"Счастливые люди"

(о книге прозы Виктора Никитина "Игра с незнакомцем")

Одно время всерьез думалось, что литература умерла. Литература как литература в ее классическом и каноническом образе художественной литературы. Было такое всепоглощающее чувство очевидной уверенности. Это не особенно радовало, но почему-то давало надежды. По крайней мере, смерть литературы была вполне объяснима. С одной стороны, достаточно весомая "постмодернистская" аргументация о "смерти автора", с другой стороны, гениальные мысли-прозрения Василия Розанова о литературе, во многом определившими пути современной культуры.

Почему я говорю о надеждах в связи с возможной смертью литературы? Дело в том, что не только, (как во многом справедливо считается), русская культура является литературоцентричной, но и западноевропейская, поскольку культ слова, принесенный христианством, был одинаков как для восточной, так и для западной ветви христианской культуры. Конечно, со своими особенностями, но общее здесь сильнее. И в определенный момент, культура, испытавшая на себе не только благое действие слова, но и его, так сказать, тяжесть, устала от самой себя. Литература как главное вместилище слова стала восприниматься чуть ли не как главный враг культуры, вогнавшей ее в состояние глубокого и затяжного кризиса. Критика логоцентризма во многом направлена против диктата культа слова, причем культа "правильного", "истинного" слова, которое было навеяно (если не навязано) христианской религиозностью.

Европейское слово (и русское в том числе) изначально заряжено изрядной долей религиозной истинности, которая в определенный момент погибает под руинами собственной тяжести. Истина не вмещаема и не воплощаема ни во что, даже в слово. Это парадокс, противоречащий всем установкам христианской культуры. Но как объяснить тогда ее триумфальный закат, непременно наступивший после того, как "духовная энергия" веры пошла на спад? Слово сникло и отодвинулось на обочину духовной жизни, уступив место тотальной визуализации.

И вот с этим и была связана надежда: избавление от тяжеловесной дидактичности "истинного слова" должно было принести чаемую свободу и возможное возрождение слова. Но посредством чего можно избавиться от слова, от его нудительной тяжести? Иного способа нет, кроме самого слова. Но тогда это должно быть другое слово, слово, лишенное всякого принуждения к "истине". Отсюда - авангардно-модернистский поиск нового слова и нового языка. Кафка, Джойс, Платонов... вот, кто завладевает умом и сердцем, когда необходим прорыв в новые горизонты мира. И закономерно возникает презрение к "классике", к слову в его традиционном обличии изящной словесности.

Но идет время, светит солнце, день сменяет ночь, "из рода в род" люди свершают свою каждодневную работу, и оказывается, что никто и ничто не умерло: мифы о смерти (литературы и культуры, автора и романа, человека и Бога) являются всего лишь мифами, рожденными в определенной фазе культуры, которая может быть устала от себя самой, от перегруженности эстетическими вариациями бытия, и тогда приходит понимание, что нет никаких "законов культурного развития", нет никаких периодов и эпох, нет никаких жанров и стилей, а есть жизнь и творчество.

Жизнь и творчество - вот главные "культурные законы", вот, кто всегда определяет и норму, и стиль. И чем даровитей автор, тем он свободнее от всяких норм и стилей, которые диктует ему "культурный стиль" эпохи. Творец творит из себя, "на свой страх и риск", из глубины своего духа. И он может не заметить "тренд" и "тенденцию", которой помечен дух времени, поскольку его творческое задание масштабнее и значимее всех "актуальных" явлений эпохи.

Таково, как мне кажется, творчество Виктора Никитина. Сейчас хотелось бы осмыслить последнюю книгу писателя "Игра с незнакомцем". Это сборник рассказов, написанных в разные годы. Есть, несомненно, общее, составляющее так сказать "писательский нерв" автора. Вычленить его задача претенциозная и опасная; можно ведь и не попасть "в точку", не угадать "замысел творца", вместо этого наговорив своих мыслей. Задача рецензента осложняется еще и тем, что единомышленников в творческом мире практически нет; здесь всяк себе законодатель и гений, и даже если чувствуешь какие-то дружеские симпатии к "собрату по перу", то разделить "творческое ложе" бывает очень трудно, порой невозможно. Отсюда "грех субъективизма", всегда преследующего критика.

Но таков парадокс и, более того, трагедия герменевтики; деваться некуда, надо рисковать, чтобы войти с автором в общую смысловую тональность, поймать единое умонастроение хотя бы на время.

Что же можно увидеть в новой книге Виктора Никитина? Что лежит на поверхности? Прежде всего, видится то, что он не только романист, драматург, критик и эссеист, но и мастер рассказа в полном смысле этого слова. Более двадцати рассказов, представленных в книге, каждый из которых представляет собой завершенную жанровую форму, доказательство этому.

Есть, конечно, и общая тема; на первый взгляд может показаться, что это злободневность, социальная проблематика, поскольку речь всегда идет о современнике, причем о современнике потерянном, не вписавшимся в современную реальность с ее ложью, корыстью, подлостью. Вот инвалид кавказкой войны, ставший идиотом ("Война"), типичная история наркомана ("Час распада"), несчастная женщина, вынужденная выдавать себя за успешную и счастливую ("Федя Федёвкин"), мальчик, мистически превратившись в старика, убежавшего из неблагополучной семьи ("В шорохе листьев"), неудачник, погрязший в кругу семейных забот ("Ему повезло"") и т.д.

Умение видеть и представить злободневность в художественном свете делает прозу Виктора Никитина социально значимым явлением, напрягающей читателя (в хорошем смысле слова) на критическую работу по поводу происходящего в стране в последние десятилетия.

Но за "социальным", как водится, кроется "экзистенциальное". Вот в чем-то ключевые слова героя рассказа "Война", которые выражают самую суть мироощущения современного потерянного человека: "Счастливые люди! Они все знают, они во всем уверены, их все устраивает в этой жизни. Они едут домой. А куда еду я? Мне двадцать четыре года. Работы нет, дома, по сути дела, тоже. И деваться некуда. Везде одно и тоже. Одинаковые города, дома, квартиры, люди. Все для них, для меня - ничего... Он вдруг сообразил, насколько он беззащитен и слаб. И страшно одинок". Или такое состояние-мироощущение: "Олег Ланин не верил настоящему времени, все в нем ему казалось неверным, сродни обману; оценке подлежало только прошедшее" ("Волосы").

Можно сказать, что это какая-то частная судьба неудачников, не сумевших правильно войти в жизнь и хорошо в ней устроиться. Но мне кажется, такова истина души человека, чувствующего тоньше и острее чем другие; не такая толстая у него короста, которой покрылись души большинства современников, переставших воспринимать боль и неправду, одиночество и бессмысленность существующей реальности.

Вообще-то это мироощущение как раз нормального человека, нормального, конечно, не по психологическим канонам, а по духовно-нравственным. Так должен чувствовать и ощущать любой человек, считающий себя человеком, в ком жива человечность, не умершая в прагматичной гонке за счастьем, которое равно сегодня достатку и успеху. "Счастливые" в данном случае - это духовный термин, если можно так выразиться, этико-психологический диагноз души современного человека, впавшего в какую-то затяжную и томительную спячку.

Автор показывает, как тонко социальное перетекает в экзистенциальное и обратно. В этом его мастерство, поскольку всегда перед нами человек двуипостасный: вписанный в реальность внешнего социального мира и имеющего всегда свой собственный мир. Это делает прозу Виктора Никитина неодномерной. Как правило, большинство писателей делятся на тех, кто делает акцент либо на "внешнем", игнорируя "внутреннее" или наоборот. В прозе Виктора Никитина баланс, в самом хорошем смысле этого слова. Здесь мы найдем и иронично-уничижительные, скорбно-трагические описания внешнего мира. И в тоже время всегда будет возможность найти тихий душевный затон внутреннего мира, в котором трагизм перемежается с глубокой философичностью.

Неправильно отождествлять мысли героя с мыслями и убеждениями автора. Это типичная литературоведческая ошибка, на которой погорело немало интерпретаторов и комментаторов, например, Достоевского, Платонова и других сложных авторов. Автор может распоряжаться и сюжетом и мировоззренческими ценностями как ему угодно; здесь полностью его художественная воля к сотворению эстетической целостности. Но все же автор вольно-невольно да и вложит в уста какого-либо героя свое самое сокровенное и потаенное. Здесь есть, безусловно, большой риск, но мое убеждение таково, что в рассказе "Час распада" рефлексия героя совпадает с философским кредо автора. Герой задается вопросом: "Жизнь - это то, что происходит с тобой или вокруг?"

Это в действительности один из главных философских вопросов, вокруг которого вращается смысловая вселенная человека. Этот вопрос возник в сознании героя после его неожиданной встречи со своим бывшим приятелем, теперь уже ставшим законченным наркоманом, когда тот попросил у него денег себе на очередную дозу. Моментально вспыхнувшая рефлексия пронзила до основ все существо героя, потрясла его; он провалился в глубокие пласты детства, что-то припомнил, и вот выстраивается такая достаточно стройная философская органика.

Здесь придется много цитировать автора, но иначе нельзя, этот строй мысли нельзя пересказать, его нужно давать только в "подлиннике", сохраняя всю стилистически-смысловую канву: "Я вдруг физически ощутил, как что-то прошло мимо меня, сразу, за все годы, словно потоки времени обтекли с двух сторон, а я не понимал до сих пор их значения, не замечал. И кто же теперь я? Какой я? Этот зуд, это беспокойство оборачивается поиском, которому нет объяснения. Куда он может привести? Наверное, в жизни каждого случается год, месяц, день, час, даже минута распада, с которой судьба становится неотвратимой. И как нельзя дважды войти в одну и ту же реку, так же невозможно выйти из нее сухим".

Это бытийная рефлексия приобретает все более строгий и пронзительный характер, в которой философский и библейский уровень сливаются воедино. После того, как герой дает деньги своему знакомцу его охватывают такие мысли: "Я испытал много чего неожиданного - явное облегчение и неясную надежду, сожаление и убежденность в том, что жизнь должна завершаться достойно, и главное ее достоинство в долготе, в полноте и насыщенности дней - так будет справедливо по отношению ко всем, так просто должно быть".

Однако, должное, как хорошо известно, не равно сущему, и подлинное философское мышление характеризуется противоречивостью, поскольку видит реальную противоречивость самой жизни. И вот уже пафос справедливости уступает место таким размышлениям, которые, можно было бы назвать философской кульминацией автора: "Я оглянулся - почувствовал такую потребность, - как оглянулся бы на то, что требует уточнения и объяснения, как буду оглядываться постоянно в надежде вспомнить себя прежнего, чувствуя за спиной дыхание неведомой судьбы, с верой в то, что в любой момент мир для тебя может измениться, потому что хрупок не он, а человек".

Вот это чувство бытийной незащищенности человека постоянно присутствует в художественном мире Виктора Никитина. Наверное, поэтому автор всегда чуток к абсурдной странности существующего; но это не тот всеразрушающий ироничный абсурд постмодерна, которому не дорога и не близка реальность. Это нечто, раскрывающее тонкий иррациональный слой мира, таящийся в самых обычных вещах, предметах и обстоятельствах. Скорее, это даже какая-то удивительная странность мира, которую тонко чувствует автор. Иллюстрировать можно, выписывая целые абзацы и даже страницы из каждого рассказа. Но вот несколько примеров, естественно, субъективных, но, кажущихся характерными: "Ветер умер задолго до полудня.. какой-то потусторонний, размазанный жарой по небу клекот птиц. Поднимаешь вверх голову. Где они? Что за птицы? Ничего не видно из-за бледной жары. Пролетели, издали какие-то звуки - и словно не было их никогда" ("Прихоти дня"); "Вода из крана капала с отмеренной неотвратимостью - скучная мелодия в такт одиночеству и пустыне" ("Волосы"); "Это небо дышало какой-то другой, заманчивой жизнью, какой она никогда не бывает на самом деле" ("Дом с зелеными балконами").

Внутренняя метафизическая жизнь героя рассказа "На Луне", в которой философский поток сознания перекрещивается с любовной историей, является необычной для мышления, привыкшего к стандартным сюжетам. Здесь сюжет - сами внутренние переживания героя, который одержим идеей о том, что мир невнятен. Но читатель, поддавшись очарованию стиля и узнаваемыми жизненными реальностями, невольно втягивается в эту экзистенциальную драму героя, в которой образ Луны играет ключевую роль; Луна - знак метафизической перевернутости мира, в тусклом свете которого происходит самопотеря героя, постоянно стенающего: "Это был невнятный мир. Мир, в котором я не мог разобраться".

Герой, живя на земле, живет как будто на Луне, то есть в мире, в котором все свершается по каким-то странным и таинственным законам, которые только он один может чувствовать и постигать и от этого неимоверно страдать. В конце концов, через густое марево недостоверности прорывается отчаянный крик-вопрошание к истине: "Все казалось тяжелым сном... Но если это сон, тогда зачем я живу?" ("Пощечина"); "Выходит, что я живу неправильно и все эти годы так жил?" (Одноклассница").

Персонажи рассказов Виктора Никитина самые простые обыкновенные люди самых обыкновенных профессий. Их жизнь незамысловата; такая как у всех. Герои живут в мире обыденных вещей: вот операция по удалению грыжи, а вот выпускной в школе у ребенка. Но автору удается раскрыть внутреннюю рефлексию-переживание своих героев и оказывается, что все они, как и в мире Андрея Платонова, не просто люди, но существа, "живущие главной жизнью" и решающие главные вопросы. В рассказе "Мертвые жуки" пожилая женщина говорит своим, приехавших навестить ее издалека родственникам: "Я во все думаю и думаю: почему нам так не везет? Какие же мы несчастные! Жизнь вспомнишь - и что хорошего? Больше плохого...". А вот другое вопрошание-восклицание: "Когда приболела жена, Кирилл Иванович приуныл. Задумался вдруг, оторвавшись от суеты, - а зачем живет?" ("Труба"). Это не просто философичность, это нравственные искания, являющиеся отличительной метой русской литературы.

Вообще взаимоотношения мужа и жены, да и просто любовные, их зарождение, нежно-волнительное протекание, страстное переживание чувств, ревность и опустошенность в случае ломки и разрыва - это особая ипостась творчества Виктора Никитина. Здесь он выступает и как глубокий знаток темы, и как чуткий наблюдатель. Всегда в иронично-игривой атмосфере отношений между женой и мужем присутствует какая-то особая теплота к любимой, ставшей женой. "Следом и жена белочкой смышленой проскользнула..." - казалось бы незаметный штрих, но сколько в нем скрытой нежности и доброты. А вот в этом же рассказе "Действительно" находим такие строки: "В каждой женщине есть что-то от трактора. А если нет, то это значит, что трактор заглох. Моя - небольшой такой трактор передового дизайна, линии приятные, поле для обработки скромное, сугубо домашнее. Она у меня красавица. Я и сам иногда не могу поверить в то, что она моя жена. Я выше ее на десять сантиметров, но даже без каблуков она имеет преимущество в росте передо мной, столько в ней природной энергии и скрытого значения".

Мастерство автора таково, что лирический трагизм повседневных отношений мужчины и женщины предстает в таком свете, что людей просто-напросто становится по-платоновски жалко. У них вроде бы и не произошло никакой зримой и большой трагедии, но вот какое-то глубокое несчастье повседневного существования, которое более всего видно в интимной расщелине бытовых отношений с их бесконечными неурядицами, как-то легко и непринужденно раскрывается автором, обнажая при этом, несомненно, всеобщую драму человеческого существования.

А вот перед нами нравственный мир ребенка, взорванный жестокостью и подлостью, с которой рано или поздно сталкивается всякий. Интонация нравственной боли сопровождает художественный мир Виктора Никитина, иногда разрешаясь в такие вот строки. Ребята постарше решили "пошутить" и, как водится, поглумиться над младшим, несколько странноватым мальчиком: "И потом показали ему убитую белку, распятую на стволе сосны. Он сразу же, раскрыв рот, часто задышал - от отчаяния, от невозможности что-то исправить, и они, не дожидаясь его слез, ринувшихся изнутри к глазам, полным обиды на несовершенство мира, жестоко засмеялись. Они смеялись над ним и бросали шишками в белку" ("В шорохе листьев").

Но автор чужд какому бы то ни было морализаторству; он показывает нравственное несовершенство мира, показывает его с болью и состраданием, но без деклараций, выводов и призывов к переустройству наличной действительности. Она такова, каковой является; и кроме нравственного несовершенства мира, как подлинный чуткий художник автор видит еще и тайну мира.

Ощущение тайны не покидает вас, пока вы находитесь в художественном мире автора. Иногда автор об этом говорит прямо, указывая на таинственную ипостась мироздания: "...ведь все, что нас окружает, - это тайна, и даже в шорохе листьев есть ее следы" ("Шорох листьев"). А вот в рассказе "Блеск" незримое ощущение таинственности доходит до своего возможного предела, переходя в детское мироощущение. По-моему самое сложное, почти что невозможное - передать детское мировосприятие, особенность которого в том, что именно в нем-то и происходит неведомое "касание миров иных". Это возможно сделать лишь с помощью очень точных и тонких метафор, с одной стороны, очень личных, авторских, а с другой, в некотором роде, всеобщих, таких, в которых каждый читатель может вспомнить свое давно забытое метафизическое ощущение тайны мира, которое он пережил в детстве. Пережил и, как водится, забыл, навсегда похоронив свою жизнь в рутине неосознаваемой бессмысленной повседневности.

В рассказе "Блеск" думаю автору удалось достичь именно этого - дотянуться посредством тончайшего метафизического чувство до края реальности, того края, в свете которого все становится странным и необычным. "Именно в этот момент, когда трамвай делает поворот, я поднимаю голову и выворачиваю ее назад - за уходящим углом дома, его фасадом; там, в череде окон верхнего этажа я хочу поймать блеск солнца, чтобы вспомнить то смутное чувство узнавания, близкое к детству. ... Внезапный высверк солнца в верхнем окне разом придает всему хаотическому движению смысл. ... И вдруг представляется в это мгновение, что знаешь о жизни наперед что-то такое, чему и слов не найти. Вдруг осознаешь ее размеры и высоту, так что голова может закружиться от этого знания, от этого бессмертия, вынести которое никому не под силу. Ты ловишь этот блеск как признание".

Это действительно, сложнейшие, и в то же время простейшие переживания, знакомые каждому, поскольку встреча с ними произошла в детстве. Сложность в том, чтобы найти адекватный язык, для того что бы выразить эту неповторимо-необъяснимую смесь метафизики, психологии и лирики. Мне кажется, что Виктор Никитин нашел именно такой язык, который стал главной метой его творчества, характерным признаком, отличающим его от других авторов.

При этом, при всей вот такой "метафизичности" и "экзистенциальности" прозу Виктора Никитина отличает, я бы сказал, большая человечность, как-то незаметно ушедшая из нашей литературы. Отношения жены и мужа, даже находящимся глубокой ссоре, всегда трогательны; взгляд на детей, стариков, природу всегда проникнут внутренней теплотой, чья искренность настолько неподдельна, что обязательно передается и читателю, вселяя в него светлую радостную грусть и надежду. Поэтому это не проза для интеллектуалов, хотя, конечно, для людей с большими литературными запросами, или сказать точнее с запросами на глубокую философичность в литературе. Это проза открыта для всех людей, умеющих чувствовать литературу не как стилистическую игру смыслами (или бессмыслицей), и не ищущих в ней лишь захватывающего сюжета или "психологизма", но для людей, которые, попросту, "томимы духовною жаждою", а значит тех, кто хотят остаться людьми, несмотря на все искусы и соблазны, которые предлагает им наше воистину нечеловеческое время.

Хотелось бы сказать еще об одном, на мой взгляд, важном педагогическом аспекте творчестве автора. Книга рассказов Виктора Никитина может стать хорошим подспорьем для молодых авторов, жаждущих во что бы то ни стало войти в литературу, но совершенно не зная, как это сделать, пытаясь подражать неподражаемому, что, как правило, заканчивается ничем. Сегодня отсутствует то, что можно было бы назвать литературной школой. Дело не в том, что бы стараться подражать как-то Виктору Никитину; это невозможно и ненужно. Но хотелось бы призвать к проникновенно-сочувственному чтению, чтобы удивиться тому факту, что литература жива, и она не просто жива, она процветает в отдельно взятых авторах. Парадоксальность нынешней ситуации в том, что литература как процесс не существует, как духовный феномен культуры, имеющий этико-эстетическое значение, литература отодвинута на обочину. Это рождает ощущение смерти литературы как таковой. Литература умерла, но писатели живы, а значит, есть надежда, что они смогут воссоздать, заново сотворить и полноценную литературную среду жизни, без которой жизнь не может быть полноценной.

Читать Виктора Никита сущее удовольствие для тех, кто просто любит литературу, русскую литературу с ее атрибутами изящной словесности, философичности и глубоким поиском нравственной правды. Все эти, ставшие, увы, архаичными элементы письма, в прозе Виктора Никитина неожиданно обретают силу и становятся современными. При всей метафизической зыбкости существования, которая всегда присутствует в художественном мире Виктора Никитина, это всегда знакомый и дорогой мир, в котором надежно, уютно и светло. Это очень современная, и я бы сказал, своевременная проза. И лучшего друга и собеседника просто не найти.

Copyright (c) "Русский переплет"