⌠СПАСИТЕЛИ ВСЕЛЕННОЙ■

(детство в русской философской культуре)

Состоявшаяся конференция, бесспорно, мероприятие государственного уровня. Задействован огромный потенциал; запущены мощные финансовые и административные механизмы реализации проекта. Но вот что настораживает. Проблема детской одаренности наверно имеет некоторое значение для современной педагогии. Но так ли она актуальна в нынешней ситуации, когда под угрозой сам институт образования как таковой, и на повестке дня другие, более насущные проблемы. И второе; на состоявшейся конференции, при рассмотрении концепции детства не был учтен опыт русской философской и религиозной мысли. Интерпретация детства и одаренности велась из иных культурных парадигм. Одним словом, игнорирование интеллектуальных и духовных традиций отечественной культуры пробретает все более широкомасштабный характер.

Различные идеологические силы всегда боролись за детство, то есть за институт образования и воспитания. У кого в руках детство - у того, не много ни мало - будущее нации. Это вопрос не только педагогический, но и стратегический. А загубить детство легко: оно погибает не только в сиротстве и беспризорстве, но даже чаще в комфорте и уюте благообеспеченного быта, даже в развивающих методиках современной педагогики, как бы помогающих ребенку быстрее сформироваться в ⌠полноценную■ личность.

Большинство проблем, связанных с внутренним миром человека, не могут быть разрешены вне христианской метафизики, этики, антропологии и историософии. XIX век имел очевидное преимущество перед нашим временем; тогда христианский дискурс был вполне легализован, и вопросы, связанные с воспитанием и образованием детей свободно увязывались с церковным пониманием рождения, смысла жизни и смерти человека. Сейчас ситуация иная; в педагогическом сознании царит сумбур; духовная простота и очевидность многих явлений омрачена эклектической пестротой современных ⌠научных■ концепций. Отсюда - сильнейший кризис в образовании с последующим поражением нашей страны на всех уровнях.

В рационалистической педагогике детство не самосуще; как первая фаза становления личности оно несовершенно и требует дидактических усилий по претварению его в полноценное взрослое качество. В христианстве - детство самосуще, ибо мыслится не как начальный период жизни, а как ее высшая точка. Последующее ⌠развитие■ есть не что иное как регресс, упадок изначальной бытийной полноты, излившейся на ребенка из благодатной выси неотмирных горизонтов. Ведь взросление - это взросление грешника, идущее и ведущее к смерти. Для тела - это старение, для ума - рационалистическое увядание, для души - хитрость и лицемерие.

Возвращаясь к прошедшей конференции хочется сказать, что плохо не то, что современная светская педагогика предлагает обилие развивающих программ для ⌠одаренных детей■. Ситуация омрачается тем, что на конференции, посвященной ⌠детскому вопросу■ отсутствовало понимание этого явления в категориях, традиционных для отечественной культуры. То же самое происходит и в остальных сферах жизни: блекнут традиционные ценности, жизнь терпит крах, Россия постепенно утрачиваются в суету и гибель.

Обращение к наследию русских религиозных философов, богословов, писателей, которые мыслили человека через призму святоотеческого любомудрия, несомненно оздоровит сегодняшнюю педагогику. Не надеясь на полное исцеление, духовный опыт отечественной культуры может притормозить явное ниспадение в бездну.

***

Начало жизни. Что может быть необъяснимее и страшнее. Рождение - всегда в муках; здесь крик, кровь и боль. Жизнь и смерть тут переплетены чрезвычайно. Неестественность и чудодейственность ⌠процесса■ вызывает сильнейшее душевное смятение и тревогу. Появление новой жизни в доме столь же драматично, как и исчезновение прежней.

Это пограничная ситуация, в которой один план мироздания непостижимо-трагически перетекает в другой. Из небытия - в бытие; из сумрачной глубины генетической вязи предков - в полного красоты и великолепия человека. Ни на кого не похож человек; он столь прекрасен и необычен, что не сравним ни с одной живой сущностью. Великое неподобие раскрывает в нем тот духовный образ, который единственно свидетельствует о нетварном истоке нашего бытия.

И вот - выявленность в мир. Значимость этого этапа огромна. Это видится из любого мировоззрения. И материалистическая психология (⌠психология без души■) утверждает, что вся последующая взрослая жизнь развивается под влиянием того, что сформировалось в раннем детстве, в период, когда разум полностью еще не пробудился и не застыл в какой-либо определенности. И христианская церковь стремится как можно быстрее приобщить младенца к своим таинствам, давая тем самым необходимую духовную защиту и благодать для будущей жизни в мире зла и порока.

Евангелие содержит в себе то представление о детях, которое в дальнейшем стало архетипическим в традициях христианской культуры. Во всех синоптических Евангелиях мы встречаем особое благословенное отношение Христа к детям, указывающее на способность младенцев к пониманию тайны трансцендентного бытия. ⌠Детскость■ как таковая становится символом преемства в Царствие Небесное. ⌠Истино говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царствие Небесное■ (Мф. 18, 3) - эти слова Христа, обильно цитируемые, дают увидеть, что именно ⌠детская невинность■ в пику взрослому логически-детерминированному сознанию является необходимой для приятия и усвоения нелогичности сверх-тварной реальности.

Евангелие обращает внимание на чудо ребенка. Что может открыться духовно ⌠промытому■ взору, очищенному от рассудочного помутнения и окостенения?

Недавно народившаяся и уже оформленная в человека материя, ощущающая мир въявь и вновь; еще не утомившаяся от жизни, не узнавшая вполне зла и страданий. Радость свежей встречи малого бытия с Бытием и удивление как реакция на эту встречу. Трепетное узнавание мира. Детская плоть органично вписана в ландшафт бесконечно-живого бытия. И взрослые, глядя на детей, радуются. Дети несут Свет, еще не испорченной грехом материи; их тело тоже свято, но не в результате подвига, а как Дар, как Богоданность. Детская плоть пахнет вечной жизнью; детский смех беспечным журчанием неотмирных звуков наполняет плотный воздух нелирического пространства смертной жизни ... и разгоняет мрак. Ребенок - это молитва.

Христианство воспринимает детство как дар Божий, ибо в этот чудесный миг дана благодатная возможность грешному человеку видеть мир метафизически, которая в будущем уже никогда не повторится. По мере взросления, и следовательно, рационализации, этот дар постепенно утрачивается. Русский философ Семен Франк в своей работе ⌠Непостижимое■, размышляя о действительности детских восприятий, говорит: ⌠то, чем мы тогда жили, было ли только нелепым, бессмысленным заблуждением - плодом невежества и умственной беспомощности, - или мы, может быть чуяли тогда что-то реальное, что теперь от нас ускользает (выделено В.В.)? Какие-то остатки этого жизнечувствия блаженного детства продолжают жить в нас и теперь■.

О детстве взрослый ничего не знает; его мироощущение не вмещает в себя ⌠странность■ этого восприятия. От него лишь воспоминание туманное, давящая сердце ностальгия по чему-то безвозвратно утраченному; но само детство - вне возможности его рационального освоения. Это т а и н с т в о вошедшей в мир новой жизни. Живая материя распахнула свои ⌠небытийные■ недра навстречу свету. Что она пережила в этот довольно ограниченный период времени - уже знать никому нельзя. Плоть взрослого огрубела, потенциально помертвела, свыклась со злом, забыла благодать безмятежного действа Света. Плоть взрослого уже не знает счастья; детство же - бесконечный поток физиологической радости, восторгом окрашены все впечатления. Но ⌠внутренне■ детство закрыто, оно тайна, не понятно, что оно есть и как оно возможно. И вот взрослое сознание, окаменев в ⌠здравом смысле■, полушутя воспринимает ⌠неразвитость■ детского мышления и стремится поскорее поучать с высоты своей ⌠безмудрой мудрости■.

Говорят ⌠впал в детство■, желая, тем самым, высокомерно указать на слабоумие пожилого человека. Уничижительное отношение к ⌠умственной неполноценности■ ребенка здесь очевидно и проявлено со всей силой взрослого ■высокомудрого■ рационализма. Ведь детское видение - ущербное, еще-недоразвитое с точки зрения взрослого. ⌠Впасть в детство■ - значит стать рассеянным, невнимательным, потерять память, нарушать обыденную логику, причинно-следственную связь событий, определяющих здравый смысл повседневности. Поэтому закат интеллектуальной активности старика на исходе жизни приравнивается к недостаточной полноте интеллекта у истоков жизни.

Игра, как основной способ бытия ребенка, непосредственно связана с метафизическим видением мира. Дети не трудятся! - а играют. Игра - привелегия ⌠богов■. Труд - проклятие взрослых; бремя греха лишает их подлинно беспечной сладости игры.

И не случайно, что свою потребность в слове дети находят в самом метафизическом литературном жанре - сказке. Здесь в полном смысле ребенок чувствует себя ⌠как дома■. Удивительна преданность каждой нации к своим сказкам. И не только потому, что душа народа, его нрав и характер здесь раскрыты наиболее зримо и полно; сверхвременная и сверхлогическая реальность сказочного повествования вызывает в человеке безотчетную тоску по чему-то безвозвратно утраченному, но необычайно дорогому и ценному. Ведь и взрослый, соприкаснувшийся с чудодейственой силой сказки, становится на время ребенком. Отсюда и надежда сверхземная рождается и сказка как живая память потерянной благодати бытия ни у одного народа, покуда он жив, не заканчивается. Наблюдая всерьез за детским восприятием сказки, можно чуть приблизиться к тайне детской души.

Примечательно то, что Христос не притчей и не проповедью обращается к детям. Он просто благословляет их. Благословение детей свершается ⌠физически■, возложением рук. Здесь показано максимальное сокращение ⌠дистанции■ между детьми и Богом. Этот знак особой любви Христа к детям свидетельствует о высокой значимости нелицимерного и безлукавого состояния души человека. Взрослому, чтобы обрести вечную жизнь, необходимо умалиться до дитя, то есть - преобразить свой ум. Ибо преображенный ум взрослого равен уму младенца, о котором говорится в Евангелии от Луки: ⌠Славлю тебя, Отче, Господа неба и земли, что Ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл младенцам■ (Лук. 10, 21).

Неприступная твердыня мира - кантовская ⌠вещь в себе■, которую сам Кант безуспешно силился ⌠взломать■ аналитическими усилиями своего взрослого ума, просто открыта детскому взору. Та странная причудливость детского мировосприятия, которая так сильно проявилась в свободе речетворчества, и есть тот поистине блаженный период в жизни человека, когда мир раскрыт евангелически, то есть без зла и смерти. Потеря ⌠детской невинности■ - осознание смертности в ⌠первом лице■.

***

Евангелическое восприятие детства было осмыслено и на философском уровне в русской культуре. Профессор и протоиерей Василий Зеньковский стремился постичь духовную сущность детской души. Он полагал, что в правильном восприятии детства - ключ к тайне человека. Вот его философско-педагогическое кредо: ⌠В детях это сияние образа Божия, эта красота души еще не закрыта от нас так, как закрыта она во взрослых людях, - и слова Спасителя о том, что нельзя войти в Царство Божие не ставши ⌠как дитя■, получают еще новый смысл: нельзя в людях увидеть отсвет Царства Божия, если не доберемся до той глубины, в которой люди близки детям■.

Зеньковский принадлежит к исконной традиции отечественной философии - ⌠метафизике всеединства■. В этой традиции мир не есть набор случайных и разрозненных фактов, он весь пронизан смысловыми лучами, исходящими из трансцендентной точки, смысловая основа мира есть Существо, Верховное и Благое.

Вопреки эволюционизму и натурализму, утверждающим ⌠естественный■ путь генетической эволюции психики, Зеньковский показывает, что ⌠свет самосознания■ ниспадает на человека из нетварных чертогов небесной обители, то есть является Божьим даром. Мысль эта настолько древняя, что предстает ровесницей человеческой мудрости. Сократ, Платон и Аристотель - вершины дохристианского любомудрия - склонялись к такому пониманию природы человеческого самосознания.

Религиозные представления детей доопытны, они предваряют собой интеллектуальное и социалное развитие. Можно сказать, что именно религиозность и позволяет ребенку увидеть в себе личность.

Зеньковский считал, что наиболее глубоким в детском мировосприятии является влечение к смысловой сфере. Здесь дана изначальная точка всей духовной жизни ребенка (умственной, религиозной, моральной, эстетической). ⌠То, что сквозь внешнюю оболочку физического или социального мира для детской души раскрывается таинственная и манящая к себе сфера смыслов, которые дитя пытается постигнуть, - что детская душа наполняется горячим и страстным желанием проникнуть в ту светящуюся сферу, откуда лучи освещают для него мир, - что дитя не просто живет в мире, не просто ориентируется в нем и приспосабливается к нему, но любит мир, живет горячим и страстным к нему интересом, стимулирующим всю психическую жизнь ребенка - это является величайшим свидетельством того, что и в ребенке идет подлинная духовная жизнь, зажигающая его душу влечением к Бесконечности■. Вот та особенность детского мифопоэтического мышления, которая позволила английскому психологу Селли назвать детей ⌠великими метафизиками■.

Влечение к смыслу - свидетельство здоровой духовной жизни человека. Многие психологические расстройства взрослых как раз связаны с нарушениями в смысловой сфере. Взрослый мир обозвал круг вопросов, связанных с поиском смысла - ⌠проклятыми■. Ненасыщаемость смыслом, вечное алкание высшего смысла - знаки подлинного существования личности, так просто и бесхитростно проявившиеся в детстве. И стремление понять мир как целое является не продуктом, а предпосылкой мысли у ребенка.

Русская философия показала, что подлинная жизнь человека свершается в стремлении к высшему смыслу. Это стремление оправдано лишь при наличии этого смысла. Детям это дано очевидно. Взрослые теряют эту очевидность. Рационализм затемняет световой центр бытия - поиск высшего смысла прекращается, и жизнь обрушивается в трясину нудной и абсурдной повседневности.

Евангельская обращенность к образу ребенка не случайна, ибо только детское мировосприятие способно во всей полноте постичь величайшую тайну Бытия, возвещенную Христом.

Дух и инстинкт у Ильина не противопоставляются, а сополагаются в диалектических отношениях: ⌠дух есть высшее естество инстинкта, а инстинкт есть элементарная, но органически целесообразная сила самого духа■. Вот поэтому у ребенка влечение к Божественному, составляющего духовный смысл природного естества, много явственней и очевидней, чем у взрослого, у которого дух вытеснен инстинктом, и соответственно, реальность духовного неявна и тускла, нерациональна и нелогична.

Вообще это позор, что наша культурная элита благоговеет перед Фрейдом и не ведает, что отечественная интеллектуальная традиция в своих наивысших проявлениях при анализе ⌠бессознательного■ исходила из принципиально иного понимания человека. Достаточно назвать имена Б.Вышеславцева и С.Франка, в своих работах показавших несостоятельность психоанализа. А Достоевский не только предвосхитил Фрейда (вся святоотеческая традиция понимания человека есть вечное предвосхищение психоанализа), но и задал ту перспективу духовного постижения внутреннего мира человека, которая всегда будет глубже и состоятельнее любых фрейдистских изысканий на эту тему. И даже у стоявшего несколько особняком от живых духовных корней русской культуры В. Набокова можно обнаружить такую восхитительную отповедь фрейдизму. В книге воспоминаний ⌠Другие берега■ Набоков пишет: ⌠я безоговорочно отметаю фрейдовщину и всю ее темную средневековую подоплеку, с ее маниакальной погоней за половой символикой, с ее угрюмыми эмбриончиками, подглядывающими из природных засад угрюмое родительское соитие■.

Розанов полагает, что младенец - это ⌠безгрешность, и собственно, - это еднственная и бесспорная безгрешность■, ибо младенец, по удивительному его выражению - ⌠выявленная мысль Божья■. Зачатие жизни не в смертных ⌠тканях■ земной материи, где мрак и пустота, распад и скверна, происходит; это чисто духоносный акт, одним лишь Промыслом осуществляемый. И нет здесь никакой воли и желаний человека; все горделивые претензии пресекаются молниеносным действом Воли. Рождение ребенка - не только появление на свет нового человека. В рождении происходит ⌠нечто■: мертво-естественная ⌠необходимость■ природы раздвигает свои окостеневшие недра - и в метафизический просвет ⌠влетает■ (кубырем с Небес) новая жизнь.

Этим объясняется то ⌠трансцендентное волнение■, которое возникает при виде младенца у любого человека. Соглашаясь с Достоевским о неотмирных началах и концах бытия, Розанов говорит, ⌠дом потому светится детьми, что в сущности он ими освещается, санкционируется в бытии своем, в труде своем, в своих заботах. Этот возящийся около ящика с игрушками мир, двух- и трехгодовалый мир, есть уже осуществленное ⌠Царство Небесное■. Около него, как земля и подножие, раскидывается вся остальная жизнь■.

И опять, в лице Розанова, мы видим сильные анти-фрейдовские интонации. Та темная глубина бытия, которая открывается Розанову в ⌠половой сфере■, не имеет ничего общего с той сексуальной истерией, которой пронизано учение Фрейда. Западная ментальность, соприкоснувшись с полом, погрязла в анатомии и физиологии; русский же ум разглядел здесь след неотмирности, а поэтому и святости, в ребенке проявившейся сполна. Розанов и говорит, что младенец есть не только отсутствие греха, но и присутствие святости. Трудно даже себе представить, сколь значительно различие между психоанализом и русской метафизикой пола. В этом различии сказалась бесконечная невозможность уподоблять и даже сравнивать Россию с Западом.

Развивая мысли Розанова, можно сказать, что ребенок - это ⌠трансцендентное зеркало■, глядя в котрое возможно узреть живое бытие личной Вечности. Здесь в ⌠ином■ видится ⌠свое■, а в ⌠своем■ - ⌠иное■. Бесконечное продолжение рода в ⌠инотождественной■ плоти - знак, бесспорно, отсылающий сознание любого здравомыслящего существа к идее вечной жизни. Ребенок - фактом существования - обетование самых потаенных надежд взрослого мира, коренящихся во всех скорьбью задавленных местах души.

Глубокое желание личного бессмертия, теплящееся в душе то в виде робкой надежды, то в виде свирепого порыва, свойственно каждому. И то, что в детях, пусть не полно, а хотя бы частично, это желание находит осуществление, - совершенно бесспорно. В.В. Розанов в книге ⌠Легенда о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского■ определенно указывает на эту особенность людей: ⌠Жажда бессмертия, земного бессмертия, есть самое удивительное и совершенно несомненное чувтво в человеке. Не оттого ли мы так любим детей, трепещем за жизнь их более, нежели за свою, уже увядающую; и когда имеем радость дожить и до их дней - привязываемчся к ним еще сильнее, чем к собсбвенным■.

На этом фоне очевидна абсурдность светского понимания крылатой фразы ⌠дети - наше будущее■. Если будущеее, то не наше, а если наше, то уже не будущее, а прошлое. Логически, это высказывание не имеет ни какого применения к эмпирической действительности. Но в ней - глубинное, потаенное чаяние какого-то (секулярному уму не ведомое) трансцендентного будущего, то есть надежда на вечность. Дети, посланники Небес, и являют собой ⌠будущее■, но только вечное будущее.

***

Русская метафизика детства также представлена у писателей-философов. В первом ряду, конечно, Достоевский, о котором было неоднократно сказано, что он вершина национальной философии; и философия эта базируется на христианском мироощущении.

Достоевский в финале ⌠Братьев Карамазовых■ сводит детство и смерть. Что это может означать? Дети - ведь ⌠черновики бессмертия■, им Евангелие даровало Царствие Небесное. Смерть именно ребенка может восприниматься как абсолютное поражение всех надежд человека, как финальное торжество абсолютного зла.

Как понять столь неутешительный итог романа; ведь речь идет не о жизни, а о произведении, в котором творец волен выбирать ⌠начала и концы■. Каков же христианский замысел Достоевского?

В метафизическом плане - детство и смерть два наиболее таинственных явления. Смерть - загадка, своей чудовищной непроясненностью заставившая разум умолкнуть навсегда, без какой-либо надежды хоть что-то понять. Здесь абсолютная тайна. О непостижимости детства уже было сказано выше. И вот две тайны встречаются - детство поглощается смертью. Тяжесть непостижимости этого равна бесконечности.

Почему страдают и умирают дети - пожалуй, основной вопрос всей нравственной философии. Русский мыслитель, лично переживший эту трагедию, не мог и в своем философском творчестве глубочайше не затронуть эту тему. По словам Н.О. Лосского: ⌠Особенно мучают его страдания ни в чем не повинных детей■; а Н. Бердяев говорил, что ⌠страдания невинных детей более всего поражали и ранили его совесть■.

Достоевский настолько глубоко понимал и чувствовал детство, что по словам его жены Анны Григорьевны, общение с детьми составляло для него, ни много ни мало, высшее счастье. Она напишет в своих ⌠Воспоминаниях■: ⌠Я ни прежде, ни потом не видела человека, который бы так умел, как мой муж, войти в миросозерцание детей и так их заинтересовать своею беседою■. Да и у самого Достоевского в письмах можно найти весьма показательные признания о детях: ⌠Я их изучаю и всю жизнь изучал■; ⌠сколько очеловечивают они существование в высшем смысле ... без них нет жизни■.

Один из исполинских знатоков человеческого сердца (взрослого сердца, конечно) Достоевский, войдя в ⌠миросозерцание детей■ , обнаружил там такую невероятную духовную вселенную, что усеял детьми, этими семенами вечной жизни, все художественное поле своего творчества. Самое важное то, что ребенок у Достоевского - ⌠страдающий агент бытия■; дети повсеместно мучаются и умирают. Только поверхностная мысль сможет найти здесь жестокосердие, или даже какую-то паталогию. Дети у Достоевского и страдают, и умирают потому, что он прикоснулся к тайне детства (⌠я их изучаю и всю жизнь изучал■).

Русский гений доводит нравственную боль человека до предела, до невозможности. Иван Карамазов говорит: ⌠Я не говорю про страдания больших, те яблоко съели, и черт с ними, и пусть бы их всх черт взял, но эти, эти■. Кровью наполненные вместо слез глаза страдающего ребенка - вот образ, который возникает в сознании после изображения Достоевским диких истязаний детей. Но это не просто описание темных и мерзких сторон нашей жизни; здесь речь идет о духовной дидактике, которая характеризует именно христианский тип литературы. Страшные сцены способны вызвать боль в сердце любого взрослого и тем самым подвигнуть его к покаянию.

В целом же, финал ⌠Братьев Карамазовых■ становится понятным на фоне духовного масштаба всего романа. Страшный и великий вопрос задал Достоевский. Вопрос, мучивший его всю жизнь и ответить на который он пытается в ⌠Братьях Карамазовых■. Что есть человек, и в чем его последняя тайна? Этот вопрос, как смертоносный удар молнии, распорол ⌠благочестивый■ комфорт ⌠христианской культуры■ XIX века и заставил, заросшего в грехе русского человека опрокинуться в омут терзаний и сомнений своего духа.

То, о чем думает Достоевский, людям вообще-то думать не свойственно. Достоевский в определеном смысле нарушает правила игры ⌠приличного общества■; но в этом вся суть его великой задачи - понять человека из глубины его звериной и подлой сущности. Это своеобразный ⌠русский философский проект■, не имеющий ⌠мировых■ аналогов. Здесь скорбь, боль и отчаяние, но и невероятное движение к Правде, последней, истинной Правде дано со всем откровением честной и страдающей души.

И вот детство, вплетенное в духовное полотно романа, оказывается далеко не случайным. Здесь, конечно же, важна не смерть как смерть и вызваемый ею беспросветный ужас, а речь Алеши Карамазова. Смерть ребенка оказывает преображающее действие, и сдавленный трагизм сцены его похорон оборачивается, почти что в одночасье, небывалой радостью. Как такое возможно?

Дети у Достоевского имеют иной онтологический статус, чем взрослые, они ⌠страшно отстоят от людей, совсем будто другое существо и с другой природой■. По словам старца Зосимы, который и сам (как и любой старец) являл образ детской кротости, дети ⌠живут для умиления нашего, для очищения сердец наших, и как некое указание нам■.

⌠Господа■ (первоначальное обращение Карамазова к детям, собравшихся на похоронах ребенка) превращаются в ⌠голубчиков■, ⌠сизых птиц■. Здесь явная евангелическая аллюзия. Через высветленную смерть образуется вечная связь, выходящая за грани земного бытия. Смерть соединила, очистила и сделала их добрыми и хорошими. Детские сердца захвачены пламенной надеждой на спасение.

Эпизод усиливается мыслью о том, что самое прекрасное и святое воспоминание есть воспоминание, вынесенное еще из детства. И если наберется таких детских воспоминаний достаточно, то и спасен этим будет человек. Даже воспоминания детства у Достоевского имеют сотериологический характер.

Смерть любого человека заставляет каким-то таинственно-парадоксальным образом не верить в нее: через мрачный покров небытия начинает просвечивать силуэт вечной жизни. Тем более смерть ребенка. Тот, на ком при его столь малой жизни просияло бездонностью вечное бытие, умер. Смерть ребенка как бы укрупняет трагизм ситуации, но, тем самым, воскрешение делается желаннее и достовернее. Если даже слезинка ребенка имеет столь значительный нравственно-онтологический вес, что перед ней весь прогресс взрослого мира - ничто, то тем более смерть ребенка, перед лицом которой рушится вселенная.

Своим романом Достоевский максимально полно раскрыл ⌠адовы врата■ бессмысленного существования человека и показал, что главное не жизнь, а жизнь вечная.

Особенно зримо и знаково тема детства раскрывается у Андрея Платонова, одного из труднейших мыслителей и величайших творцов русского бытия. Сквозь призму детства предстает столь странный мир платоновской метафизики. Жизнь взрослых оказывается лишенной основания: у них нет той ⌠серьезности■, той практической деловитости, которая и отличает их мир от мира детского. Взрослые у Платонова словно скованы и парализованы наивностью и ⌠недоразвитостью■ детского мышления; природа их поведения, речи и мысли инфантильна в каком-то тотальном и неискоренимом смысле.

Детством как ⌠смыслообразующей субстанцией■ повествования заполнено все бытийное пространство художественного мира Платонова. Метафизическая нагруженность детства очевидна: сквозные темы - дети и смерть, ребенок и смерть матери, ребенок и старик, колыбель и гроб. Детский взгляд на мир как интегральная установка Платонова может быть адекватно распознана лишь в христианском контексте.

Религиозный мир Платонова, в том числе его конкретное отношение к христианству - тема отдельная и весьма важная. Мв затроним лишь некоторые ее аспекты. Основополагающий духовный мотив, который пронизал русскую словесную культуру полностью, не мог не затронуть писателя, который по словам современного исследователя, является одним из гениальных зачинателей новой русской литературы XX столетия. Этот мотив определяется фундаментальной причастностью всех подлинных русских служителей слова христианскому мироощущению как единственному истоку Жизни и Правды. И Платонов, несмотря на весь его ⌠материализм■ и ⌠атеизм■, здесь, конечно же, не исключение. С.Семенова очень верно говорит, что ⌠сама его душевная структура, запечатленная в творчестве, оказывается поразительно близкой к тому, что называется христианским сердцем, христианской юродивостью и даже святостью■.

Христианская символика, и более того - мироустройство, увиденное христианским взором, присутствует почти в каждой платоновской вещи. В этом ничего удивительного нет. Но христианское мировидение, особенно запечатленное в творчестве, это всегда видение мира внутренним состоянием души. Духовные нестроения непременно отразятся и на творимых художественных мирах; и чем они глубже и трагичнее, тем действительность, созданая писателем, темнее и невыносимее. То, что внутренняя боль Платонова, ставшая вселенской, радикальнейшим образом вошла в плоть его творчества, очевидно.

На этом фоне становится более понятен духовный смысл детства, запечатленный в глубинах скорбящей русской души.

Как и всякий крупный мыслитель Платонов открыл детство как чудо, и как великую метафизическую силу, способную преобразить и спасти мир. Уже в своих ранних публицистических работах он размышлял: ⌠почему мы такие плохие и ничтожные, а наши дети - такие радостные и вольные. Большие - только предтечи, а дети - спасители вселенной■. В ⌠Чевенгуре■ есть такие раздумья: ⌠детей бывает жалко и от них становишься добрей, терпеливей и равнодушней ко всей происходящей жизни■.

Корневая связь с христианской культурой позволила Платонову воспринять детство как метафизический дар Бытия. Это мир, совершенно отличный от взрослой твердости и определенности, мир подвижный и текучий, радостный и свободный. Дети, - говорит Платонов, - ⌠неполные сосуды■, которые могут многое вместить, они ⌠не имеют строгого твердого своего лица■ и поэтому так ⌠легко и радостно преображаются во многие лики■.

⌠Неполные сосуды■, ⌠веселое человечество■ - в этих символах сполна угадывается евангелический подтекст: дети могут вместить то, что уже не могут взрослые, а именно чудо, евангельское чудо - благую весть о бессмертии. Более того, они сами и являются носителями (реальными, физическими) этой единственной вести для человека. Вместить бессмертие можно только бессмертному, а дети как раз и являются бессмертными, ибо детям характерно радикальное неверие в смерть.

В описаниях детской смерти у Платонова явно присутствует (скорее всего бессознательно, интуитивно) мистический аспект. Одно из онтологических свойств смерти - преображать плоть. Духовно развитый человек ⌠видит■ сквозь уродливое лицо смерти светлый (почти светящийся) лик вечной жизни. Особенно у детей. И Платонов это видел и понял. Вот хотя бы фрагмент из рассказа ⌠Броня■: ⌠Из под одеяла забелело, почти засветилось лицо ребенка, украшенное вокруг локонами младенчества. Мы склонились к этому столь странному, сияющему лицу ребенка ... он был мертв и лицо его светилось от нежности обескровленной кожи■. В житиях святых примерно так описывается внешний вид почивших подвижников.

Мог ли Платонов полагать, что дети лишь символические, а не реальные спасители; мог ли он прельститься либеральной формулой ⌠дети - наше будущее■, имея в виду лишь сомнительную социальную память неблагодарных (как правило) потомков, без фактического, телесного бессмертия человека?

Все говорит о том, что Платонов был как раз реалистом в этих вопросах. Но разрыв с церковным пониманием спасения в эсхатологической перспективе заставляет Платонова спасать этот непреображенный мир, сам себя приговоривший к финальной гибели. Но мир, во зле лежащий, по-человечески спасти нельзя; отсюда метания Платонова от детства - к науке. Если закрыта трансцендентная перспектива, то вся ярость концентрируется лишь на социальных аспектах зла. Отрицая метафизику зла, отрицая Евангелие как реальное и единственное жизненное дело и задание, детство в таком мире теряет свой подлинный духовный смысл, превращаясь в абсурдно-жестокую карикатуру взрослой жизни. У Платонова евангельское ⌠если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство небесное■, явлено как раз в своем негативном аспекте: не обратились, и не стали вполне как дети. Поэтому и не вошли. Платоновский мир, ударившись о тяжкую реальность смерти, как бы застыл на пороге чего-то светлого (⌠светлого будущего■ коммунизма, или ⌠Царствия Небесного■ даже), так и не смог перейти страшную черту, отделяющую сон от реальности, бытия от небытия, жизнь от смерти. И замерли герои в вечном предстоянии ужаса, скуки, тоски и жажды смысла.

Грустные люди Платонова, населяющие пустую и абсурдную вселенную - это онтологические сироты, ибо у них нет Отца, ⌠творца неба и земли■. Вечно одинокое человечество - это ⌠загубленное детство■, лишенное отцовства и обреченное смерти. Исток и исход - погружение в неизвестность и холодный мрак небытия. Следствие - тоска, ⌠норма■ мироощущение платоновских людей, но и своеобразная норма исконно русского мировосприятия.

Создавая свой мир, Платонов не фантазировал, но писал болью русской жизни. Ему суждено было сотворить действительность, не предназначенную для жизни. Для жизни человека, а не червя; ибо человек всегда есть ⌠реляция к Абсолюту■ (Б. Вышеславцев). Дух и Смысл, как трансцендентные атрибуты Царствия Небесного, - то, что благодатно даруется человеку, делая его жизнь подлинно духовной и осмысленной. Но человеку, готовому к смирению и покаянию. ⌠Вещество существования■, как суррогат истинной субстанции Духа, пронизывающей и оживляющей тварную материю, не наполняет душу человека истинным смыслом, погружая его в сумрачную ночь абсурда и тоски.

Вольно-невольно, но евангелически опустошив душу, Платонов изобразил столь чудовищную и абсурдную реальность, которую человек не может принять. Это своеобразная духовная миссия Платонова; ему выпала трагическая задача - создать мир без Бога. Он создал его, ужаснулся и пришел в отчаяние. Чтобы пришли в отчаяние все русские люди, решившие ⌠по своей, по глупой воле пожить■.

Мир надо спасать, он не может бесконечно возрождаться и снова погибать в бессмысленном круговороте природы. Весна, увы, не приносит счастья; своим солнечным весельем она намекает на прошлую и будущую смерть. Скорее это насмешка ⌠обновившегося■ мира над истерзанным сердцем человека, ищущего подлинно нетленного смысла. Языческая радость природного обновления - это веселье, оставшихся в живых, выживших сильнейших, которые, возможно, и не доживут до следующей весны ... В природе нет смысла, нет истины, нет любви. Бессмыслица, помноженная на смерть и смерть, помноженная на бессмыслицу - вот Экклесиаст, вот и Россия.

В этом Платонов - прямой наследник Достоевского, веривший, в конечном итоге, не в силу рабочего класса и научного прогресса, а в бесконечную метафизическую мощь детства, выявленную Евангелием.

***

В современной культуре сформировались два педагогических мировидения. Госпродствующее базируется на принципах секуляризма и рационализма; его можно назвать прогрессистским. В исторической плоскости оно соответствует ⌠прогрессистской модели общества■, согласно которой будущее лучше прошлого. Здесь детство человека отождествляется с ⌠детством человечества■ - ⌠первобытнообщинным обществом■. Соответственно, все детское характеризуется неразвитостью, примитивностью мышления, которое изживается по мере взросления (технического развития).

Если эта задача будет или проигнорирована, или метафизические вопрошания детской души будут заполнены суррогатным материалом (исходящими прежде всего из инокультурных истоков), то в конечном счете неизбежна утрата уже всех дарований и талантов, да и самой жизни. Первый духовный крисис, с которым неизбежно сталкивается молодой человек, производит экзистенциальный надлом. Как правило он ⌠лечится■ сегодня алкоголем и наркотиками с последующим демографическим опустошением страны.

Осмысление детства в традициях русской духовной культуры имеет для России стратегическое значение. Сохранение и приумножение духовных даров детской души будет, думаю, способствовать преодолению имеющегося кризиса.