|
|
|
Проголосуйте за это произведение |
Называла его по имени редко, - в основном используя местоимения - и лишь в том случае: если он был излишне пьян, или излишне упрям и несговорчив. Читала книгу, придерживая строку пальцем, шевеля губами о своем. Но мысли путаясь, срывались с угла, уносились далеко вперед. И через пару минут, очнувшись, она с удивлением обнаруживала, что Джеймсон еще пару минут назад ехавший в машине и слушавший радио, уже крадется куда-то с бейсбольной битой в руках, мечтая приложиться ею к голове некоего мистера Уайта. Очень интересное кино. Снова приходилось возвращаться в автомобиль и заново утрамбовывать строку за строкой, ровняя страницу восстанавливать ход событий.
Какой-то нечеловеческой любовью любила собак и даже имела у себя одну. Гуляя с ней (он с ней, она с ними), он с удивлением прислушивался к интонации ее голоса, которым она отдавала команды, улавливая какой-то странный новый оттенок неуверенности и недоумения. Словно человек с удивлением обнаруживший в себе, что-то, что он считал неприемлемым и невозможным для себя, и наблюдавший теперь себя и свою внезапно проявившуюся нелепую способность орать и приказывать со стороны. Новое слышалось в ее голосе и тогда, когда он случайно (именно так) оказывался свидетелем ее разговоров с друзьями, во временное его отсутствие. Выйдя в соседнюю комнату за вином и стоя теперь под дверью и слыша ее, он думал: достаточно ли изучил и знает эту женщину? И стоило только ему появиться в комнате, улыбающемуся, с зажатой в руке бутылкой, как голос ее менялся, становясь обычным, знакомым - каким угодно, но только не тем, что был еще секунду назад, и каким она никогда не заговорила б! ы с ним.
Она спит. Она лежит тихо-тихо, перегнувшись через сон пополам, подобрав ноги в теплых шерстяных носках. Ей снится. Пробуждаясь, она, едва открыв глаза и видя мое улыбающееся "я", зовет меня по имени. Старое кино, сцена у больничной койки, в палате для особо тяжелых пациентов; кафельная плитка, выкрашенные в тон ей спинки кровати, пугающая стерильность во всем, и она - после страшной аварии, смертельно раненная зовет его, произнося любимое имя, как пароль на этот свет.
Она шмыгает носом: Солнце, мое...(еа,- на выдохе, открыв рот и потягиваясь). Мне это нравится. Нравится.
За что я убил ее?
Все очень просто. До смешного. До нелепого просто. Любовник, измена, вранье и самое примечательное, это то, что она мало того обманывала его, обманывала давно, но и в тот момент, когда все открылось ему, была в положении. Уже как месяц. Такого стерпеть он не мог. Он больше не слышал, что она там еще говорила, он знал, знал, что делать.
Неделей ранее с ним случился день рождения, на который ему было подарено два роскошных альбома голландских натуралистов и нездорового цвета надувной воздушный шар, количеством - один. "Я сдуюсь, как только ты разлюбишь меня", гласила надпись на шарике. Она собственно (ручно, губно) надышала в шарик два-три литра горячего воздуха, и с временным потемнением в глазах вручила имениннику. После чего, лишенный таким образом тальковой девственности неприлично поблескивавший пузырь, был подвешен к хрустализирующей люстре и так забыт. До того момента, когда он, лежа на диване, придавался задумчивой лени, размышляя о том, как бы поизощренней отомстить, случайно не уронил свой взор на покачивавшийся под потолком шар. Через мгновенье он уже стоял у телефона, впившись ухом в трубку и, выкручивая на диске нужные цифры, а еще через пару секунд, он услышал на том конце провода сонное: алле.
Зная о ее религиозности - посещавшую церковь каждый уик-энд - и о том, что она питала слабость ко всякого рода оккультным наукам помимо того; при всей своей набожности, была скорее суеверна. И верила не только в Моисея и гринписовского Ноя, но и в женщин с пустыми ведрами, оживших мумий и левитацию. Этим он и воспользовался. Он решил сыграть на этом.
Объяснив ей тот факт, что просто так она от него не отделается тем, что у него якобы есть, что-то нечто важное, и это "кое-что" ей очень нужно - он вбил первый гвоздь в крышку ее гроба. Она, высказавшись в духе, что-то типа "между нами все кончено", все-таки осторожно поинтересовалась: что же? Он с удовольствием объяснил.
Попросив для начала припомнить подаренный ему шарик, он вскользь обронил, - припомнил, как бы невзначай - как весело им было надувать его. Вернее ей. Как старалась она угодить ему, каких сил ей это стоило, и как незаметно она выдохнула свою душу. И понимаешь тут такое дело, в общем, душа твоя теперь у меня. В шарике. Но я тебе его (ее! ее!) не отдам, потому, как решил оставить его себе, на память о нашей светлой и чистой любви! В качестве так сказать компенсации.
И судя по продолжительному невнятному шуршанию на том конце провода, - там напряженно работала мысль, - он понял, что попал! В десятку! Когда она вновь обрела способность говорить, то первым делом предложила вернуть, то, что естественным образом ей принадлежало, в качестве компенсации "так сказать" оставив себе кусок бездушной резины. Потом потребовала, затем объявила его мерзавцем и лгуном и повесила трубку.
Но он торжествовал! Он праздновал победу! Он знал ее и знал, что этого она так не оставит и предпримет какие-то шаги. Оставалось только ждать.
Она в тот же день связалась со своей старой знакомой - тетушкой по линии отца - прорицательницей, колдуньей и потомственной ясновидящей госпожой Ютой. На вопрос: Как, так - такое может быть? В ответ она получила сомнительное: Все может быть. Неисповедимы пути Господни! И та, отчасти из жалости, а отчасти из корысти, взялась быстро и гарантированно, со скидкой излечить недуг.
На второй или на третий день, когда ей надоело слушать россказни старой ведьмы о предстоящей церемонии по вызволению души, об ожидающейся четвертой фазе луны в Козероге, о всяческих заклинаниях, пентаклях и каббале, ее терпение лопнуло, и она решилась действовать сама.
Он жил в пригороде, в небольшом домике с лужайкой для пикников, бассейном, электричеством и телефонной связью. Сюда она и подъехала однажды вечером на своем старом с потушенными фарами "плимуте" (моторы святой троицы). Заглушив двигатель и убедившись, что его автомобиль отсутствует, она, стараясь как можно тише захлопнула дверцу и покинула машину.
Ночка была что надо: пиявочные, синюшного цвета тучи, едва прикрывали полную луну, освещавшую их кромку ледяным светом, сияли колючие звезды и задувал пробирающий до печенок ветер. Она поежилась, и вдруг ей стало страшно. "Меня никто не видел и никто не знает где я" - подумалось ей. Поглядывая на освещенные окна соседского дома, она подошла к калитке, и на всякий случай пару раз надавила на кнопку звонка, стремительно отозвавшегося где-то в глубине дома глухой трелью. Подождав еще несколько минут, постоянно кутаясь, она отворила калитку и, шелестя гравием по дорожке, прокралась к дому. Кругом была мертвая тишина и дом, который пару недель назад казался ей уютным и гостеприимным - теперь пугал ее. Он высился над ней всей своей громадой, как жуткое чудовище из липкого ночного кошмара и за черными непрозрачными его окнами, ей мерещились холодные взгляды. Дом наблюдал за ней. Он угрожал ей.
"...Никто не видел...никто не знает...",- подумалось снова, когда она, трясясь от страха, наконец, прошмыгнула в дверь и стояла, прислонившись к ней с той стороны; тут же поблагодарив этого педантичного мерзавца за то, что даже после случившегося он продолжал держать ключ от двери на том же месте.
Дом она знала хорошо, и ей ничего не стоило найти спальню, где в своей нелепой тюрьме, томилась в заточении ее душа. "А может я уже мертва..., как же я без нее?". Она поторопилась. Шар был все там же, где она видела его в последний раз: он приведением плыл над комнатой, покачиваясь, словно в трансе. Сняв его и осторожно развязав бечевку, стягивающую пуповину шарика, она, зажав пальцами рвущийся наружу воздух, поднесла его к губам. Шумно выдохнув и вставив упругий резиновый кружочек себе в рот, она разжала пальцы. Но вдохнуть полностью ей не удалось, потому что, как только содержимое шарика со свистом ворвалось в ее легкие: в глазах у нее потемнело, виски налились свинцом, легкие наполнились кипящей ртутью и она, судорожно клацая челюстью и, хрипя, повалилась на бок и затихла.
Я сдуюсь, как только ты разлюбишь меня.
Он выпрыгнул из стенного шкафа как черт из табакерки и кинулся к ней. Ощупав ее и убедившись, что пульса нет, и она не дышит, он стащил с кресла старый плед с парящими на нем голубями, и прежде чем запеленать в него труп, скомкал шарик и запихнул ей в рот.
Не зажигая фар, он пустил двигатель и медленно покатил в сторону шоссе. Минут через двадцать, коричневый "плимут" с номерным знаком N 2112 O, свернул с автострады в лес, и стал пробираться к реке. Найдя косогор покруче, он остановился у самого края, и вылез из машины. Обойдя ее, он хотел, было глянуть вниз, что бы удостовериться, что место выбрано удачно, но темнота поглотившая реку, донесла до его слуха лишь настороженный плеск воды; сколько еще тайн хранили эти вздохи? Он вернулся к машине. Ему еще раз хотелось взглянуть в лицо человека, которого он когда-то..., но, представив, что он там сейчас увидит, отмахнулся и присев, упершись ногами во вдруг заскользивший песок - река, почуяв добычу, заволновалась, - столкнул машину.
Несколько секунд стояла полная тишина, и он уже было, подумал, что тело вместе с автомобилем вознеслось прямиком на небо, но затем где-то далеко внизу гулко ухнуло, бултыхнуло, пошло эхом и, пенясь, замерло. Как и не было.
Он постоял, вглядываясь вниз, в темноту, повернулся, собираясь, было уходить, как, вспомнив что-то, уцепился в карман и торопливо дернул из него пустой аллюминевый баллончик с распылителем. Т о к с и ч н о,- смакуя буквы, по слогам пропел он. Скрестив кости и зло скалясь, белая черепная коробка заговорщицки подмигнула ему; он, широко размахнувшись, запустил баллончик вслед машине.
Вот и все,- сказал кто-то у него в голове. Резко повернувшись, он пошел, пошел прочь от этого места. *
Он начал читать эту книгу, когда ему было лет шесть, а может и все семь: память сохранила эту тайну для себя, перепрятав до лучших времен. Он стоит на той стороне улицы, перебросив свой взгляд сюда, на мои руки, в которых я держу поводок с привязанным на конце апатичным псом - в свою очередь глядящим мне в лицо, смешно сутулясь и прижимая заднюю лапу к животу: холодно.
Сколько же лет прошло?
Ничем не примечательный молодой человек, из тысячи других выделяющийся лишь протезированной рукой, обвисшей из сползающего вниз рукава, как гиря у останавливающихся часов. Я тяну поводок на себя, собака вскакивает, изъявляя желание идти. Надо идти, нельзя останавливаться надолго. Я смущенно отворачиваюсь и пошикивая на пса, плетусь за ним вслед.
Я дышу. Я до боли в груди затягиваюсь свежим морозным утренним воздухом, наполняющим мои несчастные губчатые инструменты охлажденным кислородом. И осторожно выдыхаю, дабы не повредить окружающий меня пейзаж вырывающимся изо рта скользким паром. Я выкуриваю пол улицы до нужного подъезда, осторожно прикрывая ладонью губы.
Собака, весело взрывая струящимся из ее носа паром мороз и взбалтывая хвостом о брючину моих штанов, проскальзывает в вентиляционную пустоту подъезда. Он остается там. Я мысленно наблюдаю его еще пару секунд и, в конце концов, прощаюсь с ним. Шлюзовая камера лифта поднимает меня на девятый этаж. В кабине пахнет дешевым одеколоном, вроде того которым пропитаны бесплатные салфетки, "they are here" утверждающе на стене.
Прятавшиеся в стенах слышали, а застрявшие в несвязанной назойливости паутины видели следующее. Поднявшаяся кабина лифта, явила некий странный объект, ведомый таксичной собакой со струящимся хвостом. Озираясь, пара пошла хороводом по лестничной клетке - холодно, холодно, теплее - шевеля губами по карточкам у звонков, пока, наконец, не остановилась - горячо - у последней, самой большой двери, и несколько минут молча изучала ее. Прямоходящий - водя очками и высунув язык - сопоставлял узор из головы с наблюдаемыми, ища близнеца. Тот, что с хвостом, изучал гуталиновые пинки у подножья, переминаясь на своих маленьких коричневых копытцах.
- А я говорю, они давно знакомы!
- Да нет же...она его впервые видит...
- Если они и знают друг друга, то пару дней! Вон тот мелкий - свидетель. Он сам его сюда и затащил.
А потом? Потом как всегда: слово за слово, и прочее и прочее, - в общем, странный разговор. Небольшой спор с поножовщиной.
Из многочисленного количества подписанных и снабженных инструкциями жизней, я выбираю нужную - звонить три раза - и надавливаю звонок. На пару секунд все, прислушиваясь, замирает, даже мой пес застывает, чуть заметно вращая ушами. Я уже собираюсь уходить, как вдруг за дверью, что-то решительно ухает и в образовавшемся проеме, перечеркнутом чешуей цепочки, возникает сопящая, отвратительно багровая половина чьего-то лица.
- Мне необходимо видеть миссис Твиффорд,- я подчеркнуто любезен.- Мне назначено...я Джо Леоне.
Лицо недоверчиво косится на переминающегося с лапы на лапу пса: собаку придется оставить,- не требующим возражений тоном, выжидательно глядя мне в глаза. Откуда они такие берутся? Я старательно начинаю объяснять (внутри у меня огнедышащий дракон и всадник на коне), она доказывает, и мы немного спорим, - вступаем в долгую дискуссию посвященную проблемам воспитания домашних животных. И я уже собираюсь ударить по двери кулаком, как лицо вовсе исчезает за дверью, а вместо него появляется другая, более миловидная часть, чьего-то более дружелюбного лица. Я не успеваю вовремя остановиться, и конец фразы, произносимый мной с тупой настойчивостью неврастеника и предназначенный другому, вылетает из моих разгневанных уст, прямо в лицо моему новому, очевидно находящемуся не в курсе темы беседы оппоненту.
- Боже мой! Какой темперамент! - из-за внезапно распахнувшейся передо мной двери - как выхваченная из-за спины мультипликационного персонажа огромная киянка - предстает внушительного размера женщина. - Уилма, о чем это вы тут так мило болтали с этим симпатичным молодым человеком? - за спиной слышится невнятное бульканье. - О, Боже, какой пустяк! Такой милый песик!
Она протягивает мне руку. Я жму ее, и вдруг ее лицо начинает расплываться в разные стороны, становясь ужасным. Голова покрывается извивающимися скользкими аспидами, шипящими и опутывающими меня, затягивающими на моей шее узел.
- Осторожно! Пригнитесь! - кричу я изо всех сил. Она испугано поворачивается к двери и нагибает голову, едва успев увернуться от большого наточенного ножа, молнией сверкнувшего из-за спины. Петля на моей шее внезапно ослабевает, и я, схватившись за горло и по-дурацки хрипя, валюсь на больно подстелившийся под меня пол. Видя, как в тот же миг, петля, только что затягивающаяся на моей шее, со свистом накручивается на горло стоящего чуть позади - и потому не видимого мной - человека, и извивающегося и вопящего утягивает под потолок. Она поворачивается ко мне, и лицо ее, как прежде - спокойно и улыбчиво.
- Теперь, будет так - ты, будешь вместо него!
Я что-то отвечаю и проваливаюсь, черт знает куда. *
Те остатки былой ясности ума, - сохраненные в возрасте восьмидесяти лет - живости и гибкости мысли, и попытки быть перенесенными на бумагу, затруднялись абсолютной несгибаемостью членов, полным параличом всех конечностей и суставов. А как хотелось мемуары.
На помощь пришло изобретение. Подаренное заботливыми внуками - с подачи их родителей, знавших о дедушкиной obsession - врученное на восьмидесятую годовщину и стоявшее на при кроватной тумбочке в пластмассовом соседстве с фальшивыми розами. Включенное только раз, задетое в суматохе, в невнятной беготне темноты безымянной рукой и запечатлевшее - истеричные, фальцетом, взвизги и икания старика Твиффорда, навещенного кошмаром. Диктофон.
Выуживая из черновиков мозга нужное прилагательное или глагол, перекладывать с полки на полку, на все лады, смакуя суффиксы и окончания - изредка отступая на пару шагов и любуясь выстроенным рядом - до тех пор, пока словесный сервиз, с мучительной последовательностью выставленный в витринах глаз, не начинал сверкать в лучах материализовавшейся мысли. Но как только он открывал рот, что бы сообщить своему скучающему стереофоническому коллеге готовую мысль, как слон-склероз, вечный недруг посудной лавки, вламывался к нему без стука, и все то, так тщательно составленное, много раз перетасованное и, наконец, оформившееся и созревшее, в мгновение ока превращалось в груду звонкого искрящегося вторсырья.
Ему так ничего и не удалось. Старый Твиффорд умер. Зато удалось его маленькой внучке. На похоронах смышленая Юта - мама, почему дедушка спит? - ловко опустила снаряженный питанием "олимпус", в складки дединого костюма, лежащего в страшном треугольном ящике. Так и закопали: отправили спецкорренспондента на тот свет.
Но через два с половиной года, городские власти решили перенести часть кладбища, под предлогом начинающегося строительства федерального шоссе. При перезахоронении, диктофон нашли, удивились, а потом и вовсе - на кассете была записана целая сторона. Бултыхающие, неровные удары молотка, предваряли запись. Затем какие-то шорохи и возня, и на все оставшееся время - страшный за утробный вой, на фоне непонятного низкого гула летящего под землей самолета, изредка прерываемого сухими щелчками и треском.
Кассета многократно перепрятывалась, и хранилась в недоступных для Юты местах. Родители стали всерьез опасаться за рассудок дочери после того, как мать - приходившая в ее комнату каждый вечер, что бы вместе прочитать молитву и поцеловать дочь - обнаружила крепко спящее дитя, в наушниках надетых на голову которого слышались те самые леденящие душу звуки. Кассета была немедленно уничтожена. А Юта, стала более осторожной и тихо улыбалась родителям, находившимся в счастливом неведении относительно новинок в области звукозаписи, и перезаписи в том числе.
Она вдруг, стала исправно посещать церковь, с тем, рвением, какого ранее за ней замечено не было. Стала бывать на собраниях "Комитета по связям с потусторонним", ходила в библиотеку, штудировала Папюса, Моуди и Кастанеду, в общем, делала все то, что девочкам в ее возрасте делать не положено, - была не как все.
Совершенно очевидно, что смерть старика Твиффорда, а точнее ее последствия, повлияли на дальнейшую судьбу девочки и стали решающими при выборе места в жизни. Так вам скажет любой учебник по психологии, сваяный мастером средней руки. Окончив школу на "никак" (выражение классной руководительницы А. Дж. Присцилы), Юта в течение последующих шести лет, открывала с утра и закрывала вечером, дверь книжной лавки "Комитета по связям" (с ампутированным позднее "с потусторонним"). Где пять раз в неделю изображала продавщицу, в свободное время занимающуюся составлением астропрогнозов.
Накопив достаточно денег, поднаторев в предсказаниях и магнетизме, и окончательно убедившись, что все мужчины одинаковы (надо сказать не без основания), она, наконец, сняла небольшую квартиру в центре города, устроила в ней салон и назвалась госпожой Ютой. О чем не замедлила оповестить весь город, опубликовав в местной газете в рубрике объявлений, рекламу.
К ее великому изумлению, народ не захотел приобщиться к великому и тайному, и валом не повалил. Зато стали появляться некие бледные личности, с печальными лицами онанистов, через пятнадцать минут после начала сеанса, пытающиеся залезть к госпоже Юте в трусы. Пришлось - на всякие непредвиденные ситуации - нанять домохозяйку и телохранителя-вышибалу, ставшего в последствии ее любовником.
Постепенно у нее образовался круг постоянных клиентов, хорошо плативших - в основном это были дамы - и интересовавшихся не ампутированным (справедливо) потусторонним, а вполне обыденным и насущным. Долгими вечерами, несчастные женщины изливали друг перед другом души.
Была среди ее постоянных клиентов и одна девушка. Нина - дочь ее родного брата. Юта знала Нину с самого рождения и очень любила ее. Это чувство было взаимным. Нина проявляла интерес к делам тети Юты, который щедро вознаграждался последней, каким-нибудь потусторонним (что поделать, все любят это слово) рассказом.
Однажды, Нина обратилась к Юте, с весьма необычной просьбой по поводу ее неудачного романа. Она, якобы проверяя своего молодого человека на предмет его истинных намерений, сама попала впросак. Требовалась всего малость: спасти душу. Но не удалось спасти хотя бы тело. Нина пропала.
Не удалось найти ничего, что указывало бы на возможность смерти; никто не подозревался, а, судя по тому, что пропала и ее машина, решили, что лучше будет думать, что Нина просто уехала. Но не для Юты. Сколько бессонных ночей она провела перед зеркалом, вдыхая запах горящего воска и произнося секретные заклинания, выведенные в потрепанных манускриптах. Которые если верить написанному в них, давно уже должны были связать ее с миром мертвых. Но Нина пропала совсем.
С тех пор прошло достаточно времени, для того, что бы эта потеря перестала ощущаться так остро, и Юта уже стала забывать эту историю, когда она вдруг получила весьма неожиданное продолжение.
Готовясь однажды к встрече с очередным клиентом, сидя перед зеркалом в ванной комнате, Юта вдруг услышала донесшиеся из прихожей, чьи-то взволнованные голоса. Один из них, несомненно, принадлежал ее домохозяйке, Уилме; второй был явно ей не знаком; голоса о чем-то энергично спорили, и, Юта поспешила вмешаться и узнать, какого, там происходит.
Человеку было назначено, и он вполне справедливо наседал на дверь и укрывшуюся за ней испуганную Уилму. Юта отозвала ее, и сама, предстала во всем великолепии перед громогласным незнакомцем.
Это был молодой интеллигентный мужчина с уставшим от жизни взглядом, трехдневной щетиной на впалых щеках и длинном, словно колокол пальто, подле которого, переминалась с лапы на лапу розовощекая такса. Представившись, Юта протянула ему руку.
В тот момент, когда незнакомец коснулся ее руки, он перестал быть для нее незнакомцем - она узнала его. Но узнала не сама, а чьим-то чужим знанием, чужим, но все же таким знакомым. Она увидела ту, которую уже отчаялась найти и увидеть живой, и почти забыла. Она увидела саму себя - со стороны - в ломающейся перспективе зеркала. Увидела большой, старый дом, словно мавзолей, пустивший корни своих подземных лабиринтов в изломанную породу. Увидела ее, падающую в бездну, в объятиях духов. Она увидела его, в полумраке ночи, высившимся над всем этим зловещей тенью. Он стоял высоко на скале и, улыбаясь, смотрел на нее.
Видение было коротким, но таким ярким и ослепительным, что оглушило и бросило в лицо пучок искрящихся игл, насквозь пронзивших глазные нервы. Незнакомец пошатнулся и, схватившись за дверной косяк, мотая головой, будто пытаясь вытряхнуть нечаянно залетевшее в ухо насекомое, испуганно посмотрел на Юту, продолжающую все еще держать его руку. В нем ожила какая-то старая боль, страх, с годами приучившийся переносить, съедавший его изнутри и ставший его вечным ночным кошмаром.
Собака испугано квакнула, и, дернувшись на поводке, выскользнувшем из беспомощно опущенной руки, с задорным лаем покатилась по коридору, увлекая за собой охающую и ахающую домработницу.
- Вы, в порядке? - Юта подхватила накренившееся тело и поволокла его по коридору, сюсюкая с ним как с младенцем, помогая переставлять тяжело шаркающие - как санки, движимые сидящим на них чудо ребенком, отталкивающимся ногами от асфальтированной мостовой - ноги. Будто лишившись, части своих страшных воспоминаний и мыслей, он утратил все свои жизненные соки и ослеп.
Дав отведать ему, - одной ей известного - содержимого специальной зеленой бутылочки, она уложила его на горбатую кушетку и уселась сама.
"Несомненно, этого человека направил сюда Господь - он, что-то знает - и, уж абсолютно точно, он как-то связан с исчезновением Нины, - неслось в голове. - Господь подал мне знак, и я найду тебя, моя бедная девочка".
Впервые ее способность, проявила себя так ярко - не оставив ни тени для сомнений - и потому ни секундой не колеблясь она уверовала в то, что пригрезилось ей, стоящей на сквозняке лестничной клетки. Она с воодушевлением принялась за дело.
Сначала она разбудила - правда, только после того, как пришлось позвать на помощь домработницу - Койла, почивавшего в объятиях Морфея, после разнузданной ночной пирушки, и объявила Уилме, что на сегодня она свободна.
- А где его собака? - спросила она девушку, торопливо натягивающую пальто.
- Да, разве ж, это собака? Вы только гляньте, какая мерзость, - и она вынесла на свет божий, на вытянутой вперед руке, удерживаемое за загривок и с упоением извивающееся нечто. - Еле поймала.
- Выкинь эту гадость, - брезгливо оглядев зверя, произнесла Юта.
Она вернулась в комнату и застала там Койла, стоящего посреди, - в чем мать родила - и утоляющего жажду прямо из графина; вода текла по подбородку, животу и капала на пол. Юта поморщилась.
- Это кто? - выливая остатки воды из графина себе на голову, вопросил Койл.
- Клиент, - был ответ.
- Что это он? Пьяный?
- Нет, я просто дала ему кое-чего, что бы он... - ее голос вдруг изменился,
- Иди одевайся. Ты мне нужен, сделаешь то, что я скажу.
Койл пожал плечами и удалился. *
Что-то было не так. Что именно, понять он не мог. Но, что-то в привычном порядке вещей было нарушено, что-то незаметное для взгляда, но отчетливо отпечатавшееся в подсознании и беспокоящее его. Что?
Он решил для начала оглядеться: двери соседей по лестничной клетке, коробки, стопки старых газет, коврики у дверей, горшки с цветами на стенах... коврики у дверей. Он посмотрел себе под ноги, на коврик, на котором стоял. Тонкая, еле заметная полоска белой бумаги, выглядывала из-под него. Сойдя с половика, он нагнулся и, подцепив ногтем, осторожно потянул за ее край.
Фотография была размером точно с половик. Или чуть больше. Или половик был чуть меньше. Или оба они были хороши, но чуть-чуть торчало. Покрутив фотографию в руках, он, наконец, понял, что она как зеркало, отражала ту часть потолка, под которой лежала и, что темный прямоугольник на ней, не что иное, как его собственная входная дверь. Все было правильно, за исключением одной детали - он поднял голову, и посмотрел на плафон освещения - его то, как раз и не было на найденном им снимке. Самое интересное, что был ли плафон до этого, вспомнить он не мог. Поправив половик и еще раз, глянув на находку, он озадаченно поковырялся в замке ключом, и еще более озадаченный вошел в квартиру.
Во время ужина и после - когда он курил, сидя на кухне и глядя в окно, - он думал только о фотографии. Растворив свой взгляд в проливе неба, видимом между утопивших в нем крыши домов, тесно стоящих по обе стороны улицы небесной ассоциации, он испытывал странное и неприятное ощущение, притаившееся где-то внизу живота, холодившее душу и заставляющее тупо чиркать зажигалкой. Все прошло, прошло давно, и он не надеялся вновь услышать этот голос, когда-то не дававший ему спокойно спать по ночам. Считая себя человеком спокойным и уравновешенным, он неприятно поморщился, и вдруг подумал, что чувствует себя как тогда - слабым и беззащитным.
Так и не вспомнив, где у него отвертка, он, выпотрошив кухонный стол и вооружившись ножом с отломанным концом, стоял, теперь выглядывая на лестничную клетку в приоткрытую входную дверь.
В дальнем конце коридора, на корточках, перед коробками, согнувшись, сидел незнакомец, изучая их содержимое. Он был увлечен своим занятием и не заметил следившего за ним сквозь дверь человека. Пыльный подъездный дух, холодил его вздрагивающее веко, наблюдавшее за тревожным очертанием силуэта, пока тот не растворился в люминесцентном блеске подъезда, сопровождаемым натужным гулом электрических ламп.
Выскользнув на площадку, он, крадучись направился в сторону стоящих поодаль пустых соседских коробок - пользующихся странной популярностью нынче вечером, - выбирая взглядом побольше и покрепче. Вслушиваясь в собственное дыхание, он преодолел уже половину пути, как вдруг поймал себя на мысли, что ведет себя глупо и по-детски, разыгрывая перед притаившимися за дверными глазками соседями - грабителя. Выпрямившись и оглядевшись по сторонам, он прямо таки промаршировал оставшуюся часть пути, сгреб в охапку понравившуюся коробку и направился обратно.
"Нет, тебя здесь точно не было" - уже не сомневаясь, прошипел он, хищно целясь обломком ножа в один из шурупов удерживающих плафон.
Там было пусто. Пусто и все. Просто ничего не было. Он еще раз внимательно осмотрел плафон изнутри, обшарил потолок на месте крепления, ощупал каждый винтик, и так ничего не обнаружив, недоуменно уставился в потолок, почувствовав себя самым наглым образом обманутым. Он почему-то думал, нет, он был просто уверен, что обнаружит что-нибудь. Откуда была такая уверенность, сказать он не мог, но, тем не менее, это задело его как никогда. Кто мог так поступить с ним? Какого чорта, вообще, кто-то ходил тут, лазил на потолок, прикручивал этот чортов плафон, совал фотографии под его любимый половик!?! Он был возмущен, все просто кипело в нем от злости! Он стал озираться по сторонам, будто рывшийся в его вещах или карманах и безнаказанно улизнувший, прячется теперь где-то поблизости, наблюдая за ним сквозь гадкую ухмылку. Он сжал кулаки, намереваясь, что-нибудь сокрушить, но внезапно очнулся, взял себя в руки и успокоился. Чорт, почему он так разволновался? Вышел из с! ебя? Из-за пустяка. Этот плафон, вероятно, всего лишь плод фантазии архитектора, построившего этот дом, хитроумная деталь интерьера. Но, что же тогда означает эта странная фотография?
Ответить себе на этот вопрос он не успел, потому что проснулся.
Шарахаясь по углам парализованного ночным полусном полубредом мозга, громко матерясь под монотонно-металический лязг будильника - сгинул сон. Одновременно с ним затрещал телефон. Понаблюдав пару секунд из-под не желающих открываться век, за устроившими на тумбочке восстание приборами, я все-таки принял для себя очень тяжелое решение - вставать. С трудом заключив себя в окоченевшую одежду, я словно зомби протаскиваю свое тело по коридору, и оказываюсь в ванной. Телефон, заходящийся в истерике, полностью игнорируется. Из принципа.
Некоторое время я просто стою перед зеркалом, опершись руками об умывальник, и разглядываю то, что разглядывает меня с той стороны. Затем я умываюсь, чищу зубы, решаю не бриться, потом все-таки бреюсь, надеваю висящие тут же полусырые носки - предварительно их обнюхав - и, наконец, выхожу в кухню. На секунду, замерев, я пытаюсь - напрасно - припомнить, где я был вчера и что делал. Но, не отыскав в голове никакого подходящего объяснения, ни малейшего намека на мое сегодняшнее состояние, двигаюсь дальше. "Надо было все-таки подойти, - с сожалением думаю я. - Наверное, Иван звонил".
В холодильнике, я обнаруживаю заночевавшую в дальнем углу початую банку фасоли, которая немедленно перекочевывает на плиту. Порыскав по полкам и шкафам, я дополняю свое меню пакетиком чипсов и таблеткой аспирина. Таким образом, подкрепившись, я извлекаю из пепельницы окурок побольше, пристраиваю его у себя во рту и трясущимися руками подкуриваю. Не успеваю я затянуться, как меня осеняет: Хэнг!!!
Моей собаки нигде нет. Ее нет ни в комнате под кроватью, ни под диваном в прихожей. Нет ни под одним из шкафов, ни в одном углу - ее вообще нет! Не вспоминающийся вчерашний день приобретает новый, ужасный смысл. То, что пару минут назад было обычным похмельным утром "после вчера", сейчас пугает меня до смерти. Я кидаюсь к входной двери, с надеждой шепча: Хэнг, Хэнг, распахиваю ее и... замираю. Перед порогом, на коврике, вздрагивая на сквозняке, лежит лист белой бумаги, придавленный сверху шайбой крема для обуви. И тут я вспоминаю, вспоминаю свой сегодняшний сон - что-то там было,- вспоминаю фотографию, плафон дневного освещения, коробки и свой страх, точно такой же, как сейчас. Я нагибаюсь, и дергаю край листа; вставшая на ребро банка с кремом, закатывается под соседскую калошницу.
Повестка, - набрано казенным шрифтом поверх листа. - Прошу, Вас, явиться в управление полиции, для дачи показаний, в качестве свидетеля по делу об... Время, число. Я тупо разглядываю, подпись какого-то сержанта, не понимая ровным счетом ничего, сворачиваю лист два раза пополам и иду одеваться. *
Он стоял возле витрины цветочного магазина, разглядывая отражающийся в ней призрак дома 11б, с китайской забегаловкой на первом, адвокатской конторой "Ривз и сыновья" на втором, и какой-то "Хэвэн Ассошейтед" на третьем. "Что-то благотворительное", - подумал он. Делая вид, что его невероятно заинтересовали удобрения для кактусов, он внимательно следил за сидевшим в кафе "клиентом", потягивающим за столиком у окна апельсиновый сок. Понаблюдав еще пару секунд за сидевшим в забегаловке на той стороне улицы, и окончательно убедившись, что этот человек именно тот, кто ему нужен, он позволил себе закурить. Несколько минут назад, он, ненадолго потеряв его из виду, стал нервно рыскать в бездумно запрудившей улицу толпе - заглядывая во все встречающиеся по ходу лавчонки и уличные кафе - пока, наконец, не заметил знакомый силуэт в одной из забегаловок, на противоположной стороне дороги. Но теперь он был не один. За столиком напротив, прямо перед ним, сидел грузного ви! да, средних лет человек, и, улыбаясь, переодически кивал головой, что-то подтверждая.
На улице было прохладно, и он глянул на часы. Без четверти семь. "Дался он ей! Сколько он там проторчит?! - злился следивший. - Чортова Юта!"
- Понимаете, это как новая дверь, - отпив соку, продолжал он, - когда открываешь ее в первый раз, не знаешь насколько строптива, окажется ее пружина. Приложив слишком мало усилий, рискуешь выглядеть слабаком. Толкнув слишком сильно - дураком. И только попробовав раз, а затем и другой, приобретаешь эту уверенность в обращении с данным предметом. Так же и с женщиной - недостаточно иметь ключ к ее сердцу.
- Сравнение не ахти какое конечно, - рассмеялся сидевший напротив. - Но в целом, я с вами согласен. Спорить трудно, вы, психолог.
- Никакой статистики - только, личный опыт...- внезапно он умолк, уставившись куда-то через плечо собеседника. - Послушайте, эти синие круги у меня перед глазами, они, в самом деле, или это - следствие моей усталости?
- Это следствие отсутствия вкуса у хозяина этого кафе, - проследив указанную траекторию, отвечал грузного вида, средних лет человек. - Вероятно, символ счастья - яйца синей птицы.
Видимо, это было важно для профессора, и потому он еще некоторое время остолбенело, разглядывал продолжающего подвергать сомнению вкус и чувство стиля хозяина заведения, когда вдруг прервал его: - Да..., а теперь, если вы не возражаете, я хотел бы поговорить о деле.
Такая резкая смена темы разговора, была расценена как неуважение и очевидно вообще была трудным делом для сознания собеседника профессора. На несколько секунд в разговоре повисла пауза, тут же озвученная стандартным для миллиона таких же забегаловок саундтреком из бряцающей посуды, ленивого бормотания музыки где-то под потолком и дюжиной жующих, отхлебывающих и глотающих свои порции полуфабрикатов глоток.
- Знаете ли, жизнь в нынешнее время не так уж и плоха: она преуспевает и налаживается, и никто не торопиться свести с ней счеты. Разве, что уж совсем плохо дело. Из-за неразделенной любви уже никто не стреляется и не прыгает в окна - перевелись романтики. А тем более, что-то "экстраординарное"...
- Голубчик, я очень заплачу, - прошептал профессор.
- Я не сомневаюсь. Но сейчас действительно, нет ничего интересного для вас.
- Но вы же полицейский...детектив!
В ответ, детектив Коулмен, только замахал руками.
- Как только, что-нибудь будет, я немедленно сообщу вам. А сейчас извините, мне пора - дела.
Расплатившись за кофе и попрощавшись, он ушел. Профессор еще некоторое время сидел за столиком, рассеяно болтая соломинкой в стакане, затем, порывшись в карманах и высыпав на стол горсть янтарной мелочи, встал и направился к выходу, на ходу одевая пальто.
"Дяденька, не дадите пару монет?". Койл не отрываясь от витрины - тот, который, сначала кивал, а теперь вертел головой из стороны в сторону, стал собираться - выловил из кармана пару медяков и протянул их в сторону, даже не глянув: Вот. А теперь, беги отсюда к мамке.
"У меня нет мамки - моя мать вода".
Койл медленно перевел взгляд на отражение философствующего попрошайки, явившее ему мальчугана лет семи: что-то странное показалось ему в этом зазеркальном умнике, и он глянул на оригинал. Мальчишка не был не нищим, не попрошайкой: слишком умытым было его лицо, в глазах затаился какой-то подвох, они внимательно изучали Койла. И рука... Он как-то странно держал руку, то ли прижимая ее, то ли пряча назад, и на миг ему показалось, что рукав вообще пуст.
"Как тебя зовут?"
"Ник...Ник Олд"
"Знаешь, что Ник Олд..." - бросив взгляд на другую сторону улицы, он сразу же забыл, что хотел сказать. Его "подопечный" стоял в дверях кафе, натягивая пальто и прижимая подбородком к груди непослушный шарф.
"Что за чорт! На нем вроде было другое пальто! - страшная мысль мелькнула в голове, но он тут же отогнал ее. - Да нет, - это он! Вот же, я узнаю его - это он!"
"Что?" - мальчишка все еще стоял перед ним, глядя в глаза. Койл легонько подтолкнул его.- Ничего. Беги.
Застегнувшись на все пуговицы, профессор очутился на улице и, выпустив изо рта флажок белого пара, двинулся в сторону центра. Почти стемнело. Зажглись фонари, и замигала реклама. Стало заметно холоднее. Но профессор видимо не торопился, - он переодически останавливался, и разглядывал ярко освещенные витрины больших магазинов, чем очень злил следовавшего за ним по пятам Койла.
Миновав, таким образом, кварталов шесть, профессор внезапно свернул с центральной улицы в боковую и, пройдя еще метров сто, остановился у двухэтажного, на восемь квартир дома, с отдельным крыльцом на улицу каждая. Улица была плохо освещена, и профессор задержался у единственного фонаря, звонко выбирая из связки нужный ключ.
Повинуясь некоему подсознательному приказу - необъяснимому чувству, возникавшему у Койла в минуты опасности, и всегда выручавшему его - он оказался в палисаднике у дома, в кустах колючего шиповника. Подстегиваемый жгучим любопытством и азартом, он продолжал наблюдать. Все это казалось ему очень подозрительным и странным. Он не любил неразгадывающихся загадок, а эта тайна, изо всех сил старалась выскользнуть из западни расставленной его цепким умом, именно в тот момент, когда как ему казалось он наиболее близок к пониманию.
Наконец, профессор отомкнул свою дверь и исчез за ней. Над крыльцом, зажглась тусклая 25-ватовая лампочка, "прозвучавшая" как сигнал, для не слишком устойчивой психики Койла и, выждав некоторое время, он стал пробираться к трапу, поднявшему только что на борт профессора.
Надев перчатки тонкой кожи и очутившись на крыльце, он первым делом вывернул на несколько оборотов лампочку, как-то тоскливо - прежде чем умереть - царапнувшую слух. Затем он сел на корточки и дождавшись пока глаза, привыкнут к темноте, выудил из недр пальто портмоне с набором отмычек и принялся колдовать над замком.
Внутри было тихо и темно, и он едва не сломал себе ногу, когда шарахнулся от призрака собственного отражения искаженного зеркалом. Когда внутри у него все встало на место, он осторожно двинулся дальше, в сторону светящегося полумраком проема двери. Где-то наверху шумели трубы, и вовсю лилась вода. Он заглянул на лестницу, ведущую на второй этаж, и сквозь шум низвергающейся в канализацию влаги, услышал голос не очень качественно напевающий "Такой замечательный мир". Койл не дыша, скользнул в комнату и осторожно прикрыл за собой дверь, оставив небольшую щель.
В углу, как наказанный обитал странный светильник-мутант - гибрид коньячной бутылки, лампочки и крашенного картонного абажура - не то освещавший, не то подсвечивающий комнату своим мутным глазом. Вдоль стены справа, шпалами тянулись дубовые стеллажи, заваленные книгами и пылящейся бумагой. Повсюду на полу и на стульях стояли пластиковые коробки, с большими синими литерами на потертых боках. Койл открыл одну, ощетинившуюся бумажными корешками, прикрепленными к поставленным в ряд папкам. Картотека. Он наугад вытащил одну из них и раскрыл: аккуратно подшитые листы с мелко набранным текстом, газетные вырезки, копии полицейских протоколов, две фотографии; на одной: улыбающийся куда-то в сторону, начавший лысеть молодой джентльмен, на второй: ужасная гримаса смерти, пугающая пародия жизни. "Брюс Мак-Ларен: самоубийство через повешенье, 2 июня 1970 года, причина неизвестна (записка отсутствует), обрезок трубы ╧ Т55, шнурок от обувного мешка (прилагается)".
Койл захлопнул папку и сунул ее обратно. Наклонившись, он провел пальцем по корешкам: Мак-Доналдс, Максим, Мастерсон, промелькнули пара Мердоков, Миллс, Майерс. Койл вздрогнул. Что-то зловещее было в том, с какой болезненной тщательностью и аккуратностью все это было пришпилено, подшито и систематизировано. Он обвел взглядом комнату, стоящие повсюду коробки; сколько же их здесь?
Тут он глянул на стену. Обрезки труб и веток; похожие на монокли, аккуратно смотанные веревки с петлями на конце; пузырьки из-под таблеток и порошков; почерневшие от крови лезвия бритв под стеклом и в рамках. Страшный арсенал, коллекция инструментов, с помощью которых прописавшиеся в этой комнате в алфавитном порядке души, собственноручно и добровольно, отправляли себя на тот свет.
Пораженный сделанным открытием (да, он сумасшедший!), Койл слишком поздно заметил начавшую разверзаться под ним пропасть, светящуюся щель, увеличивающуюся параллельно открываемой двери. Он отпрыгнул от коробки, и не помешай ему стена, очутился бы за квартал отсюда; пока же сетуя на это досадное обстоятельство, он застыл на месте, таращась на появившегося так внезапно в дверях человека.
Человек был не молод, мокр в волосах, одет в синий халат, шлепанцы на босу ногу, и тщательно целился из большого двуствольного ружья в живот Койлу. Все прямые когда-нибудь пересекутся.
- Кто, вы, и что здесь делаете? - как-то задумчиво спросил немолодой человек в шлепанцах на босу ногу и взвел курок.
"Сейчас застрелит" - подумал Койл.
"Сейчас я его застрелю" - вторил ему профессор.
- Простите, дверь была незаперта, и я позволил себе...я несколько раз позвал вас...но, по всей видимости...
- Зачем, вы, здесь? - спросило ружье.
- Я от того человека, с которым вы только что имели встречу в "Голодном китайце".
На секунду, во взгляде профессора мелькнула неуверенность, но тут же он стал эталоном подозрительности:
- Какого человека?
- Вы, позволите? - Койл вопросительно указал на карман. - Я не вооружен (первый раз в жизни Койл сказал чистую правду) и вам нечего опасаться.
Он медленно опустил руки, и большим и указательным пальцами извлек из кармана собачий поводок с болтавшимся на конце ошейником, который непонятно зачем сунул в карман, уходя от Юты. Чутье никогда не подводило его, и он уверовал в это с новой силой. Профессор посмотрел на поводок. Еле заметно ружье качнулось вниз, и в тот же момент, Койл прыгнул, занося руку для сокрушительного удара. Профессор нажал на спусковой крючок, но ружье вдруг, как-то предательски хрустнуло и сложилось пополам, больно ткнув стволом под коленку. Койл вложил в удар всю свою ненависть, ко всякого рода умникам и книжным червям; к всю жизнь насмехавшимся над ним очкарикам. Профессор охнул и сел, выпустив из рук ставший бесполезным грозный механизм. Койл еще пару раз, ткнув в живот капитулировавшего профессора, рыча, уселся на него сверху, и стал затягивать на тонкой шее оказавшийся как нельзя, кстати, кожаный поводок, не обращая внимания на вялые протесты и хрип. *
Койл вернулся домой в тот момент, когда Юта уже собиралась помолиться за него. Не снимая ботинок, он прошел в гостиную и выудил из комода, початую бутыль водки. Налив себе полный до краев стакан, он залпом осушил его. Затем налил еще и еще. Отдышавшись, он повалился на диван, предупредительно застонавший, под тяжестью рухнувшего тела.
Юта торопливо задула свечку, и осторожно приблизилась, к вперившему в потолок взгляд Койлу.
- Ну, как? - поинтересовалась она.
Куда деваются вопросы, оставшиеся без ответа? Койл потянулся к бутылке, и поставил ее на пол только тогда, когда в ней было уже пусто. Он уставился на Юту долгим немигающим взглядом.
- Я убил его.
- Что? - молитвенник гулко шлепнулся о пол, - Я же просила только проследить! Ты! Болван!!!
- Кто болван? - Койл сел на кушетке, отзывающейся на каждое его движение жалобными всхлипами, и набычился. Его покачивало, и он с трудом контролировал себя. Алкоголь дал себя знать, - Кто был этот тип? Какого чорта он делал у тебя? Он просто психопат! Все это дерьмо, что развешано у него на стенах!
Койл неуверенно привстал, Юта сделала пару шагов назад.
- Какого чорта он делал у тебя? Что это было за колдовство?
Юта сделала движение " разговор окончен, я ухожу", но Койл неожиданно резво прыгнул к ней, и схватил ее за рукав.
- Что это было? - вдруг его глаза как-то недобро вспыхнули, его осенило, - Ах, вот, что! Это все ты! Ты знала...ты знала, ты знала, - вдруг заповторял он. Рука его нащупала тяжелое пресс-папье, и разом все оборвалось.
Она не поняла, откуда вдруг появился этот невыносимый звон в ушах. Отчего вдруг она перестала слышать, и ей стало трудно дышать. И почему мир сделался вдруг таким незначительным и жалким и сжался до черных точек. Стало тепло. Она протянула руку, что бы задержать ускользающий сон, но было уже поздно. *
За то время, что я убил, сидя в душной, готовой развалиться на части желтой машине - двигавшейся, пожалуй, чересчур медленно - уныло слушая болтовню шофера и, глядя на колышущийся, на ходу, скрученный особого рода припадком шнур радиостанции, в голове у меня образовалась такая каша, что когда мы достигли пункта назначения, я никак не мог взять в толк, каких денег хочет от меня этот невоспитанный чужеземец.
Ровно в 13:00, я пересчитывал ступени лестницы полицейского управления, когда вдруг столкнулся нос к носу со скатывающимся вниз человеком; он прыгал через две ступеньки, широко загребая руками воздух. Увидев меня, человек не останавливаясь, сдавленно вскрикнул и увлек меня за собой, уверенно держась за рукав моего пальто. Не прошло и доли секунды, как я оказался в неправдоподобно спешащей куда-то, мигающей и воющей на все лады полицейской машине.
- Какого чорта?! - тыча пальцем в сжимаемую мной повестку, прокричал человек прямо мне в лицо. Я протянул ему ее. Он вопросительно глянул на меня, и на секунду отвернулся, отвлеченный вежливым, но настырным писком рации.
- Хорошо, что мы с вами встретились! Есть кое-что интересное для вас! Сейчас приедем, и сами все увидите, - он как-то неприлично подмигнул. Мне стало не по себе. - Только я не могу понять, как ваша фотокарточка, оказалась у этой, как ее, гадалки или кто она там? Да еще вчерашним числом?
- Я тоже.
- Ее убили сегодня ночью,- он снова на миг отвернулся. - Придется ответить на кое-какие вопросики. Так - простая формальность: алиби и все такое. Ничего серьезного.
Он успокаивал меня всю дорогу.
Это был один из тех дворов, где в жаркий июльский полдень, вы можете лицезреть Великое Ничто. Лишь золотая пыль висит в воздухе, да тоскливый скрип качелей летит над ленивой листвой.
Но сейчас была середина января, и было здорово холодно. На решетках и люках теплотрасс, как маленькие божки, в окружении вечно незамерзающих клочков земли и пожухлой, но зеленой травы, сидели и лежали собаки. Вокруг опутанного желтой полицейской лентой участка перед полуразрушенным домом, колыхалась толпа. Мы прорвались сквозь нее и нырнули в замерзший прямоугольник двери.
Это был большой старый дом, из тех, на балконах и выступах крыш которых, растут деревья, бросившие вызов самой природе, всему своему естеству. Как их туда заносит?
Пустые глазницы окон, более не являли налаженный (и не очень) быт стороннему наблюдателю. Почтовые ящики с распахнутыми харакири дверцами, висели там и сям, выставив на показ пустое нутро. Телевидение убило их всех. Система центрального отопления - давно вышедшая из строя - отчаянно опутывала дом, стараясь согреть оставшуюся покалеченную мебель и выпотрошенные матрацы теснотой своих объятий. Это был самый старый в мире дом, усыпальница усыпальниц.
- Мы ничего здесь не трогали, - суетился поднимавшийся впереди сержант; казалось вот-вот и он споткнется, - Ждали вас.
- Что здесь? Вкратце.
- Его нашла местная детвора, игравшая здесь в, ммм... нечто военное. Самоубийца. Повешенный. Для петли - самое любопытное - использован собачий поводок. Устанавливаем. Никаких посмертных записок или чего-нибудь подобного. На теле имеется ряд повреждений...
- Тело перемещали?
- Возможно. Медики еще не начинали. Ждали вас.
- Возможно, - проворчал в ответ детектив, - А, вы, говорите самоубийца! Вот есть тут у нас специалист, своего рода медик, - он кивнул на меня, - он и разберется.
Сержант впервые, украдкой взглянул на меня. Потом еще раз. Глаза его округлились, и он странно побледнел. Не успели мы удивленно переглянуться, как он пулей влетел на площадку девятого этажа. Мы поднялись следом.
На площадке царил настоящий хаос. Чертова дискотека, озаряемая всполохами фотовспышки, разбрызгивающей по стенам согнутые тени. Какие-то люди, что-то измеряли, считали и записывали в свои волшебные блокноты. При этом не было произнесено ни слова. Весь этот хоровод, этот обряд, был посвящен одному единственному богу: богу смерти; новому существу народившемуся в пустой шахте лифта. Его оберегали и лелеяли, его фотографировали и изучали, в общем, нянчились, как не нянчились с самым капризным проявлением жизни. Смерть нужно уважать.
- Ну-с, взглянем, что у нас тут, - пропел детектив Коулмен, и мы взглянули.
Тогда-то я и понял, почему побледнел тот сержант, и отчего округлились его глаза. Теперь побледнело и округлилось не только у него; все стояли в оцепенении, и молча переводили взгляд, то на меня, то на парившее в шахте тело. Я и сам признаться стоял и изо всех сил таращился на болтающуюся, на собачьем поводке массу. Просто стоял там и таращился.
- Что это? Что это такое? - детективу стоило не малых усилий заговорить, - Как это...понимать? Мистер Леоне? Что это такое, а? Это же..., - он дотронулся до моего пальто, - Вы, же...мистер Леоне?
- Безусловно.
Коулмен снова взглянул на повесившегося.
- Чорт возьми, Джон, объясните мне, что здесь происходит?
- Простите. Джо.
- Что простите?
- Меня зовут Джо...Джо Леоне. *
Проснувшись, он лежал еще некоторое время с закрытыми глазами и прислушивался, пытаясь определить, откуда доносится этот странный низкий гул. Иногда он достигал такой силы, что казалось, пронзал насквозь, тисками сдавливая тело и приводя его в немое оцепенение. Иногда гул становился еле слышным, повергая его в панику и нагоняя еще больший страх; он пытался кричать, но из перекошенного болью рта не вырывалось ни звука.
Но несколько часов назад вдруг стало совсем тихо - так тихо, что в ушах зажатых ладонями, он услышал крадущуюся по его жилам кровь, разгоняемую глухими, ритмичными ударами сердца. Он немедленно воспользовался внезапно наступившей тишиной для того, что бы заснуть.
Иногда в окошко, в двери - открывавшееся с выворачиваемым душу скрежетом - ему просовывали изуродованную миску, в которой плескалась густая вонючая жижа. Кривя рот и щурясь изо всех сил, как клоун-кретин, прикрывая от обжигающего света глаза, он кидался на дверь, пытаясь в открывшуюся щель разглядеть находившегося с той стороны. Он звал на помощь, требовал объяснить, умолял, угрожал, но в ответ получал всегда одно и то же: миску с похлебкой и угрюмое молчание.
Он пытался вспомнить, как попал сюда и сколько времени уже находится здесь. Хотя прекрасно помнил, что было до того, как вся его замечательная жизнь и свобода которые он так мало ценил, обернулись для него четырьмя стенами, ограничив не только передвижение в пространстве, но и, лишив способности мыслить трезво.
Спокойно, только спокойно!
Он приподнялся на топчане и сел, свесив худые ноги - едва доставшие до пола. Покрутив головой из стороны в сторону и размяв затекшую от долгого и неподвижного лежания шею, - нывшую горячим шрамом, будто кто-то изо всех сил затягивал веревку - он встал.
Одиннадцать. Одиннадцать туда и одиннадцать обратно. Тупо тараня расступавшуюся под натиском его тела темноту, он прошелся из угла в угол и в сотый раз, сосчитав шаги, остановился. От нечего делать, он в уме пытался высчитать периметр комнаты (камеры?), но никак не мог припомнить нужных формул и направить ход мыслей в правильное русло.
Передернуло. Передернуло, как дергает за ногу, тонущий в бреду разум, цепляющийся как за спасательный круг за сползающее в сон тело. Страшный грохот, раздавшийся из-за двери, вывел его из забвения. Дверь открывали!
Он зажмурился от невыносимо яркого света ударившего в лицо, но остался стоять на месте, вглядываясь сквозь щель прищуренных глаз в появившийся в дверном проеме силуэт. Двинув пару раз по ребрам, нацепив на голову пыльный мешок и скрутив руки за спиной, его грубо вытолкали из камеры. Он молча повиновался. Все случившееся с ним, происходило независимо от того, хотел он этого или нет; куда его волокли, он не знал, да и вряд ли теперь знать хотел - ему вдруг стало абсолютно все равно.
Проплутав по бесконечным коридорам и отшибив ноги о десяток лестниц, они, наконец, остановились. Так же бесцеремонно, но без мешка на голове, он пинком был отправлен в подозрительного вида клетку и заперт. Ожесточенно втирая свет в глаза, он все еще на половину слепой, стал озираться вокруг.
Прямо перед ним, - метрах в семи от клетки - на огромной тумбе, за массивным мраморным столом, восседал угрожающих размеров человек (ли?) в черной мантии и белом парике. Справа и слева, за деревянными, замысловато резными перегородками сидели люди - вернее силуэты новогодних игрушек или шоколадных паяцев, упакованных в решето коробки - в таких же черных накидках и париках. Полумрак, висевший - где? - скрывал лица сидящих, и рассмотреть их было невозможно. Кося одним глазом на великана с фальшивыми волосами (главный, - мелькнуло в голове), он осторожно обернулся. Все пространство позади, на сколько хватало взгляда, занимала уходившая далеко вверх гигантская трибуна, т а к и х р а з м е р о в, что рот открылся сам собой. Вверх смотреть он не стал.
Чорт, да, что же это? Тряский велосипедный страх пробрал его. В голове тоскливо, ля-минор, лопнула цепь связывающая его с реальным и дающая его ногам, хоть и обманчивое, но ощущение, чего-то твердого и управляемого. Сейчас же, все вдруг закрутилось и завертелось в разные стороны, и он почувствовал, как гора понесла его. Ему стоило не малых усилий удержаться на ногах.
Человек за столом ожил; отодвинув в сторону огромную стопку бумаги, он потянул к себе толстую книгу, опухшую местами от длительного пользования. Затем он сурово посмотрел на узника. Испустил один из тех взглядов, которые по бытующему мнению, должны в конец изничтожить и окончательно сломить волю ко всякому сопротивлению. Испепеляемый вяло отреагировал.
Кашлянув и три раза хватив о стол молотком, председательствующий изрек:
- Выслушав всех свидетелей обвинения и защиту, вынесло ли жюри присяжных свой вердикт?
Справа, из сидящих за загородкой, поднялся силуэт, мрачная опухоль.
- Да, господин Председатель!
- Я прошу вас зачитать приговор.
Грыжа заколыхалась, разворачивая сжимаемый до того в руке свиток. Окинув взглядом, - на сколько это было возможно - присутствующих, тень заговорила, внезапно округлившимся баском.
- Вы, - она указала на меня, - обвиняетесь в том, что, будучи здесь: вели подрывную работу, смущали умы людей, вели речи порочащие, позорящие и дискредитирующие Правительство. Вы, обвиняетесь в заговоре с целью организовать переворот, свергнуть существующий ныне строй и прийти к власти, установив свой собственный порядок. Мы считаем вас, по этим и по семи другим пунктам обвинения - виновным, и приговариваем вас к вечному заточению в нашей тюрьме. Приговор обжалованию не подлежит, и будет приведен в исполнение немедленно.
Когда я пришел в себя, я понял, что все от меня чего-то ждут.
- Имеет ли обвиняемый, что сказать? Ваше последнее слово?
И тут вдруг, что-то произошло. Никем не замеченное. И оттого, еще более ясное осознание произошедшего. Озарение. Внезапное обладание знанием.
Она стояла в глубине всего этого спектакля, за кулисами, видимая в проходе, с одного единственного места на сцене. Этот знакомый силуэт. Маленькая и сморщенная, сжимающая в руке свой инструмент, свою единственную и любимую игрушку. Я вдруг все понял.
- Послушайте..., поймите меня правильно, но это..., нет-нет я не это хотел сказать. Я...простите меня, имел в виду, что все сказанное выше...(Бред какой-то! - сказал кто-то у тебя в голове).
- Выражайтесь точнее, - сидящие неодобрительно и угрожающе загудели. Наверное, впервые.
- Вы, ставите под сомнение, решение Высшего суда? - с интересом осведомился председательствующий.
- Да нет же! Я просто не понимаю, в чем меня обвиняют? Видите ли, в то время что, как, Вы, говорите, я был замешан во всех этих злодействах, на самом деле, я находился в другом месте. Прямо скажем, в абсолютно противоположном.
Повисла долгая и тяжелая пауза.
- У, вас, что же есть алиби? - наконец выдавил из себя Председатель.
- Судя по всему, да.
Где-то высоко-высоко наверху, зажглось окно, как будто кто-то решил прислушаться. Все вдруг, испугано и напряженно уставились на меня. Сотни, нет, несколько сотен пар глаз - я почувствовал это, всем своим существом - глядели на меня, и, затаив дыхание, ждали.
- В таком случае, вам, придется, не только предоставить нам исчерпывающие доказательства вашей невиновности, но и предъявить суду свидетеля подтверждающего ваши слова.
Наверху открыли форточку.
- Как я уже говорил, я находился в другом месте, среди других людей. А подтвердить мои слова, может вон та милая, добрая старая женщина в черном халате с капюшоном и косой. С которой я познакомился всего несколько дней назад.
2000 январь
|
Проголосуйте за это произведение |
