавказскому офицеру без коня никуда. Но тут принял полк господин Пистолькорс и порадовал несусветной блажью. Потребовал, чтобы господа офицеры выезжали в строй на конях единообразной масти, как будто речь шла о гвардейской кавалерии, а не о пехотном армейском полку! А так как личный конь господина полковника имел претензию принадлежать к белой масти (что за глаза оспаривалось), то всем офицерам пришлось подбирать хоть что-то близкое этой масти. От поголовья мышастых, серых, соловых капитана Орловского тошнило, он любил яркие цвета. Но приказ командира заставил взгромоздиться на серого одра, которого денщик Степан к тому ж испортил - напоил горячего, не выводив.

Не удостоив невежу урядника вниманием, капитан продолжил разминать ноги по поляне, заложив руки за спину. Гренадеры, составив ружья в козлы, сидели кружком. Кто дымил трубкой, кто искоса поглядывал на командира. Небо вверху всё гуще наливалось синью, где-то за горами всходило солнце. Капитан уже всё решил. Для проформы вынул часы - прошло пятнадцать минут. Отлично.

- Выступаем!

_

Капитан был собран в кулак и весь наполнен холодной яростью - то, что надо перед боем. Приказы отданы чётко и безапелляционно.

Гренадеры пошли в авангарде, рассыпным строем, попарно, ружья с примкнутыми штыками наперевес. Капитан любовался их стройным, неутомимым шагом. Солдаты его бывшей роты, он их всех знал по именам, хотя теперь не каждого сразу узнавал в лицо - так исказила их новая форма, новомодные кургузые куртки, французские кепи.

Сам капитан выбрал место в строю позади последней пары гренадеров, своеобразным межевым столбом между своими надёжными бойцами и казаками. Насупленного хорунжего пригласил ехать рядом.

Дорога была узка, в одну повозку, рукотворная дорога, судя по обработанным киркой откосам. Довольно полого она поднималась вместе с хребтом, лепясь по залесенному склону. Внизу, невидимый в зарослях держи-дерева и ажинника, булькал ручей. Ущелье постепенно расширялось, светлело, неба становилось всё больше.

Шли молча, слышался только голос ручья, да изредка всхрапывали кони. Сырая глина скрадывала стук копыт. Капитанский саврасый, несмотря на удобный подъём, всё чаще мотал мордой и тяжко отдыхивался. Тишина леса не обманывала никого, возбуждение нарастало шаг за шагом.

Петляя по склону, продвинулись на версту. Капитан Орловский не отрывал взгляда от пары передовых гренадеров. Те шагали сторожко - палец на курке, но быстро, порой скрываясь за бесчисленными изгибами дороги. Перед очередным поворотом капитан заметил в их продвижении заминку. Один обернулся, подзывая унтера, второй опустился на колено и вскинул ружьё к плечу. Тут же сверху, из леса, бабахнул выстрел - чужой, глухой звук черкесской кремнёвки, за ним второй. Стоявший на колене гренадер выпалил в ответ, грянуло ещё несколько ружей, гренадеры бросились вперёд. За поворотом громоздился завал из срубленных деревьев, чуть в стороне, на склоне что-то похожее на сруб с бойницами. Засада!

Капитан Орловский не успел подать команды. Как писал кавказский офицер-поэт - "здешние полки народ испытанный - в штыки" мгновенно свершилось без его вмешательства. Странно, что стрельба прекратилась.

Завал разметали в минуту. Раненый гренадер, обнажённый по пояс, стонал, привалясь боком к откосу. Над ним хлопотали товарищи, кровь стекала по груди.

- Сорокин! Как ты? - Капитан склонился над раненым.

- Плечо разворотило, - мрачно доложил рыжеусый унтер Ларионов. - Двое в засаде было. Один ускакал, другой не успел. Вон, валяется.

Вблизи того, что показалось капитану срубом с бойницами, а на деле представляло два сложенных , слегка отёсанных бревна, лежал навзничь черкес. Малого роста, с размозжённым лбом. Неподалёку стоял привязанный конь.

- Мальчишка совсем, - пробормотал унтер. - Чего ему вздумалось палить? А второй ушёл, тревогу поднимет.

Взбешённый капитан отыскал глазами казаков.

- Урядник, почему не предупредили о завале?

Но урядник был поражён не меньше капитана.

- Не видели, ваше благородие! Мы ж по соседнему хребту разведкой шли. Оттуда за лесом не видно.

Капитан Орловский не верил ни одному слову казака. Всё подстроено, чтобы мирное пленение аула не состоялось, чтобы пролилась кровь. Но не докажешь. Ладно, ещё не всё потеряно.

- Раненого на коня, - распорядился капитан. - Господин хорунжий, двух казаков для сопровождения в лагерь. Гренадеры, за мной! Казакам равняться по последнему гренадеру!

Не щадя одышливого одра, капитан погнал его рысью, удовлетворённо слыша за спиной тяжёлый топот своих солдат. После завала дорога круто свернула в широкую лощину, дремуче заросшую молодым грабовым лесом. вершины гор пропали из виду, узкая просека извивалась и петляла, капитан потерял представление о направлении. Частый голый лес поглотил отряд, как непроглядный омут. Конь поминутно спотыкался о корни, змеями ползущие через дорогу. Ощущение времени пропало разом с потерей ориентации. Конца не было этому чёрному, дикому лесу. Куда он ведёт отряд? Мимолётным испугом обожгла мысль о беге в никуда, о блуждании по кругу. Бесконечный, напрасный бег превращался в страшный сон, которому не виделось конца. Успеем ли мы, успеет ли Полудницын? Оборвётся ли этот дурной сон?

Оборвался! Паутина ветвей над головой улетела назад и храпящий конь вынес на ослепительный простор. Как по волшебству, капитан перенёсся из горных чащоб в широкую степь. Урядник не соврал - на этом огромном поле свободно могла выстроиться в каре вся Кавказская армия.

Но не этот обретённый простор и долгожданное достижение цели позволили капитану Орловскому облегчённо перевести дух и распрямиться в седле. Молодец Полудницын!

Шеренга его гренадеров, ощетинясь штыками, стояла прочным заслоном в пятистах саженях, перекрыв выход с плоскости. И успела произвести свой маневр, похоже, в последний момент, потому что перед строем вертелись, размахивая руками, верховые черкесы, а следом вытянулась вереница возов. Ваша карта бита, господа казаки! Полковник Пистолькорс получит вожделенных пленных, а капитан Орловский погоны подполковника.

С нескрываемым удовольствием капитан наблюдал, как смело выехавший вперёд подпоручик указывает обнажённой саблей в сторону своего командира. Всё верно делает Полудницын. И вверенных ему казаков расположил строго позади гренадеров.

Развернув отряд цепью, капитан повёл его на черкесов. Пора замкнуть окружение и благополучно завершить операцию.

От кучки черкесов отделился конник и галопом поскакал навстречу отряду капитана. Издали бросался в глаза импозантный вид парламентёра - снежно-белый конь, алая черкеска, пышная белая папаха. Вблизи обнаружились блистающие серебром газыри, холодное оружие, сбруя. Не иначе, князёк.

Всадник лихо осадил скакуна в нескольких шагах перед капитаном. Тот поднял руку, останавливая строй. Черкес бросил поводья, картинно приложил ладони к газырям.

- Господин офицер! - Голос резкий, неприятный, но по-русски изъясняется парламентёр вполне прилично, что, скорей, подозрительно. - Мы мирные люди, уезжаем в Турцию. У берега нас ждёт фелюга, почему не пропускаете?

Всегда, при вынужденных разговорах с аборигенами Кавказа, капитана Орловского накрывало, словно пыльное облако, смешанное чувство досады и отвращения. Ну почему эти неисправимые проходимцы столь непоколебимо убеждены, что русскому человеку можно врать сколько угодно - всему поверит? Да, мы доверчивы, но - "единожды обманувши - кто тебе поверит"? Вот и этот старый разбойник туда же! Старый, борода седая, худое лицо в морщинах и шрамах, а врёт без зазрения совести. Недаром чёрные глаза под чёрными бровями зыркают по-звериному. Разбойник несомненный.

- Во-первых, мирные люди в русских солдат не стреляют, - не спеша, терпеливо заговорил капитан, продолжая изучающе разглядывать черкеса. Тот дёрнулся было, но смолчал. - Во-вторых, без позволения русских властей переселяться запрещено. В-третьих, у меня приказ доставлять всех переселенцев на сборный пункт. Таков порядок. Надо проверить ваше прошлое - нет ли за вами грехов, не скрываете ли вы пленных и перебежчиков. И определить, куда вас отправлять - в Турцию или в Сибирь.

Жёлтое лицо черкеса нервно подёргивалось, будто каждое слово вонзалось в него иголкой. Он с трудом дождался паузы в медлительной речи капитана.

-Господин офицер! - Быстро же этот плут перешёл от упрёков и претензий к мольбам и домогательствам. - Поверьте, мы мирные пастухи и крестьяне, мы никому не сделали зла. Всю жизнь мы прожили в этом тихом уголке, пасли и сеяли, вот наши поля, вот наши стада. Никогда не ходили в набеги, не воевали. Зачем нас куда-то гнать? Проверьте мою семью сами, господин офицер и отпустите. Нас ждёт корабль единоверцев, ждёт сегодня, завтра уйдёт. А стреляли мои внуки по ошибке, с испуга. Мы их накажем, заплатим выкуп.

Капитан Орловский со скукой выслушивал сто раз слышанный "жалкий лепет оправданья". Неужели черкес всерьёз надеется его разжалобить?

Громкий шёпот за спиной заставил недовольно оглянуться. Кому там неймётся?

К хорунжему, равнодушно стоящему поодаль, подъехал урядник и, не сводя с черкеса горящего взгляда, принялся что-то яростно втолковывать. У молодого родственника раскрывался рот, щёки стремительно багровели.

Не успел капитан что-либо понять, как хорунжий рывком бросил своего коня вперёд, вплотную к черкесу. Белый и вороной, едва не столкнувшись, отворотили морды.

- Тебя как зовут?! Отвечай!

Бешеный выкрик хорунжего был столь неожидан, что у капитана Орловского побежали по коже мурашки. Что это с молодым?

Старый черкес недоуменно уставился на казака, потом переметнул взгляд на капитана. Выразительно пожал плечами и отвечать не стал.

- Я тебя спрашиваю! - звенящий тенор хорунжего забирался всё выше, грозя сорваться. - Отвечай! Ты -Девлет Шеретлуков?!

Черкес вздрогнул, плечи ему будто придавил невидимый груз, но тут же гордо выпрямился, скрестил руки на груди и громко сказал:

- Да, меня зовут Девлет Шерет.

Конец ответа капитан Орловский не расслышал. В руке хорунжего взметнулся кольт и грохот выстрелов заглушил всё вокруг. От первой пули черкес взмахнул руками и пошатнулся, вторая вышибла его из седла, третья настигла у самой земли. Хорунжий стрелял бы ещё и ещё, но белый конь шарахнулся и невольно загородил упавшего хозяина. Одна нога убитого застряла в стремени и тело наполовину касалось земли, наполовину висело. Белый конь, дрожа, перебирая копытами, не трогался с места, чуя, что хозяин в беде.

- Казаки! - От близкого крика хорунжего у капитана заложило уши. Привстав в седле, тот указывал кольтом на черкесский обоз. - В капусту вражин! В распыл! Гайда!

Чёрный вихрь конных, сотрясая небо и землю, сверкая молниями шашек, унёсся прочь, отшвыривая ошмётки грязи. Краем глаза ошеломлённый капитан уловил, как второй казачий отряд, обогнув строй Полудницына, набросился на черкесов. Две стаи безжалостных гончих кинулись на затравленного зверя. Смертный водоворот завертелся вокруг обоза.

Всё свершилось так мгновенно и непоправимо, что капитан Орловский не сразу пришёл в себя.

- Хорунжий, - заорал он, запоздало хватая молодого самоуправца за рукав. - Вы что себе позволяете?!

Но хорунжий застыл камнем, глядя куда-то в пустоту. Напрасно капитан тряс его за плечо так, что трещал погон - казак ничего не видел и не слышал. А капитана буквально разрывал на части неудержимый гнев. Будь его воля, он поставил бы этого щенка вместе со старым псом- урядником перед строем гренадеров и расстрелял к чёртовой матери.

- Хорунжий, вы нарушили мой приказ! Вы понимаете, что натворили?

Молодой казак вышел из остолбенелого состояния, взглянул на капитана непонимающими глазами и с третьей попытки попал кольтом в кобуру. Потом задвигал посинелыми губами, пробуя что-то выговорить, но не смог и снова обратился в статую.

- Зря вы, ваше благородие, ругаетесь, - умиротворяющий голос урядника прозвучал будто с того света. - Николай Павлович по справедливости поступил.

Только теперь капитан разглядел, что тот, кого он считал главным зачинщиком и виновником произошедшей катастрофы, находится прямо перед ним. Удерживая одной рукой уздечку белого коня, урядник ловко расстёгивал на лежащем черкесе богатый пояс с кинжалом и шашкой, то есть хладнокровно занимался сбором трофеев. Ногу убитого он из стремени освободил.

Капитан Орловский едва не задохнулся от негодования. Неслыханная наглость обращения вкупе с нескрываемо довольной физиономией выведут из себя кого угодно.

- Ты какого чёрта лезешь, старый пёс! Это всё твои проделки! Ты эту кашу заварил!

- Не отрицаюсь, - урядник не сменил невозмутимого тона, не оторвался от возни с трофеями. - И старый пёс сгодился старые счёты свести.

- Какие ещё счёты, душегуб чёртов!

- Если позволите - расскажу, - с перекинутым через плечо поясом черкеса урядник встал перед капитаном , как уверенный в себе истец перед пристрастным судьёй. - Только душегуб не я, а вот этот, - казак пнул бритую голову убитого. - Он, ваше благородие, наш давний кровничек. И мой, и Павла Леонтьича. Соседили мы с ним через Кубань, в лицо друг друга признавали, пулями частенько обменивались, да нас бог миловал, а его аллах спасал. Но крови казачьей и разных грехов на этом абреке не счесть. Правда, последние лет десять пропал из виду, утомился душегубствовать. Только прощения ему и на том свете не будет. А на этом нам посчастливилось покарать, слава тебе, господи.

Прочувствованная исповедь урядника ничуть не тронула и не убедила капитана Орловского. Какое ему дело до кровавых разборок между казаками и черкесами! Сорвана операция, не выполнен приказ полковника Пистолькорса! С чем он явится пред его взыскующие очи?

- Ты на службе, урядник! И твой долг исполнять, что прикажут, а не устраивать самосуд! За самовольство по головке не погладят!

Урядник молча покачивал упрямой башкой, не выказывая малейшего следа раскаяния. Но внезапно обрёл речь очнувшийся хорунжий.

- А вы, Николай Петрович, не захотели бы своей рукой пристрелить негодяя, который украл вашу мать, чтобы продать её в рабство?

Капитан удивлённо воззрился на молодого казака. Сквозь начальственный гнев и досаду с трудом, медленно приходило осознание причин разыгравшейся перед ним кровной мести. Так вот где зарыт топор войны! Чувство беспомощной усталости навалилось на Николая Петровича. Видит бог, как ему надоел этот бесконечный кошмар смертоубийства, где прав тот, кто ударит первым. Разве это война, на которой он надеялся с честью добывать славу и награды? В кровавом сведении счётов меж казаками и черкесами он не судья, пускай сами разбираются. Но приказ, приказ не выполнен.

- Ладно, Николай Павлович, допустим, вы имели право покарать хищника, уважаю ваш праведный порыв. Но зачем губить неповинные семьи, убивать женщин и детей?

На примирительно-укоризненный вопрос капитана у хорунжего нашёлся моментальный и неотразимый ответ:

- Вы сами, Николай Петрович, видели, каких детей они растят. Кто вашего солдата искалечил?

Ожил хорунжий, ишь, как победительно сверкают глазки. Быстро отошёл от бешеной вспышки. Уверился в правоте содеянного. Возражать ему, честно говоря, язык не поворачивается.

Рыжеусый унтер Ларионов давно уже стоял у самого стремени и, как положено, ел глазами начальство.

- Тебе чего, Ларионов?

- Изволите видеть, ваше высокоблагородие, надо помочь казачкам добычу раздуванить.

Капитан Орловский нехотя усмехнулся. Плут унтер, но прав. Законов войны никто не отменял. Махнул рукой:

- Валяйте!

И всё же как-то неловко стало за алчную ретивость гренадеров, рванувших нестройною гурьбой.

Урядника не смущало ничего. Накоротке держа за уздечку белого коня, он заговорил вдруг тоном завзятого ярмарочного барышника.

- Обратите внимание на конька, ваше благородие, - мастерски проделывая проводку, он продемонстрировал выдающиеся стати благородного животного. - Загляденье, а не жеребец! Конь для полководца! Не то, что атаман Бабыч, князь Барятинский не отказались бы от таковского. Вот вам настоящий боевой конь, в самый раз для лихого офицера! Всего ведро водки казакам за труды и гарцуйте на здоровье. Принимайте подарок, ваше благородие!

Капитан Орловский не мог сдержать улыбку, глядя на шутовские повадки урядника. Понятно, куда гнёт хитрый казак, чего добивается. Однако на душе теплеет, легчает. Жизнь продолжается. И хорунжий по-детски хихикает над плутовством дяди. Довольно травить себя служебным рвением. По сути, ничего особенного не случилось. Раненый гренадер Сорокин утишит неудовольствие господина полковника. А продолжится гнусное зажиливание в производстве - наплюну на гордость, напишу Ростику Фадееву, пусть поспособствует переводу хоть на Камчатку. Осточертел Кавказ с его беспросветной резнёй. Коня грех не взять. Красавец, глаза умные, покорно выполняет команды урядника, понимает - новые хозяева, надо служить. Эх, утру нос господину полковнику!

Урядника распирало воодушевление. Усадив капитана на подаренного жеребца, он занялся поверженным врагом.

- Николай Павлович, - обратился он к племяннику с забавно прозвучавшей официальностью, - а не побаловать ли нам Павла Леонтьевича? Давай ему башку нашего закадычного друга представим на обозрение? Порадуем старика?

Воображение капитана Орловского молниеносно нарисовало ему впечатляющую картину победоносного вступления его отряда в лагерь - впереди он, полководец, на белом скакуне, следом урядник с головой абрека на пике. Особенно ярко представились выпученные глаза полковника Пистолькорса и капитан едва не взвыл дурным голосом.

Брезгливый ответ хорунжего прозвучал вовремя.

- Охота тебе возиться с этой падалью, дядя Гриша. Пускай с ним шакалы разделываются. Батька нам и так поверит.

- Так-то оно так, - озабоченно приговаривал неугомонный урядник, прохаживаясь у тела кровника. - Да хочется особенно его уважить.

Капитан безразлично отвернулся. Дело сделано. Обряд всесожжения и делёж добычи опытные подчинённые проведут самостоятельно.

Подъехал на пегашке подпоручик Полудницын, весь воплощённое недоумение, продолжая держать на отлёте обнажённую саблю.

_

От пылающего аула капитан с хорунжим отъезжали вполне умиротворённые, по-приятельски болтая.

- Замечательное местечко для устройства охотничьего хозяйства, - обводя широким жестом леса и долы, мечтал капитан Орловский. - Дичи разнообразной видимо-невидимо. Олени, серны, козы, кабаны. Даже медведи и барсы встречаются. Домик воздвигнуть на месте черкесского пепелища и так уютно проводить вечера с дружеской компанией у камина.

Хорунжий сочувственно поддакивал.

- Больше того посоветую, Николай Петрович. После выселения черкесов пусту землю намечено заселять. Нас, казаков усиленно к этому склоняют. А вам, бездомовным офицерам, сам бог велел брать участки у казны, заводить поместья.

- Мне ещё дослуживать, как медному котелку. А вы уже приглядели себе гнёздышко?

- Я в этих горах, как в клетке. В степи вольнее дышится.

Казаки и гренадеры, видя снисходительное настроение начальников, шагали вразброд, вперемешку с обозом, напоминая собой весело галдящий цыганский табор, а не грозное войско. Что ж, триумфальному шествию позволяются отступления от уставного порядка.

Внезапно капитан услышал одинокий собственный голос. Всё вокруг враз умолкло. Примолкли казаки, молчали, опустив головы, гренадеры. Если кто и бросал быстрый взгляд направо, то тут же отворачивался. Только визгливый скрип колёс раздавался в неожиданно наступившей странной тишине. Что за минута молчания?

Ехавший рядом хорунжий заслонял обзор вправо. Капитан приподнялся на стременах и заглянул.

Лучше бы не заглядывал! Сукин сын урядник! Уважил-таки кровника. Капитану Орловскому доводилось видеть обезглавленные тела и всякий раз они производили впечатление расчеловечивания. Лишат тело его главного атрибута - и уже не человек перед тобой, а безликое бревно. Неузнаваемое, безымянное.

Но урядник не просто отсёк голову своему врагу. Он не поленился отыскать в лесу осину, вытесать пресловутый позорный кол и, воткнув его между ног трупа, насадить на него бритую голову абрека. Смотри, вражина, как будут терзать твоё тело шакалы. Брр. Азиатский апофеоз мести, в духе Тамерлана.

Белый жеребец под капитаном шумно потянул ноздрями, по гладкой шелковистой шкуре пробежала волна дрожи.

Но капитан Орловский был закалённый кавказский воин. Речь его текла по-прежнему плавно, он непринуждённо продолжил лёгкую болтовню с хорунжим.

Впрочем, и молоденький казак ни в чём не уступил испытанной выдержке собеседника. Удобно развалясь в седле, счастливо улыбался и даже бровью не повёл при виде украшения, устроенного родным дядей.

В О Д О В О Р О Т

(Георгий)

Железная щеколда калитки лязгнула винтовочным затвором. Георгий вскочил из-за стола и резко шагнул к окну. Боль в раненом колене тут же напомнила о себе. Осторожно выглянул сбоку опущенной шторы, выдохнул с облегчением и обернулся.

Тётушка смотрела на него через стол вопрошающими глазами.

- Степан, - сказал Георгий. Таким тоном обычно произносят "свой". Он и был свой, сколько помнил Георгий, вечный арендатор дядиных десятин. А с недавних времён тётушкин домоуправ, ведший её вдовье хозяйство. В коротком сером полупальто, серой папахе, седобородый, он легко мерял серыми сапогами двор, привычно огибая парадное крыльцо, направляясь к чёрному входу. На плече охотничья сумка покойного дяди с раздутыми боками. Долго ж он пропадал в лавке.

- Я ему папирос заказывал, - напомнил Георгий.

- Сходи, - вздохнула тётушка, берясь за чашку. Чинный английский файф-о-клок скомкался.

На кухне Степан выкладывал на стол кульки и свёртки под придирчивым надзором супруги Степаниды, рыжей, краснощёкой бабищи в цветастом переднике. Стопка голубых папиросных коробок аккуратно стояла в сторонке.

Сакраментальный вопрос - "что нового в станице?" - вырвался сам собой.

- Есть новости, - и по сумрачному лицу Степана, по сиплому голосу сразу стало понятно, что новости не из приятных. Знобящий холодок нехорошего предчувствия окатил грудь.

- Сильные новости, - Степан на мгновение поднял на Георгия серые, умные глаза и тут же виновато понурил голову. - Генерал Корнилов в Усть-Лабу вступил. Там сейчас бой идёт.

- Корнилов?! - Перед Георгием будто вспыхнула ослепительная , что молния. Противное ощущение непреходящей опасности сменилось мурашками восторга по всему телу. - Ты же вчера передавал, что он через Кореновку на Екатеринодар пробивается?

- То вчера, - безрадостный тон Степана подсказывал, что его последние новости, в отличие от Георгия, скорей удручают, нежели бодрят. - А сегодня ему в Екатеринодаре искать нечего. Третий день, как Рада с войском из города ушли в Закубанье, на нашу сторону. В столице теперь красное армавирское правительство со своей армией.

- Так он к нам идёт? -нетерпеливая радость переполняла Георгия.

- Говорят - да, - всё так же опустив голову, уныло повествовал Степан. - Через кубанский мост к нам идут. Наши советчики митингуют - обороняться или отступать.

- И к чему они склоняются? - не скрывая насмешки, спросил Георгий. Куда этой еленовской иногородней рвани да приблудной солдатне против грозных корниловцев! Это вам не мирную, напуганную станицу терроризировать.

- Если помощь из Филипповского не придёт - отступят, - угасшим голосом закончил Степан. Не зря он столь долго пробыл в центре станицы, осведомлён вполне.

Напряжённо слушавшая Степанида фыркнула и что-то невнятно забормотала, перебирая кульки.

- Да, корниловцы красным пощады не дадут, - не без злорадства подтвердил Георгий. Поглядел на потупленного Степана, на готовую лопнуть от ярости Степаниду, забрал папиросы и вышел.

Ишь, как всполошились тётушкины холопы. "Чуют правду". А правда в том, что самим Степану со Степанидой бояться прихода корниловцев нечего. Боятся они за своих сынков, отпетых краснюков. Пригрел дядя не на свою голову Степанову семейку. Тётушке доводится расхлёбывать. Сколько раз говорил отец Георгия своему брату, ныне покойному дяде-тёзке - "нельзя, Георгий Николаевич, арендаторов к дому приближать. Меняй их почаще, не то на шею сядут". Да только дядя-тёзка всегда поступал в угоду лёгкости сиюминутного бытия. И если Степан никогда не дал повода усомниться в его порядочности и преданности, то Степанида с некоторых пор позволяет себе косые взгляды и враждебное ворчание. Типичная мать-волчица, вырастившая трёх хищных волчат. Те давно уже вымахали в матёрых хищников, живут отдельно от родителей на краю станицы и на дядином хуторе в степи, возделывают тётушкины угодья, мечтая заполучить их себе, благо новая власть обещает всё отобрать и поделить. Да эта троица уже сами новая власть, заседают в местном красном совете, и остаётся только удивляться, что они не идут по его, Георгия, душу. Ведь знают наверняка от мамаши про беглого офицера, который скрывается у родственницы. Разве отец пока удерживает. Но долго ли ещё сможет Степан быть авторитетом для не признающих никаких авторитетов?

Изложив тётушке сногсшибательные новости, Георгий извинился и оставил её размышлять наедине. Сам он направился в кладовую в углу дома, где в потолке был устроен лаз на чердак с приставной лестницей. По ней и вскарабкался Георгий, безжалостно сгибая больное колено. Лестницу втащил за собой и опустил крышку лаза. Вот его убежище на крайний случай и возможный вариант бегства. В четырёхскатной крыше прорезаны на каждую сторону световые оконца и на чердаке достаточно светло. Минуя обдающие теплом печные трубы, перешагивая через борова, Георгий направился к северному окошку, выходящему в сад. Из глубокой ниши под окошком извлёк и раскрыл свой армейский чемодан, достал бинокль в кожаном футляре. Другой атрибут офицерской амуниции, испанский браунинг, постоянно ощущался в правом кармане брюк.

Напористый холодный ветер насквозь продувал шёлковый дядин бешмет, остужая разгорячённое сердце. Но тот же ветер донёс звук, заставивший радостно вздрогнуть. Памятный артиллерийский гул, одновременно милый и смертоносный. Оттуда, с севера. Прохладные окуляры бинокля ласково прильнули к векам.

Передний план - сплошное переплетение голых ветвей, но чуть выше - вот они бурые глинистые кручи, с детства знакомый абрис родной станицы.

Неблизко, вёрст десять, но чётко различаются белые пятнышки хат, серые копья тополей, а над ними - снежные облачка шрапнелей. Над его некогда мирной станицей злобно, ища жертвы, рвётся шрапнель! В улицах кипит бой, валяются трупы. Может быть, возле его дома. Как там мать, отец, младший Павлушка? Три сестры, слава богу, далеко от этой бойни - Анна в Москве, Анастасия в Ессентуках, Надя в Саратове. Одна Катя в Усть-Лабе, несчастная молодая вдова с двухлетним сынишкой на руках. Лучше б и она оказалась в этом году подальше от кровавых родных мест.

Дорога от Усть-Лабы до Некрасовской не просматривается, движения корниловцев не видно, от бинокля толку нет, как и от бесполезного сидения на чердаке. Вообще многое потеряло смысл за последний год. Плавное, упорядоченное течение жизни словно вверглось в жуткий водоворот. А как всё замечательно начиналось! Тёплое детство, дружная семья, весёлая учёба в гимназии, первые любовные страдания - всё текло законным чередом. Даже грянувшая война с германцами, первые неудачи на фронтах, скорей раззадоривали - вот пойдём мы и побьём пруссаков, не впервой. И в Михайловское артиллерийское училище вместо Технологического института пошёл как на праздник, несмотря на мамины слёзы. Первые сомнения закрались после неожиданного отречения Николая Александровича, после смуты в Петрограде. Но оставалась надежда, что созываемое Учредительное Собрание вернёт Россию к испытанному самодержавию, отвергнет шаткое, бестолковое многовластие. Как бы там ни было - долг офицера защищать Родину. Успокоил и кратковременный отпуск перед фронтом, проведённый дома, на Кубани, где, на первый взгляд, всё оставалось по-старому. С назначением неслыханно повезло - попал в новенький, с иголочки, дивизион ТАОН, мечта любого артиллериста. И фронт достался желанный, Юго-Западный, прославленный прошлогодним наступлением Брусилова. В июне 1917 года здесь опять затевалось новое грандиозное наступление. Правда, ходили слухи, что в пехотных частях, где демократизация армии зашла слишком далеко, солдаты митингуют и наступать не хотят. Зато их дивизион рвался засыпать австрияков и германцев приготовленными тяжёлыми гостинцами. Началось всё великолепно, палили всласть, разнося окопы противника в клочья. Даже угодивший в колено осколок, очень уж некстати, буквально на второй день наступления, показался вгорячах пустяком. Только рана поддавалась лечению трудно, оперировали несколько раз, переводя из госпиталя в госпиталь. Весёлый главврач офицерского лазарета Российского общества Красного Креста в Киеве Юрий Ильич Лодыженский, любивший щеголять в казачьей черкеске и папахе, пообещал, что через два-три месяца Георгий вернётся в строй и отправил долечиваться домой. В сентябре Георгий прибыл в Усть-Лабу на костылях, в декабре выбросил и палку, но всё равно прихрамывал, а главное - возвращаться стало некуда. Некуда - в полном смысле этого слова. За три месяца фронт и армия рассыпались в прах, вместо закона и порядка из Петрограда растекалась по России красная большевицкая зараза, переворачивая жизнь с ног на голову. Страной правили вчерашние голодранцы и распоясанная солдатня. Приличные люди опасались высунуться на улицу. Жестокий урок от самочинной власти получил и Георгий. Возвращался из Ессентуков, куда зазвала сестра Настя полечить ваннами колено, и вышел на станции Кавказская на перрон. Тут-то к нему прицепилась толпа пьяных солдат, непотребно дезертирского вида, с требованием снять погоны. Ни нашивка за ранение, ни инвалидная палка их не останавливали. Грязные лапы тянулись к плечам Георгия и тот едва не схватился за браунинг, но налетели милосердные дамы, с криком оттеснили опешивших солдат и быстро увели взбешённого Георгия в вагон. В Усть-Лабе только и было разговоров, что об обысках, арестах, реквизициях, гонениях на "бывших". Отец жаловался, что работа его почтово-телеграфной конторы превращается в сущий ад. Мутные серые волны всё туже закручивали водоворот. Соседнюю станицу Ладожскую оккупировал красный Дербентский полк, сбежавший с Кавказского фронта. Обнаружив в Ладожской спиртзавод, он уже не нашёл в себе сил продвинуться дальше, покраснел окончательно. Ошалевшие от водки и вседозволенности солдаты останавливали проходящие эшелоны и творили самосуд и расправу, грабя буржуев, расстреливая десятками и сотнями офицеров и генералов. Муж сестры Кати, подъесаул 1-го Екатеринодарского полка Алексей Дронов, возвращаясь с фронта, едва не нашёл смерть в двадцати верстах от родного порога. Выручили свои казаки, спрятали. Дрожа от негодования, Алексей говорил Георгию - "ты, Жорж, как знаешь, а я, чуть очухаюсь, двину в Екатеринодар, в армию Кубанской Рады. Надо кончать с этой пугачёвщиной". В Екатеринодаре полковник Покровский собирал всех, кто готов бить красных. Но и "пугачёвцы" не дремали.

Первый день марта, "табельный день", как шутливо именовал его отец, потому как первого и пятнадцатого числа каждого месяца к ним в Усть-Лабу неукоснительно прибывал из Некрасовской Степан с тётушкиными гостинцами, едва не стал для Георгия последним днём жизни. А для Алексея Дронова, увы, стал. Степан не подкатил, как обычно, а подлетел к их двору на грохочущем фаэтоне. Серыми губами выговорил, что завернул попутно к Дроновым, а там Алексей лежит убитый, а Екатерина Александровна без чувств. Соседи рассказали, что приходили местные советчики с дербентцами арестовывать Алексея, тот вспылил, схватился за шашку и был тут же исколот, изрублен и сброшен в яр. А комитетчики деловито сверились со списком и отправились арестовывать следующего офицера. Степан мигом смекнул, что наверняка в том списке числится и Георгий Высочин и медлить не стал. "Собирайтесь, Георгий Александрович, скачем в Некрасовскую". - "Но в Некрасовке тоже сидят красные"! - ужаснулась мать. "К Аглае Константиновне красные не придут", - твёрдо сказал Степан. Он знал, что говорил. За ту неделю, что Георгий, исходя нервами, провёл под тётушкиным кровом, красные в их ворота ни разу не постучали. К соседям Соломахиным приходили, правда ушли несолоно хлебавши - их сын Михаил, казачий офицер, успел убежать в Екатеринодар. Чего стоило Степану хранить тайну, какую борьбу с сыновьями он выдерживал - оставалось догадываться. Георгия не покидало ощущение, что жизнь его висит на тоненьком волоске.

Тётушка свалившегося, как снег на голову, племянника приняла не моргнув глазом, будто сама пригласила погостить. "Располагайся, Жорж. Ты дома". И всё. Оттопыренного браунингом кармана не замечала в упор. С расспросами не приставала, деликатно устроила подпольное проживание. О гибельном настоящем не заговаривала. Над Катиной бедой, конечно, всплакнула, но, как всегда, сдержанно. Но внутреннюю её тревогу и беспокойство Георгий легко угадывал. Неспроста тётушка регулярно посылает Степана в станицу вызнавать новости или просит съездить в Усть-Лабу за газетами. Положение тётушки более чем щекотливое, она его сознаёт и наверняка что-то обдумывает, просто пока не оглашает.

И вот, похоже, времени тревог и неопределённости приходит конец. Накатывается поток корниловской армии, который подхватит и Георгия, другого пути нет. Быстрей бы.

Гул артиллерийской дуэли затих, пасмурный день стремительно меркнул. Георгий закрыл окошко, сунул бинокль в чемодан и наощупь стал пробираться к лазу.

_

В столовой было уютно и тепло. На столе горела фигурная бронзовая лампа с двумя стеклянными колпаками в виде изогнутых полумесяцев. Тётушка, подобрав под себя ноги, укутав плечи шалью, свернулась в кресле с книгой. Чехова читает. Небось, "Даму с собачкой". Она и Георгию пыталась подсовывать книжки, убеждая в целительном воздействии чтения на нервы, но тому ни разу не удалось продвинуться дальше первой страницы. Стоило наткнуться на слово, напоминающее что-то из недавнего, обжигающего огнём, как мысли незаметно уводили прочь от книги. А тётушка свято верит в свою теорию.

Не успел Георгий усесться напротив, как тётушка решительно захлопнула книгу.

- Жорж, - обычно Георгий морщился, слыша офранцуженный вариант своего имени. Это сёстры, негодницы, начитались Мопассана и ввели в семье дурацкое поименование. Сколько за это получали. Кстати, и покойный Алексей у Кати перенял. Нашли француза - русый, светлолицый, гренадерского росту, никаких тебе усиков а ля д,Артаньян. (Они ещё вдобавок и не растут толком). Короче, типичный славянин. А вот в тётушкиных устах подобное обращение никакого протеста не вызывало, наоборот - ласкало слух. Тембр голоса у Аглаи Константиновны какой-то особенный, слушаешь - и будто лёгкие, щекочущие токи пробегают по телу, испытываешь чистое наслаждение, как от прекрасной песни, не то что резкие, крикливые голоса сестёр.

- Жорж, у меня к тебе неотложный разговор.

Раз тётушка говорит "неотложный", значит, требуется полное внимание, а где его взять, когда уши ловят звуки за окнами. Оттуда, из тёмных сумерек надвигается решение его судьбы. Но высоко вскинутая голова Аглаи Константиновны, прямо вперённый взгляд, необычно жёсткая интонация - что это? Надо слушать.

- Я знаю, - тётушка чеканила слова, как червонцы, - ты, Жорж, уйдёшь с корниловцами. Для тебя это вопрос не только жизни и смерти, но и твой долг и честь. (Георгий даже встрепенулся, услышав давно позабытые "долг и честь"). У тебя выбора нет. Но поверь, выбора нет и у меня. Оставаться долее в этом доме я не могу. Ты знаешь, я собиралась уехать домой в Киев сразу после похорон Георгия Николаевича, но некоторые родственные и хозяйственные обстоятельства не позволили, а теперь откладывать невозможно. Я не совсем точно выразилась об отсутствии у меня выбора. Есть два исхода, но один неприемлем. Если проще и короче, то я могу покинуть свой дом добровольно, сохранив достоинство, или быть выброшенной из него насильно, причём не исключено, что уже в качестве трупа. Понятно, что я выбираю добровольный уход.

- Я вас не понимаю, тётя, - попытался вставить словечко огорошенный Георгий. Хотя, в глубине души, он ждал от тётушки чего-то в этом роде. Не тот человек Аглая Константиновна, чтобы сидеть, сложа ручки, и наблюдать, как другие распоряжаются её жизнью.

- Объясняю, - тётушка продолжала излагать своё решение логически и последовательно. - На днях, ты уже был здесь, мне понадобилась Степанида и я пошла к ней во флигель. Но, не открыв дверей, вынуждена была повернуть обратно. Я не подслушивала, упаси боже, просто разговор внутри, а, вернее, крик, был чересчур доступен ушам и непосилен для разума. Яков, их младший, дезертир, убеждал своих родителей, что пришло самое время разделаться с буржуями, понимай, с тобой и со мной, прикончить на законных, якобы, основаниях. Мол, для новой власти убить буржуйку с беглым офицером, которого она укрывает, не только не предосудительно, а, наоборот, похвально. Как видишь, пока мы с тобой целы, скорей всего усилиями Степана, но это лишь отсрочка. Стоит армии генерала Корнилова уйти из Некрасовской, Яков со своими приспешниками исполнят задуманное. Стать жертвой этих головорезов я не собираюсь. Я тоже уйду вместе с армией. И ставлю тебя в известность о своём решении.

- Тётя, - Георгий машинально ощупывал в кармане браунинг. За окнами чудились крики, топот коней. Мысли плохо связывались с языком. - Вы плохо представляете, что такое действующая армия. Женщине там точно не место. Поезжайте в Усть-Лабу к моим родителям или к Кате, переждите. Усмирим "пугачёвцев" - тогда и отправитесь домой.

- Георгий, - в тётушкином тоне прозвучала снисходительная нотка, когда обращаются к меньшему не столько по возрасту, сколько по разуму. - Никакой разницы между пребыванием в Некрасовской или в Усть-Лабе нет. С корниловцами, я знаю из газет, идёт от самого Ростова много беженцев. Ещё одна душа помехи им не составит, как и обузы - слава богу, фаэтоном и парой лошадей я располагаю. К тому же, как сообщил мне Степан, корниловцы направляются к побережью, в Туапсе. Оттуда я смогу морем добраться до Одессы, а там и до Киева рукой подать.

Несомненно, в доводах тётушки была логика, но она годилась для мирного времени, а не для войны. Война ломает любые чёткие схемы в одну минуту. Ничего надёжного Георгий предложить не мог. Да и переубеждать тётушку задача непосильная. Характер у неё непроницаемый, можно сказать, загадочный. Само её появление в кругу их семьи стало загадкой. Дядя Георгий Николаевич всех удивил. Неисправимый холостяк и гуляка, он делил свою жизнь на две мало сочетаемые половины. Первую он всласть проводил в Екатеринодаре, предаваясь разнообразным земным грехам, вторую посвящал поездкам по святым местам, где накопленные грехи отмаливал. На вопросы о женитьбе бодро отделывался заготовленным ответом - "на будущий год". А так как каждый следующий год - будущий, то никто дядины обещания всерьёз не воспринимал. И когда он в 1912 году поехал в Киево-Печерскую лавру все сочли его вояж очередной блажью. Но возвращение дяди произвело в семье фурор - он предстал под руку с молодой женой. Молодой как относительно мужа - дяде было уже ближе к пятидесяти, чем к сорока, так и в действительности - ей едва перевалило за двадцать пять, и выглядела она просто ослепительно. Сёстры были потрясены её столичными нарядами и киевским шиком, а Георгий, тогда ещё зелёный гимназистик, увидел в ней идеал женской красоты, о котором мечтал. Смугловатое лицо, каштановые волосы, вишнёвые губы - Оленьке Бабаевой, его гимназической пассии, было до неё далеко. Дядя сиял, как начищенный самовар, Аглая Константиновна держалась с удивительным достоинством. В общении с родными она вежливо соблюдала верную дистанцию, была приветлива и любезна, но не сближалась особенно и никогда не раскрывалась. Всегда в ней чувствовалась какая-то загадка. Как и осталось загадкой, что могло соединить бурнокипящего дядю со столь самоуглублённой женщиной. Что загнало в степную глушь дочь известного киевского врача, вдову погибшего под Мукденом офицера? Трудно было найти нечто объединяющее две столь несходные натуры. Самая начитанная из сестёр, Надя, многозначительно цитировала модного поэта - "Из города Киева, из логова змиева, привёз не жену, а колдунью". Но долго подобными вопросами задаваться не пришлось. Весной 1913 года не только семейная, но и земная жизнь неугомонного дяди оборвалась. Возвращался он из Екатеринодара, куда ездил по делам, один, и зачем-то поехал не северным берегом Кубани, как обычно, через Усть-Лабу, а понесло его срезать дорогу по закубанской стороне, через черкесские аулы. Там его и убили черкесы, позарившись на роскошный фаэтон и великолепных коней. Преступление раскрыли быстро, а тётушка стала дважды вдовой. И стала для их семьи, особенно для сестёр Георгия, подлинной доброй феей. Сёстры, одна за другой, стремительно вылетали замуж, доходы отца с надела в Ивановской давно не покрывали потребностей семьи - а ну-ка шесть детей! - отец был вынужден поступить на службу, и всё равно без помощи тёти достойной жизни бы не было. Тётя умудрялась оказывать помощь так незаметно и ненавязчиво, что выглядело это пустяковой семейной услугой, общим делом. Её личная жизнь продолжала оставаться загадкой, выезжала она из дому редко, хотя отец, осведомлённый по роду службы, неоднократно упоминал об её обширной почте. И вот теперь Аглая Константиновна в очередной раз демонстрирует свой непостижимый характер, удивляя племянника.

- Риску много в вашем решении, тётя, - только и смог пробормотать Георгий.

- Менять его я не буду, - хладнокровно отрезала тётушка, плотнее подбирая под себя ноги и запахивая на груди концы шали - в окно подувало. Настойчивый северный ветер гудел за стёклами в голых вершинах акаций. Георгию почудились отдалённые хлопки выстрелов, но, как ни напрягал слух, ничего определённого не расслышал, возможно, хлопают двери в коридоре.

- И ещё, самое важное для тебя, Жорж, - строго, с официальной интонацией, произнесла Аглая Константиновна, - пора тебе сообщить, что все распоряжения по поводу твоего вступления в наследство я сделала. Когда победите этих разбойников и ты благополучно вернёшься домой (тут голос тётушки заметно потерял уверенность), станешь полноправным владельцем. Арендаторов я оповещать не стала. Ни к чему.

Не успел Георгий подобрать подходящие случаю слова, как его буквально сорвало со стула грохотом близкой, отчётливой стрельбы. Бешеная, скоропалительная перестрелка трещала совсем рядом, можно было догадаться - у околицы, на усть-лабинской дороге. Началось!

В свете из окон еле просматривается пустой двор, серая стена густого штакетного забора. Вокруг тьма. Перестрелка быстро смещается к центру станицы, будто подгоняемая ветром. Понятно - конная разведка корниловцев сбила и гонит заставу красных. В серой стене забора провалилась чёрная дыра калитки, вбежал согбенный человек. Опять Степан. Неймётся непоседе. Постоял, прислушиваясь, и трусцой побежал в дом.

Георгий переглянулся с тётушкой. Та первая решительно направилась к двери.

На кухне Степанида яростно отчитывала мужа.

- Где тебя носит, старый дурень? Смерти ищешь?

Степан тяжко отдувался и мотал головой. Не замечая стоящих за спиной тётушки и Георгия, выдохнул:

- Уймись, Поликарповна. Ребят бегал проведать. Они ещё засветло с семьями уехали на Николаевский хутор. За них не переживай.

И, увидев страшные глаза Степаниды, обернулся.

- Что происходит? - резко спросил Георгий.

- Корниловцы вступают, - обмякая, как сброшенный наземь полупустой мешок, обречённо ответил Степан.

- Ну и слава богу, - звонко выпалила Аглая Константиновна. И вышла гордо, демонстративно.

После её ухода наступило тягостное молчание. Георгию стало жалко незадачливых заговорщиков. К чему выяснять отношения, когда не сегодня-завтра расстанемся, скорей всего, навсегда.

- Напрасно ты, Степан, в такую пору гуляешь, - невинно пожурил он поникшего домоуправа. - Пристрелят в потёмках за здорово живёшь и фамилию не спросят.

- Вот и я этому дурню говорила - сиди дома, - с готовностью подхватила Степанида, - да разве он послушает.

А у самой глазки бегают, глянцевые щёки красней обычного. Потупленный Степан не в силах поднять головы.

- Ладно, - примирительно проговорил Георгий. - Бояться нам нечего. Корниловцы нам не враги. Не надо только по ночам шастать где ни попадя, сидите спокойно дома и никто вас не тронет.

Почему-то вспомнилось тётушкино "арендаторов не оповещала".

- Ужин поспел. Подавать? - Степанида умело закругляла разговор. Что ж, война войной, а ужин по расписанию.

_

И за ужином и после у Георгия действовало лишь одно чувство - слух. Кроме воя ветра и дальних разбродных выстрелов всё чаще доносился глухой слитный гул, который порождается массовым движением людей, коней, повозок. Порой прорезались громкие выкрики. Георгий ожидал, что вот-вот на пороге встанут усталые походники - постоя их двору не миновать. На высказанное предположение тётушка отреагировала моментально:

- Сегодня ты будешь ночевать в моей спальне, на кушетке. Без церемоний, пожалуйста.

И добавила с улыбкой:

- Пора тебе принимать подобающий вид.

Георгий сообразил, о чём речь. Позвал Степана, вдвоём сволокли чемодан с чердака.

- С корниловцами уйдёте, Георгий Александрович? - невпопад спросил Степан и тут же спохватился, отвёл глаза.

Приятно ощутить себя вновь офицером, упереть плечи в твёрдые щитки погон, затянуться широким ремнём, определить браунинг в надлежащее место, в кобуру. Подпоручик Высочин может смело встречать гостей, братьев по духу и по оружию. Хватит бродить ночами по двору в дядиной бекеше и шапке, словно тень отца Гамлета.

Грубый стук в ворота обварил кипятком. Ведь ждал, ждал с радостным нетерпением, и на тебе - непонятное волнение. Не чуя ног, побежал по коридору, Следом топал Степан.

Над воротами лошадиные морды, смутные силуэты всадников, косые стволы карабинов за спинами.

- Хозяева! - хрипло выкрикнул передовой. Голова и шея у него обмотаны башлыком, выделяется белая повязка на рукаве - квартирьер. - К вам назначен постой. Ого - или мы опоздали?

- Нет, нет, - заторопился Георгий, - вы первые. Я хозяин этой усадьбы, подпоручик артиллерии Высочин. В отпуске по ранению. Милости просим.

- Коллега! - Хриплый голос выдал что-то похожее на смешок. - Очень приятно. Я подпоручик Давыдов. Слава богу, вам ничего растолковывать не нужно. Сколько душ поместится?

- До взвода, - Георгий старался быть обстоятельным. - Двор просторный, большой дом, флигель - человек тридцать разместятся свободно.

- Замечательно, - квартирьер явно уклонялся от пространного разговора. Вид у него был сильно изнурённый. - Ещё вопрос - сколько на вашей улице домов?

- Это переулок, собственно. Ещё три усадьбы. Все добротные.

- Замечательно. Наконец-то нашей батарее повезло. Я поставлю на перекрёстке пост, но если какая сволочь прорвётся - гнать в шею! Только первая батарея!

- А когда ждать?

- Точно сказать не могу. Боюсь, батарея ещё в Усть-Лабе. До скорого.

И квартирьеры исчезли в темноте.

- Куда мы тридцать душ приткнём? - недоумевал Степан.

- Солдат, - уточнил Георгий. - Для солдата и пол - перина. Лишь бы сухо и тепло.

Тётушка, собрав всех в коридоре, "оповестила", вызвав минутный столбняк у Степана. Степанида победоносно поджала губы, но на приглашение тётушки следовать за ней, отозвалась беспрекословно.

- Это что ж получается? - Степан растерянно совал поленья в топку печи. - Вы с Аглаей Константиновной уедете. А на кого хозяйство оставите?

- Уедем, надеюсь, ненадолго, -приняв самый равнодушный тон, Георгий пускал папиросный дым в прожорливое жерло печи. - А тебе не привыкать.

- Вот закрутилась свара, - осторожно расширял тему Степан. - Чем всё закончится?

- Чем закончились бунты Разина и Пугачёва? - Георгий нашёл, как ему казалось, неопровержимый аргумент. Но у Степана имелся аргумент покрепче.

- Так тогда царь был, власть настоящая. А сейчас кто ружьё взял - тот и власть.

Георгий хотел сказать, что он тоже берёт в руки ружьё, но опять стало жалко Степана. Слишком понятно, в кого придётся стрелять. А миром, похоже, уже ничего не решить. Убийство Алексея, обида, нанесённая тётушке, уже никогда не забудутся и не простятся. С другой стороны, Степан спас его от верной смерти. Чем он виноват? Но собственные сыновья наверняка дороже. Господи, как всё перепуталось, как всё противно. Как дым вот этой папиросы, который почему-то горчей хины.

- А как вы думаете, - Степан зорко взглянул острыми серыми глазами, - куда дальше генерал Корнилов пойдёт?

- Ты же сам слух приносил, что на Туапсе, - недоумевающее сказал Георгий. - Только это чепуха. Его цель - объединиться с войском Кубанской Рады, значит, ему дорога на Екатеринодар.

И с удовольствием подметил, что стратегические планы генерала Корнилова совпадают с его личным интересом - авось, наконец-то встретится в стольном граде с Оленькой Бабаевой. Та почти год неуловима, то с мамой в Анапе, то в училище в Екатеринодаре и их письма невпопад летят на покинутые адреса.

- Выходит, на Курганную не пойдёт?

Так вот в чём дело! Причина странного любопытства Степана прояснилась. По пути на Курганную, в шести верстах от Некрасовской стоит дядин Николаевский хутор, где спрятались Степановы сыновья. Не знаешь, что и сказать .Если честно, то лучше бы этот узел разрубили чужие руки. Во всяком случае, гоняться за ними Георгий не собирается. Настораживает, правда, почему эти хищники не отступили вместе со своей шайкой, а притаились поблизости. Чёрт с ними, время рассудит, война сведёт.

- Можешь быть спокоен, - с подчёркнутым намёком ответил Георгий, - на Курганную корниловцы точно не пойдут.

И оставил непроизнесённым - "плохой из тебя, Степан, конспиратор".

Налетела сияющая тётушка в сопровождении мрачной Степаниды.

- Жорж, у тебя всё готово к отъезду?

- А что мне собирать? Чемодан да несессер - весь багаж.

- Я так и думала. - Тётушка была неузнаваема. Бодра , деятельна. Ленивая кошечка выпрыгнула из кресла и заметалась по дому, полная забот и хлопот. - Сумки со сменным бельём и запас продуктов найдёшь в моей спальне. А сам, будь добр, осмотри Адаманта. Совершать с больной ногой поход в пешем строю ты не сможешь.

Георгий, морщась, выслушивал тётушкины наставления. Уж не намерена ли она и в походе выступать в роли опекунши над растяпой-племянником? Вот будет зрелище.

- Конь в порядке, - заступился Степан. - Только оседлать.

Как бы то ни было, а тётушкина энергия вернула с небес на землю. Вдруг корниловцы пройдут Некрасовскую, не останавливаясь? Поди потом лови. Назначенный постой ни о чём не говорит. Надо быть наготове.

Выскочил на крыльцо. Ночь стала светлей, упорный ветер разогнал тучи, луна и звёзды делают своё дело. Квартирьеры дежурят на перекрёстке, следовательно, их батарея ещё не подошла. Хотя, стоп, у двора Соломахиных стоят распряжённые повозки, выходит, прибывают по частям. Это успокаивает, ночёвка состоится. А по главной улице нескончаемым потоком гудит и скрипит обоз, растекаясь по станице, и конца ему не видно.

Ещё пару часов тётушка гоняла по всей усадьбе Степана и Степаниду, теребила Георгия, заставила его таки проведать Адаманта, распоряжалась и командовала, и только ближе к полуночи угомонилась и ушла спать. Степанида моментально исчезла и Георгий со Степаном остались вдвоём ждать постояльцев.

На известный вопрос, что лучше - ждать или догонять - Георгий, не колеблясь, ответил бы - догонять. Ничего нет тягомотнее и беспомощнее ожидания, особенно если не знаешь, когда дождёшься. Коробка папирос быстро опустошилась, начал вторую, курил почти беспрерывно, убегая от Степана, от его наивных расспросов, на крыльцо, напряжённо вглядывался в перекрёсток - и квартирьеры, и время топтались на месте. Стрелка часов доползла до двух, когда Георгий ощутил, что сил уже нет. Больное колено подворачивалось, шатался на ходу, как пьяный, голова отказывалась что-либо соображать. Пришлось пролепетать последние инструкции железному Степану и плестись в тётушкину спальню.

- Не волнуйтесь, - Степан сидел на табурете возле коридорной печи, как не знающий сна Аргус. - Если что не так - я вас разбужу. Ложитесь.

Руководимый этим магическим напутствием "ложитесь", Георгий тихонько прокрался в благоуханный оазис тётушкиной спальни, еле подсвеченный лампадкой под иконой и, не помня себя, ткнулся щекой в подушку на кушетке. Прикосновение к подушке и сонный обморок слились воедино.

_

Пробуждение, как и сон, произошло внезапно и мгновенно. Слух уловил щелчок двери, раскрытый глаз углядел ускользающий подол синей тётушкиной юбки. Спальню наполнял утренний свет, часы показывали около восьми. Однако! И подозрительная тишина стоит вокруг. Убранная тётушкина постель подсказывает, что та уже давно на ногах, но почему-то не позаботилась разбудить заспавшегося племянника. Что происходит?

Как застигнутый командой "подъём" юнкер, подскочил с кушетки, воспользовался фаянсовым тётушкиным умывальником, облачился в сброшенную на стул парадную форму. Из овального зеркала смотрела явно оконфуженная физиономия.

Шагнул в коридор и не поверил собственным глазам. Как же бесчувственно он спал! Ведь не бестелесные духи загромоздили проход мешками, кучами шинелей и полушубков, выстроили вдоль стен ряды сапог и винтовок. Нетрудно вообразить, как они грохотали и топотали! Двери в кухню, спальни, дядюшкин кабинет - нараспашку, везде вповалку лежат каменно спящие люди в гимнастёрках и брюках, торчат босые и в драных носках ступни, удушливый запах портянок, пороховой гари, лошадиного и человеческого пота спирает дыхание. Ау, благоухание тётушкиных духов. Здравствуйте, ароматы казармы.

Обходя препятствия, Георгий выбрался на заднее крыльцо, выходящее на хозяйственный двор.

Свежий ветер гонит по белесому небу перистые облачка. Но, понятно, не ветер нагнал полон двор крытых фур, зарядных ящиков, повозок. У конюшни и коновязи лежат на подстеленной соломе истомлённые лошади. Вавилонское смешение артиллерийского парка с беженским обозом. А людей не видно. Одинокий часовой прохаживается у ворот с винтовкой на ремне, на левом рукаве трёхцветный "угол". Странно, часовой в офицерских погонах. На Георгия едва глянул. В дальнем конце двора, у каретного сарая размахивают руками тётушка и Степан.

Раздражённый окрик Степаниды ворвался в мёртвую тишь двора режущим диссонансом. Из дверей летней кухни вместе с клубами пара вывалился здоровенный служивый, простоволосый, в меховой безрукавке поверх гимнастёрки. В одной руке ободранная баранья туша, в другой широкий тесак. Следом высунулась краснощёкая Степанида, негодующим жестом указала служивому на колоду для разделки мяса и швырнула ему под ноги жестяной таз.

Служивый покрутил головой и с видимой неохотой приступил к заданному уроку. Рубил он неумело, как бог на душу положит, комично вздрагивая после каждого удара тесаком. Что-то знакомое почудилось Георгию в этом верзиле-рубщике. Мелкие антрацитовые кудри, багровые одутловатые щёки, покатые плечи с непропорционально короткими руками, шутовские повадки. Стоило верзиле повернуться лицом к Георгию, как того будто толкнули в спину.

- Саша! Тольский!

Верзила вытаращил глаза и воткнул тесак в колоду.

- Жорж! Высочин!

Закадычные друзья, бывшие одноклассники-юнкера Михайловского артиллерийского училища обнимались на заднем дворе глухой кубанской станицы. Вот так встреча!

Саша бурно тискал Георгия локтями, задирая вверх окровавленные ладони, колко приложился небритой щекой.

- Батюшки! Что за щёголь предо мной? Жорж, ты что - на строевой смотр вырядился?

- А ты из какой помойки вылез, замарашка? сколько же мы не виделись, Саша? Где пропадал? Рассказывай!

Карие глазки Саши, упрятанные между лохматыми бровями и толстыми щёчками, весело перекатывались блестящими шариками.

- Год ровно, Жоржик. Как доконали меня проклятые почки, так и покатился я колобком - вместо выпуска госпиталь, потом воды, потом дома отсиживался, страха иудейского ради. В моём Ростове тоже жарко было. А как объявилась в Новочеркасске Добровольческая армия, я туда бегом и вот иду с ней, как собака за возом. Куда ещё бедному юнкеру податься? А вы как, господин золотопогонный подпоручик, в этой дыре материализовались?

- Привет! Ты что, забыл - откуда я родом?

Саша умоляюще воздел руки к небу.

- Извини, брат. С нашей жизнью всё на свете забудешь. А чего дома сидишь?

Георгий вынул из кармана кителя голубую коробку, сунул Саше в рот папиросу, закурил сам. Присели под стену кухни на скамейку. Георгий вкратце изложил перипетии последнего года.

- Да, брат, - посочувствовал Саша, - досталось тебе.

И тут же зачастил жизнерадостной скороговоркой, смешивая грешное с праведным, шуточки с горькими сентенциями. Воспринимать жизнь, как серьёзное мероприятие, у Саши категорически не получалось. Раблезианское мироощущение было его компасом, весь мир - поприще для удовольствий и веселья, а если иногда не складывается, так это временное явление. Впрочем, как и сама жизнь.

- Как видишь, мы снова попутчики. Куда придём - бог весть, но надо драться хотя бы за свою шкуру. Воюем мы весело, а точнее - так страшно, что даже весело. Постоянно в окружении, идём как ледокол, за которым лёд тут же смыкается. Потери большие, раненых приходится везти с собой, обоз огромен. Зато я уже дослужился до прапора, - Саша безуспешно попытался открыть погон под наплечником безрукавки, - скоро тебя догоню. Правда, у нас в батарее сплошь офицеры, так и зовёмся - Офицерская. От звёзд аж в глазах рябит, приятное исключение - небезызвестный тебе капитан Межинский.

- Дормидонтыч?

- Так точно. Наш бывший отделенный офицер, а ныне заведующий хозяйственной частью батареи. Но благородному пристрастию к вину остался верен. "Кто в обозе вечно пьян? То Межинский капитан"!

- Постой, постой. Как это батарея сплошь из офицеров?

Наивное недоумение Георгия развеселило Сашу.

- Дорогой мой, да вся наша армия на восемьдесят процентов из офицеров. Открою тебе страшную военную тайну - в нашей батарее сто офицеров на две трёхдюймовки. Пятнадцать человек на сундук мертвеца, только с ромом плохо. Их благородия номера, их благородия ездовые и так далее. Да вот, не угодно полюбоваться? Живой пример. Не узнаёшь эту согбенную скотинку?

От амбара в сторону конюшни шагал Степан с мешком овса под мышкой. За ним семенил согнутый в три погибели военный с таким же мешком на плечах.

- Не узнаёшь? Разрешите представить - ездовой второго уноса его благородие господин прапорщик Захарий Захарашвили.

- Захарка!

Освободясь от мешка, подбежал Захарий с раскрытыми объятиями. Ещё один соученик-михайловец. Щедр бог войны на встречи.

Градус разговора сразу возвысился на несколько пунктов. На шум выглянула Степанида, явно намереваясь поторопить нерадивого помощника, но увидела Георгия и осеклась.

- Так тут что - всё наше училище собралось? - восторгался Георгий.

- Увы, - Захарий сожалеюще взмахнул руками, - константиновцы преобладают. Но командир у нас, - и он значительно вознёс длинный грязный палец, - михайловец. Да какой!

Георгий, наконец, опомнился. Встреча с давними друзьями, конечно, радостна, но пора переходить к делу.

- Слушайте, други, - он обнял Сашу и Захария, - вы же понимаете, что моя дорога с вами. Подскажите, как законно присоединиться?

- Проще пареной репы, - легко отозвался Саша, - идёшь в штаб, заключаешь контракт - да, да, - мы все добровольцы-наёмники, контракт на три месяца, большего срока службы и жизни нам не гарантируют, и ты наш. Хотя, - стоп! Из штаба прямая дорога в пехоту, у них вечный некомплект, а артиллеристов пруд пруди. Требуется обходной манёвр с рекомендацией.

- Так в чём загвоздка? Есть ты - старый боец, есть Захарка, есть капитан Межинский.

Захарий неожиданно прыснул смехом, а Саша как-то неловко замялся. Но мигом оправился и бойко зачастил.

- К сожалению, Александр Дмитрич Тольский на роль наперсника не подходит. Надеюсь, ты субординацию не забыл и понимаешь, что командира батареи ни на какой козе не объедешь. А у меня с подполковником Миончинским, свет Дмитрием Тимофеевичем, отношения, мягко сказать, неудовлетворительные. -Захарий не выдержал и ехидно захихикал. Саша не обратил на смех коллеги никакого внимания и продолжал, игриво поблёскивая карими глазками на розовощёком, небритом лице. - Прапорщик Тольский, да будет вам известно, несёт нелёгкую службу в отделении телефонистов, служба чрезвычайно деликатная и нервная. Лично я полагаю, что господину подполковнику телефон ни к чему, ибо его командирский бас, яко иерихонскую трубу, слышно за версту, но он придерживается иного мнения и строго требует от мя, грешного, непрерывной связи. А в том бедламе, что зовётся боевыми порядками нашей доблестной армии, это крайне сложно, потому как каждая пешая и конная сволочь безжалостно рвёт мои драгоценные провода. Понятно, Дмитрий Тимофеевич изволят гневаться и грозить мне незаслуженными карами. Некоторые бездельники, - Саша показал на хихикающего Захария, - ведут подсчёты и утверждают, что я был трижды приговорён к расстрелу, дважды к повешению и единожды к четвертованию с колесованием. В какой последовательности приговоры будут приведены в исполнение - не ведаю, но лишний раз попадаться на глаза командира опасаюсь. А если серьёзно, то моё скромное содействие излишне, у тебя полно своих козырей - ты наш гостеприимец, ты михайловец, ты боевой офицер, тебя знает капитан Межинский. И ты же зажиточный казачок - верховой конь имеется? - просись во взвод конной разведки. Артиллерийскими кадрами у нас дорожат, пушки дело наживное. Считай, что ты уже под крылом подполковника Миончинского.

Обнадёживающий Сашин монолог был прерван истошным криком Степаниды - "скоро ты, помощничек"?

Саша торопливо подхватился и замахал тесаком, Захарий поплёлся исполнять обязанности ездового второго уноса, а Георгий медлил, не в силах оторваться от друга.

- Я вчера имел наглость, едва стемнело, завалиться в Усть-Лабе в повозку и продрыхнуть в ней до утра, ибо шибко утомился, пёхая от самой Кореновки, - полушёпотом повествовал Саша, пугливо оглядываясь. Говорить он никогда не утомлялся. -Но был разоблачён и отправлен в наряд на кухню. Скоро поднимутся боевые товарищи и возопят о жратве, а страшнее голодного вояки на свете ничего нет. Вот, брат, и приходится поворачиваться.

- А где искать командира батареи?

Указующий жест тесаком Саша не успел сопроводить словами. Зазвенели разбитые стёкла на веранде, по железной крыше будто просыпался град, излётные пули покатились по скату. Запоздало донёсся звук далёкой пулемётной очереди. Сашин тесак завис над головой, часовой сорвал с плеча винтовку и выскочил в переулок, лошади у коновязи беспокойно зашевелились.

- Пожрать не дадут спокойно, гады, - прорычал Саша, но его приглушённый рык был многократно перекрыт полногласным оглушающим басом.

- Что за пальба, чёрт побери! Часовой!

На крыльце в позе ферта воздвиглась импозантная фигура. Высоченная, под два метра ростом. Длинные ноги в галифе, без сапог, в одних шерстяных носках, расставлены начальственно широко, гимнастёрка с подполковничьими погонами враспояску. Лицо узкое, смуглое, с открытым лбом и чёрными усами. Глаза огненные.

- Красные из-за реки палят, - доложил часовой.

- Сволочи! - У Георгия не осталось сомнений - это тот, чей бас Саша сравнивал с иерихонской трубой. - Ни сна, ни отдыха измученной душе.

Командирский взгляд остановился на Захарии.

- Захарашвили! Пулей к поручику Боголюбскому! Пусть поднимает свой взвод и разберётся с этими Робин Гудами.

Подполковник покосился на застывших по стойке "смирно" Георгия и Сашу с тесаком и удалился в дом.

- Уф, - облегчённо выдохнул Саша, - прошу любить и жаловать, вы сподобились лицезреть нашего великого и ужасного командира. Всё, брат, извини. Труба зовёт. Не то быть мне съеденным заживо. Я давно уже подозреваю соратников в каннибальских намерениях.

Действительно, упитанные Сашины формы вполне могли возбудить опасный гастрономический ажиотаж у каких-либо аборигенов Сандвичевых островов.

_

Георгий с тётушкой завтракали в её спальне за туалетным столиком. Возбуждённая, помолодевшая Аглая Константиновна выдала ещё одну новость - оказывается, среди военных, расквартированных в их доме, есть две женщины, сёстры милосердия, и со старшей из них, Домной Ивановной, тётушка уже накоротке познакомилась. Чудная женщина, она переговорила с офицером, ответственным за лазарет и обоз, и тот, тоже милый человек, разрешил Аглае Константиновне присоединиться к ним. До лучших времён, разумеется.

- Я всё-таки дочь врача и надеюсь быть небесполезной, - скромно заявила тётушка.

Георгий про себя усмехнулся, догадавшись, что под "милым человеком" подразумевается капитан Межинский. Тётушке простительно, ей сейчас всё видится в розовых очках, ещё бы - вырвалась, наконец, из тесной клетки. Пора и ему предпринимать решительные шаги.

С подобным твёрдым намерением Георгий постучался в двери зала, где, по словам тётушки, расположились "главные офицеры".

В громком "войдите" без труда узнал хорошо запомнившийся голос.

Господ "главных офицеров" оказалось трое. Они уже отзавтракали и всласть дымили, открыв форточки. Справа, в тётушкином кресле, спиной к тёплым изразцам печи - незабвенный Фёдор Дормидонтович. Тот же короткий "ёжик", та же короткая шея вровень с воротником кителя, тот же неизменно отстранённый вид. Даже глаз не поднял от развёрнутой газеты, что вчера принёс Степан, от красных екатеринодарских "Известий". Второй офицер, моложавый, белокожий штабс-капитан откинулся на диване, заложив ногу за ногу. Интереса к Георгию тоже не выказал, весь сосредоточась на папиросе и пепельнице. И только тот, кого так хотел и побаивался видеть Георгий, смуглый, огненноглазый подполковник смотрел на него в упор пронизывающим насквозь взглядом. Ступни в шерстяных носках высовывались по другую сторону стола. "Митю можно полюбить, если ножки подрубить", - мелькнули в голове ёрнические стишки Саши Тольского в адрес любимого командира. И вправду, велик и грозен.

Волнуясь, представился, изложил просьбу.

Грозный подполковник милостиво кивнул и предложил присесть.

- Значит, во взводе конной разведки готовы служить, - Георгию почудилась нескрываемая ирония в тоне подполковника. - Видел, видел, консультант у вас был сведущий, этот плут Тольский. Нет, нет, - предостерегающе поднятая ладонь остановила вскинувшегося Георгия, - к вам этого никакого отношения не имеет. Понимаю, ногу следует поберечь. Возражений на вашу просьбу не имею. Нам каждый новобранец, как подарок. Сейчас набросаю ходатайство, а вы уж потрудитесь представить его в штаб самостоятельно. - Подполковник стремительно водил химическим карандашом в блокноте. - Препятствий не предвижу. Затем обратитесь к подпоручику Давыдову, он будет ваш непосредственный начальник. Фёдор Дормидонтович, не откажете рекомендовать своего воспитанника?

Капитан Межинский оторвался от газеты, морщась, изобразил усиленное напряжение памяти. Хмелён, похоже, как всегда.

- А, Высочин. Как же, помню, помню. Рад видеть. Конечно, с удовольствием рекомендую.

Пристроил блокнот на колене, приписал пару строк, расчеркнулся и, передавая блокнот, проворчал:

- Невозможно читать, как нас трактует большевицкая пресса. Вот, не угодно ли - "Разбитые под Кореновской банды Корнилова рассеялись. Недалёк час их окончательного уничтожения". Каково?

- А вы ожидали иной трактовки? - подал голос белобрысый штабс-капитан. - Большевики отлично усвоили науку своих учителей немцев. Одурачь массы и делай с ними, что хочешь.

Прибалтийский акцент у штабс-капитана. Русский немец, по всему видно - профессиональный вояка. Нет, что бы ни писали большевицкие газеты, а их хаотичным толпам не устоять против регулярной армии.

Подполковник Миончинский протянул вырванный лист Георгию.

- В добрый путь, юноша. Поздравлять остерегусь, а благодарность примите. За гостеприимство отдельно. Мы ведь ваши гости?

Улыбка на прощанье вышла у подполковника принуждённая.

Улицы Некрасовской, знакомые с детства, выглядели чужими. Разве в июньскую ярмарку набивалось в них столько повозок, фаэтонов, подвод, фур. Но тогда улицы полнились нарядным людом, оглашались песнями, весёлой разноголосицей, жарко светило солнце, кипела жизнь. А сегодня, при чудовищном скоплении перевозочных средств, улицы поражают мёртвым безлюдием. Изредка мелькнёт, подгоняемая холодным ветром, серая одинокая фигура и скроется за углом. Дребезжат сухие стручки акаций, фыркают под плетнями истомлённые кони. Страшен болезненный сон станицы среди бела дня под аккомпанемент отдалённой перестрелки. Это в конце их переулка, над Лабой, стучат наперебой два пулемёта, хлопают винтовки. Поручик Боголюбский разгоняет Робин Гудов.

Старательно размеряя шаг, Георгий шёл серединой улицы, держа сложенный листок, как пропуск. Рана вела себя, на удивление, прилично, почти не напоминала. Было немного неловко за сияющие сапоги, отутюженную шинель, чистенькую фуражку. Немногочисленные встречные попадались исключительно замурзанные.

Уже открылись за изгибом улицы стены и купола церкви на центральной площади, когда в уши вонзился незабытый воющий звук. На миг заслонив церковь, взметнулся огненно-чёрный куст, в грудь толкнул жутковатый холодок разрыва. Граната! Георгий невольно запнулся, но, пересиливая страх, заставил ноги неуклонно двигаться вперёд. Невеликий его опыт подсказывал, что вскоре прилетит следующая граната, на одиночный выстрел пушкари тратиться не будут. Ждать пришлось недолго, через минуту грохнуло по другую сторону церкви, на площади. Стало ясно, что обстрел ведётся из-за Лабы, от Филипповского, а ориентиром красным артиллеристам служит купол церкви. Штаб армии, куда направлялся Георгий, обосновался в атаманском правлении, как раз за церковью, на дальнем краю площади. Приятная прогулка предстоит. Ну что ж, будем принимать боевое крещение. Не поворачивать же назад, не искать обхода. Снаряды летят вслепую, пресловутая стрельба по площадям, могут настигнуть где угодно. Пока шёл к штабу, больше всего озабоченный достойной осанкой, вразброс рвануло ещё несколько раз. Навстречу понеслись повозки, спешно покидая место обстрела.

Но, похоже, бог его хранил. Стоило Георгию ступить на площадь, как орудие красных замолчало. И всё то время, что он, оглохший и ослепший от напряжения, пересекал опасное пространство, вокруг стояла тишина. Впрочем, разгадка этого чуда выяснилась быстро.

Зрение и слух вернулись у крыльца правления. Дорогу ему преградили две экзотического облика личности. Георгию захотелось протереть глаза - уж не померещились ли ему эти басурманы? Огромные белые папахи надвинуты на медные азиатские физиономии, длинные кавалерийские шинели, обнажённые шашки у плеч - а, да это текинцы, личный конвой генерала Корнилова. На вопрошающий взгляд хотел было подать бумагу, но вовремя одумался - навряд ли азиаты умеют читать. А по-русски понимают? Понимают. Один текинец кивнул и взбежал на крыльцо. Скоро вернулся и опять кивнул - проходи.

В заваленном ящиками и сейфами вестибюле поджидал немолодой плешивый полковник в кителе без портупеи. Весь какой-то мятый, смурной.

Вступление Георгия в Добровольческую армию прошло вполне рутинно и казённо. Заявление в несколько строк, подпись под типовым контрактом, занесение в список чинов первой офицерской батареи. И всё. Никакой штабной дотошности полковник не проявил. То ли полностью доверял рекомендательной записке, то ли был чересчур утомлён. Вяло пожал руку, пожелал удачи. Пока занимались оформлением, стёкла окна завибрировали от характерных лопающихся звуков. Так вот в чём дело. Красные пушкари переходили на шрапнель.

Занятый мыслями о своём новом статусе, Георгий рассеянно шагнул в коридор и едва не был сбит с ног пробегающим мимо текинцем в чёрной кожаной куртке и развесистой белой папахе. Уже открыл рот, дабы осадить не в меру ретивого джигита, но поперхнулся. На плечах лже-текинца блестели погоны генерал-лейтенанта, а синие глаза горели явственным начальственным гневом.

- Подпоручик! - взревел генерал, но ожидаемого "спите на ходу" не последовало. Переоценка ситуации совершилась в нём мгновенно. - Вы, часом, не артиллерист?

- Так точно, - Георгий уже не задумывался, он целиком ощущал себя частью армии. - Первая батарея.

- Миончинского? - обрадованно встрепенулся генерал. - Вы мне и нужны. Приказ от генерала Маркова подполковнику Миончинскому - срочно заткнуть глотку красной собаке, что гавкает из-за реки. Выполнять! Одна нога здесь, другая там! - Генерал нетерпеливо хлопнул сложенной нагайкой по голенищу сапога.

Георгий откозырял, крутнулся на каблуках, и тут же невыносимая боль сломала его пополам. В колено будто воткнули штык. Со стоном он ухватился за ногу.

- В чём дело, подпоручик? - Черноусое лицо генерала Маркова качалось над Георгием.

- Рана, - стыдно было услышать собственный стонущий голос.

- Что же вы молчали, юноша? Отставить! Вестовые! - Яростный возглас гулко раскатился по углам коридора. - Ко мне, шайтан вас задери!

Георгий ещё, морщась, одолевал ступеньки крыльца, а вестовой на ахалтекинце уже птицей умчался за поворот. Порыв ветра донёс тягучие звуки похоронной музыки. Провожают погибших. Напутствие или предзнаменование? Какая разница. Назвался груздем - полезай в кузов. Обратной дороги нет.

На высокую паперть церкви медленно, шеренгой, поднимались трое добровольцев. Среднего, на костылях, бережно поддерживали товарищи. Боль отпустила и ноги сами понесли Георгия вослед.

Местный священник, отец Георгий Руткевич, был нередким гостем в их семье, всегда отмечал молодого тёзку, подшучивал - мол, заждался совершить над тобой обряд венчания, когда пожалуешь с болярыней Ольгой? Через него удобней всего передать весточку родным, на тётушкиных холопов надежда плохая.

Служба уже закончилась, к отцу Георгию выстроилась очередь на благословение. Георгий подошёл последним, одновременно с жутким грохотом шрапнели по железной крыше.

- Что творят, нехристи, - отец Георгий укоризненно качал рыжей бородой, но тёплая ладонь его была спокойна и уютна. - Благословляю тебя на подвиг. Не волнуйся, родных извещу.

_

В подпоручике Давыдове Георгий без труда опознал вчерашнего квартирьера и был неприятно удивлён, когда тот не пожелал вспомнить их знакомства. Командир взвода конной разведки сухо дал понять, что он выбрал для себя официальные отношения начальника с подчинённым. Разговор вёл, не сходя с крыльца дома соседей Соломахиных, в шинели внакидку, с нескрываемым выражением неудовольствия от прерванного отдыха. Один раз, правда, ему пришлось спуститься с возвышенного места, чтобы достать из повозки карабин и два патронташа для вооружения своего новоиспечённого бойца. Тут Георгий, не без злорадства, подумал, что неплохо бы его командиру таскать с собой табуретку, крыльца рядом может и не оказаться - макушка подпоручика Давыдова пришлась вровень с плечом Георгия. Вообще - неприятный тип. Синюшное худое лицо, бледно-голубые злые глаза, да ещё эти всклоченные соломенные волосы и усы стрелками. От силы на год-другой постарше, а обличие изрядно потрёпано.

Критически обозрев шашку и браунинг Георгия, командир взвода противным менторским тоном напомнил, что главное оружие рядового бойца суть ружьё, то бишь , карабин и порекомендовал должным образом о нём заботиться.

- Ночевать можете у себя, у нас тут семеро по лавкам, но по первому сигналу сбора быть в полной боевой у начала улицы, наш взвод всегда идёт в авангарде.

Завершив командирские обязанности, подпоручик Давыдов уже шагнул со своего подиума в дом, как вдруг спохватился.

- Кстати. Вы же местный. Не подскажете - кто из ваших земляков в красные записался?

Откровенно полицейская форма вопроса покоробила Георгия. За кого Давыдов его принимает? Трудно дался ровный, обстоятельный ответ.

- Я не местный. Я из Усть-Лабы. Здесь прятался от красных у родственников. Близко знаю только соседей. Хозяин того дома, где вы квартируете, в отряде Кубанской Рады, наш союзник. Хозяева двух других дворов ещё не вернулись с персидского фронта. Некрасовская - станица казачья, доморощенных красных в ней нет. Красные в неё нагрянули иногородние - из Еленовского и Филипповского.

Как на грех, тут же вспомнились Степановы сыновья. Выходит, соврал. Нет, не соврал, Яков его личный враг и нечего сюда впутывать Давыдова.

Тот смотрел на Георгия не то разочарованно, не то с недоверием.

- Вас послушаешь, - начал он брезгливо, - так вокруг одни пылкие единомышленники. А в армию вступают единицы и каждую станицу берём с бою. Почему ваши земляки.

Оглушительный выстрел пушки грянул совсем рядом, обдало горячим пороховым форсом. Георгий растерянно оглянулся. Через улицу, из двора напротив, торчало над плетнём дуло трёхдюймовки.

Подпоручик Давыдов криво улыбался.

- Так-то, гуманист-идеалист. Пока вы тут воспеваете воображаемое миролюбие своих земляков, дежурное орудие штабс-капитана Шперлинга вынуждено разгонять ваших миролюбцев шрапнелью. До скорого.

И, явно гордясь собой, ушёл в дом, маленький, колючий.

Орудийный ствол над плетнём ещё раз с грохотом выбросил форс пламени и невидимый глазу снаряд. Командирский голос что-то выкрикнул. Любопытство погнало Георгия к воюющим собратьям. Но застал их уже в режиме ожидания. Орудийные номера дружно сидели на лафете, подперев головы руками, в позах смертельно уставших людей. Один наводчик, стоял, облокотясь на щиток, и смотрел вверх, на крышу дома. Там, на самом коньке, угнездился офицер с биноклем.

Сложив стрелковую амуницию на завалинку, Георгий, стуча дурацкой шашкой по перекладинам приставной лестницы, поднялся на железный скат кровли. С удивлением отметил, что капризное колено гнётся легко, без боли. Офицер с биноклем коротко взглянул на незваного гостя, присевшего по другую сторону трубы, и опять слился с окулярами. Фуражка с жёлтым гренадерским околышем сдвинута на затылок. "Шперлинг" - назвал его Давыдов, это был тот самый штабс-капитан, что в тётушкином зале не сводил глаз с кончика папиросы, а на Георгия бросил пару таких же коротких взглядов, как и сейчас.

Невнимание соседа не смутило Георгия. Он чувствовал себя абсолютно свободным и равноправным, он тоже чин первой офицерской батареи.

Низменное заречье Лабы просматривалось с крыши, с возвышенного правого берега широко и далеко. Привычная картина. Зелёные квадраты озимей, чёрные заплаты пашен, бурые пятна хуторов, прихотливое переплетение просёлков. По дороге на Филипповское, прочь от станицы, скачет десяток верховых, несётся линейка с пулемётом. Над ними тает облачко шрапнели. С Робин Гудами разобрались, тратить заряды на стремительно удирающую мишень штабс-капитан Шперлинг не хочет. Он ищет главную цель, орудие красных, которое не унимается. Методично рвутся в центре станицы гранаты. Бьют с закрытой позиции, из-за какой-то хуторской постройки. А их в зоне предполагаемой позиции больше десятка. Мгновенную вспышку выстрела при ясном солнце не уловишь, бездымный порох сгорает бесследно, вихри пыли, что там и сям вздымает свежий ветер, только сбивают с толку. Глаза разбегаются, не зная, на чём остановиться. А красные лупят неутомимо - вон ещё ударом по нервам раскатился гул разрыва.

Снизу, от берега Лабы, нестройно брела группа офицеров с винтовками, что-то весело обсуждая. Поручик с ручным пулемётом Льюиса на плече прокричал Шперлингу:

- Саша, подсыпь им под хвост горячего!

Штабс-капитан досадливо дёрнул плечом, не отрываясь от бинокля. Георгий поочерёдно впивался взглядом в хутор за хутором, одновременно следя за удирающими красными - единственным признаком жизни в пустых полях. Машинально отметил, что двое верховых свернули со столбовой дороги на просёлок и пропали за постройками ближайшего хутора. Никакого значения их манёвру Георгий не придал. Но, когда следующий снаряд красных ни с того, ни с сего вдруг рванул в двухстах саженях от их со Шперлингом расположения, - это его насторожило. Второй не замедлил с прилётом и поднял столб воды в Лабе - вполовину ближе. Всё совпадало - свернувшие в хутор верховые дали красным пушкарям новый ориентир!

Забыв о субординации, Георгий непочтительно трепанул штабс-капитана за погон. Над закопчённым зевом трубы, струящим зыбкий тёплый дух, в упор глядя в серые, настороженные глаза соседа, торопливо изложил свою догадку. Шперлинг нахмурился, дёрнул плечом, но на указанный хутор бинокль навёл незамедлительно. Георгий, боясь моргнуть, уставился на бурое пятно из глины и камыша. И готов был поклясться - он уловил-таки на этом тусклом пятне мгновенный отсвет от вспышки выстрела. В подтверждение послышался вой снаряда и тот, с треском проломив густую крону вишни, разорвался в ближнем саду. Штабс-капитан Шперлинг уже сноровисто, по-полевому, определялся при помощи растопыренной пятерни и зажмуренного глаза, морщась, вычислял в уме, выкрикивал команды воспрянувшим номерам.

Пошла классическая артиллерийская дуэль, спор двух орудий - кто кого. Штабс-капитан не суетился, терпеливо выжидал разрыва своей гранаты, моментально давал поправку прицела и вновь хладнокровно наблюдал. Георгий , сгорая от азарта, мял пальцами фигурный конёк крыши, не зная куда себя деть. При внешней неторопливости, слаженная работа офицерского расчёта на один выстрел красных отвечала тремя. И уже четвёртая граната накрыла хутор - победно взлетел вихрь глиняной пыли и камышовой трухи.

- Есть попадание! Тот же прицел - три беглым!

Ещё две гранаты точно ударили по хутору, но третья непонятным образом разбрызгала чернозём пашни сотней сажен правее.

- В чём дело? - Шперлинг грозно зыркнул вниз.

- Позиция, - наводчик-поручик со злостью топнул ногой. - Тонем в чёртовых грядках.

За недостатком места орудие расположилось на том, что было в прошлом году цветочной клумбой.

Пушка красных молчала. Хутор густо дымил, застилая обзор. С затаённым дыханием Георгий напрягал зрение и слух. Ждать пришлось недолго. Шустро свернулись красные пушкари. Сначала из дыма вынырнули верховые, следом трёхпарная орудийная запряжка, за ней зарядные ящики и ещё верховые.

- Эх, сопроводить бы их шрапнелью, - вырвалось у Георгия.

Белокожее лицо штабс-капитана Шперлинга заметно порозовело. Довольно улыбаясь, он протянул Георгию раскрытый портсигар.

- Эффектная концовка отменяется, коллега. Шума много, а шерсти мало, как сказал чёрт, остригая кошку. С зарядами у нас туго. Далеко наши друзья не уйдут, завтра встретимся.

А совсем не похож на бессердечного ландскнехта этот прибалтийский немец. Вполне симпатичен, молод, наверно и двадцати пяти лет не наберётся. Доброжелательно протягивает руку.

- Спасибо за помощь. Давайте познакомимся поближе - Александр Альфредович Шперлинг.

_

Вторая половина дня, вобравшая в себя калейдоскоп встреч и знакомств, мимолётных разговоров и обстоятельных бесед, промчалась снежным комом с горы.

И, уже улёгшись спать на полу флигеля среди новых боевых собратьев, (ночевать в тётушкиной спальне было бы верхом неприличия) Георгий пробовал привести в порядок мысли и впечатления. Коллеги-батарейцы дружно потянулись занимать горизонтальное положение, едва стемнело. Судя по их синим подглазьям, сон у них был в дефиците. А к перевозбуждённому Георгию сон не шёл, хотя и набегался он, как никогда. Ныло колено, мигал огонь керосиновой лампы на подоконнике, потрескивала догорающая печь. Собратья спали беззвучно, даже жутковато было оглядывать их неподвижные, без всяких признаков жизни тела, укрытые шинелями. Один Саша Тольский в углу порой ворочается и бормочет. С Сашей всё понятно - чревоугодие плюс пара стаканов Степанового самогона переполнили Сашин организм избытком энергии.

Боря Беляев, свежий знакомец, что ничком лежит справа, урезонивал Сашу, когда тот пытался провозгласить известное - "бог троицу любит".Напомнил, что бог у них сейчас генерал Марков, который запаха спиртного на дух не переносит. Третьего дня, в Выселках, где господа офицеры, проходя мимо развороченной снарядом лавки, разглядели в ней целёхонькие ящики с водкой и рассовали бутылки по карманам, генерал Марков не спутал горлышки бутылок с ручками гранат. Остановил строй, и неукоснительно и собственноручно расшиб драгоценные сосуды об приклады, пригрозив следующий раз разбивать об головы.

Вообще, Боря Беляев понравился Георгию больше прочих знакомцев. Сам подошёл к Георгию, когда тот чистил карабин, представился, и как-то сразу их потянуло друг к другу и разговор у них сложился задушевный. Всё в Боре подкупало аккуратностью и чистотой - и амуниция, и выбритые щёки, и бережно подбираемые слова. Большинство соратников, чего уж греха таить, не утруждали себя бритьём щёк и подбором выражений. Биография Бори поражала уникальностью. Седьмой сын в семье, младший, и седьмой артиллерист. Артиллерия была их семейным призванием. Два старших брата уже генералы, а он юнкер-недоучка, "ольгинский" прапорщик. В станице Ольгинской, на Дону - пояснил Боря - генерал Корнилов всех юнкеров их батареи за молодецкую переправу пушек по ненадёжному льду Дона вручную (мост захватили красные) произвёл одним махом в прапорщики. Боря третий месяц в Добровольческой армии, по их счёту ветеран. Тоже конный разведчик. Относительно подпоручика Давыдова подтвердил - да, человек сложный, лучше с ним не связываться. И, как бы извиняясь за командира, рассказал, что таким он стал недавно, после боя под Ростовом, в котором младший брат Давыдова, ещё гимназист, попал в плен к красным, а потом был найден не просто убитым, а зверски изувеченным - с выколотыми глазами, отрубленными ушами, короче, кошмар. С того дня Давыдов стал неузнаваем. Удивил скептический ответ Бори на бодрый вопрос Георгия - скоро победим? Он уже достаточно насмотрелся и пришёл к выводу - им надо перебить больше половины России, столько народу отравлено ядом большевизма, так они и дадутся. А нас мало, нам не верят, пополнение рядов не покрывает потерь, но он, как честный человек, будет бороться до конца.

Георгий был настроен более оптимистично, опомнится Россия, поднимутся Кубань и Дон, выжжем большевицкую заразу. Но опять вспомнились Степановы сыновья, подумалось - плохой из меня выжигатель. Такой же идеалист, по выражению подпоручика Давыдова, как тётушка, что несколько раз попадалась во дворе сияющая, уже в белой косынке с красным крестом.

Насмешил за общим ужином Захарка Захарашвили, мол, по его сведениям, армия отсюда направится на Месопотамский фронт англичан, дабы оттуда, объединившись с застрявшими там частями наших Кавказского и Персидского фронтов, при поддержке союзников, обрушиться с новыми силами на большевиков.

Худой, остролицый поручик Боголюбский, тот, что шагал по переулку с пулемётом Льюиса на плече, записной весельчак батареи, отозвался язвительной тирадой.

- Мне помнится, мы должны были взять курс из Ольгинской на Мервский оазис, из Лежанки - на Астрахань, а теперь Захарий собирается вести нас в Месопотамию, разумеется, через свою любимую Грузию. Разделяю нелюбовь Захария к кубанскому самогону, охотно заменил бы его кахетинским вином, но для меня ясно, как день, что пойдём мы на Екатеринодар. Англичанам мы нужны, как пятое колесо возу, от наших славных фронтов остались одни красные лоскутья, так что спасение в собственных руках. Возьмём Екатеринодар, глядишь, и кахетинское там найдём, уважаемый Захарий.

Да, в Екатеринодар. Там Оленька, надо её освобождать, не дай бог попадёт в лапы большевиков. Кто-то из офицеров говорил, что красные комиссары додумались реквизировать для своих нужд, понятно каких, девушек, институток и гимназисток, и учреждают нечто вроде принудительных публичных домов. Ну мерзавцы! Поневоле пойдёшь по стопам подпоручика Давыдова.

Опять заворочался и забормотал Саша Тольский. Всю вторую половину дня он по-прежнему развлекал Георгия болтовнёй и байками, но всё же как-то стушевался на фоне других, более значительных лиц. Несказанно повезло влиться в столь могучий поток, почувствовать рядом сильные плечи товарищей по оружию, делать общее дело. Когда спасался в одиночку, каждая секунда с болью протискивалась сквозь сердце, время стояло на месте, невозможность что-либо изменить в своей судьбе омертвляла душу. А теперь и дышится легче, и время летит стрелой, и вера в лучшее движет вперёд, Вперёд, в Екатеринодар, там Оленька.

Хриплый, отрывистый звук проник в уши, но не в сознание. Что-то звучало и складывалось в странно знакомую мелодию, но не распознавалось спящим умом. Прозвучало ещё раз, потом в третий - уже громче и отчётливей. И, наконец, сложилось воедино, преобразовалось в слова - "Всадники-други, в поход собирайтесь"! Труба! Так он спал, а вовсе не предавался размышлениям! Глаза распахнулись, как шторы. Вокруг копошились, заслоняя свет лампы, сослуживцы, натягивая сапоги, разбирая амуницию и оружие. Боря Беляев буркнул что-то ободряющее. Через минуту Георгий, одетый и собранный, выскочил во двор.

Промозглый чёрный воздух умыл лицо. На бегу взглянул на часы -половина третьего, глухая ночь. Почему такая ранняя побудка? Стрельбы, вроде, не слышно. Адамант неохотно поднялся на ноги. Георгия, как своего хозяина, он признавал и слушался, но покидать тёплую конюшню не спешил.

В поводу вывел Адаманта за ворота, осторожно, пробуя больную ногу, поднялся в седло. Терпимо, хуже было бы при ране в левое колено.

Подпоручик Давыдов уже вертелся в начале переулка на низкорослом коньке, выкликая и выстраивая взвод конной разведки. Деловито указал Георгию место в строю и отъехал. Георгий не преминул мстительно усмехнуться - десятивершковый Адамант ещё более возносил подчинённого над командиром. Позади скрипела колёсами, фыркала лошадьми, разражалась людской бранью, заполоняла переулок батарея.

Окна тётушкиного дома светились сплошной шеренгой, слегка разрежая темень. Мрачный, согнув под прямым углом в стременах длинные ноги, проехал и встал во главе колонны подполковник Миончинский в гренадерской фуражке и бурке. Незаметно возник рядом Боря Беляев, тщательно окутанный башлыком. И впрямь, было очень студёно. На тихий вопрос Георгия - "куда спешим"? - указал пальцем на небо. Георгий предпочёл понять, что Боря ссылается на волю высшего начальства.

Адамант раздражённо всхрапывал и мотал мордой, отгоняя напирающих со всех сторон коней. Ему, взращённому в гордом одиночестве, очень не нравилась бесцеремонность соседей. Георгий, успокаивая, похлопывал его по шее, нашёптывая причудливое имя, данное тётушкой.

Стояли долго. Георгий искурил несколько папирос и пытался разговорить Борю, но тот отчаянно зевал и раз за разом бессовестно задрёмывал. Впереди гудела улица, пронося поток пеших колонн и повозок. Вся армия пришла в движение. Наконец, наступила их очередь. Подскакал посыльный - первой батарее следовать впритык за Офицерским полком.

Подполковник Миончинский поднял руку, рявкнул - "Батарея, марш"! За спиной заголосили, повторяя команду, взводные. Двинулись по широкой улице в направлении станичной площади. Вспомнилась тётушка, трясётся, бедная, где-то позади, не то в открытом фаэтоне, не то в недрах санитарной фуры. Несёт её нелёгкая. Из-за Лабы уже несётся ружейная стрельба. Не спят красные, не дают шагу спокойно ступить. Перед глазами словно плывёт плавучий остров, ощетиненный остриями камыша - качаются штыки Офицерского полка.

Огибая огромный, тёмный силуэт церкви, минули площадь. Редко горят отдельные окна, всё остальное непроглядная чёрная мгла, в которую как в яму проваливается батарея. На спуске к Лабе встали. Вынырнул всадник в белой папахе - вездесущий генерал Марков.

- Орудия выпрячь и на руках через мост! Не мост, а решето, сапёрскую мать! Лошадей перекалечим. Всё верховое и конное принимай вправо! Там брод. Шевелись, славяне!

Адамант чуть поколебался и решительно устремился вслед за остальными лошадьми в ледяную воду Лабы, мощно вынес Георгия на противоположный берег. Брод оказался не так уж мелок - пришлось и больную ногу задирать на круп коня. Обочь были устроены мостки для пехоты из поставленных через реку в ряд телег. Поверх настелили доски и по ним цепочкой, со смехом и руганью, перебегал Офицерский полк и рота за ротой уходил туда, где всё чаще трещала стрельба, где яркими факелами пылали несколько подожженных скирд соломы. По этим факелам можно было определить границы продвижения авангарда.

- Авангард сегодня не самый ударный, - резонёрским тоном старого полководца комментировал картину наступления Боря Беляев, заботливо вытирая дрожащего коня пучком сена. - Корниловцы уходят заслоном от Усть-Лабы, Офицерский полк ещё не вступил в дело, значит впереди Партизанский полк генерала Богаевского и Юнкерский батальон генерала Боровского. Корниловцы и марковцы в перестрелку не вступают, сразу идут в штыки, а красные от подобного неделикатного обращения уклоняются, попросту - драпают. Вот подоспеет Офицерский полк генерала Маркова - быстрей двинемся.

Сравнение Саши Тольского их армии с ледоколом воплощалось на глазах. Ничего себе война! Ежеминутная борьба за выживание. Похоже, красные вцепились в них мёртвой хваткой и насколько же достанет сил от них отбиваться!

Между тем перепрягли уносы и тронулись в направлении стрельбы и пожаров. Пули до колонны батареи ещё не долетали, но их незримое приближение ощущалось всей грудью.

Неожиданно поступил приказ свернуть в сторону и занять позицию для прикрытия отхода. От Усть-Лабы тоже катился вал пальбы. Становилось совсем весело, как опять-таки предсказывал Саша Тольский. Нашли просторную площадку возле табачной сушилки, расположились на ней, но коней не выпрягали, подполковник Миончинский чего-то выжидал. "Ждёт команду - отставить", - шепнул Георгию на ухо Боря Беляев.

Уже рассветало, и неустойчивость, нервность обстановки становилась нагляднее. Колонна обоза на дороге то судорожно погоняла во все лопатки, то застывала, как вкопанная. Возницы беспокойно тянули шеи, безуспешно пытаясь понять, что встало на их пути. Суматошно скакали взад-вперёд молчаливые посыльные, внося ещё большую тревогу. Авангард явно упёрся в крепкую оборону красных, там гремит неумолчная стрельба и - боже! - сколько же пожаров пылает! Все хутора, которые Георгий наблюдал вчера с крыши, горят, возносятся к серому небу алыми языками пламени, чёрными тучами дыма. Широким разливом раздвигается волна пожаров по мере наступления их армии. Всё родное залабинское заречье превращается в пепел.

Георгий растерянно обернулся. Собратья-батарейцы, похоже, вообще не обращают внимания на жуткую картину, буднично суетятся вокруг повозок и коней, привыкли. Один Боря Беляев, с посиневшим на ветру личиком, скорбно мигает глазами из-под фуражки, озирая, как и Георгий, пылающую равнину. Да ещё три женщины, заметные издали по белым косынкам, застыли в неподвижных позах со сложенными на груди руками. У табачного навеса что-то происходит, доносится смех и громовый бас подполковника Миончинского - "мародёрство, мать, мать"! Мелькнула согнутая фигура Саши Тольского со связками табачных листьев на шее. Точь в точь ожерелье папуаса.

Подъехал хмурый верховой казак.

- Где лазарет? Санитаров требуют, раненых много.

- Казак, а кто это поджигает? - спросил Георгий.

- Кому надо, тот и поджигает, - неприязненно ответил казак, глядя в сторону.

- А всё-таки? Наши? Красные? - добивался Георгий.

- Какая разница! Гори оно всё огнём! - вспылил казак и, злобно хлестнув коня, ускакал, не желая ничего объяснять.

Сочувствующий взгляд Бори Беляева только добавил знобящего холода в сердце. Кружились серые волны дыма и пепла, кружились серые волны людских толп, кружилась голова под серым небом в кружеве серых туч. Так вот как это будет, Георгий Высочин! Водоворот, который, то ли затянет, то ли выкинет на берег. И ты уже в нём. Водоворот. Вся Россия кружит в водовороте.

Громкая команда привела в чувство. Пушки разворачивались в сторону Некрасовской. Пора было приступать к своим обязанностям.

_

В О Д О В О Р О Т

(Георгий)

Железная щеколда калитки лязгнула винтовочным затвором. Георгий вскочил из-за стола и резко шагнул к окну. Боль в раненом колене тут же напомнила о себе. Осторожно выглянул сбоку опущенной шторы, выдохнул с облегчением и обернулся.

Тётушка смотрела на него через стол вопрошающими глазами.

- Степан, - сказал Георгий. Таким тоном обычно произносят "свой". Он и был свой, сколько помнил Георгий, вечный арендатор дядиных десятин. А с недавних времён тётушкин домоуправ, ведший её вдовье хозяйство. В коротком сером полупальто, серой папахе, седобородый, он легко мерял серыми сапогами двор, привычно огибая парадное крыльцо, направляясь к чёрному входу. На плече охотничья сумка покойного дяди с раздутыми боками. Долго ж он пропадал в лавке.

- Я ему папирос заказывал, - напомнил Георгий.

- Сходи, - вздохнула тётушка, берясь за чашку. Чинный английский файф-о-клок скомкался.

На кухне Степан выкладывал на стол кульки и свёртки под придирчивым надзором супруги Степаниды, рыжей, краснощёкой бабищи в цветастом переднике. Стопка голубых папиросных коробок аккуратно стояла в сторонке.

Сакраментальный вопрос - "что нового в станице?" - вырвался сам собой.

- Есть новости, - и по сумрачному лицу Степана, по сиплому голосу сразу стало понятно, что новости не из приятных. Знобящий холодок нехорошего предчувствия окатил грудь.

- Сильные новости, - Степан на мгновение поднял на Георгия серые, умные глаза и тут же виновато понурил голову. - Генерал Корнилов в Усть-Лабу вступил. Там сейчас бой идёт.

- Корнилов?! - Перед Георгием будто вспыхнула ослепительная , что молния. Противное ощущение непреходящей опасности сменилось мурашками восторга по всему телу. - Ты же вчера передавал, что он через Кореновку на Екатеринодар пробивается?

- То вчера, - безрадостный тон Степана подсказывал, что его последние новости, в отличие от Георгия, скорей удручают, нежели бодрят. - А сегодня ему в Екатеринодаре искать нечего. Третий день, как Рада с войском из города ушли в Закубанье, на нашу сторону. В столице теперь красное армавирское правительство со своей армией.

- Так он к нам идёт? -нетерпеливая радость переполняла Георгия.

- Говорят - да, - всё так же опустив голову, уныло повествовал Степан. - Через кубанский мост к нам идут. Наши советчики митингуют - обороняться или отступать.

- И к чему они склоняются? - не скрывая насмешки, спросил Георгий. Куда этой еленовской иногородней рвани да приблудной солдатне против грозных корниловцев! Это вам не мирную, напуганную станицу терроризировать.

- Если помощь из Филипповского не придёт - отступят, - угасшим голосом закончил Степан. Не зря он столь долго пробыл в центре станицы, осведомлён вполне.

Напряжённо слушавшая Степанида фыркнула и что-то невнятно забормотала, перебирая кульки.

- Да, корниловцы красным пощады не дадут, - не без злорадства подтвердил Георгий. Поглядел на потупленного Степана, на готовую лопнуть от ярости Степаниду, забрал папиросы и вышел.

Ишь, как всполошились тётушкины холопы. "Чуют правду". А правда в том, что самим Степану со Степанидой бояться прихода корниловцев нечего. Боятся они за своих сынков, отпетых краснюков. Пригрел дядя не на свою голову Степанову семейку. Тётушке доводится расхлёбывать. Сколько раз говорил отец Георгия своему брату, ныне покойному дяде-тёзке - "нельзя, Георгий Николаевич, арендаторов к дому приближать. Меняй их почаще, не то на шею сядут". Да только дядя-тёзка всегда поступал в угоду лёгкости сиюминутного бытия. И если Степан никогда не дал повода усомниться в его порядочности и преданности, то Степанида с некоторых пор позволяет себе косые взгляды и враждебное ворчание. Типичная мать-волчица, вырастившая трёх хищных волчат. Те давно уже вымахали в матёрых хищников, живут отдельно от родителей на краю станицы и на дядином хуторе в степи, возделывают тётушкины угодья, мечтая заполучить их себе, благо новая власть обещает всё отобрать и поделить. Да эта троица уже сами новая власть, заседают в местном красном совете, и остаётся только удивляться, что они не идут по его, Георгия, душу. Ведь знают наверняка от мамаши про беглого офицера, который скрывается у родственницы. Разве отец пока удерживает. Но долго ли ещё сможет Степан быть авторитетом для не признающих никаких авторитетов?

Изложив тётушке сногсшибательные новости, Георгий извинился и оставил её размышлять наедине. Сам он направился в кладовую в углу дома, где в потолке был устроен лаз на чердак с приставной лестницей. По ней и вскарабкался Георгий, безжалостно сгибая больное колено. Лестницу втащил за собой и опустил крышку лаза. Вот его убежище на крайний случай и возможный вариант бегства. В четырёхскатной крыше прорезаны на каждую сторону световые оконца и на чердаке достаточно светло. Минуя обдающие теплом печные трубы, перешагивая через борова, Георгий направился к северному окошку, выходящему в сад. Из глубокой ниши под окошком извлёк и раскрыл свой армейский чемодан, достал бинокль в кожаном футляре. Другой атрибут офицерской амуниции, испанский браунинг, постоянно ощущался в правом кармане брюк.

Напористый холодный ветер насквозь продувал шёлковый дядин бешмет, остужая разгорячённое сердце. Но тот же ветер донёс звук, заставивший радостно вздрогнуть. Памятный артиллерийский гул, одновременно милый и смертоносный. Оттуда, с севера. Прохладные окуляры бинокля ласково прильнули к векам.

Передний план - сплошное переплетение голых ветвей, но чуть выше - вот они бурые глинистые кручи, с детства знакомый абрис родной станицы.

Неблизко, вёрст десять, но чётко различаются белые пятнышки хат, серые копья тополей, а над ними - снежные облачка шрапнелей. Над его некогда мирной станицей злобно, ища жертвы, рвётся шрапнель! В улицах кипит бой, валяются трупы. Может быть, возле его дома. Как там мать, отец, младший Павлушка? Три сестры, слава богу, далеко от этой бойни - Анна в Москве, Анастасия в Ессентуках, Надя в Саратове. Одна Катя в Усть-Лабе, несчастная молодая вдова с двухлетним сынишкой на руках. Лучше б и она оказалась в этом году подальше от кровавых родных мест.

Дорога от Усть-Лабы до Некрасовской не просматривается, движения корниловцев не видно, от бинокля толку нет, как и от бесполезного сидения на чердаке. Вообще многое потеряло смысл за последний год. Плавное, упорядоченное течение жизни словно вверглось в жуткий водоворот. А как всё замечательно начиналось! Тёплое детство, дружная семья, весёлая учёба в гимназии, первые любовные страдания - всё текло законным чередом. Даже грянувшая война с германцами, первые неудачи на фронтах, скорей раззадоривали - вот пойдём мы и побьём пруссаков, не впервой. И в Михайловское артиллерийское училище вместо Технологического института пошёл как на праздник, несмотря на мамины слёзы. Первые сомнения закрались после неожиданного отречения Николая Александровича, после смуты в Петрограде. Но оставалась надежда, что созываемое Учредительное Собрание вернёт Россию к испытанному самодержавию, отвергнет шаткое, бестолковое многовластие. Как бы там ни было - долг офицера защищать Родину. Успокоил и кратковременный отпуск перед фронтом, проведённый дома, на Кубани, где, на первый взгляд, всё оставалось по-старому. С назначением неслыханно повезло - попал в новенький, с иголочки, дивизион ТАОН, мечта любого артиллериста. И фронт достался желанный, Юго-Западный, прославленный прошлогодним наступлением Брусилова. В июне 1917 года здесь опять затевалось новое грандиозное наступление. Правда, ходили слухи, что в пехотных частях, где демократизация армии зашла слишком далеко, солдаты митингуют и наступать не хотят. Зато их дивизион рвался засыпать австрияков и германцев приготовленными тяжёлыми гостинцами. Началось всё великолепно, палили всласть, разнося окопы противника в клочья. Даже угодивший в колено осколок, очень уж некстати, буквально на второй день наступления, показался вгорячах пустяком. Только рана поддавалась лечению трудно, оперировали несколько раз, переводя из госпиталя в госпиталь. Весёлый главврач офицерского лазарета Российского общества Красного Креста в Киеве Юрий Ильич Лодыженский, любивший щеголять в казачьей черкеске и папахе, пообещал, что через два-три месяца Георгий вернётся в строй и отправил долечиваться домой. В сентябре Георгий прибыл в Усть-Лабу на костылях, в декабре выбросил и палку, но всё равно прихрамывал, а главное - возвращаться стало некуда. Некуда - в полном смысле этого слова. За три месяца фронт и армия рассыпались в прах, вместо закона и порядка из Петрограда растекалась по России красная большевицкая зараза, переворачивая жизнь с ног на голову. Страной правили вчерашние голодранцы и распоясанная солдатня. Приличные люди опасались высунуться на улицу. Жестокий урок от самочинной власти получил и Георгий. Возвращался из Ессентуков, куда зазвала сестра Настя полечить ваннами колено, и вышел на станции Кавказская на перрон. Тут-то к нему прицепилась толпа пьяных солдат, непотребно дезертирского вида, с требованием снять погоны. Ни нашивка за ранение, ни инвалидная палка их не останавливали. Грязные лапы тянулись к плечам Георгия и тот едва не схватился за браунинг, но налетели милосердные дамы, с криком оттеснили опешивших солдат и быстро увели взбешённого Георгия в вагон. В Усть-Лабе только и было разговоров, что об обысках, арестах, реквизициях, гонениях на "бывших". Отец жаловался, что работа его почтово-телеграфной конторы превращается в сущий ад. Мутные серые волны всё туже закручивали водоворот. Соседнюю станицу Ладожскую оккупировал красный Дербентский полк, сбежавший с Кавказского фронта. Обнаружив в Ладожской спиртзавод, он уже не нашёл в себе сил продвинуться дальше, покраснел окончательно. Ошалевшие от водки и вседозволенности солдаты останавливали проходящие эшелоны и творили самосуд и расправу, грабя буржуев, расстреливая десятками и сотнями офицеров и генералов. Муж сестры Кати, подъесаул 1-го Екатеринодарского полка Алексей Дронов, возвращаясь с фронта, едва не нашёл смерть в двадцати верстах от родного порога. Выручили свои казаки, спрятали. Дрожа от негодования, Алексей говорил Георгию - "ты, Жорж, как знаешь, а я, чуть очухаюсь, двину в Екатеринодар, в армию Кубанской Рады. Надо кончать с этой пугачёвщиной". В Екатеринодаре полковник Покровский собирал всех, кто готов бить красных. Но и "пугачёвцы" не дремали.

Первый день марта, "табельный день", как шутливо именовал его отец, потому как первого и пятнадцатого числа каждого месяца к ним в Усть-Лабу неукоснительно прибывал из Некрасовской Степан с тётушкиными гостинцами, едва не стал для Георгия последним днём жизни. А для Алексея Дронова, увы, стал. Степан не подкатил, как обычно, а подлетел к их двору на грохочущем фаэтоне. Серыми губами выговорил, что завернул попутно к Дроновым, а там Алексей лежит убитый, а Екатерина Александровна без чувств. Соседи рассказали, что приходили местные советчики с дербентцами арестовывать Алексея, тот вспылил, схватился за шашку и был тут же исколот, изрублен и сброшен в яр. А комитетчики деловито сверились со списком и отправились арестовывать следующего офицера. Степан мигом смекнул, что наверняка в том списке числится и Георгий Высочин и медлить не стал. "Собирайтесь, Георгий Александрович, скачем в Некрасовскую". - "Но в Некрасовке тоже сидят красные"! - ужаснулась мать. "К Аглае Константиновне красные не придут", - твёрдо сказал Степан. Он знал, что говорил. За ту неделю, что Георгий, исходя нервами, провёл под тётушкиным кровом, красные в их ворота ни разу не постучали. К соседям Соломахиным приходили, правда ушли несолоно хлебавши - их сын Михаил, казачий офицер, успел убежать в Екатеринодар. Чего стоило Степану хранить тайну, какую борьбу с сыновьями он выдерживал - оставалось догадываться. Георгия не покидало ощущение, что жизнь его висит на тоненьком волоске.

Тётушка свалившегося, как снег на голову, племянника приняла не моргнув глазом, будто сама пригласила погостить. "Располагайся, Жорж. Ты дома". И всё. Оттопыренного браунингом кармана не замечала в упор. С расспросами не приставала, деликатно устроила подпольное проживание. О гибельном настоящем не заговаривала. Над Катиной бедой, конечно, всплакнула, но, как всегда, сдержанно. Но внутреннюю её тревогу и беспокойство Георгий легко угадывал. Неспроста тётушка регулярно посылает Степана в станицу вызнавать новости или просит съездить в Усть-Лабу за газетами. Положение тётушки более чем щекотливое, она его сознаёт и наверняка что-то обдумывает, просто пока не оглашает.

И вот, похоже, времени тревог и неопределённости приходит конец. Накатывается поток корниловской армии, который подхватит и Георгия, другого пути нет. Быстрей бы.

Гул артиллерийской дуэли затих, пасмурный день стремительно меркнул. Георгий закрыл окошко, сунул бинокль в чемодан и наощупь стал пробираться к лазу.

_

В столовой было уютно и тепло. На столе горела фигурная бронзовая лампа с двумя стеклянными колпаками в виде изогнутых полумесяцев. Тётушка, подобрав под себя ноги, укутав плечи шалью, свернулась в кресле с книгой. Чехова читает. Небось, "Даму с собачкой". Она и Георгию пыталась подсовывать книжки, убеждая в целительном воздействии чтения на нервы, но тому ни разу не удалось продвинуться дальше первой страницы. Стоило наткнуться на слово, напоминающее что-то из недавнего, обжигающего огнём, как мысли незаметно уводили прочь от книги. А тётушка свято верит в свою теорию.

Не успел Георгий усесться напротив, как тётушка решительно захлопнула книгу.

- Жорж, - обычно Георгий морщился, слыша офранцуженный вариант своего имени. Это сёстры, негодницы, начитались Мопассана и ввели в семье дурацкое поименование. Сколько за это получали. Кстати, и покойный Алексей у Кати перенял. Нашли француза - русый, светлолицый, гренадерского росту, никаких тебе усиков а ля д,Артаньян. (Они ещё вдобавок и не растут толком). Короче, типичный славянин. А вот в тётушкиных устах подобное обращение никакого протеста не вызывало, наоборот - ласкало слух. Тембр голоса у Аглаи Константиновны какой-то особенный, слушаешь - и будто лёгкие, щекочущие токи пробегают по телу, испытываешь чистое наслаждение, как от прекрасной песни, не то что резкие, крикливые голоса сестёр.

- Жорж, у меня к тебе неотложный разговор.

Раз тётушка говорит "неотложный", значит, требуется полное внимание, а где его взять, когда уши ловят звуки за окнами. Оттуда, из тёмных сумерек надвигается решение его судьбы. Но высоко вскинутая голова Аглаи Константиновны, прямо вперённый взгляд, необычно жёсткая интонация - что это? Надо слушать.

- Я знаю, - тётушка чеканила слова, как червонцы, - ты, Жорж, уйдёшь с корниловцами. Для тебя это вопрос не только жизни и смерти, но и твой долг и честь. (Георгий даже встрепенулся, услышав давно позабытые "долг и честь"). У тебя выбора нет. Но поверь, выбора нет и у меня. Оставаться долее в этом доме я не могу. Ты знаешь, я собиралась уехать домой в Киев сразу после похорон Георгия Николаевича, но некоторые родственные и хозяйственные обстоятельства не позволили, а теперь откладывать невозможно. Я не совсем точно выразилась об отсутствии у меня выбора. Есть два исхода, но один неприемлем. Если проще и короче, то я могу покинуть свой дом добровольно, сохранив достоинство, или быть выброшенной из него насильно, причём не исключено, что уже в качестве трупа. Понятно, что я выбираю добровольный уход.

- Я вас не понимаю, тётя, - попытался вставить словечко огорошенный Георгий. Хотя, в глубине души, он ждал от тётушки чего-то в этом роде. Не тот человек Аглая Константиновна, чтобы сидеть, сложа ручки, и наблюдать, как другие распоряжаются её жизнью.

- Объясняю, - тётушка продолжала излагать своё решение логически и последовательно. - На днях, ты уже был здесь, мне понадобилась Степанида и я пошла к ней во флигель. Но, не открыв дверей, вынуждена была повернуть обратно. Я не подслушивала, упаси боже, просто разговор внутри, а, вернее, крик, был чересчур доступен ушам и непосилен для разума. Яков, их младший, дезертир, убеждал своих родителей, что пришло самое время разделаться с буржуями, понимай, с тобой и со мной, прикончить на законных, якобы, основаниях. Мол, для новой власти убить буржуйку с беглым офицером, которого она укрывает, не только не предосудительно, а, наоборот, похвально. Как видишь, пока мы с тобой целы, скорей всего усилиями Степана, но это лишь отсрочка. Стоит армии генерала Корнилова уйти из Некрасовской, Яков со своими приспешниками исполнят задуманное. Стать жертвой этих головорезов я не собираюсь. Я тоже уйду вместе с армией. И ставлю тебя в известность о своём решении.

- Тётя, - Георгий машинально ощупывал в кармане браунинг. За окнами чудились крики, топот коней. Мысли плохо связывались с языком. - Вы плохо представляете, что такое действующая армия. Женщине там точно не место. Поезжайте в Усть-Лабу к моим родителям или к Кате, переждите. Усмирим "пугачёвцев" - тогда и отправитесь домой.

- Георгий, - в тётушкином тоне прозвучала снисходительная нотка, когда обращаются к меньшему не столько по возрасту, сколько по разуму. - Никакой разницы между пребыванием в Некрасовской или в Усть-Лабе нет. С корниловцами, я знаю из газет, идёт от самого Ростова много беженцев. Ещё одна душа помехи им не составит, как и обузы - слава богу, фаэтоном и парой лошадей я располагаю. К тому же, как сообщил мне Степан, корниловцы направляются к побережью, в Туапсе. Оттуда я смогу морем добраться до Одессы, а там и до Киева рукой подать.

Несомненно, в доводах тётушки была логика, но она годилась для мирного времени, а не для войны. Война ломает любые чёткие схемы в одну минуту. Ничего надёжного Георгий предложить не мог. Да и переубеждать тётушку задача непосильная. Характер у неё непроницаемый, можно сказать, загадочный. Само её появление в кругу их семьи стало загадкой. Дядя Георгий Николаевич всех удивил. Неисправимый холостяк и гуляка, он делил свою жизнь на две мало сочетаемые половины. Первую он всласть проводил в Екатеринодаре, предаваясь разнообразным земным грехам, вторую посвящал поездкам по святым местам, где накопленные грехи отмаливал. На вопросы о женитьбе бодро отделывался заготовленным ответом - "на будущий год". А так как каждый следующий год - будущий, то никто дядины обещания всерьёз не воспринимал. И когда он в 1912 году поехал в Киево-Печерскую лавру все сочли его вояж очередной блажью. Но возвращение дяди произвело в семье фурор - он предстал под руку с молодой женой. Молодой как относительно мужа - дяде было уже ближе к пятидесяти, чем к сорока, так и в действительности - ей едва перевалило за двадцать пять, и выглядела она просто ослепительно. Сёстры были потрясены её столичными нарядами и киевским шиком, а Георгий, тогда ещё зелёный гимназистик, увидел в ней идеал женской красоты, о котором мечтал. Смугловатое лицо, каштановые волосы, вишнёвые губы - Оленьке Бабаевой, его гимназической пассии, было до неё далеко. Дядя сиял, как начищенный самовар, Аглая Константиновна держалась с удивительным достоинством. В общении с родными она вежливо соблюдала верную дистанцию, была приветлива и любезна, но не сближалась особенно и никогда не раскрывалась. Всегда в ней чувствовалась какая-то загадка. Как и осталось загадкой, что могло соединить бурнокипящего дядю со столь самоуглублённой женщиной. Что загнало в степную глушь дочь известного киевского врача, вдову погибшего под Мукденом офицера? Трудно было найти нечто объединяющее две столь несходные натуры. Самая начитанная из сестёр, Надя, многозначительно цитировала модного поэта - "Из города Киева, из логова змиева, привёз не жену, а колдунью". Но долго подобными вопросами задаваться не пришлось. Весной 1913 года не только семейная, но и земная жизнь неугомонного дяди оборвалась. Возвращался он из Екатеринодара, куда ездил по делам, один, и зачем-то поехал не северным берегом Кубани, как обычно, через Усть-Лабу, а понесло его срезать дорогу по закубанской стороне, через черкесские аулы. Там его и убили черкесы, позарившись на роскошный фаэтон и великолепных коней. Преступление раскрыли быстро, а тётушка стала дважды вдовой. И стала для их семьи, особенно для сестёр Георгия, подлинной доброй феей. Сёстры, одна за другой, стремительно вылетали замуж, доходы отца с надела в Ивановской давно не покрывали потребностей семьи - а ну-ка шесть детей! - отец был вынужден поступить на службу, и всё равно без помощи тёти достойной жизни бы не было. Тётя умудрялась оказывать помощь так незаметно и ненавязчиво, что выглядело это пустяковой семейной услугой, общим делом. Её личная жизнь продолжала оставаться загадкой, выезжала она из дому редко, хотя отец, осведомлённый по роду службы, неоднократно упоминал об её обширной почте. И вот теперь Аглая Константиновна в очередной раз демонстрирует свой непостижимый характер, удивляя племянника.

- Риску много в вашем решении, тётя, - только и смог пробормотать Георгий.

- Менять его я не буду, - хладнокровно отрезала тётушка, плотнее подбирая под себя ноги и запахивая на груди концы шали - в окно подувало. Настойчивый северный ветер гудел за стёклами в голых вершинах акаций. Георгию почудились отдалённые хлопки выстрелов, но, как ни напрягал слух, ничего определённого не расслышал, возможно, хлопают двери в коридоре.

- И ещё, самое важное для тебя, Жорж, - строго, с официальной интонацией, произнесла Аглая Константиновна, - пора тебе сообщить, что все распоряжения по поводу твоего вступления в наследство я сделала. Когда победите этих разбойников и ты благополучно вернёшься домой (тут голос тётушки заметно потерял уверенность), станешь полноправным владельцем. Арендаторов я оповещать не стала. Ни к чему.

Не успел Георгий подобрать подходящие случаю слова, как его буквально сорвало со стула грохотом близкой, отчётливой стрельбы. Бешеная, скоропалительная перестрелка трещала совсем рядом, можно было догадаться - у околицы, на усть-лабинской дороге. Началось!

В свете из окон еле просматривается пустой двор, серая стена густого штакетного забора. Вокруг тьма. Перестрелка быстро смещается к центру станицы, будто подгоняемая ветром. Понятно - конная разведка корниловцев сбила и гонит заставу красных. В серой стене забора провалилась чёрная дыра калитки, вбежал согбенный человек. Опять Степан. Неймётся непоседе. Постоял, прислушиваясь, и трусцой побежал в дом.

Георгий переглянулся с тётушкой. Та первая решительно направилась к двери.

На кухне Степанида яростно отчитывала мужа.

- Где тебя носит, старый дурень? Смерти ищешь?

Степан тяжко отдувался и мотал головой. Не замечая стоящих за спиной тётушки и Георгия, выдохнул:

- Уймись, Поликарповна. Ребят бегал проведать. Они ещё засветло с семьями уехали на Николаевский хутор. За них не переживай.

И, увидев страшные глаза Степаниды, обернулся.

- Что происходит? - резко спросил Георгий.

- Корниловцы вступают, - обмякая, как сброшенный наземь полупустой мешок, обречённо ответил Степан.

- Ну и слава богу, - звонко выпалила Аглая Константиновна. И вышла гордо, демонстративно.

После её ухода наступило тягостное молчание. Георгию стало жалко незадачливых заговорщиков. К чему выяснять отношения, когда не сегодня-завтра расстанемся, скорей всего, навсегда.

- Напрасно ты, Степан, в такую пору гуляешь, - невинно пожурил он поникшего домоуправа. - Пристрелят в потёмках за здорово живёшь и фамилию не спросят.

- Вот и я этому дурню говорила - сиди дома, - с готовностью подхватила Степанида, - да разве он послушает.

А у самой глазки бегают, глянцевые щёки красней обычного. Потупленный Степан не в силах поднять головы.

- Ладно, - примирительно проговорил Георгий. - Бояться нам нечего. Корниловцы нам не враги. Не надо только по ночам шастать где ни попадя, сидите спокойно дома и никто вас не тронет.

Почему-то вспомнилось тётушкино "арендаторов не оповещала".

- Ужин поспел. Подавать? - Степанида умело закругляла разговор. Что ж, война войной, а ужин по расписанию.

_

И за ужином и после у Георгия действовало лишь одно чувство - слух. Кроме воя ветра и дальних разбродных выстрелов всё чаще доносился глухой слитный гул, который порождается массовым движением людей, коней, повозок. Порой прорезались громкие выкрики. Георгий ожидал, что вот-вот на пороге встанут усталые походники - постоя их двору не миновать. На высказанное предположение тётушка отреагировала моментально:

- Сегодня ты будешь ночевать в моей спальне, на кушетке. Без церемоний, пожалуйста.

И добавила с улыбкой:

- Пора тебе принимать подобающий вид.

Георгий сообразил, о чём речь. Позвал Степана, вдвоём сволокли чемодан с чердака.

- С корниловцами уйдёте, Георгий Александрович? - невпопад спросил Степан и тут же спохватился, отвёл глаза.

Приятно ощутить себя вновь офицером, упереть плечи в твёрдые щитки погон, затянуться широким ремнём, определить браунинг в надлежащее место, в кобуру. Подпоручик Высочин может смело встречать гостей, братьев по духу и по оружию. Хватит бродить ночами по двору в дядиной бекеше и шапке, словно тень отца Гамлета.

Грубый стук в ворота обварил кипятком. Ведь ждал, ждал с радостным нетерпением, и на тебе - непонятное волнение. Не чуя ног, побежал по коридору, Следом топал Степан.

Над воротами лошадиные морды, смутные силуэты всадников, косые стволы карабинов за спинами.

- Хозяева! - хрипло выкрикнул передовой. Голова и шея у него обмотаны башлыком, выделяется белая повязка на рукаве - квартирьер. - К вам назначен постой. Ого - или мы опоздали?

- Нет, нет, - заторопился Георгий, - вы первые. Я хозяин этой усадьбы, подпоручик артиллерии Высочин. В отпуске по ранению. Милости просим.

- Коллега! - Хриплый голос выдал что-то похожее на смешок. - Очень приятно. Я подпоручик Давыдов. Слава богу, вам ничего растолковывать не нужно. Сколько душ поместится?

- До взвода, - Георгий старался быть обстоятельным. - Двор просторный, большой дом, флигель - человек тридцать разместятся свободно.

- Замечательно, - квартирьер явно уклонялся от пространного разговора. Вид у него был сильно изнурённый. - Ещё вопрос - сколько на вашей улице домов?

- Это переулок, собственно. Ещё три усадьбы. Все добротные.

- Замечательно. Наконец-то нашей батарее повезло. Я поставлю на перекрёстке пост, но если какая сволочь прорвётся - гнать в шею! Только первая батарея!

- А когда ждать?

- Точно сказать не могу. Боюсь, батарея ещё в Усть-Лабе. До скорого.

И квартирьеры исчезли в темноте.

- Куда мы тридцать душ приткнём? - недоумевал Степан.

- Солдат, - уточнил Георгий. - Для солдата и пол - перина. Лишь бы сухо и тепло.

Тётушка, собрав всех в коридоре, "оповестила", вызвав минутный столбняк у Степана. Степанида победоносно поджала губы, но на приглашение тётушки следовать за ней, отозвалась беспрекословно.

- Это что ж получается? - Степан растерянно совал поленья в топку печи. - Вы с Аглаей Константиновной уедете. А на кого хозяйство оставите?

- Уедем, надеюсь, ненадолго, -приняв самый равнодушный тон, Георгий пускал папиросный дым в прожорливое жерло печи. - А тебе не привыкать.

- Вот закрутилась свара, - осторожно расширял тему Степан. - Чем всё закончится?

- Чем закончились бунты Разина и Пугачёва? - Георгий нашёл, как ему казалось, неопровержимый аргумент. Но у Степана имелся аргумент покрепче.

- Так тогда царь был, власть настоящая. А сейчас кто ружьё взял - тот и власть.

Георгий хотел сказать, что он тоже берёт в руки ружьё, но опять стало жалко Степана. Слишком понятно, в кого придётся стрелять. А миром, похоже, уже ничего не решить. Убийство Алексея, обида, нанесённая тётушке, уже никогда не забудутся и не простятся. С другой стороны, Степан спас его от верной смерти. Чем он виноват? Но собственные сыновья наверняка дороже. Господи, как всё перепуталось, как всё противно. Как дым вот этой папиросы, который почему-то горчей хины.

- А как вы думаете, - Степан зорко взглянул острыми серыми глазами, - куда дальше генерал Корнилов пойдёт?

- Ты же сам слух приносил, что на Туапсе, - недоумевающее сказал Георгий. - Только это чепуха. Его цель - объединиться с войском Кубанской Рады, значит, ему дорога на Екатеринодар.

И с удовольствием подметил, что стратегические планы генерала Корнилова совпадают с его личным интересом - авось, наконец-то встретится в стольном граде с Оленькой Бабаевой. Та почти год неуловима, то с мамой в Анапе, то в училище в Екатеринодаре и их письма невпопад летят на покинутые адреса.

- Выходит, на Курганную не пойдёт?

Так вот в чём дело! Причина странного любопытства Степана прояснилась. По пути на Курганную, в шести верстах от Некрасовской стоит дядин Николаевский хутор, где спрятались Степановы сыновья. Не знаешь, что и сказать .Если честно, то лучше бы этот узел разрубили чужие руки. Во всяком случае, гоняться за ними Георгий не собирается. Настораживает, правда, почему эти хищники не отступили вместе со своей шайкой, а притаились поблизости. Чёрт с ними, время рассудит, война сведёт.

- Можешь быть спокоен, - с подчёркнутым намёком ответил Георгий, - на Курганную корниловцы точно не пойдут.

И оставил непроизнесённым - "плохой из тебя, Степан, конспиратор".

Налетела сияющая тётушка в сопровождении мрачной Степаниды.

- Жорж, у тебя всё готово к отъезду?

- А что мне собирать? Чемодан да несессер - весь багаж.

- Я так и думала. - Тётушка была неузнаваема. Бодра , деятельна. Ленивая кошечка выпрыгнула из кресла и заметалась по дому, полная забот и хлопот. - Сумки со сменным бельём и запас продуктов найдёшь в моей спальне. А сам, будь добр, осмотри Адаманта. Совершать с больной ногой поход в пешем строю ты не сможешь.

Георгий, морщась, выслушивал тётушкины наставления. Уж не намерена ли она и в походе выступать в роли опекунши над растяпой-племянником? Вот будет зрелище.

- Конь в порядке, - заступился Степан. - Только оседлать.

Как бы то ни было, а тётушкина энергия вернула с небес на землю. Вдруг корниловцы пройдут Некрасовскую, не останавливаясь? Поди потом лови. Назначенный постой ни о чём не говорит. Надо быть наготове.

Выскочил на крыльцо. Ночь стала светлей, упорный ветер разогнал тучи, луна и звёзды делают своё дело. Квартирьеры дежурят на перекрёстке, следовательно, их батарея ещё не подошла. Хотя, стоп, у двора Соломахиных стоят распряжённые повозки, выходит, прибывают по частям. Это успокаивает, ночёвка состоится. А по главной улице нескончаемым потоком гудит и скрипит обоз, растекаясь по станице, и конца ему не видно.

Ещё пару часов тётушка гоняла по всей усадьбе Степана и Степаниду, теребила Георгия, заставила его таки проведать Адаманта, распоряжалась и командовала, и только ближе к полуночи угомонилась и ушла спать. Степанида моментально исчезла и Георгий со Степаном остались вдвоём ждать постояльцев.

На известный вопрос, что лучше - ждать или догонять - Георгий, не колеблясь, ответил бы - догонять. Ничего нет тягомотнее и беспомощнее ожидания, особенно если не знаешь, когда дождёшься. Коробка папирос быстро опустошилась, начал вторую, курил почти беспрерывно, убегая от Степана, от его наивных расспросов, на крыльцо, напряжённо вглядывался в перекрёсток - и квартирьеры, и время топтались на месте. Стрелка часов доползла до двух, когда Георгий ощутил, что сил уже нет. Больное колено подворачивалось, шатался на ходу, как пьяный, голова отказывалась что-либо соображать. Пришлось пролепетать последние инструкции железному Степану и плестись в тётушкину спальню.

- Не волнуйтесь, - Степан сидел на табурете возле коридорной печи, как не знающий сна Аргус. - Если что не так - я вас разбужу. Ложитесь.

Руководимый этим магическим напутствием "ложитесь", Георгий тихонько прокрался в благоуханный оазис тётушкиной спальни, еле подсвеченный лампадкой под иконой и, не помня себя, ткнулся щекой в подушку на кушетке. Прикосновение к подушке и сонный обморок слились воедино.

_

Пробуждение, как и сон, произошло внезапно и мгновенно. Слух уловил щелчок двери, раскрытый глаз углядел ускользающий подол синей тётушкиной юбки. Спальню наполнял утренний свет, часы показывали около восьми. Однако! И подозрительная тишина стоит вокруг. Убранная тётушкина постель подсказывает, что та уже давно на ногах, но почему-то не позаботилась разбудить заспавшегося племянника. Что происходит?

Как застигнутый командой "подъём" юнкер, подскочил с кушетки, воспользовался фаянсовым тётушкиным умывальником, облачился в сброшенную на стул парадную форму. Из овального зеркала смотрела явно оконфуженная физиономия.

Шагнул в коридор и не поверил собственным глазам. Как же бесчувственно он спал! Ведь не бестелесные духи загромоздили проход мешками, кучами шинелей и полушубков, выстроили вдоль стен ряды сапог и винтовок. Нетрудно вообразить, как они грохотали и топотали! Двери в кухню, спальни, дядюшкин кабинет - нараспашку, везде вповалку лежат каменно спящие люди в гимнастёрках и брюках, торчат босые и в драных носках ступни, удушливый запах портянок, пороховой гари, лошадиного и человеческого пота спирает дыхание. Ау, благоухание тётушкиных духов. Здравствуйте, ароматы казармы.

Обходя препятствия, Георгий выбрался на заднее крыльцо, выходящее на хозяйственный двор.

Свежий ветер гонит по белесому небу перистые облачка. Но, понятно, не ветер нагнал полон двор крытых фур, зарядных ящиков, повозок. У конюшни и коновязи лежат на подстеленной соломе истомлённые лошади. Вавилонское смешение артиллерийского парка с беженским обозом. А людей не видно. Одинокий часовой прохаживается у ворот с винтовкой на ремне, на левом рукаве трёхцветный "угол". Странно, часовой в офицерских погонах. На Георгия едва глянул. В дальнем конце двора, у каретного сарая размахивают руками тётушка и Степан.

Раздражённый окрик Степаниды ворвался в мёртвую тишь двора режущим диссонансом. Из дверей летней кухни вместе с клубами пара вывалился здоровенный служивый, простоволосый, в меховой безрукавке поверх гимнастёрки. В одной руке ободранная баранья туша, в другой широкий тесак. Следом высунулась краснощёкая Степанида, негодующим жестом указала служивому на колоду для разделки мяса и швырнула ему под ноги жестяной таз.

Служивый покрутил головой и с видимой неохотой приступил к заданному уроку. Рубил он неумело, как бог на душу положит, комично вздрагивая после каждого удара тесаком. Что-то знакомое почудилось Георгию в этом верзиле-рубщике. Мелкие антрацитовые кудри, багровые одутловатые щёки, покатые плечи с непропорционально короткими руками, шутовские повадки. Стоило верзиле повернуться лицом к Георгию, как того будто толкнули в спину.

- Саша! Тольский!

Верзила вытаращил глаза и воткнул тесак в колоду.

- Жорж! Высочин!

Закадычные друзья, бывшие одноклассники-юнкера Михайловского артиллерийского училища обнимались на заднем дворе глухой кубанской станицы. Вот так встреча!

Саша бурно тискал Георгия локтями, задирая вверх окровавленные ладони, колко приложился небритой щекой.

- Батюшки! Что за щёголь предо мной? Жорж, ты что - на строевой смотр вырядился?

- А ты из какой помойки вылез, замарашка? сколько же мы не виделись, Саша? Где пропадал? Рассказывай!

Карие глазки Саши, упрятанные между лохматыми бровями и толстыми щёчками, весело перекатывались блестящими шариками.

- Год ровно, Жоржик. Как доконали меня проклятые почки, так и покатился я колобком - вместо выпуска госпиталь, потом воды, потом дома отсиживался, страха иудейского ради. В моём Ростове тоже жарко было. А как объявилась в Новочеркасске Добровольческая армия, я туда бегом и вот иду с ней, как собака за возом. Куда ещё бедному юнкеру податься? А вы как, господин золотопогонный подпоручик, в этой дыре материализовались?

- Привет! Ты что, забыл - откуда я родом?

Саша умоляюще воздел руки к небу.

- Извини, брат. С нашей жизнью всё на свете забудешь. А чего дома сидишь?

Георгий вынул из кармана кителя голубую коробку, сунул Саше в рот папиросу, закурил сам. Присели под стену кухни на скамейку. Георгий вкратце изложил перипетии последнего года.

- Да, брат, - посочувствовал Саша, - досталось тебе.

И тут же зачастил жизнерадостной скороговоркой, смешивая грешное с праведным, шуточки с горькими сентенциями. Воспринимать жизнь, как серьёзное мероприятие, у Саши категорически не получалось. Раблезианское мироощущение было его компасом, весь мир - поприще для удовольствий и веселья, а если иногда не складывается, так это временное явление. Впрочем, как и сама жизнь.

- Как видишь, мы снова попутчики. Куда придём - бог весть, но надо драться хотя бы за свою шкуру. Воюем мы весело, а точнее - так страшно, что даже весело. Постоянно в окружении, идём как ледокол, за которым лёд тут же смыкается. Потери большие, раненых приходится везти с собой, обоз огромен. Зато я уже дослужился до прапора, - Саша безуспешно попытался открыть погон под наплечником безрукавки, - скоро тебя догоню. Правда, у нас в батарее сплошь офицеры, так и зовёмся - Офицерская. От звёзд аж в глазах рябит, приятное исключение - небезызвестный тебе капитан Межинский.

- Дормидонтыч?

- Так точно. Наш бывший отделенный офицер, а ныне заведующий хозяйственной частью батареи. Но благородному пристрастию к вину остался верен. "Кто в обозе вечно пьян? То Межинский капитан"!

- Постой, постой. Как это батарея сплошь из офицеров?

Наивное недоумение Георгия развеселило Сашу.

- Дорогой мой, да вся наша армия на восемьдесят процентов из офицеров. Открою тебе страшную военную тайну - в нашей батарее сто офицеров на две трёхдюймовки. Пятнадцать человек на сундук мертвеца, только с ромом плохо. Их благородия номера, их благородия ездовые и так далее. Да вот, не угодно полюбоваться? Живой пример. Не узнаёшь эту согбенную скотинку?

От амбара в сторону конюшни шагал Степан с мешком овса под мышкой. За ним семенил согнутый в три погибели военный с таким же мешком на плечах.

- Не узнаёшь? Разрешите представить - ездовой второго уноса его благородие господин прапорщик Захарий Захарашвили.

- Захарка!

Освободясь от мешка, подбежал Захарий с раскрытыми объятиями. Ещё один соученик-михайловец. Щедр бог войны на встречи.

Градус разговора сразу возвысился на несколько пунктов. На шум выглянула Степанида, явно намереваясь поторопить нерадивого помощника, но увидела Георгия и осеклась.

- Так тут что - всё наше училище собралось? - восторгался Георгий.

- Увы, - Захарий сожалеюще взмахнул руками, - константиновцы преобладают. Но командир у нас, - и он значительно вознёс длинный грязный палец, - михайловец. Да какой!

Георгий, наконец, опомнился. Встреча с давними друзьями, конечно, радостна, но пора переходить к делу.

- Слушайте, други, - он обнял Сашу и Захария, - вы же понимаете, что моя дорога с вами. Подскажите, как законно присоединиться?

- Проще пареной репы, - легко отозвался Саша, - идёшь в штаб, заключаешь контракт - да, да, - мы все добровольцы-наёмники, контракт на три месяца, большего срока службы и жизни нам не гарантируют, и ты наш. Хотя, - стоп! Из штаба прямая дорога в пехоту, у них вечный некомплект, а артиллеристов пруд пруди. Требуется обходной манёвр с рекомендацией.

- Так в чём загвоздка? Есть ты - старый боец, есть Захарка, есть капитан Межинский.

Захарий неожиданно прыснул смехом, а Саша как-то неловко замялся. Но мигом оправился и бойко зачастил.

- К сожалению, Александр Дмитрич Тольский на роль наперсника не подходит. Надеюсь, ты субординацию не забыл и понимаешь, что командира батареи ни на какой козе не объедешь. А у меня с подполковником Миончинским, свет Дмитрием Тимофеевичем, отношения, мягко сказать, неудовлетворительные. -Захарий не выдержал и ехидно захихикал. Саша не обратил на смех коллеги никакого внимания и продолжал, игриво поблёскивая карими глазками на розовощёком, небритом лице. - Прапорщик Тольский, да будет вам известно, несёт нелёгкую службу в отделении телефонистов, служба чрезвычайно деликатная и нервная. Лично я полагаю, что господину подполковнику телефон ни к чему, ибо его командирский бас, яко иерихонскую трубу, слышно за версту, но он придерживается иного мнения и строго требует от мя, грешного, непрерывной связи. А в том бедламе, что зовётся боевыми порядками нашей доблестной армии, это крайне сложно, потому как каждая пешая и конная сволочь безжалостно рвёт мои драгоценные провода. Понятно, Дмитрий Тимофеевич изволят гневаться и грозить мне незаслуженными карами. Некоторые бездельники, - Саша показал на хихикающего Захария, - ведут подсчёты и утверждают, что я был трижды приговорён к расстрелу, дважды к повешению и единожды к четвертованию с колесованием. В какой последовательности приговоры будут приведены в исполнение - не ведаю, но лишний раз попадаться на глаза командира опасаюсь. А если серьёзно, то моё скромное содействие излишне, у тебя полно своих козырей - ты наш гостеприимец, ты михайловец, ты боевой офицер, тебя знает капитан Межинский. И ты же зажиточный казачок - верховой конь имеется? - просись во взвод конной разведки. Артиллерийскими кадрами у нас дорожат, пушки дело наживное. Считай, что ты уже под крылом подполковника Миончинского.

Обнадёживающий Сашин монолог был прерван истошным криком Степаниды - "скоро ты, помощничек"?

Саша торопливо подхватился и замахал тесаком, Захарий поплёлся исполнять обязанности ездового второго уноса, а Георгий медлил, не в силах оторваться от друга.

- Я вчера имел наглость, едва стемнело, завалиться в Усть-Лабе в повозку и продрыхнуть в ней до утра, ибо шибко утомился, пёхая от самой Кореновки, - полушёпотом повествовал Саша, пугливо оглядываясь. Говорить он никогда не утомлялся. -Но был разоблачён и отправлен в наряд на кухню. Скоро поднимутся боевые товарищи и возопят о жратве, а страшнее голодного вояки на свете ничего нет. Вот, брат, и приходится поворачиваться.

- А где искать командира батареи?

Указующий жест тесаком Саша не успел сопроводить словами. Зазвенели разбитые стёкла на веранде, по железной крыше будто просыпался град, излётные пули покатились по скату. Запоздало донёсся звук далёкой пулемётной очереди. Сашин тесак завис над головой, часовой сорвал с плеча винтовку и выскочил в переулок, лошади у коновязи беспокойно зашевелились.

- Пожрать не дадут спокойно, гады, - прорычал Саша, но его приглушённый рык был многократно перекрыт полногласным оглушающим басом.

- Что за пальба, чёрт побери! Часовой!

На крыльце в позе ферта воздвиглась импозантная фигура. Высоченная, под два метра ростом. Длинные ноги в галифе, без сапог, в одних шерстяных носках, расставлены начальственно широко, гимнастёрка с подполковничьими погонами враспояску. Лицо узкое, смуглое, с открытым лбом и чёрными усами. Глаза огненные.

- Красные из-за реки палят, - доложил часовой.

- Сволочи! - У Георгия не осталось сомнений - это тот, чей бас Саша сравнивал с иерихонской трубой. - Ни сна, ни отдыха измученной душе.

Командирский взгляд остановился на Захарии.

- Захарашвили! Пулей к поручику Боголюбскому! Пусть поднимает свой взвод и разберётся с этими Робин Гудами.

Подполковник покосился на застывших по стойке "смирно" Георгия и Сашу с тесаком и удалился в дом.

- Уф, - облегчённо выдохнул Саша, - прошу любить и жаловать, вы сподобились лицезреть нашего великого и ужасного командира. Всё, брат, извини. Труба зовёт. Не то быть мне съеденным заживо. Я давно уже подозреваю соратников в каннибальских намерениях.

Действительно, упитанные Сашины формы вполне могли возбудить опасный гастрономический ажиотаж у каких-либо аборигенов Сандвичевых островов.

_

Георгий с тётушкой завтракали в её спальне за туалетным столиком. Возбуждённая, помолодевшая Аглая Константиновна выдала ещё одну новость - оказывается, среди военных, расквартированных в их доме, есть две женщины, сёстры милосердия, и со старшей из них, Домной Ивановной, тётушка уже накоротке познакомилась. Чудная женщина, она переговорила с офицером, ответственным за лазарет и обоз, и тот, тоже милый человек, разрешил Аглае Константиновне присоединиться к ним. До лучших времён, разумеется.

- Я всё-таки дочь врача и надеюсь быть небесполезной, - скромно заявила тётушка.

Георгий про себя усмехнулся, догадавшись, что под "милым человеком" подразумевается капитан Межинский. Тётушке простительно, ей сейчас всё видится в розовых очках, ещё бы - вырвалась, наконец, из тесной клетки. Пора и ему предпринимать решительные шаги.

С подобным твёрдым намерением Георгий постучался в двери зала, где, по словам тётушки, расположились "главные офицеры".

В громком "войдите" без труда узнал хорошо запомнившийся голос.

Господ "главных офицеров" оказалось трое. Они уже отзавтракали и всласть дымили, открыв форточки. Справа, в тётушкином кресле, спиной к тёплым изразцам печи - незабвенный Фёдор Дормидонтович. Тот же короткий "ёжик", та же короткая шея вровень с воротником кителя, тот же неизменно отстранённый вид. Даже глаз не поднял от развёрнутой газеты, что вчера принёс Степан, от красных екатеринодарских "Известий". Второй офицер, моложавый, белокожий штабс-капитан откинулся на диване, заложив ногу за ногу. Интереса к Георгию тоже не выказал, весь сосредоточась на папиросе и пепельнице. И только тот, кого так хотел и побаивался видеть Георгий, смуглый, огненноглазый подполковник смотрел на него в упор пронизывающим насквозь взглядом. Ступни в шерстяных носках высовывались по другую сторону стола. "Митю можно полюбить, если ножки подрубить", - мелькнули в голове ёрнические стишки Саши Тольского в адрес любимого командира. И вправду, велик и грозен.

Волнуясь, представился, изложил просьбу.

Грозный подполковник милостиво кивнул и предложил присесть.

- Значит, во взводе конной разведки готовы служить, - Георгию почудилась нескрываемая ирония в тоне подполковника. - Видел, видел, консультант у вас был сведущий, этот плут Тольский. Нет, нет, - предостерегающе поднятая ладонь остановила вскинувшегося Георгия, - к вам этого никакого отношения не имеет. Понимаю, ногу следует поберечь. Возражений на вашу просьбу не имею. Нам каждый новобранец, как подарок. Сейчас набросаю ходатайство, а вы уж потрудитесь представить его в штаб самостоятельно. - Подполковник стремительно водил химическим карандашом в блокноте. - Препятствий не предвижу. Затем обратитесь к подпоручику Давыдову, он будет ваш непосредственный начальник. Фёдор Дормидонтович, не откажете рекомендовать своего воспитанника?

Капитан Межинский оторвался от газеты, морщась, изобразил усиленное напряжение памяти. Хмелён, похоже, как всегда.

- А, Высочин. Как же, помню, помню. Рад видеть. Конечно, с удовольствием рекомендую.

Пристроил блокнот на колене, приписал пару строк, расчеркнулся и, передавая блокнот, проворчал:

- Невозможно читать, как нас трактует большевицкая пресса. Вот, не угодно ли - "Разбитые под Кореновской банды Корнилова рассеялись. Недалёк час их окончательного уничтожения". Каково?

- А вы ожидали иной трактовки? - подал голос белобрысый штабс-капитан. - Большевики отлично усвоили науку своих учителей немцев. Одурачь массы и делай с ними, что хочешь.

Прибалтийский акцент у штабс-капитана. Русский немец, по всему видно - профессиональный вояка. Нет, что бы ни писали большевицкие газеты, а их хаотичным толпам не устоять против регулярной армии.

Подполковник Миончинский протянул вырванный лист Георгию.

- В добрый путь, юноша. Поздравлять остерегусь, а благодарность примите. За гостеприимство отдельно. Мы ведь ваши гости?

Улыбка на прощанье вышла у подполковника принуждённая.

Улицы Некрасовской, знакомые с детства, выглядели чужими. Разве в июньскую ярмарку набивалось в них столько повозок, фаэтонов, подвод, фур. Но тогда улицы полнились нарядным людом, оглашались песнями, весёлой разноголосицей, жарко светило солнце, кипела жизнь. А сегодня, при чудовищном скоплении перевозочных средств, улицы поражают мёртвым безлюдием. Изредка мелькнёт, подгоняемая холодным ветром, серая одинокая фигура и скроется за углом. Дребезжат сухие стручки акаций, фыркают под плетнями истомлённые кони. Страшен болезненный сон станицы среди бела дня под аккомпанемент отдалённой перестрелки. Это в конце их переулка, над Лабой, стучат наперебой два пулемёта, хлопают винтовки. Поручик Боголюбский разгоняет Робин Гудов.

Старательно размеряя шаг, Георгий шёл серединой улицы, держа сложенный листок, как пропуск. Рана вела себя, на удивление, прилично, почти не напоминала. Было немного неловко за сияющие сапоги, отутюженную шинель, чистенькую фуражку. Немногочисленные встречные попадались исключительно замурзанные.

Уже открылись за изгибом улицы стены и купола церкви на центральной площади, когда в уши вонзился незабытый воющий звук. На миг заслонив церковь, взметнулся огненно-чёрный куст, в грудь толкнул жутковатый холодок разрыва. Граната! Георгий невольно запнулся, но, пересиливая страх, заставил ноги неуклонно двигаться вперёд. Невеликий его опыт подсказывал, что вскоре прилетит следующая граната, на одиночный выстрел пушкари тратиться не будут. Ждать пришлось недолго, через минуту грохнуло по другую сторону церкви, на площади. Стало ясно, что обстрел ведётся из-за Лабы, от Филипповского, а ориентиром красным артиллеристам служит купол церкви. Штаб армии, куда направлялся Георгий, обосновался в атаманском правлении, как раз за церковью, на дальнем краю площади. Приятная прогулка предстоит. Ну что ж, будем принимать боевое крещение. Не поворачивать же назад, не искать обхода. Снаряды летят вслепую, пресловутая стрельба по площадям, могут настигнуть где угодно. Пока шёл к штабу, больше всего озабоченный достойной осанкой, вразброс рвануло ещё несколько раз. Навстречу понеслись повозки, спешно покидая место обстрела.

Но, похоже, бог его хранил. Стоило Георгию ступить на площадь, как орудие красных замолчало. И всё то время, что он, оглохший и ослепший от напряжения, пересекал опасное пространство, вокруг стояла тишина. Впрочем, разгадка этого чуда выяснилась быстро.

Зрение и слух вернулись у крыльца правления. Дорогу ему преградили две экзотического облика личности. Георгию захотелось протереть глаза - уж не померещились ли ему эти басурманы? Огромные белые папахи надвинуты на медные азиатские физиономии, длинные кавалерийские шинели, обнажённые шашки у плеч - а, да это текинцы, личный конвой генерала Корнилова. На вопрошающий взгляд хотел было подать бумагу, но вовремя одумался - навряд ли азиаты умеют читать. А по-русски понимают? Понимают. Один текинец кивнул и взбежал на крыльцо. Скоро вернулся и опять кивнул - проходи.

В заваленном ящиками и сейфами вестибюле поджидал немолодой плешивый полковник в кителе без портупеи. Весь какой-то мятый, смурной.

Вступление Георгия в Добровольческую армию прошло вполне рутинно и казённо. Заявление в несколько строк, подпись под типовым контрактом, занесение в список чинов первой офицерской батареи. И всё. Никакой штабной дотошности полковник не проявил. То ли полностью доверял рекомендательной записке, то ли был чересчур утомлён. Вяло пожал руку, пожелал удачи. Пока занимались оформлением, стёкла окна завибрировали от характерных лопающихся звуков. Так вот в чём дело. Красные пушкари переходили на шрапнель.

Занятый мыслями о своём новом статусе, Георгий рассеянно шагнул в коридор и едва не был сбит с ног пробегающим мимо текинцем в чёрной кожаной куртке и развесистой белой папахе. Уже открыл рот, дабы осадить не в меру ретивого джигита, но поперхнулся. На плечах лже-текинца блестели погоны генерал-лейтенанта, а синие глаза горели явственным начальственным гневом.

- Подпоручик! - взревел генерал, но ожидаемого "спите на ходу" не последовало. Переоценка ситуации совершилась в нём мгновенно. - Вы, часом, не артиллерист?

- Так точно, - Георгий уже не задумывался, он целиком ощущал себя частью армии. - Первая батарея.

- Миончинского? - обрадованно встрепенулся генерал. - Вы мне и нужны. Приказ от генерала Маркова подполковнику Миончинскому - срочно заткнуть глотку красной собаке, что гавкает из-за реки. Выполнять! Одна нога здесь, другая там! - Генерал нетерпеливо хлопнул сложенной нагайкой по голенищу сапога.

Георгий откозырял, крутнулся на каблуках, и тут же невыносимая боль сломала его пополам. В колено будто воткнули штык. Со стоном он ухватился за ногу.

- В чём дело, подпоручик? - Черноусое лицо генерала Маркова качалось над Георгием.

- Рана, - стыдно было услышать собственный стонущий голос.

- Что же вы молчали, юноша? Отставить! Вестовые! - Яростный возглас гулко раскатился по углам коридора. - Ко мне, шайтан вас задери!

Георгий ещё, морщась, одолевал ступеньки крыльца, а вестовой на ахалтекинце уже птицей умчался за поворот. Порыв ветра донёс тягучие звуки похоронной музыки. Провожают погибших. Напутствие или предзнаменование? Какая разница. Назвался груздем - полезай в кузов. Обратной дороги нет.

На высокую паперть церкви медленно, шеренгой, поднимались трое добровольцев. Среднего, на костылях, бережно поддерживали товарищи. Боль отпустила и ноги сами понесли Георгия вослед.

Местный священник, отец Георгий Руткевич, был нередким гостем в их семье, всегда отмечал молодого тёзку, подшучивал - мол, заждался совершить над тобой обряд венчания, когда пожалуешь с болярыней Ольгой? Через него удобней всего передать весточку родным, на тётушкиных холопов надежда плохая.

Служба уже закончилась, к отцу Георгию выстроилась очередь на благословение. Георгий подошёл последним, одновременно с жутким грохотом шрапнели по железной крыше.

- Что творят, нехристи, - отец Георгий укоризненно качал рыжей бородой, но тёплая ладонь его была спокойна и уютна. - Благословляю тебя на подвиг. Не волнуйся, родных извещу.

_

В подпоручике Давыдове Георгий без труда опознал вчерашнего квартирьера и был неприятно удивлён, когда тот не пожелал вспомнить их знакомства. Командир взвода конной разведки сухо дал понять, что он выбрал для себя официальные отношения начальника с подчинённым. Разговор вёл, не сходя с крыльца дома соседей Соломахиных, в шинели внакидку, с нескрываемым выражением неудовольствия от прерванного отдыха. Один раз, правда, ему пришлось спуститься с возвышенного места, чтобы достать из повозки карабин и два патронташа для вооружения своего новоиспечённого бойца. Тут Георгий, не без злорадства, подумал, что неплохо бы его командиру таскать с собой табуретку, крыльца рядом может и не оказаться - макушка подпоручика Давыдова пришлась вровень с плечом Георгия. Вообще - неприятный тип. Синюшное худое лицо, бледно-голубые злые глаза, да ещё эти всклоченные соломенные волосы и усы стрелками. От силы на год-другой постарше, а обличие изрядно потрёпано.

Критически обозрев шашку и браунинг Георгия, командир взвода противным менторским тоном напомнил, что главное оружие рядового бойца суть ружьё, то бишь , карабин и порекомендовал должным образом о нём заботиться.

- Ночевать можете у себя, у нас тут семеро по лавкам, но по первому сигналу сбора быть в полной боевой у начала улицы, наш взвод всегда идёт в авангарде.

Завершив командирские обязанности, подпоручик Давыдов уже шагнул со своего подиума в дом, как вдруг спохватился.

- Кстати. Вы же местный. Не подскажете - кто из ваших земляков в красные записался?

Откровенно полицейская форма вопроса покоробила Георгия. За кого Давыдов его принимает? Трудно дался ровный, обстоятельный ответ.

- Я не местный. Я из Усть-Лабы. Здесь прятался от красных у родственников. Близко знаю только соседей. Хозяин того дома, где вы квартируете, в отряде Кубанской Рады, наш союзник. Хозяева двух других дворов ещё не вернулись с персидского фронта. Некрасовская - станица казачья, доморощенных красных в ней нет. Красные в неё нагрянули иногородние - из Еленовского и Филипповского.

Как на грех, тут же вспомнились Степановы сыновья. Выходит, соврал. Нет, не соврал, Яков его личный враг и нечего сюда впутывать Давыдова.

Тот смотрел на Георгия не то разочарованно, не то с недоверием.

- Вас послушаешь, - начал он брезгливо, - так вокруг одни пылкие единомышленники. А в армию вступают единицы и каждую станицу берём с бою. Почему ваши земляки.

Оглушительный выстрел пушки грянул совсем рядом, обдало горячим пороховым форсом. Георгий растерянно оглянулся. Через улицу, из двора напротив, торчало над плетнём дуло трёхдюймовки.

Подпоручик Давыдов криво улыбался.

- Так-то, гуманист-идеалист. Пока вы тут воспеваете воображаемое миролюбие своих земляков, дежурное орудие штабс-капитана Шперлинга вынуждено разгонять ваших миролюбцев шрапнелью. До скорого.

И, явно гордясь собой, ушёл в дом, маленький, колючий.

Орудийный ствол над плетнём ещё раз с грохотом выбросил форс пламени и невидимый глазу снаряд. Командирский голос что-то выкрикнул. Любопытство погнало Георгия к воюющим собратьям. Но застал их уже в режиме ожидания. Орудийные номера дружно сидели на лафете, подперев головы руками, в позах смертельно уставших людей. Один наводчик, стоял, облокотясь на щиток, и смотрел вверх, на крышу дома. Там, на самом коньке, угнездился офицер с биноклем.

Сложив стрелковую амуницию на завалинку, Георгий, стуча дурацкой шашкой по перекладинам приставной лестницы, поднялся на железный скат кровли. С удивлением отметил, что капризное колено гнётся легко, без боли. Офицер с биноклем коротко взглянул на незваного гостя, присевшего по другую сторону трубы, и опять слился с окулярами. Фуражка с жёлтым гренадерским околышем сдвинута на затылок. "Шперлинг" - назвал его Давыдов, это был тот самый штабс-капитан, что в тётушкином зале не сводил глаз с кончика папиросы, а на Георгия бросил пару таких же коротких взглядов, как и сейчас.

Невнимание соседа не смутило Георгия. Он чувствовал себя абсолютно свободным и равноправным, он тоже чин первой офицерской батареи.

Низменное заречье Лабы просматривалось с крыши, с возвышенного правого берега широко и далеко. Привычная картина. Зелёные квадраты озимей, чёрные заплаты пашен, бурые пятна хуторов, прихотливое переплетение просёлков. По дороге на Филипповское, прочь от станицы, скачет десяток верховых, несётся линейка с пулемётом. Над ними тает облачко шрапнели. С Робин Гудами разобрались, тратить заряды на стремительно удирающую мишень штабс-капитан Шперлинг не хочет. Он ищет главную цель, орудие красных, которое не унимается. Методично рвутся в центре станицы гранаты. Бьют с закрытой позиции, из-за какой-то хуторской постройки. А их в зоне предполагаемой позиции больше десятка. Мгновенную вспышку выстрела при ясном солнце не уловишь, бездымный порох сгорает бесследно, вихри пыли, что там и сям вздымает свежий ветер, только сбивают с толку. Глаза разбегаются, не зная, на чём остановиться. А красные лупят неутомимо - вон ещё ударом по нервам раскатился гул разрыва.

Снизу, от берега Лабы, нестройно брела группа офицеров с винтовками, что-то весело обсуждая. Поручик с ручным пулемётом Льюиса на плече прокричал Шперлингу:

- Саша, подсыпь им под хвост горячего!

Штабс-капитан досадливо дёрнул плечом, не отрываясь от бинокля. Георгий поочерёдно впивался взглядом в хутор за хутором, одновременно следя за удирающими красными - единственным признаком жизни в пустых полях. Машинально отметил, что двое верховых свернули со столбовой дороги на просёлок и пропали за постройками ближайшего хутора. Никакого значения их манёвру Георгий не придал. Но, когда следующий снаряд красных ни с того, ни с сего вдруг рванул в двухстах саженях от их со Шперлингом расположения, - это его насторожило. Второй не замедлил с прилётом и поднял столб воды в Лабе - вполовину ближе. Всё совпадало - свернувшие в хутор верховые дали красным пушкарям новый ориентир!

Забыв о субординации, Георгий непочтительно трепанул штабс-капитана за погон. Над закопчённым зевом трубы, струящим зыбкий тёплый дух, в упор глядя в серые, настороженные глаза соседа, торопливо изложил свою догадку. Шперлинг нахмурился, дёрнул плечом, но на указанный хутор бинокль навёл незамедлительно. Георгий, боясь моргнуть, уставился на бурое пятно из глины и камыша. И готов был поклясться - он уловил-таки на этом тусклом пятне мгновенный отсвет от вспышки выстрела. В подтверждение послышался вой снаряда и тот, с треском проломив густую крону вишни, разорвался в ближнем саду. Штабс-капитан Шперлинг уже сноровисто, по-полевому, определялся при помощи растопыренной пятерни и зажмуренного глаза, морщась, вычислял в уме, выкрикивал команды воспрянувшим номерам.

Пошла классическая артиллерийская дуэль, спор двух орудий - кто кого. Штабс-капитан не суетился, терпеливо выжидал разрыва своей гранаты, моментально давал поправку прицела и вновь хладнокровно наблюдал. Георгий , сгорая от азарта, мял пальцами фигурный конёк крыши, не зная куда себя деть. При внешней неторопливости, слаженная работа офицерского расчёта на один выстрел красных отвечала тремя. И уже четвёртая граната накрыла хутор - победно взлетел вихрь глиняной пыли и камышовой трухи.

- Есть попадание! Тот же прицел - три беглым!

Ещё две гранаты точно ударили по хутору, но третья непонятным образом разбрызгала чернозём пашни сотней сажен правее.

- В чём дело? - Шперлинг грозно зыркнул вниз.

- Позиция, - наводчик-поручик со злостью топнул ногой. - Тонем в чёртовых грядках.

За недостатком места орудие расположилось на том, что было в прошлом году цветочной клумбой.

Пушка красных молчала. Хутор густо дымил, застилая обзор. С затаённым дыханием Георгий напрягал зрение и слух. Ждать пришлось недолго. Шустро свернулись красные пушкари. Сначала из дыма вынырнули верховые, следом трёхпарная орудийная запряжка, за ней зарядные ящики и ещё верховые.

- Эх, сопроводить бы их шрапнелью, - вырвалось у Георгия.

Белокожее лицо штабс-капитана Шперлинга заметно порозовело. Довольно улыбаясь, он протянул Георгию раскрытый портсигар.

- Эффектная концовка отменяется, коллега. Шума много, а шерсти мало, как сказал чёрт, остригая кошку. С зарядами у нас туго. Далеко наши друзья не уйдут, завтра встретимся.

А совсем не похож на бессердечного ландскнехта этот прибалтийский немец. Вполне симпатичен, молод, наверно и двадцати пяти лет не наберётся. Доброжелательно протягивает руку.

- Спасибо за помощь. Давайте познакомимся поближе - Александр Альфредович Шперлинг.

_

Вторая половина дня, вобравшая в себя калейдоскоп встреч и знакомств, мимолётных разговоров и обстоятельных бесед, промчалась снежным комом с горы.

И, уже улёгшись спать на полу флигеля среди новых боевых собратьев, (ночевать в тётушкиной спальне было бы верхом неприличия) Георгий пробовал привести в порядок мысли и впечатления. Коллеги-батарейцы дружно потянулись занимать горизонтальное положение, едва стемнело. Судя по их синим подглазьям, сон у них был в дефиците. А к перевозбуждённому Георгию сон не шёл, хотя и набегался он, как никогда. Ныло колено, мигал огонь керосиновой лампы на подоконнике, потрескивала догорающая печь. Собратья спали беззвучно, даже жутковато было оглядывать их неподвижные, без всяких признаков жизни тела, укрытые шинелями. Один Саша Тольский в углу порой ворочается и бормочет. С Сашей всё понятно - чревоугодие плюс пара стаканов Степанового самогона переполнили Сашин организм избытком энергии.

Боря Беляев, свежий знакомец, что ничком лежит справа, урезонивал Сашу, когда тот пытался провозгласить известное - "бог троицу любит".Напомнил, что бог у них сейчас генерал Марков, который запаха спиртного на дух не переносит. Третьего дня, в Выселках, где господа офицеры, проходя мимо развороченной снарядом лавки, разглядели в ней целёхонькие ящики с водкой и рассовали бутылки по карманам, генерал Марков не спутал горлышки бутылок с ручками гранат. Остановил строй, и неукоснительно и собственноручно расшиб драгоценные сосуды об приклады, пригрозив следующий раз разбивать об головы.

Вообще, Боря Беляев понравился Георгию больше прочих знакомцев. Сам подошёл к Георгию, когда тот чистил карабин, представился, и как-то сразу их потянуло друг к другу и разговор у них сложился задушевный. Всё в Боре подкупало аккуратностью и чистотой - и амуниция, и выбритые щёки, и бережно подбираемые слова. Большинство соратников, чего уж греха таить, не утруждали себя бритьём щёк и подбором выражений. Биография Бори поражала уникальностью. Седьмой сын в семье, младший, и седьмой артиллерист. Артиллерия была их семейным призванием. Два старших брата уже генералы, а он юнкер-недоучка, "ольгинский" прапорщик. В станице Ольгинской, на Дону - пояснил Боря - генерал Корнилов всех юнкеров их батареи за молодецкую переправу пушек по ненадёжному льду Дона вручную (мост захватили красные) произвёл одним махом в прапорщики. Боря третий месяц в Добровольческой армии, по их счёту ветеран. Тоже конный разведчик. Относительно подпоручика Давыдова подтвердил - да, человек сложный, лучше с ним не связываться. И, как бы извиняясь за командира, рассказал, что таким он стал недавно, после боя под Ростовом, в котором младший брат Давыдова, ещё гимназист, попал в плен к красным, а потом был найден не просто убитым, а зверски изувеченным - с выколотыми глазами, отрубленными ушами, короче, кошмар. С того дня Давыдов стал неузнаваем. Удивил скептический ответ Бори на бодрый вопрос Георгия - скоро победим? Он уже достаточно насмотрелся и пришёл к выводу - им надо перебить больше половины России, столько народу отравлено ядом большевизма, так они и дадутся. А нас мало, нам не верят, пополнение рядов не покрывает потерь, но он, как честный человек, будет бороться до конца.

Георгий был настроен более оптимистично, опомнится Россия, поднимутся Кубань и Дон, выжжем большевицкую заразу. Но опять вспомнились Степановы сыновья, подумалось - плохой из меня выжигатель. Такой же идеалист, по выражению подпоручика Давыдова, как тётушка, что несколько раз попадалась во дворе сияющая, уже в белой косынке с красным крестом.

Насмешил за общим ужином Захарка Захарашвили, мол, по его сведениям, армия отсюда направится на Месопотамский фронт англичан, дабы оттуда, объединившись с застрявшими там частями наших Кавказского и Персидского фронтов, при поддержке союзников, обрушиться с новыми силами на большевиков.

Худой, остролицый поручик Боголюбский, тот, что шагал по переулку с пулемётом Льюиса на плече, записной весельчак батареи, отозвался язвительной тирадой.

- Мне помнится, мы должны были взять курс из Ольгинской на Мервский оазис, из Лежанки - на Астрахань, а теперь Захарий собирается вести нас в Месопотамию, разумеется, через свою любимую Грузию. Разделяю нелюбовь Захария к кубанскому самогону, охотно заменил бы его кахетинским вином, но для меня ясно, как день, что пойдём мы на Екатеринодар. Англичанам мы нужны, как пятое колесо возу, от наших славных фронтов остались одни красные лоскутья, так что спасение в собственных руках. Возьмём Екатеринодар, глядишь, и кахетинское там найдём, уважаемый Захарий.

Да, в Екатеринодар. Там Оленька, надо её освобождать, не дай бог попадёт в лапы большевиков. Кто-то из офицеров говорил, что красные комиссары додумались реквизировать для своих нужд, понятно каких, девушек, институток и гимназисток, и учреждают нечто вроде принудительных публичных домов. Ну мерзавцы! Поневоле пойдёшь по стопам подпоручика Давыдова.

Опять заворочался и забормотал Саша Тольский. Всю вторую половину дня он по-прежнему развлекал Георгия болтовнёй и байками, но всё же как-то стушевался на фоне других, более значительных лиц. Несказанно повезло влиться в столь могучий поток, почувствовать рядом сильные плечи товарищей по оружию, делать общее дело. Когда спасался в одиночку, каждая секунда с болью протискивалась сквозь сердце, время стояло на месте, невозможность что-либо изменить в своей судьбе омертвляла душу. А теперь и дышится легче, и время летит стрелой, и вера в лучшее движет вперёд, Вперёд, в Екатеринодар, там Оленька.

Хриплый, отрывистый звук проник в уши, но не в сознание. Что-то звучало и складывалось в странно знакомую мелодию, но не распознавалось спящим умом. Прозвучало ещё раз, потом в третий - уже громче и отчётливей. И, наконец, сложилось воедино, преобразовалось в слова - "Всадники-други, в поход собирайтесь"! Труба! Так он спал, а вовсе не предавался размышлениям! Глаза распахнулись, как шторы. Вокруг копошились, заслоняя свет лампы, сослуживцы, натягивая сапоги, разбирая амуницию и оружие. Боря Беляев буркнул что-то ободряющее. Через минуту Георгий, одетый и собранный, выскочил во двор.

Промозглый чёрный воздух умыл лицо. На бегу взглянул на часы -половина третьего, глухая ночь. Почему такая ранняя побудка? Стрельбы, вроде, не слышно. Адамант неохотно поднялся на ноги. Георгия, как своего хозяина, он признавал и слушался, но покидать тёплую конюшню не спешил.

В поводу вывел Адаманта за ворота, осторожно, пробуя больную ногу, поднялся в седло. Терпимо, хуже было бы при ране в левое колено.

Подпоручик Давыдов уже вертелся в начале переулка на низкорослом коньке, выкликая и выстраивая взвод конной разведки. Деловито указал Георгию место в строю и отъехал. Георгий не преминул мстительно усмехнуться - десятивершковый Адамант ещё более возносил подчинённого над командиром. Позади скрипела колёсами, фыркала лошадьми, разражалась людской бранью, заполоняла переулок батарея.

Окна тётушкиного дома светились сплошной шеренгой, слегка разрежая темень. Мрачный, согнув под прямым углом в стременах длинные ноги, проехал и встал во главе колонны подполковник Миончинский в гренадерской фуражке и бурке. Незаметно возник рядом Боря Беляев, тщательно окутанный башлыком. И впрямь, было очень студёно. На тихий вопрос Георгия - "куда спешим"? - указал пальцем на небо. Георгий предпочёл понять, что Боря ссылается на волю высшего начальства.

Адамант раздражённо всхрапывал и мотал мордой, отгоняя напирающих со всех сторон коней. Ему, взращённому в гордом одиночестве, очень не нравилась бесцеремонность соседей. Георгий, успокаивая, похлопывал его по шее, нашёптывая причудливое имя, данное тётушкой.

Стояли долго. Георгий искурил несколько папирос и пытался разговорить Борю, но тот отчаянно зевал и раз за разом бессовестно задрёмывал. Впереди гудела улица, пронося поток пеших колонн и повозок. Вся армия пришла в движение. Наконец, наступила их очередь. Подскакал посыльный - первой батарее следовать впритык за Офицерским полком.

Подполковник Миончинский поднял руку, рявкнул - "Батарея, марш"! За спиной заголосили, повторяя команду, взводные. Двинулись по широкой улице в направлении станичной площади. Вспомнилась тётушка, трясётся, бедная, где-то позади, не то в открытом фаэтоне, не то в недрах санитарной фуры. Несёт её нелёгкая. Из-за Лабы уже несётся ружейная стрельба. Не спят красные, не дают шагу спокойно ступить. Перед глазами словно плывёт плавучий остров, ощетиненный остриями камыша - качаются штыки Офицерского полка.

Огибая огромный, тёмный силуэт церкви, минули площадь. Редко горят отдельные окна, всё остальное непроглядная чёрная мгла, в которую как в яму проваливается батарея. На спуске к Лабе встали. Вынырнул всадник в белой папахе - вездесущий генерал Марков.

- Орудия выпрячь и на руках через мост! Не мост, а решето, сапёрскую мать! Лошадей перекалечим. Всё верховое и конное принимай вправо! Там брод. Шевелись, славяне!

Адамант чуть поколебался и решительно устремился вслед за остальными лошадьми в ледяную воду Лабы, мощно вынес Георгия на противоположный берег. Брод оказался не так уж мелок - пришлось и больную ногу задирать на круп коня. Обочь были устроены мостки для пехоты из поставленных через реку в ряд телег. Поверх настелили доски и по ним цепочкой, со смехом и руганью, перебегал Офицерский полк и рота за ротой уходил туда, где всё чаще трещала стрельба, где яркими факелами пылали несколько подожженных скирд соломы. По этим факелам можно было определить границы продвижения авангарда.

- Авангард сегодня не самый ударный, - резонёрским тоном старого полководца комментировал картину наступления Боря Беляев, заботливо вытирая дрожащего коня пучком сена. - Корниловцы уходят заслоном от Усть-Лабы, Офицерский полк ещё не вступил в дело, значит впереди Партизанский полк генерала Богаевского и Юнкерский батальон генерала Боровского. Корниловцы и марковцы в перестрелку не вступают, сразу идут в штыки, а красные от подобного неделикатного обращения уклоняются, попросту - драпают. Вот подоспеет Офицерский полк генерала Маркова - быстрей двинемся.

Сравнение Саши Тольского их армии с ледоколом воплощалось на глазах. Ничего себе война! Ежеминутная борьба за выживание. Похоже, красные вцепились в них мёртвой хваткой и насколько же достанет сил от них отбиваться!

Между тем перепрягли уносы и тронулись в направлении стрельбы и пожаров. Пули до колонны батареи ещё не долетали, но их незримое приближение ощущалось всей грудью.

Неожиданно поступил приказ свернуть в сторону и занять позицию для прикрытия отхода. От Усть-Лабы тоже катился вал пальбы. Становилось совсем весело, как опять-таки предсказывал Саша Тольский. Нашли просторную площадку возле табачной сушилки, расположились на ней, но коней не выпрягали, подполковник Миончинский чего-то выжидал. "Ждёт команду - отставить", - шепнул Георгию на ухо Боря Беляев.

Уже рассветало, и неустойчивость, нервность обстановки становилась нагляднее. Колонна обоза на дороге то судорожно погоняла во все лопатки, то застывала, как вкопанная. Возницы беспокойно тянули шеи, безуспешно пытаясь понять, что встало на их пути. Суматошно скакали взад-вперёд молчаливые посыльные, внося ещё большую тревогу. Авангард явно упёрся в крепкую оборону красных, там гремит неумолчная стрельба и - боже! - сколько же пожаров пылает! Все хутора, которые Георгий наблюдал вчера с крыши, горят, возносятся к серому небу алыми языками пламени, чёрными тучами дыма. Широким разливом раздвигается волна пожаров по мере наступления их армии. Всё родное залабинское заречье превращается в пепел.

Георгий растерянно обернулся. Собратья-батарейцы, похоже, вообще не обращают внимания на жуткую картину, буднично суетятся вокруг повозок и коней, привыкли. Один Боря Беляев, с посиневшим на ветру личиком, скорбно мигает глазами из-под фуражки, озирая, как и Георгий, пылающую равнину. Да ещё три женщины, заметные издали по белым косынкам, застыли в неподвижных позах со сложенными на груди руками. У табачного навеса что-то происходит, доносится смех и громовый бас подполковника Миончинского - "мародёрство, мать, мать"! Мелькнула согнутая фигура Саши Тольского со связками табачных листьев на шее. Точь в точь ожерелье папуаса.

Подъехал хмурый верховой казак.

- Где лазарет? Санитаров требуют, раненых много.

- Казак, а кто это поджигает? - спросил Георгий.

- Кому надо, тот и поджигает, - неприязненно ответил казак, глядя в сторону.

- А всё-таки? Наши? Красные? - добивался Георгий.

- Какая разница! Гори оно всё огнём! - вспылил казак и, злобно хлестнув коня, ускакал, не желая ничего объяснять.

Сочувствующий взгляд Бори Беляева только добавил знобящего холода в сердце. Кружились серые волны дыма и пепла, кружились серые волны людских толп, кружилась голова под серым небом в кружеве серых туч. Так вот как это будет, Георгий Высочин! Водоворот, который, то ли затянет, то ли выкинет на берег. И ты уже в нём. Водоворот. Вся Россия кружит в водовороте.

Громкая команда привела в чувство. Пушки разворачивались в сторону Некрасовской. Пора было приступать к своим обязанностям.

_

В Ы Б О Р

(Юрий)

Если у жены ночная смена в её горбольнице, то утро превращается в аврал. Не знаешь, за что хвататься. Надо собирать дочку в школу, сына в садик, себя на работу. У жены всё получается спокойно и вовремя, у него, Юрия, как ни торопись, вдвое медленнее. Уходя на смену, жена всё разложила, приготовила, проинструктировала, да толку с того, навыка нет. Поглядывая на часы, Юрий видел, что к автобусу на 7.15 не успеть. Рейс на 7.30 оставляет времени впритык, и то при удачном раскладе. Дочка Аня, второклассница, активно помогает, пытаясь заместить маму - подгоняет брата Алёшку, застёгивает тому курточку, завязывает шнурки на ботинках. Алёшка, как всегда, куксится и капризничает, в садик не хочет. Садик для него - наказание, там дисциплина, там не покачаешь права, как дома, и это ему не нравится. Слава богу, выкатились-таки втроём из подъезда своего малосемейного общежития, держа с двух сторон Алёшку за руки.

Погожее, ясное утро октября, до остановки полтора квартала. Но на ней подозрительно густо народа. Так и есть, знакомые с готовностью сообщают - автобуса на 7.15 не было. Значит, предстоит дополнительная толкотня, задержки при входе-выходе, ещё несколько минут псу под хвост. Не задаётся день.

Юрий нервно топтался. Опаздывать на работу бригадиру никак не к лицу. Пересменка, разнарядка - все будут его ждать. Кому интересны его уважительные причины. Наконец показался переполненный тихоход-"пазик", с горем пополам втиснулись. Сердобольная женщина взяла Алёшку на коленки, щупленькая Аня вместе с ранцем привычно поместилась между коленок и спинкой переднего сиденья. "Пазик" черепашьим ходом пополз в гору. Маршрут его огибал окраину города, а потом спускался до конечного "кольца" недалеко от садика и школы.

Дочка уловила взгляды, которые Юрий раз за разом обращал на часы, подняла смышлёное, умытое личико.

- Папа, ты выходи на своей остановке. Я сама Алёшку в садик отведу. Я успеваю. Только скажи ему, чтобы он слушался.

Умница, дочурка. Догадалась, что вертится у папы на языке.

- Договорились. Только обязательно сдай его воспитательнице. А ты смотри, - Алёшка уже встрепенулся и воинственно смотрел на сестрёнку, - без фокусов. Будешь себя хорошо вести, пойдём вечером из садика по набережной, ракушки собирать. И пироженок вам обоим куплю.

- А пепси-колу?

Уж этот не упустит шанса повымогать.

- Будет и пепси-кола, если воспитательница на тебя не пожалуется.

Всё, смело можно десантироваться на ближней к работе остановке. Дочка не подведёт, доставит этого неслуха, куда надо. Постоял, пока не проплыли мимо за стеклом лица детей. Дочка улыбалась и махала рукой, Алёшка глядел волчонком. Вот уродился. Как его тёща зовёт - выворотень? Точнее не скажешь. Всё норовит сделать напротив.

Теперь ноги в руки и вверх. Слева тянутся хламовные задворки крайнего квартала частной застройки, справа и впереди по склону горы - пустыри, кустарники, колеи грунтовок, мешанина котлованов, фундаментов, штабелей блоков и панелей. Его дом возвышается над хаосом изрытой, замордованной земли разновысокими этажами трёх подъездов. Его дом. Во всех смыслах.

Зимой позапрошлого года монтажное звено Юрия отделили от бригады и привезли сюда, на пустырь, начинать новый дом. Торжественно объявили, что это будет собственный дом их строительно-монтажного управления и Юрий твёрдо знал, что в нём ему получать квартиру, его номер в очереди добрался за десять лет с цифры 96 до цифры 5, а дом закладывался 108-ми квартирный. Трудового энтузиазма, естественно, это прибавило. Быстро вгрызлись в скалу, залили бетонные подушки, собрали подвальную часть из фундаментных блоков. Звено пополнили разным людом, в основном, по принципу - на, убоже, что мне негоже. Но пришли и приличные парни, звено превратилось в полноценную бригаду. Даже несколько "химиков" влилось безболезненно. ("Химиками" в 70-ые годы двадцатого столетия звали приговорённых за мелкие преступления к исправительным работам, тех, кто "нахимичил".) В итоге Юрия возвели в звание стопроцентного, суверенного бригадира и поручили возводить 108-ми квартирный панельный дом до победного конца. Работа была знакомая, опыта и знаний хватало, смущало одно, то, что он невзлюбил ещё со времён сержантства в армии - быть прокладкой между теми, кто сверху, то бишь начальством, и теми, кто внизу, своими подчинёнными. Неудобное положение, но пересилило желание построить дом для себя - самому. Короче, согласился и был готов горы воротить. Но дальнейшее строительство дома пошло через пень-колоду. Бригаду то перебрасывали заложить фундамент в соседнем котловане, якобы, в целях использовать летнюю погоду, то отправляли строить котельную - надо, мол, подготовить отопление, то на какой-нибудь срочно сдающийся объект. Поставки панелей из новороссийского КПД шли безобразно, город-герой обеспечивал в первую голову себя, прочих - по остаточному принципу. Жаждущие коллеги-очередники не давали проходу - что? почему? когда? Поговаривали, что собственный дом тормозят умышленно, начальство знает - кто получил квартиру, тот отрезанный ломоть. В их СМУ народ работает, в основном, за квартиры, насчёт зарплаты выгодней убегать в другие организации, там платят щедрей. В общем, за почти два года, дом, ступеньками спускающийся с горы, поднят всего-навсего на четыре (первый подъезд), один (второй) и два (третий) этажа. Картина, мало того что удивляющая, но и сильно удручающая - сразу видно, что порядка на объекте нет. Подобную девятиэтажку обычно легко отмахивали за год.

Автомобильный сигнал за спиной согнал с дороги. Гремя цепями, рядом остановился зелёный панелевоз. Из кабины скалилась круглая физиономия Вовки Сашина, дежурного поставщика панелей на его дом.

- Залезай, бугор. Подброшу.

С удовольствием. Пара минут плюс, пятьсот шагов минус. И прибытие на машине выглядит солиднее.

- Ты со мной в Новорэс едешь? - Вовка сразу быка за рога, весь в процессе. Трудоголик, крутит баранку зачастую по две смены подряд, пять- шесть рейсов за день. Молодая семья, живут в соседней общаге, деньги нужны.

- Нет. Сегодня Миша.

- Носик? - широко ухмыляется Вовка.

Внутри у Юрия всё протестовало, когда он слышал это ехидное прозвище своего мастера участка, Миши Быстрюкова. Сам он, не то что вслух, но и про себя, никогда так Мишу не называл, хотя попробуй удержаться от улыбки, слыша - "смотри, из-за угла показывается нос, нос, нос, а потом Миша". Чем виноват человек, что природа наградила его носом, которому позавидовал бы Сирано де Бержерак. Зато Миша исключительно порядочен, аккуратен, вежлив. Работать с ним удобно. Пришёл Миша на их дом чуть больше года назад, прямо из строительного техникума, молоденький, робеющий, сменив бывалого и ленивого мастерюгу, сбежавшего в СУ Донкоопстрой на вдвое высшую зарплату. И Юрию, и Мише надо было самоутверждаться, доказывать свою профпригодность и это их здорово объединяло. Правда, от выпивки Миша неизменно отказывался, но в делах никогда не подводил.

Вон его долговязая фигура уже торчит возле вагончиков, на посту человек. А башенный кран "сушит гак", третья смена спустилась с перекрытия в бытовку. Никак не добиться, чтобы дожидались пересменки на рабочем месте.

Панелевоз протарахтел вдоль подкрановых путей, резко затормозил у вагончика прорабской.

Бледное, будто вечно озябшее лицо Миши, кроме привычной сосредоточенности, явно угнетено дополнительной озабоченностью. От опостылевших, а главное бесполезных поездок на КПД для выбивания необходимых панелей все увиливали - и начальник участка Егор Егорович, и Юрий - увильнули и на сей раз, а Миша не смог, вот и был озабочен.

- Всё по плану? - Юрий пожал холодную, костлявую Мишину ладонь.

- Да, - Миша утвердительно закивал. Он всегда при разговоре совершал эти как бы клюющие движения головой, наподобие голубя при ходьбе, неважно - соглашался или отвергал, так что издалека трудно было разобрать его настрой. - Егорыч вчера в кассе деньги по расходному ордеру взял, передал мне. Ночные смены отработали нормально, учти - бетон на стыки заказан на час дня.

Всё ясно. Не для Миши, конечно, задача - совать бутылки с водкой стропалям отгрузочного цеха КПД, в этой роли он будет неуклюж, если не смехотворен. Других путей добыть до зарезу нужные панели не осталось, законные способы не действуют. Потому то в Мишиной руке увесистый портфель.

- Егорыча ещё нет?

Миша многозначительно крутнул пальцами, типа - высокому начальству ещё рано, и сделал шаг к панелевозу, как вдруг спохватился.

- Слушай, на меня вчера в конторе парторг налетел, просил передать, чтобы вы с Кайгородовым сегодня после работы к нему зашли.

Юрия как током ужалило. Весь бодрый трудовой запал улетучился в тартарары. Бессильная истома противно разлилась по телу.

- Чёрт бы его задрал! Вот прицепился!

Сочувственная улыбка проскользнула по Мишиному лицу, тут же уступив место унылой серьёзности.

- Не отцепится. Придётся идти. - И грустно подмигнул.

- Вот ему! Перебьётся!

- Как знаешь. Я поехал.

- Давай. И без "двадцатьдевятой" не возвращайся. Нет, без двух. Одна не спасает.

Миша подёрнул узкими плечиками и полез в кабину панелевоза, где Вовка Сашин давно уже возмущённо орал, распахнув дверцу и тыча пальцем на часы. Двигателя он не глушил.

Парторг Кишунов! Вот уж Лиса Патрикеевна! Прилип, как банный лист до известного места. Юрий всегда старался держаться подальше от конторы, согласно хорошо усвоенной армейской поговорке - "держись подальше от начальства, поближе к кухне". Но в последнее время поневоле пришлось приблизиться к конторским, положение обязывало. То к главному инженеру забежишь что-нибудь выпросить, то в отдел труда и зарплаты - сдать наряды и табеля, то в ПТО за чертежами, короче - засветился. Ну и бригада у него, чего скромничать, в числе лучших, объект ведут громкий. И с некоторых пор Юрий заметил особое внимание к себе со стороны парторга, чего он, честно говоря, желал бы в последнюю очередь. Сначала тот нахваливал качественную работу его бригады, отмечая на всех собраниях, потом начал включать Юрия во всякие бездельные, зато престижные, делегации на трестовские конференции, встречи по обмену опытом с другими СМУ и, наконец, заговорил один на один о вступлении в партию, КПСС, единственную и неповторимую на весь СССР. Запахло жареным - стать коммунистом Юрий категорически не хотел. С детских лет, из уклончивых ответов отца и насмешливых - деда на его любопытные вопросы, он твёрдо знал - КПСС самозваная, узурпаторская власть, которая заставляет его учить в школе дубовые вирши Маяковского и Демьяна Бедного взамен прекрасных стихов Блока и Есенина, принуждает ходить на унизительные демонстрации, душит пионерским галстуком, спекулирует комсомольским значком, лишает самого ценного в жизни - свободы. А нынче, в свои тридцать с небольшим, Юрию было ясно, как божий день, что в партию по доброй воле идут только те, у кого, мягко говоря, недостаёт личных качеств занять в жизни достойное место. Зато под крылом всесильной партии можно пролезть как угодно высоко. Но при одном условии - забыть о свободе воли. Не зря же комуняки любят себя называть - "солдаты партии". Просто солдатом Юрий побывал и больше не желал. За свою свободу он держался двумя руками и вот, на тебе, вляпался. Сразу надо было рубить - "нет", без оглядки. А он ответил парторгу уклончиво, трусливо, дал тому возможность преследовать его дальше. Всё из-за проклятой должности! Нечего греха таить - закружилась слегка голова от, пускай мизерной, но всё же власти, сладок её яд, но в гораздо большей степени повлияла на его колебания ответственность перед бригадой. Парторг Кишунов, помимо невидимой, но явственно ощутимой идеологической власти, обладал и самым весомым оружием - властью рубля. В штате СМУ он числился инженером по качеству и в конце каждого месяца, перед закрытием нарядов, обходил объекты, оценивая качество работ. Стоит ему поставить "удовлетворительно" и прощай премиальные, сорок процентов зарплаты. Что это такое - спросите у наших жён. А у Кишунова рука не дрогнет, если он на тебя имеет зуб. Мелкий брак всегда найти можно и вопиющие примеры кишуновской мести были у всех в памяти. Ребята в бригаде, конечно, в первую очередь отматерят парторга, но за спиной и на твой счёт пройдутся. И будут правы, на то ты и бригадир. Вот и завилась верёвочка для удавки, готовь шею, Юрий Борисович. Парторг двигает дело, уже собраны рекомендации, они с Лёшей Кайгородовым, монтажником его бригады, уже железные кандидаты. Недавно Лёша со смешком обронил - "скоро седьмое ноября, красный день календаря, поведут нас с тобой, бугор, перекрашивать". Точно, на носу главный праздник комуняк, положено проводить ритуальные мероприятия, совершать жертвоприношения, вот их с Лёшей предназначили на заклание. Только всё, упираюсь намертво. Дальше ни шагу.

С испорченным настроением вошёл в бригадную бытовку, поздоровался, начал переодеваться. Толкучка в бытовке, сошлись две смены одновременно. Даже не зная, кто из какой, легко определишь по лицам. У третьей лица бледные после бессонной ночи, глаза подрезанные.

Звеньевой третьей смены Коля Воронкин, парень лет на пять помоложе, из "химиков", женившийся и осевший в городе, парень себе на уме, поглядывая в окно, небрежно, словно само собой разумеющееся, проговорил:

- Что, бугор, третью смену снимать надо. Монтировать нечего.

- И вторую тоже, - подхватил кто-то из нелюбителей ночных смен. Юрий их сам терпеть не мог, но паниковать было рано, да и не его дело снимать смены. Ответил уверенно:

- Миша поехал на КПД. Должен привезти "двадцатьдевятые".

- Сколько уже ездили? - Резонный вопрос был у Коли наготове.

Да, эти клятые "двадцатьдевятые" стали уже притчей во языцех.

Собственно, монтаж дома с самого начала пошёл наперекосяк, в лучших традициях советской стройки. Не успели закончить нулевой цикл, ещё башенный кран не поставили, как новороссийский КПД повёз панели. Да не повёз, а попёр! Отродясь не было такого массового завоза. То ли план навёрстывали в конце года, то ли сбывали всякую заваль, но везли не только панелевозами Главсочиспецстроя, а и своими, что случалось разве по большим праздникам. В день приходило до двадцати панелевозов, сущее стихийное бедствие. Мало того, что монтаж ещё не начинали, так и просто выгружать было некуда. Срочно лепили на окрестных пустырях "пирамиды" из фундаментных блоков и наваливали на них с обеих сторон всё подряд - и толстые наружные панели, и гибкие панели перекрытий, и "внутрянку", включая - чуть толще папиросной бумаги - санузловые детали, всё в кучу. Ни о какой поэтажной комплектации и речи не шло. На негодующие вопли Юрия и Миши в конторе отвечали - "бери, пока дают". Зимние дожди, невылазная грязь, бульдозеры, волокущие панелевозы - тот бедлам и бардак вспоминать не хотелось. А с нового года, когда приступили к монтажу, КПД практически прекратил поставки, давал в час по чайной ложке, несмотря на заявки. Дело в том, что некоторые панели, необходимые для последовательного возведения этажей, вообще отсутствовали, как ни рылось в мусорных кучах навезённого дежурное звено с автокраном и панелевозом. КПД оставался глух и нем. Поездки Егорыча, Миши и Юрия с дарами редко приносили успех. Злосчастная "двадцатьдевятая" вообще отыскалась одна-единственная и средний подъезд являл вид нелепой прорехи посреди дома. Крайние подъезды теоретически можно было поднимать отдельно, но практически - слишком неудобно и рискованно. Не дашь общих осей, общих отметок, отклонишься чёрт знает куда, да и попробуй попрыгай вверх-вниз без единого перекрытия. Вместо слаженной работы получалась никому не нужная мука. Но перед подчинёнными требуется всегда сохранять лицо, так что Юрий ответил, как положено:

- Сегодня привезут. Миша заряжен по полной, не устоят кпдэшники, на своём горбу притащат. Кончаем базар, все по местам.

Сварщику есть что варить, арматурщику есть что вязать, вечно ноющему плотнику в подмогу одного монтажника - всё равно монтаж встал, герметчику на усиление второго монтажника, сам со звеньевым первой смены Лёшей Кайгородовым потопал наверх, оглядеться, прикинуть.

Глаз радуется озирать с высоты то, что вдали - синяя бухта, золотисто-бурый Маркхот, сплошная зелень сосен с вкраплениями белых домов города, идиллия, да и только. Но то, что вблизи, мрачит не только взгляд. Руки опускаются при виде беспросветного хаоса и безнадёги. Много терпения надо советскому строителю.

Лёша молча бродит по перекрытию, привычно пинает носком ботинка клинья якорей, рукой проверяет натяжение подкосов - ночная смена впросонок может и начудить, контроль не помешает. Не зря Лёша бывший пограничник, любит порядок. До сих пор ещё носит на работе линялую, но чистую гимнастёрку, бледное, матовое лицо пасмурно. Мягкие льняные волосы послушно лежат под каской, голубые глаза прикрыты пушистыми ресницами - излюбленный тип нестеровского отрока. Нежной коже Лёши позавидует любая девица, но характер у него твёрд, дисциплинирован, лучший работник бригады. За полтора года дорос до монтажника четвёртого разряда, звеньевого. Не курит, бригадных застолий не избегает, но пьёт умеренно, в подпитии забавно улыбается и больше обычного бледнеет, хотя казалось бы - куда ещё? А то, что немного скрытен, так правильно делает.

- Привет, бугор! С чего начнём? - крановщик Витя окликает из раскрытой форточки башни. Тепло, как весной, ласковый ветерок еле вращает винт флюгера.

- А вон тому лодырю Баринову сначала люльку переставь, - Юрий указал на оконный проём второго этажа, откуда высовывался и старательно размахивал руками герметчик. -Третий день на одном месте висит.

Герметчик Баринов всем своим поведением неизменно демонстрировал образцовое трудовое рвение, орал, суетился, прямо-таки рвался в бой. А проверь через час - дремлет, уткнувшись носом в шов, показушник, комуняка хренов, старый пень.

- Ну что, Борисыч, - Лёша часто применял это уважительное обращение по отчеству, - идём сегодня в партком?

И ты, Брут! Опять втыкают в голову болючую занозу.

- Тебе-то чего неймётся? - Юрий раздражённо уставился на улыбающегося Лёшу.

Тот был невозмутим и неумолим. Спокойным, тоненьким голоском напомнил:

- Ещё вчера должны были зайти. Я пришёл, тебя не дождались. Парторг сказал, чтоб сегодня обязательно пришли. Крайний срок.

- А вот это он не видел? - Юрий соорудил классическую комбинацию из трёх пальцев. - Фиг он меня дождётся! Ни в какую партию я не пойду! Решено.

- Ты серьёзно? - бледное Лёшино личико даже слегка зарумянилось, длинные ресницы распахнулись, открывая удивлённые глаза. - Передумал?

- И думать тут нечего, - Юрий с удовольствием изливал наболевшее. Лёше можно. - Эта шайка-лейка не для меня. С Кишуновым и Бариновым я дружить не собираюсь. Мне без них жить как-то приятнее. Ты иди, пожалуйста, я тебя не отговариваю. Дело твоё, выбирай.

- Н-е-е-т, - Лёша отчаянно затряс головой, едва не сбросив каску, - с чего ты взял, что я туда хочу. Меня и раньше корёжило от ихнего приглашения, да не знал, как отвертеться. А с тобой заодно легче будет. Я тоже в партком не пойду.

- Э, погоди, - подобный разворот Лёшиной мысли совсем не понравился Юрию, - получается, ты решил моему примеру последовать? Вроде, как с меня пример берёшь? Ты своей головой думай, у тебя своя жизнь. На меня не гляди.

- Я думал, - спокойно сказал Лёша, - голова у меня не только для того, чтобы каску носить. В партком я сегодня не пойду, а пойду в отдел кадров, подам заявление на увольнение. По собственному желанию. Домой уеду.

Юрий опешил. Лишиться Лёши? Из-за чего? Из-за этой паршивой партии? Неужели он приложил руку к решению Лёши покинуть и бригаду и город? Без Лёши сразу образуется незаполнимая дыра не только в рядах бригады, но и вообще, в круге общения. Сгоряча понёс неподходящие, чужие слова, лживую советскую замануху, которой сам не верил.

- Лёшик, ты что несёшь? Ещё раз говорю - на меня не гляди. У тебя другое положение. Вступишь в партию, пошлют тебя в строительный институт, вернёшься - дадут квартиру, а там от прораба до министра дорастёшь. У тебя может быть отличная карьера. А у меня свои причины, я тебе не пример.

- Нет, Борисыч, - похоже, Лёша действительно всё обдумал, - у меня тоже есть свои причины. Кишунов с Бариновым мне тоже не друзья и коммунистом я быть не хочу, но главная причина в другом. Геленджик не по мне, делать здесь нечего. Ты сколько квартиру ждёшь? Десять лет. А мне жить десять лет в общаге с пьяницами противно. Хватит, в море накупался, нагулялся, пора домой, а то тут вконец разбалуешься.

- А что хорошего в твоём Ставрополе? - Юрий не оставлял попыток переубедить Лёшу. - Глухомань, провинция. У нас веселей. Ты парень справный, женишься, укоренишься. Вон как Воронкин.

- Ага, - Лёша поморщился, - и десять лет мучить в малосемейке детей и себя. Нет, зря я вообще сюда приезжал. Дома сестрёнка школьница, мама, своя хата. Там я нужней. Там всё своё, друзья старые.

Юрию припомнилось, что Лёша всегда попадался ему на улицах города один. Наверно, настоящих друзей в Геленджике не нашёл. Недаром с такой ностальгией произнёс "друзья старые". Пускай едет в свой Ставрополь. Зачем вмешиваться в его жизнь? Жалко только.

Гулко топая тяжёлыми ботинками по ступеням лестничного марша, к ним поднимался сварщик с пачкой электродов на плече.

- Не переживай, Борисыч, - скороговоркой произнёс Лёша, - может, завтра будет лучше, чем вчера.

Юрий махнул рукой - нашёл, кого цитировать, советскую песенку. Пора приниматься за работу.

_

Когда снизу послышался натужный рёв гружёного панелевоза, Юрий первым делом взглянул на часы - начало двенадцатого. В принципе, самое время Мише обернуться. С тягостным, суеверным чувством подошёл до края перекрытия - точно, ползёт зелёный сашинский МАЗ. Ну-ка, ну-ка, что на нём? Батюшки, неужели? Поверх двух огромных плит перекрытия, с обоих сторон притянуты тросами и привязаны цепями небольшие, однооконные наружные панели.

- "Двадцатьдевятые", - с радостным изумлением, словно не веря самому себе, проговорил подбежавший Лёша и разулыбался. - Смотри, бугор, что везут.

Глаза у Лёши зоркие, пограничника, панели все знает в лицо.

- Прорвало, что ли? Бежим вниз.

И наперегонки, как мальчишки, загрохотали по отзывчивому бетону маршей.

Миша, страдальчески морщась, разминал ноги и спину перед капотом МАЗа. Настоящая пытка для него, за метр девяносто ростом, корчиться битый час в тесной кабине. Недаром все водители МАЗов, как танкисты, ростом пониже среднего, вроде Сашина, метр с кепкой. Никаких признаков заслуженного ликования или хотя бы удовлетворения на Мишином лице не заметно. Вот уж хладнокровие.

- Как это у тебя получилось? - набросился Юрий.

- Да ты знаешь, - Миша будто пересказывал текст из букваря, ноль эмоций, и только несвойственные ему энергичные взмахи рукой выдавали бурлящие в нём чувства, - повезло. Так сошлось, что их ПТО сподобился проверить комплектации и обнаружил, что полигон вообще "двадцатьдевятые" не делает. В Новорэсе все дома нашей серии двухподъездные, а про нас они забыли. Теперь хватились, две формы задействовали, эти панели прямо из форм вынули, ещё тёплые. На следующей неделе ещё две будут готовы.

- Теперь заживём! Так ты и деньги сэкономил?

- Мастеру полигона дал немного. - Щекотливый вопрос смущал Мишу.

- Гульнём на остальные! Чего добру пропадать!

- Егорыч получал, надо ему вернуть, - потупясь, отвечал Миша. - Вон он идёт.

Лёгкий на помин, порывистой походкой, от прорабской спешил Евгений Егорович Фролов, их начальник участка. В коротком зелёном плаще, зелёной тирольской шляпе, худой, угловатый, весь как на шарнирах. Узкое, как лезвие топора, лицо в очках с толстыми стёклами цветёт улыбкой. Вообще-то, улыбка Егорыча обманчива, он и в приступе ярости улыбается, правда улыбка тогда у него зловещая, а сейчас вполне благодушная, но попробуй разбери, не зная человека хорошенько. Поначалу Юрий не раз попадал впросак, но сегодня ошибки быть не могло.

- Поздравляю, дождались, - Егорыч поочерёдно долго тряс руки Юрию и Мише. Высокопарность, порой не совсем к месту, была ему свойственна. - Спасибо, Миша, молодец. А ты, Борисыч, сразу все силы на монтаж.

Чтоб я делал без твоих команд, Егорыч? Куда силу девал? А вслух сказал деловито:

- Кран идёт.

Сашин подхватил Егорыча и Мишу под локотки, коренником потащил их к прорабской.

- Вперёд, вперёд, бумаги подписывайте. Мне ещё два рейса делать. Бугор, выгребай в темпе, не чухайся.

- Одни командиры кругом, - огрызнулся Юрий, - куда бедному крестьянину податься?

Лёша уже гремел цепями на верхней площадке панелевоза, освобождая петли.

Егорыч вдруг обернулся.

- Борисыч, чуть не забыл от великой радости. Только что парторг звонил, просил передать, что ждёт тебя с Кайгородовым сегодня после работы. Вчера ты что-то профилонил.

Звон цепей наверху, за спиной, прекратился.

Юрия как бес в бок толкнул. Сорвал с головы каску и, сотворив шутовской поклон а ля д,Артаньян, широко махнул ею перед собой.

- Душевно благодарен, Евгений Егорович. Вы с утра третий по счёту полномочный посланник от его величества парторга. Следующим будет, наверно, фельдкурьер из самого ЦК.

Егорыч некоторое время оторопело смотрел на Юрия, соображая, как понять его выходку. Улыбка по лицу блуждала тоже какая-то неопределённая. Но быстро пришёл в себя и заговорил с обычным напором.

-В данном случае третий не лишний и нечего тут ёрничать. А то вы или чересчур забывчивы, или хвостами крутите. Я тоже к вашему вступлению в партию причастен, рекомендацию на тебя писал.

Юрий не проникся причастностью Егорыча. Настал момент резать по живому и пусть будет, что будет. Сколько можно прятать голову в песок. Кровь явно заливает щёки, но голос не подводит.

- Ещё раз спасибо вам, Егорыч, но извините, кина не будет. Мы с Лёшей подумали основательно и постановили - недостойны. Рано нам ещё в партию, молодо-зелено, и всё такое прочее. Так что можете позвонить парторгу, чтоб напрасно не ждал.

Цепи за спиной опять залязгали, загрохотали о металл площадки.

Очки на носу Егорыча поползли вниз, округлённые глаза перебегали с Юрия на Лёшу и обратно. Можно было подумать, что перед ним внезапно рухнул этаж. Миша, тоскливо вздыхая, отвернулся, Сашин, наоборот, с любопытством всматривался в сцену, схожую с финалом "Ревизора". Он же тоже коммунист, вспомнил Юрий.

Егорыч опомнился и взорвался, как тыща тонн тротила.

- Вы что, белены объелись? Борисыч! Кайгородов! Что за игрушки! Такими вещами не шутят! Обещали, обещали, а теперь на попятный двор! Вы что себе позволяете?

- Мы обещали подумать, - раздался с высоты площадки панелевоза рассудительный, немного занудный голосок Лёши. - Больше мы ничего не обещали.

- Мыслители! - Егорыч приплясывал на месте, что выражало высшую степень негодования, очки подпрыгивали, блестя на солнце. - Спинозы! Нашли над чем раздумывать! Гордиться надо приглашением в партию, а не ломаться, как девочки!

Перебранку прервал Сашин.

- Кончайте! Что вы тут партсобрание устроили. Время рабочее! - И приналёг на локти соседей, увлекая тех в прорабскую.

Егорыч, являя образ насильственно арестованного, оборачивался и грозил:

- Я сейчас парторгу позвоню! Пускай придёт, мозги вам вправит!

- Звони, звони, - Юрий побрёл к кассетам, принимать панели. - Лёшик, цепляй.

А грудь будто выпотрошили, холодно, пусто внутри.

Бледный, сосредоточенный Лёша распутал стропы, вставил крюки в петли, мотнул подбородком:

- Вира!

_

Бетон на стыки привезли без десяти час. Обычная картина - график работы завода ЖБИ сдвинут на полчаса вперёд относительно СМУ. Вроде, логично, бетон и раствор будут доставляться к началу смен, но разве уважающий себя советский строитель пожертвует хотя бы минутой драгоценного обеденного времени! Ни за что на свете! Вот и сейчас водитель ЗИЛа-бетоновоза просигналил безуспешно несколько раз и возник молчаливым укором в дверях бытовки. Непреклонные "козлятники" и болельщики, окутанные табачным дымом, лишь показывали на часы и не желали уступать ни секунды.

Юрий с Лёшей сидели за тыльной стеной вагончика, на солнечном пригреве, подальше от прокуренной атмосферы бытовки. Юрий два года как бросил курить, в лёгких начал ощущать подозрительную тяжесть, да и подрастающим детям не хотелось показывать дурного примера, вот и завязал. Лёша листал "Науку и жизнь", Юрий без особого интереса одолевал "Опалу Тюрго" Эдгара Фора, вздорные лягушатники симпатий не вызывали. Краем глаза засёк, как проследовали с обеда Миша и прораб участка Владимир Николаевич, как прибыл бетоновоз, но никакого позыва к трудовой деятельности в себе, к удивлению, не заметил. Ещё более удивил Егорыч - стремительно прошагал мимо бетоновоза, не устроив сакраментального разноса. Что-то изменилось в датском королевстве. Нет, надо гнать от себя никчёмную апатию, работа есть работа.

Хлопнул по тёплому плечу Лёшу, тот понимающе подмигнул и пошли выручать водителя из тягостного плена.

Кузов поднялся, половина бетона сползла в "туфельку", вторая, как водится, осталась на стенках и днище, "примёрзла". Лёша, бормоча комплименты в адрес РБУ, где, по его мнению, чересчур бережно расходуют воду, полез с лопатой на задний борт, статус молодого обязывал.

"Козлятники" уже начали покидать бытовку, оживлённо обсуждая присвоенные за столом титулы "лысых" и "генералов", Лёша негодующе шуровал лопатой, как вдруг пригнулся и наклонил к Юрию разом покрасневшее лицо (краснел и бледнел Лёша как-то мгновенно, словно включали и выключали лампочку):

- Идёт!

- Кто?

Вопрос был лишним, потому как догадка обожгла раньше. На всякий случай выглянул из-за машины.

Так, облава на заблудших овец продолжается, приближается главный ловчий.

Вдоль подкрановых путей быстрым шагом восходит парторг Кишунов. В неизменном сером костюме, серой клетчатой шляпе, при галстуке. Далеко не молод, сухощавый, с пронырливым выражением вечно голодной лисы на сером, нездоровом лице. Втянутая в плечи голова неустанно вертится во все стороны, вынюхивая добычу. Вылитая Лиса Патрикеевна! Всё под контролем, но виду не подаёт. Прошёл в пяти шагах, посмотрел незряче, как на пустое место, даже не кивнул. На крыльце прорабской ещё раз оглянулся и нырнул в дверь, будто в нору.

- Сейчас на расправу потянут, - мрачно предрёк Лёша.

Кто б сомневался.

- Нас дерут, а мы крепчаем, - отшутился Юрий, - не боись, Лёха, прорвёмся.

- А я и не боюсь, - гордо сказал Лёша и спрыгнул с кузова.

Едва успел дать послеобеденные "цэу" бригаде и вознамерился подняться на перекрытие, куда уже возносилась на стропах двухкубовая бадья с бетоном, как услышал Мишин оклик.

Долговязая Мишина фигура, как и подобает вестнику несчастья, сутулилась и гнулась под грузом непосильной ноши. Плечи поникли, знаменитый нос повис к земле клювом больной птицы.

- Борисыч! Лёша!

Приглашающий жест в направлении прорабской был предельно ясен. Ну что ж, чем скорей, тем лучше. Пора освобождаться от удавки на шее.

Лёша, шагавший из инструменталки со шлангом виброиглы за спиной, передал инструмент напарнику, приблизился. Щёки его пылали.

- Парторг вызывает? - приятный Лёшин тенорок отозвался неприязненным призвуком.

Миша смущённо покашливал и молча кивал.

- Пойдём! - И Юрий с Лёшей рассмеялись. Ответ их вышел в унисон, подстать обоюдному желанию.

У дверей прорабской игривое настроение улетучилось. Разговор предстоял серьёзный.

Миша посторонился, пропуская Юрия и Лёшу вперёд, на манер конвоира.

- Не убежим, - насмешливо сказал Юрий.

Миша опустил глаза. Вошли.

Высокий суд был в сборе. Егорыч сидел слева, за Мишиным столом, в простенке между окон, нервно запрокинув голову. На приветствие ответил барабанной дробью пальцев по столу и раздражённым взглядом. Прораб Владимир Николаевич Смирнов, восседавший на законном месте, в углу за Егорычем, буркнул "здравствуйте", но глаз от бумаг не поднял. Своим занятым видом он подчёркивал - всё, что тут затеяли, его абсолютно не касается, у него дел по горло. Недавно переведённый на их участок, он вообще не вылезал из бумаг. Егорыч канцелярщину не любил и сильно запустил всякую отчётность. Миша жаловался. А Владимир Николаевич вообще избегал любой болтовни, редко выдавит словечко или короткую фразу, не разжимая губ, что, при сибирском глотании гласных, делало его речь крайне невразумительной. Стопроцентный сибиряк - коренастый, плотный, с крупной головой. Вроде, не коммунист.

На главном месте, в красном правом углу, серым, мутным пятном парторг Кишунов. Присел скромно, бочком, демонстрируя, что он тут гость, забежал на минутку. Вошедших осматривает с задорным любопытством, петушком, полностью готов к бою. Невольно или намеренно копирует своего вождя-основателя позой и повадкой. Глянцевая лысина, которую он обнажил, положив шляпу на стол, придаёт дополнительное сходство. Тех же щей, только пожиже влей. Кожа лица нездорового оттенка, словно натёрта свинцом. Говорят, у парторга тяжёлая болезнь сердца. Немудрено нажить на такой инквизиторской работе.

- Здравствуйте, присаживайтесь, - голос у парторга сипловатый и одновременно шепелявый, скользкий на слух.

Вдоль глухой правой стены ряд стульев для временных посетителей. Лёша сел прямо, как гвоздь, снял каску, положил её на колени, пригладил ладонью смятую причёску. Юрий развалился по-домашнему, закинув ногу за ногу, далеко выставив в проход кирзовые ботинки ГМД. Каску сдвинул на затылок. Попытка беспечно разглядывать будущих оппонентов почему-то не удавалась, взгляд непослушно блуждал сам по себе, не в силах сосредоточиться.

Мизансцену дополнял Миша, сиротливо подпиравший притолоку. Его сидячее место было занято Егорычем, сесть рядом с отступниками и бунтарями на импровизированную скамью подсудимых он не решался, вот и торчал казанской сиротой. Пропустить столь многообещающее и поучительное зрелище он позволить себе не мог.

Парторг паузу не затягивал. Вздёрнув худой подбородок, застрекотал не хуже пулемёта.

- Что случилось, молодые люди? Евгений Егорович меня буквально огорошил сообщением, что вы, ни с того ни с сего, вдруг заявили, что вступать в партию отказываетесь. В чём дело? Два месяца планомерно двигались к намеченной цели и вдруг в кусты? В чём причина? Что произошло? Объясните, пожалуйста.

Что объяснять? Ну не хочет человек и дело с концом! Нелепейшая ситуация - кому нужны солдаты, которые заранее шарахаются от ваших знамён?! Дураку понятно, что мы уже отрезанный ломоть. Зачем тогда вся эта тягомотина? В чём смысл? Чего доискивается парторг? Ладно, прояснится. Надо отвечать. Лёша смотрит выжидательно, блюдёт субординацию.

- Ничего особенного не произошло. Да, вы сделали нам предложение вступить в партию, мы обещали подумать. Не знаю, как Лёша, а я прикинул и так и этак, вижу - в партию не гожусь. Нет у меня подходящих данных. Партия без меня не обеднеет, а я её не украшу. Пусть всё остаётся по-старому.

Жалкое получается объяснение, бледненькое. Но не отвечать же, как отец на фронте - "если убьют, считайте меня коммунистом". Интересно, как ему сходила с рук эта, мягко говоря, двусмысленная фраза. Если бы ответил дед, так Кишунова бы хватил инфаркт на месте. Впрочем, дед мог ответить и стулом по голове, у него бы не заржавело. Да, слинял внук, сидит, плетёт нечто несусветное, вместо того, чтобы послать собеседника, как он того заслуживает, на три всероссийски известные буквы.

- Нет, нет, погодите, - парторг сходу уловил слабость в мотивировках Юрия. -Кого попало в партию не зовут. Вы с Кайгородовым одни из лучших работников участка. Но вам надо расти дальше и выше. И партия готова подставить вам плечо, помочь в росте. Вы разве не хотите расти?

- Куда ещё? - Юрий, по привычке, пытался обратить неудобный вопрос в шутку, с досадой ощущая , что всё это смахивает на очередной уход в сторону, опять неуместная увёртка. - Я и так монтажник пятого разряда, выше расти некуда.

Парторг нетерпеливо дёрнулся.

- Высочин, не прикидывайтесь непонятливым. Вы прекрасно понимаете, о чём речь. Для коммуниста открываются и другие возможности, помимо профессионального роста, вы сможете подняться и на руководящую и партийную работу. Кстати, - парторга будто выпрямило на стуле пришедшее воспоминание, - вам ведь предлагали учёбу в РИСИ, стипендиатом СМУ?

- Было дело, - неохотно признался Юрий.

- Почему вы отказались?

- Хорош студент с двумя детьми на руках. Семья.

Не столько семья, сколько пресловутая руководящая работа отвратили тогда от учёбы в институте. Корпеть над бесчисленными бумагами, быть затычкой в каждой дырке, получать нагоняи от вышестоящих и матюки от подчинённых, иметь ненормированный рабочий день и скудную зарплату, как Миша - слуга покорный!

- Но нынешнее предложение вас от семьи не отрывает. Принадлежность к партии воспитывает, дисциплинирует. Коммунист в любом деле на высоте, партия к этому приучает.

Что ты несёшь, старый враль! Я не вчера на свет родился, не слеп и не глух. Один из твоих хвалёных комуняк мне каждый день глаза мозолит.

- Конечно, - Юрий осознавал, что его опасно понесло, но остановиться уже не мог, - есть у меня в бригаде ваш подопечный, один на всех. Так он посмешище, а не пример.

- Это вы о ком? О Баринове?

Егорыч угрожающе заворочался, Миша у дверей шумно вздохнул. Да, пожалуй, зря я перешёл на личности, за себя надо отвечать. Язык мой - враг мой. И чёрт с ними со всеми, чего церемониться.

- Чем же он вас не устраивает? - В шепелявости парторга Юрию послышалось явственное змеиное шипение.

- Лодырь он, - неожиданно громко вступил Лёша. Произнёс по-детски непосредственно, будто высказывал личную обиду. - И бракодел. Таких надо не только из бригады - из партии гнать в три шеи.

Наступила неловкая тишина. Парторг недоуменно глядел на Егорыча, тот нашёл что-то интересное в красном вымпеле на стене.

- Пожалуйста, пример из вчерашнего дня, - пояснил Юрий, - зовёт меня стропальщик, ему снизу всё видно, говорит - полюбуйся, что наш коммунист вытворяет. А тот пустые швы между панелями раствором замазывает. Ни гермитом их не заполнил, ни клеем, ни мастику из пистолета не вбил. Проспал после обеда в люльке и побыстрей глаза замазывает. Потекут эти швы на радость новосёлам после первого дождя. И подобное за ним не первый раз замечено. Чему его партия научила?

Но парторг не стал отклоняться далеко от главной темы.

- Хорошо, с Бариновым я поговорю отдельно. А пока речь о вас, Высочин. Я так и не услышал внятного объяснения - в чём причина вашего отказа.

Прицепился, как репей до овечьего хвоста. Взъелся не на шутку. Воспринял мой отказ как личное оскорбление? Или оскорбление его партии?

- Никаких особых причин нет. Ну не люблю я всякие собрания, проработки, митинги, все эти ваши - кто там шагает правой? Левой, левой, левой! Хочу жить нормальной человеческой жизнью, на двух ногах ходить. Отработал, и домой.

Парторг в отчаянии всплеснул руками. Егорыч, дотоле нервно и молча менявший позы, не удержался, взорвался, зачастил, то и дело придерживая очки.

- Борисыч, что за детский лепет! Бригадир обязан быть коммунистом! Припомни - все бригадиры в СМУ коммунисты. Ты один был поставлен на эту должность беспартийным и вот, когда тебя признали достойным , оказали доверие, ты позоришь и себя, и нас, кто за тебя ручался, своим отказом. И Кайгородова за собой тянешь!

- Никто меня не тянет! - обиженно возвысил голос Лёша. -У меня своя голова на плечах!

Парторг сделал заградительный жест открытой ладонью.

- Погодите, Кайгородов, До вас дойдёт очередь. Извините, Высочин, но я отказываюсь понимать - почему человек, которому предлагают встать в жизни на ступеньку выше, быть более уважаемым членом общества, вдруг упирается? Вы что, намерены жить в нашем обществе кустарём-одиночкой? Не участвовать в общественной жизни?

- При чём здесь общество? - удивился Юрий. - вы же в партию меня зовёте! У нас в стране девяносто с гаком процентов народа беспартийны - что , они негодные члены общества?

Нет, не то говорю. Опять за чужие спины прячусь. Надо было прямо сказать - вы никогда меня не поймёте, потому что мы разной крови. Я, как вы назвали, действительно неисправимый кустарь-одиночка, намерен жить своим умом и в вашей позорной общественной жизни участвовать не желаю. По-другому от парторга не отцепиться. Тот никогда не устанет разводить пустопорожнюю коммунистическую бодягу, только слушай. А уже надоело.

- Высочин, - внушительно, словно став на твёрдую почву, заговорил парторг, - есть активная часть общества, та, что ведёт за собой менее сознательную.

Вот, получай. Юрий перестал слушать .Куда вы ведёте - сами давно не знаете. Поводыри нашлись. Вели, вели - это сколько получается? - шестьдесят три года, и завели в какое-то болото, Сусанины. На словах всё правильно, на деле бардак.

- Ну так снимите меня с бригадиров и поставьте Баринова, - улучив паузу в рацеях парторга, предложил Юрий.

Лёша залился коротким, счастливым смехом, вообразив эту немыслимую комбинацию.

Стул под Егорычем жалобно заскрипел.

- Борисыч, пойми, речь не о бригадирстве. Твоё руководство бригадой нас устраивает, устраивает с профессиональной точки зрения. Но, будучи коммунистом, ты бы смог крепче подтянуть дисциплину, наладить грамотную воспитательную работу.

- И получил бы в этом полную поддержку парткома, - поддакнул бывший наготове парторг.

Старая песня. Бей своих, чтоб чужие радовались. Вербуется новый надсмотрщик с партбилетом в руке вместо хлыста.

- Воспитатель из меня никакой. Для меня люди - просто разной квалификации специалисты, тут я им помощник, делаем общую работу. А их личная жизнь, мораль и прочее, если это не отражается на работе, меня не интересуют. Все взрослые люди, их не переделаешь.

- Вот потому мы и Кайгородова теряем! - будто нож в спину вогнал Егорыч.

Лёша встрепенулся. Долго он молчал напряжённой струной, ждал своего часа, и вот зазвенел, запел.

Звонким, подрагивающим голоском чётко изложил версию о больной маме, маленькой сестрёнке, разрухе в доме. Что тут возразишь? Все сочувственно внимали, вопросов к Лёше не было. Он уже зримо таял на глазах, чтобы вскоре совсем исчезнуть из виду.

А к Юрию у парторга вопросы оставались. Сильно задет он за живое, хочет напоследок побольнее укусить.

- Выходит, Высочин, ваша гражданская позиция выглядит как "моя хата с краю"? Пускай, мол, другие трудятся, не щадя себя, а я со стороны погляжу"? Так выходит?

- Я не с краю, я с бригадой. И на работе не сплю, вкалываю будь здоров.

Недоговорённое парторг понял, сморщась проглотил, как горькую пилюлю.

- Но вы по должности должны быть ближе к руководству, а не к бригаде.

Вкрадчиво-то как подползает товарищ парторг. Пока мы тут лясы точим, кран за окнами гудит, не умолкая, поднимает на перекрытие панель за панелью, штопают ребята прореху на человечестве. Всё, Лиса Патрикеевна, политес мой иссяк, получай по наглой рыжей морде.

- А мне с бригадой лучше, роднее как-то. Дышится легче.

Эффектно, Юрий Борисович. Разрыв полный и окончательный. Егорыч откинулся на спинку стула, гневно изучает потолок. Миша с глубоким вздохом прислонился к противоположному косяку. Даже Владимир Николаевич в первый раз оторвался от бумаг, взглянул исподлобья. Негромкое "детский сад" из неразжатых губ услышали все. Парторг грустит, выдохся.

- Разговор, как я понимаю, закончен? - Прощальная шепелявая нотка слышна отчётливо.

- Напрасно затевали, - Юрий встал. - Я пойду. Работы много.

- До свидания.

Лёша заторопился к дверям первый, словно боялся, что его окликнут, позовут назад, Нет, за спиной послышалось, как парторг попросил у Владимира Николаевича журнал качества.

Хорошо вдохнуть свежего воздуха, переглянуться. Голубые глазки Лёши победительно сияют.

- Сдыхались, Лёшик, - Юрий приобнял тёплое Лёшино плечо под старенькой армейской гимнастёркой. - Прорвались!

Лёша растерянно улыбался.

- Попрут тебя с бугров, Борисыч, - убеждённо сказал он.

- Перекрещусь, - Юрий физически ощущал огромное облегчение, будто вознёс на пятый этаж мешок с цементом и, наконец-то сбросил. - Легко как , Лёшик, стало, если б ты знал!

- Пёрышко вставить - полетишь? - засмеялся Лёша.

Читал, стервец, самостоятельно "Поднятую целину", в школе этот эпизод не "проходят".

_

Воспитательницу в детском садике Юрий о поведении сына спросить позабыл, сама она промолчала, так что, когда Алёшка напомнил папе об обещании, пришлось выполнять. И сам был не прочь пройтись, растянуть время возвращения домой, успеть упорядочить впечатления, которые придётся излагать жене. Носить их в себе не стоит - чем скорей выплеснешь эту грязь, тем раньше на душе посветлеет. Жена не одобрит его выбора, она принимает условия человеческого существования как непререкаемую данность и попытки Юрия идти своим путём считает блажью. Ладно, разберёмся, ничего страшного не произошло.

Малолюдной вечерней улицей спустились до набережной, всего-то три квартала. И набережная пустынна, давно "мёртвый сезон", редко прошмыгивают торопливые прохожие. Смеркается, в кафе-стекляшке уже включили лампы, издалека похоже на аквариум с подсветкой. Купил, как обещал, бутылку пепси-колы, два пирожных-корзиночки жене и дочке, их любимые, Алёшке и себе бисквитки. Алёшка тут же заныл, вымогая попробовать. Но Юрий неумолимо сложил покупки в портфель - "дома, после ужина. Беги собирай своих "орлов", гляди, сколько их море вынесло".Алёшка глянул на пляж и у него рот открылся при виде несметных сокровищ. Недавний шторм оставил на кромке прибоя целый вал выброшенных волнами ракушек, заманчиво сияющий под закатным солнцем. Древний инстинкт собирателя преодолел соблазн новомодных лакомств и сынишка припустил во все лопатки к щедрому прилавку моря. В полосатой сине-белой шапочке с помпоном, связанной женой, в дутой малиновой курточке из нейлона, толстых шерстяных штанишках он был похож на неуклюжего игрушечного медвежонка.

Юрий присел на гладкий, отполированный бетон парапета, отделяющий набережную от пляжа. Чудный вечер, классика приморской осени. Багряный шар солнца завис над самым горизонтом, переливчатый мост от него протянулся до берега бухты, вода в которой не шелохнётся. Стая обычно сварливых чаек мирно дремлет на мерцающей глади. Вековая белолистка над головой тоже чутко молчит, сберегая последние листья. Город уже утопает в сумерках, но лиловый Маркхот ещё блаженно, как кот на печи, выгибает горбатую спину, озарённую заходящим солнцем. Подобный вечер сподвиг его как-то раз на стишки, начало, помнится, было такое:

Смотри, как стихло всё перед закатом.

Не свищет ветер, не бурлит волна.

Над милой бухтою, над городом проклятым

вечерняя простёрлась тишина.

Вполне себе стишки среднего достоинства, как выразился Илья Эренбург в "Хулио Хуренито". Приходят иногда в голову, инерция юности.

Но оставим лирику, вернёмся к нашим баранам. Что мы имеем? "Попрут с бугров" - сказал Лёша. И слава богу. Ты же чувствовал, хоть и не любил в том признаваться, как тебя засасывает эта трясина, делает из внутренне свободного человека раба обязанностей. Планёрки, совещания, закрытие нарядов с непременным "обмыванием", задержки по вечерам на работе - разве тебе это нравилось? Да лёгкий хмель власти кружил иногда голову, но чем он оборачивался? Меньше оставалось времени на семью, на детей, больше выпивалось водки, реже доходили руки до книг. Деградация незаметна, тем и страшна. Так и докатишься до рядового забулдыги. В зарплате ты ничего не потеряешь. Бригадирские сорок сребреников ничтожно малы по сравнению с тем, что ты раньше зарабатывал на шабашках, а, став бригадиром, лишился этих заработков. Некогда бригадиру бегать по шабашкам. Всё, что стоит в вашей четырнадцатиметровой комнатушке в общаге, приобретено на деньги, добытые "левым" трудом после работы и в выходные. Твои казённые двести с хвостиком плюс жёнкины девяносто четверых человек не обеспечивают. И тёще надо помогать, та сидит на пенсии по инвалидности, всей той пенсии сорок восемь рублей, насмешка одна. Проживём, руки-ноги на месте.

Квартиру дадут, никуда не денутся. Партия партией, а в СМУ его репутация безупречна. Не то, чтоб из кожи вон лез, выручает дурная привычка - если за что взялся, делай хорошо.

Но самое главное - совесть будет чиста. И перед собой, и перед отцом, и перед дедом. Даже перед мамой, пусть та была дочь красного казака и в юности активной комсомолкой, Пожалуй, как ни странно, именно из её рассказов о прошлом набрался ты нелюбви и недоверия к власти коммунистов. Мама напрямую не осуждала, не давала оценок, она лишь пересказывала голые факты, от которых закипала кровь, надеялась, что выводы ты сделаешь сам. А ты едва не встал в ряды тех, кто стёр в порошок твою Кубань, сгубил и исковеркал судьбы твоих родных! В голове не укладывается. Хорошо, вовремя опомнился.

Ты сделал правильный выбор и ни перед кем тебе оправдываться не надо. С любой властью дружить постыдно, а с коммунистами стократ. От их "развитого социализма" за версту несёт фальшью и ложью. Кое-что они для народа делают, не поспоришь. Вот садик почти бесплатный, любое образование бесплатно, лечение, квартиры даром дают. Но взамен забирают самое дорогое, самое святое - твою свободу, твою душу. Сгоняют всех в стадо и шаг влево, шаг вправо - стой! А ты напрочь лишён стадного инстинкта, в толпе чувствуешь себя, как манекен в витрине магазина. С друзьями, единомышленниками ты в гармонии с самим собой, жаль только - мало настоящих друзей. В крайнем случае и сам не заскучаешь. Да и жизнь не даст.

- Папа, гляди какие орлы! (выговаривал - оллы), - Алёшка протягивал раскрытую ладошку, полную крупных, лобастых ракушек. Карманы курточки оттопырены, коленки в рыжем, мокром песке.

- Ого, - тоном знатока подтвердил Юрий, - здоровенные.

Чем они ценны, эти "оллы", он понятия не имел. Знал, что Алёшка с приятелями играет ими в какую-то увлекательную игру, ну и достаточно - чем бы дитя не тешилось.

- Много набрал?

- Да, - Алёшка важно пристукнул кулачками по карманам, те отозвались веским бряканьем.

- Пойдём домой.

- Поверху! - потребовал Алёшка.

Конечно, конечно. Подхватил лёгонькое тельце подмышки, поставил на узкую дорожку парапета. Взял за влажную ручонку с прилипшими песчинками, бережно повёл.

Для сынишки это высший миг прогулки - обозревать набережную с высоты папиного роста.

_

П О С Л Е Д Н И Й

(Алексей)

Опять новый санитар. На чеченца не похож, но рожа подозрительная. Откуда их набирают в наш интернат? Все , как двое из ларца, одинаковы с лица. Злобно орёт - "На таблетки"! И косится вслед, подгоняет - "Давай, давай"! Почему все, кому хоть чуть дали власти, начинают орать? Спешат загнать нас в мавзолей, чтобы там мучить, как им вздумается. Здесь они мучат исподтишка, ещё не всю власть забрали.

В коридоре, у кабинета постовой медсестры уже выстроилась очередь. Подставляют ладони - кто торопливо, кому всё равно. Раньше я тоже дрожал над таблетками, надеялся вылечиться, сейчас боюсь верить. Вылечишься, выйдешь отсюда, и опять они начнут преследовать, от них нигде не спрячешься. Даже на хуторе, куда папа хочет переселиться из города и обещает забрать меня туда. Они везде найдут. Но и вечно оставаться здесь, среди душевнобольных?! Со временем станешь таким, каких большинство, на которых страшно смотреть. Почему их не отправляют в мавзолей? Такие уже сопротивляться не будут, они перестали быть людьми, делай с ними, что хочешь. Но, наверно, такие им не интересны, им нужны те, кто ещё способен мучиться.

Что дают сегодня? Циклодол и фенозепам. Одной рукой взбадривают, второй глушат. С другой стороны, без таблеток неизвестно, что ты выкинешь. А так, более-менее под контролем.

Подходит Жека, поздравляет с днём рождения. Да, я сегодня именинник, жутко представить - тридцать девять лет. Из них больше половины - изоляторы, тюрьма, колония, армия, больнички. На воле почти не жил.

Жека подмигивает, показывает из кармана зелёные пакетики одноразового "якобса", шепчет:

- Пойдем в мою палату, дёрнем за твоё здоровье.

Пойдём. В столовую на завтрак всё равно идти не собирался. Во-первых, ещё остались сладости, присланные родителями, во-вторых, хотя бы сегодня не портить себе настроения зрелищем общего принятия пищи.

У Жеки есть кипятильник и большая пластиковая кружка. У меня опять нашли и отобрали. Кофе строго запрещён, чай тоже, кроме фруктового, но добываем разными путями, пьём втихаря. Жека старше лет на десять, шустрый, бывший зэк, умеет за себя постоять, за что и улетал однажды на три месяца в закрытую зону. Но не кается, постоянно спорит с начальством, сидит за решёткой изолятора. Впрочем, и начальство старается его избегать, по пустякам не придирается. Только нового санитара лучше остерегаться, новички самые опасные.

После кофе можно идти во двор, покурить. Гулять во дворе разрешают, двор просторный, с клумбами, за тыльными фасадами корпусов целый скверик со скамейками и спортплощадкой. Раньше здесь был дом престарелых, но, похоже, в стране стало больше больных, чем старых. Насчёт курева начальство недавно распорядилось сигареты из отоварки на руки не выдавать, а каждый час ты имеешь право подойти к санитару и он тебе даст одну сигарету из твоей пачки. От таких распоряжений поневоле задумаешься, кто из нас болен на голову - мы или начальство. Но мы с Жекой за сигаретами к санитару не идём, в кармане пачка "Кента", две недели назад приезжали родители, отец сумел незаметно передать.

Жека берёт подмышку нарды, их разрешают, карты нет. С нами увязывается Денис из соседней палаты, он тоже не пошёл на завтрак, к нему часто приезжают, у него вечно полна тумбочка всяких продуктов. Некоторое время мы жили с ним в одной палате, но не поладили и я переселился в другую. Потом помирились, он парень неплохой, правда, немного капризный и обидчивый, родители слишком с ним носятся.

Жека с Денисом садятся на скамейку играть, я гуляю по аллее вдоль забора. Два года сохранялся старый решётчатый забор, можно было поглазеть на проходящих мимо девчонок, просто видеть нормальную человеческую жизнь. В этом году решётку изнутри закрыли глухими металлическими листами на высоту роста, изолируют нас от воли всё больше. К столовой подтягиваются со всех сторон окрестные коты, у них тоже по распорядку завтрак, учёные твари. Иногда приманишь какого-нибудь, погладишь, он мурлычет, ласкается, всё живая душа. Но сейчас им не до нежностей, снискивают пропитание. Дома тоже завёл было себе кота, поймал в санатории "Лазуревый берег" бродячего котёнка, назвали Данилой. Вырос обычный серо-полосатый кот, в меру вредный, в меру послушный, развлекал своими причудами. А когда служил в армии, он из дому сбежал. Отец рассказывал, что Данила двое суток бросался на входную дверь, отойдёт несколько шагов назад и с разгона бросается, кошмарное зрелище. Ни на какие уговоры не реагировал, смотрел дикими глазами. Сжалились, выпустили и он пропал. Может, он почуял, что мне плохо в армии, стремился ко мне, да не дошёл? Бедный Данила.

Сегодня начнут звонить из дому, поздравлять. С чем? Разве это праздник для меня? Что родители скажут? Ложь, ложь и ложь. Болезнь моя неизлечима и они это прекрасно знают. Дома, на воле, мне находиться нельзя, я сам не хочу туда, не смогу удержаться, начну буйствовать, всё крушить и ломать, бросаться на людей с ножом. А как удержишься, когда там кругом враги? Когда постоянно слышишь от прохожих намёки или прямые угрозы - скоро тебя заберут в мавзолей, начнут вытаскивать через нос мозги, четвертовать, убивать. Однажды они пытались такое проделать - когда я проглотил дома штук сорок таблеток и отец, увидев, что я синею, повёз меня в больницу, медсестра начала совать мне шланги в рот и в нос. Я догадался, что она из них, что она хочет вытащить из меня мозги, стал сопротивляться, но сил не хватило, я потерял сознание. После отец уверял, что мне делали промывание, спасали жизнь, но я не поверил, я-то отлично видел, какое зверское лицо было у той медсестры. В интернате спокойней, хотя они тоже сюда проникают. Тут они действовать свободно не могут, большинство сотрудников нас защищают.

Скоро начнут звонить. А я не хочу слышать голоса с воли. Вдруг кто-то прикинется моим бывшим другом и скажет такое, что я не смогу перенести, сорвусь. Упрячут в изолятор, вколют лекарства, от которого неделю будешь чувствовать себя безвольным куском мяса, противным самому себе. Да и голоса родителей сегодня слышать не хочется, зачем устраивать обоюдную муку? Сестру Аню тем более. Пока лежал в краснодарской больничке и она чуть не каждую неделю приволакивала сумки со вкусной едой и поднимала настроение весёлым щебетом, нарадоваться на неё не мог. Потом она стала появляться всё реже, иногда с банкой джин-тоника или с бутылкой пива в руке, нести что-то невнятное, заговариваться. Наконец, совсем исчезла из виду. В прошлом году приезжала сюда, в Армавир, вместе с родителями. С кривой улыбочкой поведала, что муж от неё сбежал к другой, свекровь выставила за порог и она вернулась домой, в Геленджик. Отец в телефонных разговорах уточнил, что сестрёнка окончательно спилась, живёт с каким-то хахалем, тоже запойным пьяницей, на сына махнула рукой, разок обворовала родителей на большую сумму, разок "посадила" на свой кредит и мать её знать не хочет. Что от неё хорошее услышишь? Разве наврёт чего-нибудь. А враньё сразу режет слух. Нет, надо срочно что-то делать.

Жека с Денисом увлечённо швыряют кубики, двигают шашки. Больше никого поблизости не видно. Телефон в руке, как граната с выдернутой чекой. С размаха его в каменный столб забора. Не взорвался. Треснувший экран погас, оголовок с микрофоном вдребезги. Пощелкал кнопками, всё, мёртв. Никто не дозвонится. Сегодня выходной, тревожить звонками педагога и врачей отец не будет, номеров дежурного персонала он не знает. Голова с утра ясная, никто её не взбаламутит.

Быстро устают ноги. Ослабел в больничках, кучи таблеток, движения мало. Пробовал помогать дворнику, вскапывать клумбы, сгребать листья, но не выходило - руки и голова работали вразнобой, сам ощущал, что выгляжу нелепо, бросил. Зачем позориться?

Народу в скверике прибавляется, сейчас начнут приставать с глупыми расспросами, просить закурить, а на углах уже появились, словно коршуны, фигуры санитаров. Лучше уйти в палату, прилечь отдохнуть. И солнце припекает, вредно для мозгов.

В просторном холле уже расселись любители телика, пялятся на очередное идиотское шоу. Тех, кто кривляется и орёт истошным голосом с телеэкрана, можно смело, без всякой комиссии поселять в наш интернат, глядишь, на воле меньше людей будет заражаться душевными болезнями.

Дверь в сестринскую открыта. За столом сидит, пишет она, Лена Балабанова. Он сразу её узнал, как только она появилась здесь. Пускай она сделала три пластические операции, но глаза остались те же, ошибиться нельзя. Поднимает голову, улыбается.

- Что-то надо, Лёша?

Нет, ничего не надо, поздно. Неужели Лена этого не понимает? Кончилась их любовь, кончился Алёша, весёлый геленджикский парень, с которым она, отдыхающая из Гомеля, когда-то крутила любовь. А казалось, ещё чуть-чуть и быть свадьбе. И он к ней в Гомель два раза ездил, и она приезжала к ним гостить. Её батька, деловой белорусский фермер, уже начал дом строить для будущих молодожёнов, возил показывать свои поля, на которых видел зятя рядом с собой и на тебе, проклятая болячка. Всё скрылось, будто в тумане. Лена звонила, слала отчаянные письма, а он уже ничего не соображал. Кто такая? Зачем? Почему? Лена вылетела из памяти, как смутный сон. И вот зачем-то появилась здесь, в интернате, поступила к ним медсестрой. Да, она училась на медсестру. Но чего она хочет? Ведь он больной, неспособный к нормальной жизни. Ведёт себя Лена осторожно, говорит только на служебные темы, но по её улыбке понятно, что она всё помнит и чего-то выжидает. Нет, ничего не вернуть, он не хочет ничего возвращать, всё равно ничего не получится, поздно.

В палате тихо. Калиниченко спит, повернувшись лицом к стене. Он спокойный, всегда или спит, или неподвижно сидит, о чём-то думая. Не толкнёшь, не пошевелится. Немножко неряшлив, но выполнит всё, что ни скажешь. Второй сосед, Ткачук, наоборот - секунды на месте не побудет. Вечно где-то бегает, предлагает свои услуги то садовнику, то слесарю, то на кухне. В палату прибегает только спать. Оба намного старше, им под пятьдесят. Палата трёхместная, угловая. Раньше жил в двухместной, с Жекой, а когда того отправили в крытку, поселили Дениса. С этими соседями лучше, меньше беспокойства, их, можно сказать, что и нету, отношений с ними никаких не завязывается.

Чем себя занять? Сканворды, которые отец присылает целыми томами каждый месяц по моей просьбе, сегодня почему-то не манят. Книжка, "Географ глобус пропил" второй год заложена на десятой странице. Ум давно уже способен только на кратковременное усилие, сосредоточиться надолго ни на чём не могу. Остаётся телевизор, спасибо родителям, оборудовали в палате телевидение со спутниковой антенной, с ДВД, присылают диски с фильмами и клипами. Включу любимый футбол. Правда, наш чемпионат закончился, еврокубки тоже, зато аргентинцы ещё гоняют мячик, они антиподы, у них всё навыворот. Кто там - ага, "Ривер Плейт" против "Индепендентье", старые, знаменитые клубы, боевые ребята, кто выиграет, мне без разницы, посмотрим чисто игру.

Будь я сейчас дома, уже жарили бы шашлыки у Владьки на его даче в Голубой бухте или у Юрбаса в Адербиевской щели, как не раз бывало. Весело жилось по возвращению из армии, да совсем мало. Всего два года получилось полноценной жизни. Всё было - друзья, девчонки, гулянки, сдал на права, отец доверял свою машину, зарабатывал хорошо, связь с Леной шла законным чередом. Зачем я взял ту папиросу с анашой? Сидели вечером большой компанией в кафе, Янка из-за чего-то психанула и убежала, я тоже разнервничался, вино не помогало и тут этот пиндос Костя, еле знакомый, подсунулся - "покури, знаешь, как здорово настроение поднимает". А сам весь высохший от наркоты. Я и взял, всем назло, хотя Ромка предупреждал - "Лёха, не надо, хуже будет". Оно и было поначалу - просто хуже, затошнило, в голове всё перемешалось, дурацкий смех одолевал, но ничего страшного. Вернулся домой, лёг спать, кой-как заснул. Не помню, что приснилось, но в какой-то момент я увидел вспышку молнии, она пронизала меня насквозь, от макушки до пяток, и я подскочил, весь дрожа. Почему-то обуял жуткий страх, вокруг была обстановка с детства знакомой, мирной комнаты, но всё внезапно переменилось, всё таило угрозу, я ничего не узнавал, всего боялся. С трудом успокоил себя, уснул, но с утра меня окружил совсем другой мир, нежели был прежде. Любое невинное слово, обращённое ко мне, казалось подозрительным, скрывающим оскорбительный намёк, обычное предложение что-либо сделать вызывало недоверие, чудилось, что все люди сговорились причинять мне вред. Я не мог взять себя в руки, стать прежним беззаботным парнем. Приступы раздражительности и угрюмости привлекли внимание родителей. Не сразу, но всё же я признался, что курил анашу. Решили, что я наркозависимый, потащили к врачам. Те положили на обследование в краевую психиатрическую больницу, ничего толком не выявили, отпустили, поставив на учёт. Курить я больше не курил, а мир кругом всё больше мрачнел, всё трудней было сдерживать себя, как-то надо было спасаться. На работе начались проблемы, от друзей отдалялся, чувствуя, что я им в тягость, алкоголь только усугублял неприятности. С фотографий на меня глядел не я, а чужой, враждебный тип, и я искромсал все фотки, на которых он был. Родители водили меня и к дипломированным психиатрам, и к самодеятельным целителям, и к бабкам. Те лечили меня кто таблетками, кто магическими шариками, кто заговоренной водой - становилось лишь хуже. Пошли припадки агрессии, я крушил всё и вся, нападал на людей, меня всё чаще с милицией увозили на скорой. Наконец, после трёх лет пребывания в краснодарской больнице определили в интернат, похоже, пожизненно. И кто виноват? Поздно искать виноватых, ничего не поправишь.

"Ривер Плейт" победил, зарядили рекламу, но за пульт лень браться, подождём.

В коридоре орут "На обед"! Ого, выходит, я задремал. На экране чьё-то нудное интервью, Калиниченко в палате нет. На обед сходить вообще-то надо, здорово исхудал, родители настаивают, чтобы обязательно ел первое. А не хочется ни первого, ни второго. И что-то плохо, мозги переклинивает.

Открывается дверь. Лена.

- Лёша, вставай. Пойдём на обед.

Тут не идти требуется, а убегать. Мало ли что ей взбредёт на ум. Напрасно телефон разбил. Ладно, одену молчащие наушники, будто слушаю музыку, я всегда так делаю, когда иду в столовую, по крайней мере закроюсь от ненужных звуков. Смотришь под ноги, смотришь в тарелку, слушаешь развесёлые песенки и ты, вроде, не в окружении тех, кого назвать людьми не поворачивается язык, большинство из них потеряло человеческий облик, их сожрала болезнь, на них страшно смотреть. Неужели и я стану таким? Пока сопротивляюсь, не сдаюсь. Но иногда нападает такая безнадёга, накатывает такой ужас, что хочется покончить с собой. Разве это жизнь? Держат, как зверя, в клетке. И не выпустят, покуда болезнь тебя не одолеет и ты превратишься в беспомощный и беззащитный кусок мяса. Я не хочу быть медузой, не осознающей себя, не умеющей за себя постоять.

Дорогу заступает санитар.

- Отдавай зажигалку.

Этот, новый. Готов разорвать тебя на куски. Рука толстая, сильная. Не драться же с ним. Зажигалки запретили. Прикуривать подходи к санитару. Будто нарочно начальство создаёт постоянные конфликтные ситуации. На, подавись. В палате припрятаны ещё две штуки. Из дому присылают в посылках, отец заворачивает их в конфетные обёртки. Разворачивать всё подряд, как в тюрьме, здесь ещё стесняются. Педагоги у нас женщины жалостливые, что не опасно - пропускают.

Как я забылся. Шёл по аллее из столовой и сам прикурил, на виду у всех. А этот тут как тут, сразу налетел. И думать нечего - из тех, что следят за тобой, прислан, чтобы подстеречь момент и переправить в мавзолей, на пытки. Надо с ним осторожней, не попасться.

Жарко во дворе, солнце палит, лето наступило. Лучше уйти в палату, там прохладно, тихо. Не видеть никого. Мимо сестринской пройти быстро, не заглядывая в дверь.

Калиниченко уже спит. Тоже лягу. Противная слабость, тело, как развинченное, само валится на постель. А в голове сумбур, мысли мелькают одна вслед другой, как пули в стволе пулемёта. Как там, в Чечне. Нет, армию лучше не вспоминать. А что вспоминать? Чего ни коснись, всё ранит. Не было в жизни более-менее продолжительного отрезка, который можно вспоминать спокойно. Школа? Не любили меня учителя. Учился не хуже других, по географии, истории, литературе так вообще на четвёрки-пятёрки. Поведение всё портило. Не мог я переносить, когда на меня орут, на одноклассников и друзей орут, огрызался, вступался и - вон из класса, без родителей не приходи. В девятом классе втроём угнали из нашего двора "жигули", покататься, на посту ДПС нас засекли, устроили погоню, открыли стрельбу из автоматов по колёсам, остановили под Туапсе, когда у нас кончился бензин. Вытащили из машины преступников, а двоим по пятнадцати лет, а третьему четырнадцать. Судили, малому ничего, мне полтора года, а тому, кто управлял машиной (остальные не умели) два. Год отсидел в Белореченской колонии для малолетних, вышел по УДО. Это, что ли, вспоминать? И - куда ни кинь - везде, где люди, кто-то орёт, строит, показывает свою власть, своё превосходство. Чтобы отстоять себя, надо драться, лезть на рожон, срывать нервы. А у кого нервы не выдерживают, тех прячут в психушку.

Если что и приласкает душу, так воспоминания о походах с отцом в лес, за грибами, ягодами, травами. Вот в эту июньскую пору, после тёплых дождей, когда лес и луга на горах в полном расцвете. Как там легко дышится, особенно на вершинах, где чистый ветерок освежает разгорячённое после трудного восхождения лицо, колышет серебристые пучки ковыля, лохматые соцветия душистого горного шалфея. Вокруг необозримое пространство зелёных долин, хребтов, лугов, вверху синяя бездна неба. Приляжешь на мягкий ковёр чебреца и обдаст таким чудным запахом, что поневоле засмеёшься от радости. А золотые гвоздики лисичек на изумрудном мхе склона, как они красивы, даже срезать жалко. Вот бы где прожить жизнь, вдали от людей, пить воду родников и горных речек, питаться земляникой и грибами. Согласен стать любым зверем, куницей, енотом, хоть шакалом. Нет, лучше быть просто деревом, уединённым дубом или буком где-нибудь в глухой долине, чтобы до тебя не добрались люди. А они везде доберутся. Вспомни величественный буковый лес на вершине Коцехура, через который проходили к земляничным полянам под Шапсугской. Неохватные стволы, словно колонны в храме уходили ввысь, сплетая кроны, благодатная тень, идёшь по густой траве бесшумно, не решаясь голосом нарушить тишину. Воистину, великое творение природы. А на следующий год там уже хозяйничали лесорубы. Картина взятого штурмом Грозного. Четвертованные стволы, кучи обгорелых ветвей, истерзанная гусеницами тракторов и колёсами лесовозов земля, визг пил, рёв моторов, грубый мат лесорубов. Ещё через год там уже было невозможно пройти, зимние дожди исполосовали склон горы непролазными промоинами и оврагами. Погиб лес, изуродовали гору. От людей нигде не спрячешься.

Врывается Денис с мобильником в руке. Я и забыл, что звонил как-то раз отцу с его телефона. Попался. Придётся отбрехиваться. Спасибо, папа, чувствую себя нормально, новостей никаких нет, телефон нечаянно уронил, разбился, не работает, да, постараюсь быть аккуратней со следующим, двадцатым за пять лет, не может быть, наверно меньше, мама не знает, а то бы ругалась, хорошо, потерплю две недели до твоей пенсии. Отец говорит, что Игорёшка, их внук, сын Ани, живёт сейчас у них, пытается найти работу в Геленджике, подсказывает, какие футболы будут показывать на днях, рассказывает, как тяжело маме на работе в первые дни сезона в её детском лагере, советует составить, как обычно, список заказов для ежемесячной посылки, просит не падать духом, авось, ещё поживём вместе в домике на хуторе. Прощается.

Денис предлагает попить чаю у него в палате. В другой раз бы пошёл, а сегодня что-то плохо, лучше полежу. От всей этой суеты голова кружится.

Что там отец наговорил? Если мама узнает про телефон, то будет ругаться? Да, мама строгая. Не может простить, что я её однажды ударил. Даже не ударил, только оттолкнул. Мы с отцом спорили на лоджии и мне показалось, что он хочет меня убить. Я решил сбросить его с лоджии, мы схватились, прибежала мама, я её оттолкнул. И тогда отец ударил меня по лицу, сильно, я упал и опомнился. Отец никогда меня не бил, всегда действовал убеждением и тогда ударил только из-за мамы. Потом он меня простил, понял, что мной руководила болезнь. А мама нет. Я это чувствую, пускай она и обращается со мной ласково, когда приезжает. Но звонит лишь по праздникам.

Игорёшка, мой племянник. Я видел его последний раз, когда он был школьником, видел, что он меня боится и сторонится, ещё бы, дядя-псих. Сейчас это всё так далеко и ненужно. Я же не вернусь в их жизнь, я это знаю. Отец утешает, подбадривает. Придумал эту историю с переселением на хутор, чтобы забрать меня из интерната, мол, там, в глуши и безлюдье я смогу спокойно жить. Не знаю, попробовать бы можно. Возиться потихоньку в саду, рыбачить на речке, избегать знакомств. Нет, вряд ли получится. Всё равно они узнают, найдут, начнут преследовать. Да и мама, я чувствую, против этой затеи. Пока она отговаривается невозможностью оставить свою работу, без которой семья сразу обеднеет, не сможет поддерживать уровень приличной жизни, не сможет помогать мне. Стать полным пансионером нашего интерната - это такой ужас для меня, что лучше прекратить жить. Ходить, как мои соседи, в казённых пижамах и убогих тапочках, иметь со своей пенсии на отоварку меньше двух тысяч рублей (остальное идёт в кассу интерната) - во что превратишься?

Мне и на воле приходила мысль о самоубийстве. Слишком часто отчаивался спастись от накатывающих со всех сторон угроз, никто мне помочь не мог, а справиться одному было не под силу. От таблеток меня пару раз откачали и я потерял в них веру. Поднимался и на плоскую кровлю нашей девятиэтажки, смотрел вниз. Твёрдая поверхность асфальта обещала мгновенную смерть. Но почему-то отвращала публичность способа, сбежится толпа, будет на тебя глазеть. А ты будешь выглядеть безобразно, размозжённый, распластанный.

В интернате до подобных мыслей дохожу редко, здесь как-то безопасней, легче успокоиться, взять себя в руки. Да и персонал бдит, чуть заподозрят неладное, сразу дадут таблетку, а то и укол всадят. Правда, толку от их заботы мало, вылечить по-настоящему они не могут. Геленджикский психиатр Самсонов честно признавался, что человеческую психику врачи лечить не могут, их задача - поддерживать пациента, позволять находиться тому "в социуме". Их бы в этот социум.

Калиниченко давно ушёл на полдник и не возвращается. Наверно, засел в скверике в позе роденовского мыслителя. Солнце уже закатилось за деревья, в скверике тенисто и прохладно. А в палате душновато. Пойти, что ли, туда, к коллегам по несчастью? Кроме головной боли ничего не вылежишь. Надо только окно открыть, зарешёченное. Всё-таки зря телефон разбил, глядишь - Владька бы сегодня позвонил, он недавно дозвонился, взял по случаю мой номер у отца. Самый отзывчивый из друзей, в любое время дня и ночи примчится выручать, нас часто на пару выгоняли из класса. Болтал, трещал, предлагал помощь. А чем он поможет? Нет, хватит разговора с отцом, больше могу не выдержать. Кругом стены, стены, стены. И закрытые двери.

На спортплощадке Жека организовал мини-футбол. Странная форма болезни у Жеки, энергичный, общительный, на всякую тему поговорит свободно. Никто с первого взгляда не заподозрит в нём больного. И вдруг срывается с катушек из-за какого-нибудь пустяка, буянит так, что все санитары сбегаются. Машет рукой:

- Лёха, в мою команду! Покажем этим станичникам!

Какой там футбол. Еле ноги волочу. И мяч у них детский, пластиковый. Санитары наблюдают вдвоём, от разных углов. Новенький сразу меня засёк, провожает взглядом. Подойду не к нему, а к старому, тот нормальный, не из них, попрошу прикурить. На дальнем краю площадки, под клёнами, недавно вкопали два стола для пинг-понга, приглашают записываться в секцию. А меня всегда воротит, если со мной обращаются как с ребёнком. В интернате это постоянно. То соревнования детские устраивают, вроде набрасывания колец на штырьки, с копеечными призами, то в самодеятельность заманивают, петь и декламировать. Ни ума у воспитателей, ни фантазии. Жека матч закончил, пробивают пенальти. Роль футбольных ворот выполняет решётчатая стена веранды изолятора, как раз по размеру, и вместо сетки решётка из прутьев арматуры. Несчастным штрафникам развлечение, скачут вслед за вратарём внутри веранды. На что ни глянь, всё в интернате извращённое, тошнит ото всего.

На минутку рядом присаживается Денис. Надолго он не может, непоседа, копия Ткачука. Даже играя в нарды, вечно подскакивает.

- Лёха, меня отец обещает в пробный отпуск забрать. Директор разрешает.

Пожалеет твой отец, если заберёт. Денис за день достанет так, что самый терпеливый на стенку полезет. Денис лизунчик, умеет выпрашивать. А я не умею, противно подлизываться. И не уживусь я дома, больше дня не продержусь. Что успеешь за день? Пройтись по набережной, выпить пива. Город, говорят родители, сильно меняется с каждым годом, покажется чужим. Меня там все уже забыли, явлюсь как с того света. А где же я не чужой? Вот в этом заведении? На всю оставшуюся жизнь? Надо закинуть удочку о пробном отпуске родителям. Хоть бы один глоток свежего воздуха воли. Потом опять можно вернуться в интернат. Если всё пройдёт удачно, повторить. Вдруг привыкну к жизни, которой живёт большинство там, за стенами. А если набедокурю так, что у мамы сердце совсем не выдержит? Брать на себя ещё эту вину? Я же за себя на сто процентов не поручусь. Значит, загибаться здесь до конца? Стоит представить и в глазах темнеет. Почему бы не попробовать? Если контролировать каждый свой шаг, напрячься - сколько-то смогу. Как почувствую, что срываюсь - приму таблетки, попрошу отвезти в больничку. Что-то делать надо, иначе скоро совсем пропаду, погасну.

Зовут на ужин. В тумбочке пусто, в желудке тоже, иду. Разбередил Денис душу рассказом о пробном отпуске. Но разве назовёшь душой то, что осталось во мне после стольких лет болезни? Это уже не душа, это нечто такое маленькое и убогое, что еле-еле поддерживает во мне сознание, не даёт окончательно опуститься. Насколько её хватит? В любой момент может отказать. Сегодня ты ещё похож на человека, завтра - животное.

Новый санитар гонит "на таблетки". На ночь один фенозепам. Мало его одного мне сегодня, не усну. В телевизоре бессмысленное мелькание лиц, о чём говорят - непонятно. В мозгу опять пошла раскручиваться пружина завода, не остановить. Ткачук и Калиниченко вовсю храпят, для них сон не проблема, а лекарство. Нужно ещё лекарство, дополнительная таблетка. Пойду просить.

Лена в сестринской одна, читает книжку под настольной лампой.

- Что случилось, Алёша?

- Не могу уснуть. Дайте, пожалуйста, азалептина.

Насторожилась. А, может, она вовсе не Балабанова? У той был заметный белорусский говор, что-то птичье, как у скворца-пересмешника. По-русски говорила хорошо, а всё равно чувствовалось, что это не родной её язык. Эта Лена произносит всё чисто по-кубански. И глаза. У той были карие, хорошо помню, а у этой в свете лампы ярко блестят зелёные. Никакая пластическая операция глаза не поменяет. Да и какая разница. Таблетку хочу, уснуть хочу, больше ничего не хочу.

- Алёша, у тебя в назначении азалептина нет. Я выдать его без разрешения врача не имею права.

- Тогда пойдёмте к дежурному врачу.

Легко встаёт, ведёт в соседний кабинет, стучится.

Дежурный врач, молодой подработчик, полулежит на диване с ноутбуком на коленях. Быстро отворачивает экран к спинке дивана.

- Владимир Александрович, больной жалуется на бессонницу, просит азалептина, а ему не назначено.

- Так, - врач хмурится. Ну, сейчас начнёт умничать, строить из себя Зигмунда Фрейда. - Как ваша фамилия?

- Высочин.

- Что беспокоит, Высочин?

- Переволновался немного. Уснуть не могу.

- Так, - врач принимает ещё более озабоченный вид. - В чём причина вашего волнения?

Этот замучает до смерти из-за одной таблетки. Кошке игрушки, мышке слёзки. Надо его пронять чем-то сразу и наповал.

- У меня сегодня день рождения.

Лена смущённо поднимает красивые брови, врач автоматически тянет руку к холодильнику в изголовье. Наверняка, у него там коньяк. Запах алкоголя в кабинете ощутим. Хорошо бы опрокинуть сейчас полный стакан. Оглушило бы покрепче дозы азалептина.

Но врач уже опомнился, улыбается.

- Вот как, поздравляю. Надеюсь, противопоказаний к азалептину нет?

- Нет. Я его часто принимал.

- Он пациент спокойный, - подтверждает Лена. - Лечащий врач ему раньше назначал.

- Хорошо. В таком случае выдайте. Извините, больше ничем помочь не могу. Ещё раз поздравляю.

Пожимает своей горячей ладонью мою ледяную. Спасибо и на том. Лучший подарок на день рождения - таблетка азалептина.

В сестринской Лена даёт вожделенную таблетку, наливает запить, достаёт из ящика стола горсточку шоколадных конфет.

- С днём рождения тебя, Алёша. И спокойной ночи.

Всё. Как там в армии кричали перед отбоем - "день прошёл, ну и хрен с ним". Телевизор долой и набок. Азалептин подействует быстро, организм ослаблен, и я очень хочу заснуть сном без сновидений. Пускай даже ценой завтрашнего, на полдня скотского состояния, будто тебя вывернули наизнанку, таковы последствия азалептина. Зато уйдут невыносимые мысли. Папа ждал внуков, мама мечтала о внучке, девочке. Не будет никого. Простите, подвёл я вас всех. Последний я в роду, последний.

_

Copyright (c) "Русский переплет"