Рассказы
16 октября 2012

Люди и псы

Рассказы

Посвящается

Людям, которых судьба сломала,

Но прежде всего тем, кто сумел против нее выстоять.

Тем, с кем делили лихо, улицу и хлеб, вместе бедовали -

Они меня помнят.

Ваша Вантала.

1

Что-то есть дивное в тех днях, когда ложится первый снег. Тогда легче поверить, что вправду когда-то на земле жили ангелы.

Только быстро снег никнет, мешается с грязью, рвется потемневшими лоскутами на обочинах дорог. Наверное, и с людьми так же... Рождаются-то все чистыми. А потом сгребет, перемелет жизнь.

Огромный город распластался, как чудовищный спрут, и жадно ловил, вглатывал этот тихий, пронзительно чистый снег. Блестели наперебой витрины, шли нескончаемым потоком автомобили, торопились прохожие. По другую сторону улицы был кабак. А старая церковка с кротким, незолоченым куполом казалась ненастоящей, сошедшей с рождественской открытки. Дверь была полуоткрыта, и видно, как в сумраке теплятся свечи; но до той двери - тонкая кованая калитка, десять шагов по мощеной дорожке... И путь, который ему никогда больше не пройти.

Человек, стоящий у церковной калитки, устало щурил воспаленные глаза. Он давно приучил себя не думать ни о чем: жив - и ладно. Хотя лучше бы не выжил.

Проходившие мимо пьяные парни зацепили его громкими насмешками. Сергей отвернулся, сжав зубы. Он боялся срываться в драку - знал, что может убить. Себя не помнил, видел Афган - как он убивал, как его убивали. Остыв, опомнившись, мучился, в кровь кусая губы: ведь не он же, а сам Бог дал человеку жизнь, а он с двух ударов мог отнять. Когда по приказу - другое дело. Не легче, нет. Просто выбирать не приходится. А на гражданке, самому, по своему почину, будто зверем стал... Боялся этого в себе.

Колька вспомнился, как живой перед глазами встал. Друг, почти братишка. Тогда, в горах, он первым заслышал нерусский стрекот автомата - и бросился вперед, захрипел, дернулся и стал падать; Сережа и сейчас помнил, как товарищ навалился на него, придавил к земле уже неживой тяжестью. Легче бы самому не подняться, не видеть, как больше чем друга, больше чем брата забросали землей и наспех наломанными ветками - даже могилы людской ему не было. Родным плакать над комком свинца.

Выжившим было не легче.

... Женщина в серой косынке вышла, чинно перекрестилась на церковь, нашла в кармане мелкую купюру и протянула Сергею с той суровой стыдливостью, с которой обычно подают нищим.

- Не надо денег, - нервно дернулся мужчина. - Хлеб если есть, дай.

- Нет, - растерянно улыбнулась прихожанка и поспешила прочь.

Стыда не было. Стыд выжигается первым. В придачу к клейму "афганец" получил другое, резче и весомей: зэк. Так Сергей обрел своих, звериную стаю, которая приняла его и ничем не попрекнула. Криминальный мир - как шкура волка: если издали, постороннему глядеть - страшно, противно; а по сути - с изнанки, где кровь - человечные, крепкие законы. Свои своих не бросают. А предателя просто убьют.

Улица жила своей суетливой жизнью. Зимой ночь наступает рано. Жег холод, город скалился сотнями огней.

Девочка показалась Сергею юродивой. Она остановилась и стала болезненно всматриваться.

Чужая женщина бросила горсть монет прямо на землю, под ноги нищему, и они раскатились, злорадно бряцая.

Спохватившись, девочка закопошилась в сумке, достала теплый душистый хлеб и, немного отломив для себя, остальное отдала мужчине.

Запах хлеба... И тепло, которое быстро выстудил ледяной ветер. Сергею показалось, что хлеб пахнет детством. Теплом деревенской печки, лаской вечно усталой матери. Думал, давно вытоптана в его сердце эта тоска, а она жива.

- У меня мама хлеб пекла... Не могу себе простить, жизни не могу простить, что мать без меня похоронили. Единственный родной человек, а меня рядом не было, когда она болела. Я сидел тогда. Не знал даже. Хоронили соседи.

- Она вас не навещала? - тихо спросила девочка.

- Я запретил. Не хотел, чтоб она видела меня в клетке, как зверя. Она плакала, когда приходила. И я сказал не ходить больше. Потому и не знал, когда она слегла.

- Как вас зовут?

- Все Серым зовут. Тебе, значит, буду дядя Сережа. Погоняла - Златоуст, так мой город родной называется. И не выкай мне, не надо. В тюрьме и на войне все на ты. Все свои. Если не враги, конечно.

- Не враги мы. Свои.

- А тебя как зовут?

- А зови как хочешь, - вдруг засмеялась девочка. - Все, кто по имени звали, только обижали.

- Интересно, - Сергей тоже засмеялся, смех оборвался надсадным кашлем. - Это церковь святой мученицы Варвары. Буду тебя Варей звать.

- Зови, - согласилась девочка.

Прижавшись к ограде, на них глядела рослая тощая собака, черная с подпалинами. Замечали вы когда-нибудь, что у бездомных псов - глаза ангелов?

- Пес, - позвала Варя шепотом, с такой замирающей отчаянной лаской, что у Сергея сжалось сердце, когда он услышал.

- Его Апостол зовут, - пояснил мужчина. - Околачивается возле церкви, вот и прозвали.

Варя опустилась на корточки и на ладони протягивала собаке свою долю хлеба. Пес взял еду бережно, девочке в руку ткнулась мягкая теплая морда. Снег почти не таял, блестел в жесткой шерсти мокрыми хлопьями.

Апостол всегда подходил к людям, доверчиво тыкался в руки, в полы пальто. Ждал Хозяина. Иногда казалось, будто чует родной запах, со всех лап бросался вдогонку. Но все люди были чужими.

Пес спокойно относился к молодой рыжей кошке, шнырявшей тут же, к птицам, подбирающим крошки. Чувствовал то, чего не понимают люди: Земля-то одна. Общая. Божья. И только одно по-настоящему страшно - озлобиться. Хоть человеку, хоть собаке.

Варя пришла и в следующий вечер, принесла нехитрой еды. Сама присела рядом, не обращая внимания на ядовитые взгляды прохожих. Апостол вертелся тут же, норовил лизаться в лицо.

- Я пришел с войны - никому не нужен, - Сергею хотелось рассказать свою судьбу, как только может хотеться сбросить невыносимо тяжелую ношу. - Жена предала, не стала ждать. Друг у меня один только был, убили его у меня на глазах. Завертелось... По пьянке вот сунулся в драку, не сообразил, что я же войной меченый, убить могу, падает планка.

Варя слушала без осуждения, без ханжеского страха.

- Тысячу раз хотел начать жизнь заново, по-человечески. Без жилья остался. На работу куда возьмут с таким прошлым. Живу, барахтаюсь как-то. Было, решил, что лучше такому не жить. Веришь, стрелялся. Из обреза. Недострелился. Хотя в Афгане в мазилах не ходил. Видно, не принял меня Бог.

- Значит, жить нужно. Всё еще можно исправить. У тебя есть дети?

- Сыну тринадцатый год. Я с ним не вижусь. Жена сказала - не нужен папа зэк.

- Живи ради сына. Придет время - он всё поймет не будет тебя осуждать.

- Дай Бог чтоб не пришло. Потому что чтобы понять, надо самому пройти. А я не хочу, чтобы у сына была такая судьба, как у меня.

Девочка молчала. Не то слезы, не то тающий снег разъедал ей глаза.

- Откуда ты такая взялась? Сейчас все бессердечные. В крайнем случае копейку кинут - подавись. А то вообще мимо. И глаза свинцовые.

- У меня любимый - художник. Он очень беззащитный перед жизнью. Оголенный нерв. Я и раньше всех жалела, но он научил меня еще острей чувствовать боль людскую. Я даже иногда глаза закрываю надолго, чтобы представить, как чувствуют себя слепые... Надо всем сострадать. Отдавать своей души частичку, как будто она безразмерная.

- Любишь его очень, да? Прямо сама вся светишься, как иконка, когда говоришь.

- Родной он мне. И за мужа, и за брата, и за сына.

- Ты молодая, Варенька, - произнес Сергей сочувственно, первый, кто понял душу ее; сказал так, как будто молодость - горькая болезнь.

Хотел сказать, да не решился, побоялся ранить. Прогонит он тебя. Я и сам не принял бы твоей жертвы, не ломал судьбы... Наверное, не понять мужчине, что любящей преданно женщине ты не в тягость любой, хоть даже ударит судьба болезнью или нищетой, вместе выстоять легче; а вот если прогонишь, навеки душу ей изломаешь.

- А что толку от моей жалости. Я даже не могу забрать эту собаку к себе. А он ждет. Как ребенок.

В карих глазах пса жили надежда и боль.

- Сейчас расскажу тебе, что никому не говорил, - Сергей пытался раскурить дрянную сигарету, а огонек всё погасал на ветру. - Я в молодости в Сибири был с одним старателем, он уже умер. Не умер - убили. Я знаю золотую жилу, про нее никто не знает. Хорошая такая жилка, крепкая. Хочу туда поехать, намыть золота. Не для корысти. Мне сейчас, чтобы жизнь человеческую начать, нужны деньги, без них как. Хотя с них все беды и начинаются, с денег. Никто это место не знает, вот поеду один, старательское дело знаю, руки, слава Богу, целы... Подняться хочу, понимаешь. Нельзя так дальше. А может, меня убьют за это самое золото, если кто узнает.

Совсем не казался матерым зверем этот невысокий усталый мужик с лицом, изрезанным морщинами, глубокими, как ножевые раны.

Город затаился в хищной ночи.

- Я тебя провожу немножко, - предложил Сергей. - Меня не бойся, я тебя не обижу. А другие могут, много всяких. Слишком много.

Горбатая улица шла вниз. Фонари казались жуткими, как виселицы. Пурга снежными иголками хлестала в лицо.

В одном квартале царствовали собаки. Одичалые, разных мастей, сгрудившиеся в бешеную свору. Завидев людей, они подняли хриплый лай в добрые двадцать глоток.

- Попробуем обойти, ну их к черту, - Сергей старался уберечь девочку. - Эти твари вроде меня, лиха хлебнули, тем же и отвечают.

Варя спокойно шла прямо на собак, что-то неразборчивое говорила им строго и ласково. Притихли чуть-чуть. Двое прошли мимо своры, псы хлестали себя тонкими хвостами по впалым бокам, но ни один не бросился.

- Ты что, колдунья? Или язык их знаешь? - усмехнулся бывший солдат.

- Меня никогда не обидят животные, - ответила Варя. - Только люди. Людей я боюсь. И знаю многих, кто будет рад, если меня зароют. А звери меня жалеют. И я их тоже.

Настал март. Черный городской асфальт обнажился в проталинах. Варя нашла знакомый переулок и добрую церковку напротив кабака.

- Извини, что долго не приходила, я болела.

Мужчина сидел на земле. Поднял на Варю тяжелый пьяный взгляд. Она села рядом, привычным свистом стала звать пса, к которому оба привязались.

- Можешь не свистеть. Здесь собачники были.

Варя сдавленно охнула. Как наяву увидела славную доверчивую морду, слезящиеся от мороза собачьи глаза. Непоправимость резанула по сердцу: никогда больше Апостол не возьмет у нее хлеб, не лизнет ладонь.

- Понимаешь, есть целые команды чистильщиков! - крикнул Сергей. - Собачники, менты - одинаково. Им платят деньги за то, что они очищают город от мрази. От бездомных собак и людей. Может, завтра я следом за Апостолом пойду. На меня ведь как на тварь смотрят. А я человек! Я совесть не продал и не пропил. Но теперь сам скоро забуду, что я человек...

2

К ноябрю стало ясно: в городе не выжить. В мутных лужах на асфальте отражалось продрогшее, жалкое небо. Всё студеней становились долгие ночи, всё голодней и опаснее дни. И так же равнодушно грохотали по городу автомобили, и отчаянной тоской убегали вдаль черновато блестящие узкие рельсы железной дороги, а меж колеями бродили иногда взъерошенные гадкие птицы с крепкими клювами и злыми глазами. Недобрая осень зажгла городские огни.

Вожак был сильный, нестарый пес серо-черной масти, с крепкими клыками и крепким духом, наполовину овчарка; остальных кровей, бежавших в нем, нельзя было угадать, может, даже волчья примесь имелась. Пес бежал по сумрачным окраинам нескладным, трудным бегом - левая передняя лапа еще в детстве была перебита и плохо срослась, но хроминка вовсе не уродовала мощного зверя.

На краю пустыря стояли две безобразные облезлые многоэтажки, в поздний час несколько окон теплилось в них. Вожак миновал стороной неприветливое людское жилье. Косой дождь подхлестнул его. Пес свернул в перелесок. Несколько тонких чахоточных берез, как белые свечки, тихо освещали мглистую ненастную ночь. Ветер обжег собачьи ноздри новым и радостным запахом, непохожим на городскую удушливую гарь.

Всем своим чутким звериным сердцем Вожак ненавидел город. Как будто очутился, загнанный облавой, внутри чудовищной огромной клетки. Людей избегал, на собачников был фартовый - они ни разу не заприметили его. Раздражали дрянные собачьи склоки, то и дело вспыхивающие из-за куска территории - поганой голодной улицы. Не одна бродячая псина носила отметки Вожаковых белых, как сахар, клыков. Но огрызался он инстинктивно, по горькой необходимости.

Вожак почувствовал вдруг усталость, тяжко ноющую во всех мускулах. Вгляделся зорко в темноту, но здесь она больше не была враждебной. Усталость была сильнее даже голода. Вожак лег на землю, чуть тронутую инеем, и вскоре перестал ощущать холод - местечко на земле согрелось от его тепла. Пес положил голову на лапы и блаженно уснул.

На Казанский вокзал залетел сизый голубь и бился под невыносимо высокими сводами.

Холодный зал ожидания был полупустым, люди дремали в окружении своих чемоданов, зябко сжимаясь, вынужденные привыкнуть к тяжелому духу вокзала. А где-то поезда, как волки в стылой зимней степи... Но есть еще и те, кому некуда ехать, некуда подеваться. Дежурная простуженным голосом беспрестанно объявляла чьи-то пути.

Жесткошерстная коричневая собака бродила между рядами кресел. Другая, покрупнее, черная, спала в углу около чуть живой батареи, рада и этому скупому теплу. Интересно, снятся ли собакам сны? А помнят ли они, как люди, свое детство? Помнят хозяев, которые предали их?

Пальму бросили щенком здесь, на трех вокзалах. Страшные дни пришли - сейчас и детей своих так выбрасывают, не то что животину.

Собаки, живущие при вокзалах, каждому умильно и отчаянно заглядывают в глаза.

А детдомовские дети к каждой незнакомой тете бросаются с вопросом: "Ты моя мама? Ты пришла забрать меня?"

Пальма рыскала среди равнодушных отъезжающих. Мальчишка хотел погладить, она отшатнулась. Бимка, ее молодой сын, напротив, ко всем ласкался, норовил лизнуть теплым языком. Несколько дней пес-подросток не показывался на вокзале. Пальма тосковала. На счастье или на беду ушел, нашел доброго хозяина или погиб - один Бог знает. Ведь кто, кроме Него, милосердного ко всем Своим тварям, ведет учет бесприютным собачьим, кошачьим жизням? Да и людским иногда тоже.

Старик Варфоломей покопошился в своей бесформенной и неопрятной сумке, достал хлеб, невесть где да как добытый, разломил, бросил собаке. Это был бездомный человек, седой как лунь, с воспаленными светлыми глазами.

- Эх ты, бедолага, - пожалел. - И ты бедолага, и я сам бедолага.

Вытащил флягу, налил в мятый пластиковый стаканчик мутную жидкость.

- Ну нет, собачка, этого тебе не дам, это гадость. Кушай хлеб.

А ночь ползла черной мухой по стеклу, медной стрелкой по циферблату исполинских часов.

- Не за себя больно, - старый Варфоломей чуть хмелел, но хмелел тихо, не скандально, всё сильней походя на юродивого. Он наклонился и бормотал, глядя в добрые собачьи глаза:

- Россия, мученица Русь... Очерствели душой люди. Это Русь нищая, слышишь, Русь бомжует. И во мне Ее лик, и в собаке бродячей - Ее лик...

После полуночи с вокзала выгоняют всех безбилетных. Варфоломей тяжело шел к выходу. Вслед за ним поднялась женщина, утратившая женский, да и вовсе человеческий облик, босая, в обносках, с искаженным и темным лицом, остекленелым взглядом. Никто из проводивших ее гадливыми или - изредка - сочувственными взглядами не знал, что в потайном кармашке нечистой кофты, под сердцем, она бережно прячет давнюю черно-белую фотографию, истертую, истасканную жизнью, как и она сама. С фотографии смеялась девочка лет трех со светлыми, льняными волосами.

Холод сразу пробрался под ветхий плащ, ночь ударила в лицо. В столице тысячи дорог, почти никак не перекрещивающихся меж собою. Есть у нее для всех отрада: и кабаки, и церкви престольные, и пустые забавы нового века, мертвые огни реклам, казино - кому что ближе; есть у нее припас и для бездомных - норы-подворотни, скамеечки в облетевших скверах, и даже подъезды не все еще ощерились хитрыми кодовыми замками, кое-где уцелели высокие лестницы и старенькие простецкие двери - вот уже и ночлег. Если хочешь выжить.

Варфоломей не хотел. Он лег наземь совсем близко от вокзала. Прислушался - казалось, что земля стонет. Шли чужие поезда. У старика потихоньку коченели пальцы. Рассвет он встретит юным и свободным, никто больше не унизит и не обидит его, не станет гнать, как приблудного пса... А слабое тело, что ж, пускай останется валяться здесь. Жаль, что не отпоют... Да перед Богом он и так оправдается. По правде жил, зла не делал никому, не отнимал чужого. А прожил как сумел. Кому его судить. Колючая поземка не таяла, запорашивая лицо старика, снег целовал незакрытые удивительно светлые глаза.

И видел издалека: под вечер палестинской деревней шел странник, босой, в белой рубахе, и взгляд его, добрый, лучистый, точно благословлял и согревал всех, кто шел навстречу; но близилась ночь, и ему негде было главы приклонить. Странник стучался робко в двери чужих жилищ, или молчание было ему ответом, или суровые лица и недобрые слова. А он устал и мечтал уже только лишь о том, чтобы добраться до чистого родника, попить воды и умыться - даже воды родниковой никто из сельчан не дал ему пить; за путником увязались две желтые тощие собаки, неприкаянные, как он сам, и он нежно гладил ладонью их холки и морды. Скоро наблюдавший заметил, что на рыжей каменистой земле от усталых, стертых ног путника остаются кровяные следы. И стучался, стучался допоздна во все двери, пока стали летать и кричать ночные птицы, и наконец в самой убогой лачуге дали ему ночлег.

"Ибо нищ и наг Я был, и замерзал, и вы не приютили Меня, жаждал, и вы не дали Мне пить".

Черная проказа века нашего - равнодушие. Болезнь души людской, которая страшнее самой злобы. Вот новое утро зазвенит трамваями, чужие пойдут мимо и будут попросту перешагивать лежащего на обочине человека.

Не надо тыкать пальцем в общество. Каждый в своем сердце посели искорку милосердия. Дающему воздастся и помогающему поможет Бог.

Вожак проснулся, когда белесая заря рваной тряпкой трепалась в небе над окраиной. Осторожно ступая, по своим же вчерашним следам, вернулся к последним жилым кварталам.

На свалке уже толклось несколько собак. Они было оскалились на пришлого, а маленькая, верткая песчаного цвета собачонка залилась тонким визгливым лаем. Вожак спокойно приподнял верхнюю губу, обнажая крепкие клыки, и издал глухой предупреждающий рык, говоривший: я не хочу драться и обижать вас, но постоять за себя могу. Псы присмирели, чуя его силу. Крупный кот тигровой масти фыркнул презрительно и вспрыгнул на высокий бак.

Часа не прошло, как по выбоинам брошенных дорог, бурьянными околицами, к западу от подлой Москвы, бежала свора в пять собак. Неровной, но сильной походкой вел их пес волчьей масти.

3

Зимой дачные поселки вымирают. Хрупкие покинутые домики глядели вдаль пронзительными сиротскими глазами. И только снег, чистый, нетоптаный, скрашивал пустоту этих безымянных, разбросанных по всхолмьям улиц, ложился на серые крыши, на заборы, жалел нагие ломкие ветви уснувших деревьев.

Девушка шла, проваливаясь в глубокий хрусткий снег. Из-под просторного пальто виднелась длинная черная юбка - в такой одежде ходят монахини. Но у монахинь не бывает таких изможденных, без возраста, лиц и опустошенных болью глаз, больше не карих, не золотых, не серых даже, а цвета остывшего пепла, цвета мертвой воды.

Дорога шла то в гору, то с горы. Тишина ошеломила пришлую: ни одной живой души. И недостроенные дома здесь казались руинами, а были и вправду старые руины, все под одной ношей одиночества и стужи.

Люди, лишенные крова и всяческих средств к жизни, тоже стараются держаться друг друга, как и звери, сбивающиеся в уличные стаи. Но Варя осталась одна. Никто не знал, куда исчез Сергей Златоуст, год не видала его, за это время сама оказалась выброшена из жизни, некуда, не к кому было вернуться ей; а старик Варфоломей вчера насмерть замерз на улице. Варя и себе выбрала бы его участь, если бы не новая жизнь, настойчиво бьющаяся в ней и ничем не виноватая. Последним советом чудной блаженный старик помог девушке: в городе сгинешь, езжай в деревню какую-нибудь - даст Бог, продержишься до весны.

Навстречу ей клубилась разношерстная одичалая свора. Девочка никогда не видала в глазах живого существа такого отчаянья, как у этих псов с выпирающими под тонкой шкурой ребрами. Варя опустилась на корточки, отбросила сумку с пожитками. Такие собаки могут впиться в глотку. Лютой болью горели их воспаленные зрачки. Варя спокойно протянула руку к стально-серому вожаку, он замер, рыча.

- Славный зверь, умный, сильный зверь, - заговорила она очень ласково. -Я не сделаю вам зла, собачки. Меня тоже предали, как вас. Ну, ну, тише. Лучше дружить будем.

Вожак отстранился с дороги, лег мирно.

Одна недостройка стояла обособленно в конце улицы. Красный кирпич смотрелся трогательно и уютно, и по крайней мере крыша от дождя и снега у этого домика имелась. Варя осторожно прошла в пустой дверной проем.

- Есть тут кто? - кликнула на всякий случай.

Глаза привыкли к наступающему сумраку, огляделась. Пола не было - земля, и в углу лежал продавленный зеленый матрац от дивана. В незастекленные окна уже лезла темнота. Здесь даже камин был до половины сложен, добрый очаг. Когда-то она мечтала о доме с камином.

Ребенок толкнулся упрямо и сильно. Что ж ты, родимый, так торопишься в неприветливый мир...

Спала Варя тревожно, мешал холод и безотчетный страх. Ни зверя, ни человека давно не боялась - те, кому нечего терять, не боятся.

В кошельке несколько белых монет с бессмертным двуглавым орлом и некрупная купюра с затасканным изображеньем храма. Зачем церкви печатают на деньгах, самое святое - на самом грязном и бесчеловечном. Варя прикидывала, на что можно поменять эту последнюю бумажку, на одну булку хлеба хватало, если цены не подняли, да и где искать здесь магазин.

Вскрикнула и согнулась - мощная, живая боль толчками пульсировала в теле. Чуть оправившись, разворошила сумку, но кроме своего домашнего платья, не нашла, что простелить.

К полудню Варя впала в забытье, не помня и зная ничего вокруг. А когда прояснялось, одно лишь было в сознании, в жилах, в сердце: стужа, беспощадная белая стужа, здесь никак не выжить ребеночку.

В хлеву Вифлеемском хоть тепло было, там край не знавший холодов, и теплое дыхание овец. А нашего сыночка кто спасет...

Резанула мысль: я плохая дочь, не заслужившая материнской любви - может, за это и решил наказать Бог, отнимая мое собственное дитя... Кричала и молилась: пощади. И в мареве бреда наплывало детство.

Лет двух от роду Варе все хотелось забраться на подоконник и посмотреть с высоты. Еще жив был дедушка, материн отец, он подсадил малышку, ей стало и интересно, и боязно, а он держал крепко и приговаривал: не бойся, я удержу... Совсем крохой себя помнила. Детские воспоминания ранили, не могла понять, когда же, в какой момент она стала для близких тварью. Невозможно вернуться к себе той, двухлетней на подоконнике, когда еще не предали ее, не хлестнули наотмашь: уходи.

Ледяную комнату озарил детский крик, Варя почти не различала света перед собою. Лихорадочные мысли: как обогреть... И пуповина... Зубами, что ли, перегрызть, как волчица...

Совсем неподалеку другая мать, звериная, страдала и тонко выла на белый свет. Рыжая собака, брошенная хозяевами на продрогшей даче, родила шестерых теплых слепых щенят на сене в сараюшке. Один за другим умирали ее детеныши, оттого что в ее дряблых, иссохших от голода сосцах не было ни капли молока. Только что она лизнула холодеющую мордочку последнего и заскулила жалобным криком. Поднялась и, шатаясь, побрела, не зная куда.

Подошла собака к краснокаменному домику. Не было здесь ни растопленного очага, ни пищи, но угадала присутствие человека, и услышала писк малыша. Запах крови, запах родов растревожил ее. Боль сгубленного материнства обратилась у нее в бесконечную нежность и сострадание. Она сунулась доверчивой мордой в руку матери, лежавшей без памяти, и легла с детенышем, закрыла его своим телом от холода.

В окно летели колючие снежинки. В дверном проеме показалась заснеженная морда Вожака. Он всё понял, подошел и тихо лег рядом.

Наступал новый день и требовал жизни, требовал слабеньким плачем ребенка, и этот звук придал Варе небывалые силы. Бродячие собаки спасли ее и новорожденного от Варфоломеевой участи. И если никому на свете не была нужна ее любовь и преданность, ее душа живая, то теперь, со вчерашнего дня, она стала нужна, необходима беспомощному родному созданию.

Полдня Варя бродила по пустому селу, аукая, как полоумная. Пока увидала на откосе сооружение, кое-как сколоченное из больших досок и напоминающее жилье. Под дверью валялась какая-то посуда, тряпки, - здесь ютилась жизнь. Варя долго стучалась.

- Что тебе? - дверь распахнула худая чеченка в мужском джемпере, в калошах на босу ногу. У нее были цепкие темно-смородиновые глаза и маленький шрамик над левой бровью.

- Помогите мне, пожалуйста. Я здесь недалеко живу пока... Мне некуда идти. Можно взять у вас немного еды? И молока. У меня денег мало, вот кольцо есть серебряное.

- Э, милая, где я тебе молока возьму. Беженцы мы. Сами нищие.

- У меня ребенок маленький. Новорожденный.

- Сейчас, погоди, - чеченка на минуту скрылась в хибаре и вынесла горячие картофелины в мундире и большой ломоть хлеба. - Возьми, покушай, у тебя молоко появится. Ты где оставила ребенка, с кем?

- Там, где живу сейчас. Там собаки, они его согревают. Мне долго ходить пришлось.

- С собаками? Ты сумасшедшая? Это собаки страшные, они убить могут, загрызть.

- Собаки не страшные, скорее люди страшные. Они не причинят нам вреда. Спасибо.

- Не надо твоих колец, - досадливо отмахнулась чеченка. - Слушай еще. Не живи как придется, приходи к нам. Потеснимся. Я знаю, как с дитем на улице. У меня младшему семь, дочке двенадцать. А старшему двадцать было бы, убили его. По годам тебе пара был бы. Ты приходи, помогу. Все под одним небом. В жизни так: мы добро делаем - нам добро возвращается. А зло будем делать - к нам зло возвращаться будет.

Варя попросила еще спичек. В роще набрала сухих веток, хотя руки скверно слушались, неподатливые от мороза и слабости.

Развела огонь в месте, предназначенном для камина. Чужие, ничейные стены хранили тепло. Рыжая собака ревниво оберегала логово и светло спящего детеныша. Мирно потрескивал огонь, белое солнце стояло над белым бескрайним снегом, и так хотелось не поддаваться больше ни горечи, ни озлоблению. Варе стало вдруг светло и покойно на сердце, она чувствовала, будто кто-то молится за нее, искренне, крепко молится.

- Выживем, родной, - поклялась она ребенку, впервые взявшему грудь.

Купина негасимая

Единъ же Изяславъ, сын Васильковъ,

позвони своими острыми мечи о шеломы литовския,

притрепа славу деду своему Всеславу,

а сам под чрълеными щиты на кроваве траве

притрепан литовскими мечи и с хотию на кров,

а тъи рек:

дружину твою, княже, птиць крилы приоде,

а звери кровь полизаша.

"Слово о полку Игореве"

Медно-алых цветов

негасимый покров.

Сокровенная купина

долей огненной крещена.

Красной зверицей Русь обернется.

Над пепелищами меркнет солнце.

Неопалима, ровно икона,

встанет в лучах благовеста-звона -

Русь воскресает, ей пламя - что злато,

снова крепка она и богата.

Как по лугу ступает княжна -

неопалимая купина.

"Травник"

I

Раннее солнце взошло, запели лучи в молодой листве. Сильный чалый конь под золоченой сбруей рысью шел по лесной тропе. Всадник ехал понурый. Вдруг умный конь остановился, чутко прядая, и князь поднял взгляд, подернутый смутной печалью.

На поляне танцевала девушка, лилась по ветру золотая расплетенная коса. На миг она остановилась, почувствовав, что пришлый наблюдает, и снова продолжала гибкий танец. Она была босая, и трава под ней не приминалась.

Князь Изяслав вскинул тугой лук, прицелился в шершавую ольху на том краю поляны. Коротко свистнула стрела, вонзилась в живое дерево.

Девушка обернулась.

- Зачем ранишь, - вскрикнула с гневом и болью.

Князь спешился.

- Тебя меткостью своей покорить хочу.

- Да разве этим покоришь? Не надо больше так.

Изяслав цепко оглядел узкий девичий стан, простое платье.

- Ты чья такая будешь? - спросил, подступая ближе.

Она серьезно отвечала:

- Божья.

- Да это понятно, все мы Божьи. Как кличут тебя?

- Белояра.

- Я Изяслав. Ты здешняя, городецкая? Не видывал тебя раньше.

- Городецкая. Ведана, волхва, дочь. А не видывал, что я на княжеские пиры не захожа.

- Не пирую я ни с кем, милая. Братья да дядья со мной не знаются. Меньшой я, скудный мой удел.

- Не тужи. Невелико княжество, а родное тебе. Власть что - обманщица и только. А Русь - она и в самой малой горсточке земли Русь.

- Верно говоришь, - подивился князь. - И танцуешь недурно.

- Нынче мои именины. С землею-матерью в один день именинница я. Гляди, как вокруг всё радуется.

И верно: роща солнцем пронизана, и по поляне цветы весенние - узорочьем. Даже сивая, горькая полынь будто шелком серебристым стелется, даже суровый дикий терн колючки спрятал.

- Ну, будь счастлива, именинница. Мой скромный дар тебе, - юноша развязал свой шелковый богато вышитый пояс, сам перепоясал ее - Белояра напряглась вся, вспыхнула стыдливо от незнакомого касанья его рук.

- Любушка, поди, вышивала? - спросила тихо.

- Матушка. Нет у меня пока любимой... Верней, не было до сего утра.

- Скорый ты на любовь. Нехорошо это. Скорая любовь редко крепка бывает.

Князь только теперь доглядел, какие у нее чудные глаза - цвета лесного озера, зеленоватые вроде, а отсвечивают то желтизной, то просинью.

- Коли так, поймай-ка меня, - странно, натужно засмеялась Белояра и прянула в рощу, бежала бесшумно, затерялась тотчас. Изяслав бросился вдогонку, заметался, заблудился в лебединой стае берез. Искал, пока в глазах рябить начало - как в землю ушла!

- Ну и не надо, - осердился князь.

- Надо, - передразнило лесное эхо голосом красавицы. И выбежала она сама из-за ближней березы - на губах смех, в глазах тоска звериная.

С городской звонницы донесся чистый голос колокола, россыпью окатного жемчуга раскатилась музыка. Пела ярая медь, пели звоны безсмертные, всю печаль людскую уносили.

- Жди сватов, - воскликнул Изяслав.

Городецкое княжество невелико, незнатно было, и жизнь в нем текла помалу, как обмелевшая спокойная река.

Нынче старый князь Василько проснулся не в духе. Накричал спозаранку на гридней, пошел, ворча, на конный двор, выбрал самого лютого жеребца, черного как ворон, и, хлеща его что есть силы, поскакал в степь. Бояре ему вдогонку усмехались криво.

Возвратился только к обеду на взмыленном охромевшем коне.

- Развеял, батюшка, злость-гнев по степи? - тепло улыбаясь, спросил Изяслав.

- Развеял малость. Вот что, сын: стар я княжити, да еще за тобой доглядывать. Братья отделились давно, Всеволод опора мне на старости. Брячислав, правду молвить, дерзок, да все ж не на моей голове сидит теперь. Ты, младшенький, в самый возраст вошел. Женить тебя пора. Ежели только какая княжна за тебя, дурня молодого, идти согласится.

- Приметил я, батюшка, одну девицу. Ежели согласна будет, вели играть свадьбу. А откажет - сей же день в чернецы уйду.

- Когда успел? - сощурился старый князь. - Резвый ты. И молчишь, хитрец. Хвалю, моя порода! Чьей земли?

- Наша здешняя.

- Не понял речи твоей, - князь Василько грозно свел седые брови, рука его сжалась до боли на рукояти посоха. - Ты что ж, крестьянскую девку додумался мне в снохи метить?!

Изяслав спокойно выдержал лютеющий взгляд отца.

- Нет, не крестьянка. Волхва Ведана дочь. И никакой другой мне не надобно хоть с целым светом впридачу.

Разговор шел в просторной зале отцовской, выстланой звериными шкурами, кое-где истертыми, битыми временем и молью. У Василька была привычка и днем не гасить канделябров, на белом свету свечи горели жалко, нелепо, больше чадили, оплывая мутным воском.

- Поговорим завтра. Мне подумать нужно, ошарашил ты меня, сынок разлюбезный.

У старого князя нрав крутой, он гнул в дугу и бояр приближенных, и безропотную свою, затравленную жену, и сыновьям старшим да дочери спуску не давал. С Изяславом трудней сладить, верно - отцова порода, смолоду от решений своих не отступаться привык, а мог и напороть чего сгоряча, буйная головушка. С ним круто нельзя, разругаешься, так он назло сделает вопреки твоему слову. С ним похитрей нужно, повкрадчивей, обходным маневром, таких с тылу берут.

На том Василько и порешил. Позвал наутро сына.

- Надумал я, Изяславушка, как и твоей прихоти угодить, и меня не осрамить на всю землю Русскую. Эту милушку твою, волхвовну, нынче же велю доставить в палаты. Живите, любитесь, никто не возбранит. А в жены, как прилично князю, возьми девицу знатного рода. У меня на примете одна моравская княжна. Хорошее родство, выгодное. Законной женой ее бери, а любись с кем хочешь, твое дело.

- Несподручно одному всаднику в двух сёдлах ехать, - хлестко засмеялся Изяслав. - Раскорячишься.

- Все так живут! - крикнул отец. - Пусть не все, а много кто! Бабы смолчат, а слуги не тявкнут. Ежели хочешь знать, я сам...

- Нет, отец, этого я знать не хочу, - жестко сказал Изяслав. - Довольно того, что каждый паршивый пес в княжестве знает.

На мгновение Василько опешил, но тотчас опомнился.

- Ну и пусть знают. Молчат ведь. И о тебе молчать станут.

- Нет, батюшка, не по душе мне твоя придумка, и не согласен я на нее. Посылаю сватов к Белояре, а ты благословишь ли, не благословишь - это уж твоей совести дело.

- Щенок! Лишу княжеского удела! Ни гроша не получишь и земли ни пяди!

- Не надо мне ничего.

- Прогоню, как пса приблудного! Ступайте оба тогда к волхву в лес!

- Уйду, отец. Прямо нынче. Благодарю за напутствие.

Изяслав поклонился и вышел прочь.

Старый князь спохватился, нагнал его в сенцах.

- Не надо, сынок. Хватил я лишнего, прости мне по старости моей.

- Я зла не держу.

- Не гоню я тебя, сорвалось слово дурное. Что ты ни твори, а родная кровь мне.

- Волхв - человек уважаемый не меньше князя или воеводы. Не осрамлю тебя ничем, - заметил Изяслав и остановился, выжидая, что скажет на то отец.

- Да женись! - завопил Василько во все горло. - Женись, женись! Хоть на ведьме с дальнего болота!

Ходила Белояра по рощам и оврагам, сбирала травки заповедные. Наклонится к земле, сама песню поет потихоньку. Счастье переменило ее облик: светились глаза, светилась улыбка, ступала - как летела. В богатую свою косу каждый белый день яркую праздничную ленту вплетала и венки плела из алых цветов. Отец хмурился, страдалицей звал ее - будто в шутку. Тревожился за кровинку: растил ее сам, без матери.

Повстречались весной, а уже лето споловинилось. Свадьбу назначили на месяц липец, на Иоаннов день.

- Ежели разлюбишь - твоя воля, - сказала Белояра накануне, когда впервые вошла в дом жениха. - Отпусти тогда с миром. Моя любовь не для меня, а для тебя. Любовь не в том, чтобы поймать в силки.

- Чего же ты хочешь, Белуша?

- Твоего счастья, - ответила она просто. Помолчав, прибавила: - Еще сына хочу и дочь.

В княжеских палатах молодые выбрали себе небольшую светлую горенку с окном в сад яблоневый.

- Не смогу жить так. Боль звериная, - содрогнулась Белуша, увидав волчьи шкуры. Собрала их ворохом и снесла подальше, на задний двор. Взамен же принесла и настелила руты, медуницы, богородской травки - чабреца. И полог сорвала с окна: пусть солнце и месяц к нам глядят.

- Колдунья, - прошептал Изяслав. - Всё как чужой, неприютный был мне дом, а теперь родным стал.

Вошел старый князь, недобрым взглядом смерил девушку: еще, дескать, в права хозяйки не вошла, а уже своевольничает в его доме. И загремел:

- Что свадьба - гульба пьяная. Гуляйте. А стать женою по закону, перед Богом и людьми, она всё одно не сможет, оттого что не крещена православным крещением.

- Так ведь креститься можно и сегодня, - сказал несмело Изяслав. - Или ты, может, не хочешь?

Потемнела лицом Белояра, с отчаянием рванула на груди льняное платье, без стыда распахнулась - глядите! Увидели отец и сын, что над сердцем у нее мерцает маленький серебряный крестик, скромный правдивый свидетель ее веры.

- Убедились? Крещеная я. По святцам Евдокией нарекли. Жаль, что ты, любимый, меня за безбожницу посчитал, не разбираясь.

- Прости. Ты зелья собираешь, читаешь звезды. Я думал, у тебя другая вера.

- Придет еще нам время об этом говорить. Один Творец над всеми.

Она прижала крестик к губам. Прильнула к Изяславову плечу:

- И ты меня прости, что разгневалась, боль меня хлестнула.

Синим туманом укрыты лесные озера. С княжьего двора легкая тень скользнула к роще. Тихо, тихо ушла Белуша, боясь потревожить любимого - он спал, разметавшись буйно, и улыбался во сне, как дитя, и лучик рыжей зари пригрелся у них на постели.

Знакомая тропка. Сестрицы-березы встречают, шепчутся радостно, приветливо. В небе созвездия меркнут, а на земле раскрываются звездные желтые венчики - цветок заворожи-кровь. Зеленая змейка тропку перетекла, тихо смеется Белуша над страхом супруга: что-де босая в лес ходишь, змей не стережешься. А она из всех живых созданий боится только людей недобрых.

Заря встречала первый крик младенца, сына.

А после гудели возмущением палаты княжеские, как растревоженный пчелиный улей: прогнала бабок-повитух, ушла из дома крепкого тайком и родила в лесу, как волчица, под кустом дикого терна!

Годочка три прожили мирно, ладно. А после грянула беда на Русь.

II

Не пели больше по Руси колокола, а ревели грозным ревом лихолетья, призывая сурово на битву. Потом кричали, выли, как звери раненые, падая с обезглавленных врагом звонниц; ударяясь о черную землю, смолкали навек.

Тогда сказал Изяслав отцу:

- Я выступлю в поход за землю Русскую. Как горько, что один. Князья поместные по норам, как лисы. Каждому только бы свою шкуру защитить да попировать послаще.

- И дурень будешь, - осерчал Василько. - С одного краю половцы, с другого литва, числа им несть. Рать черниговского князя Игоря наголову разбита, а он воевода был, поди, покрепче тебя, щенка. Теперь в плену, рабом у нечестивых. Правда, молва идет, будто бежал - у баб-прислужниц скоро молвь плетется.

- Я не намерен хорониться в порубе, - в светлых глазах Изяслава востро сверкнула незнакомая ему дотоле злость.

- Войска не дам, - предупредил отец. - Держать тебя не стану. Коли желаешь, ступай один в поле воином.

- Я и из своих гридней наберу верных.

Обернулся Изяслав и вышел из отцовской залы, которая именовалась престольной. Пошел к себе в придел. Кликнул мальчика-глашатая:

- Оповести дружину, отроков моих - к завтрему в поход выступаю. Только, слышишь, скажи так: князь никого не неволит. Кто из братьев преданных сам решится, пускай пойдет. Это не повеление, а просьба.

- Мой княже, - встревожился маленький бирюч, - а что как никто не согласится?

- Тогда я оседлаю чалого, натяну свой лук и поеду один.

- Я с тобой, княже. Я первый тебе присягаю.

- Мал еще, - князь ласково потрепал мальчонку по русым мягким кудрям.

- И ничуть не мал, - глашатай обиженно насупился. - Мне двенадцать скоро... Будущей зимой.

Припомнилось: дурень будешь.

- Дурни те, кто по норам хоронятся, - ответил Изяслав, хотя отец уже не слышал его. - Дай Бог, приведется на этой земле моему сыну княжить. Так что же, отдавать ее поганым? Сынову?

Сын, маленький Изяслав Изяславич, крепко стоял на ножках, всласть топотал по саду. Яблони те прадед насадил. Век прошел, а они посейчас шумят на ветру, радуют по весне душистым цветом белым, а в вересне плодами. Люди умирают, ложатся в землю сырую, а их деяния живут долго, множат память добрую. Кто светлый храм воздвиг, кто сад насадил. А кто-то землю родную сберег от лихого вражины.

Белуша сидела в том саду с початым рукодельем, спокойными ласковыми глазами поглядывала на играющего ребенка. И стало жаль и больно Изяславу сказать ей весть жестокую, разрушить мирное гнездо. Подходя к ней, сам себе казался злее врага лютого. Но знал - не вправе он отменить свое решение.

- Белуша, девочка моя, - окликнул тихо.

Темный, чужой голос его резанул ей сердце. Она заране знала, что услышит. И еще прежде, чем Изяслав докончил речь, Белояра вскинулась, обвила его тонкими руками, живая и цепкая, как плющ.

- Родимый мой...

Прижалась и чутко слушала биение его сердца - сильней всего на свете любила этот тихий сокровенный звук.

- Пойду с тобой, - сказала твердо.

- Зачем? - рассмеялся князь.

- Оберегом тебе буду.

- Только-то. В бою ты едва ли искусна?

- Научусь.

- Ни к чему, Белуша. Неразумное ты придумала. Слыханое ли дело - баба в ратном походе.

- Пойду, - упрямо повторила она.

- Меня дружина засмеет.

- Ах, так, - блеснула на губах у нее непонятная, дерзкая усмешка. - Тогда я отрока заместо себя пришлю.

- Какого отрока? - не понял Изяслав.

- Поглядишь.

Белуша расплела тугую косу - шелковым теплым водопадом окуталась, пшеничная волна упала в руки. Помедлила лишь мгновение, одолевая внезапную слабость. Безжалостно накрутила волосы на руку, и отвела руку левую в сторону, а правой занесла каленый меч и, закрывая глаза, кусая до крови губы, молча резанула. Холодная сталь коснулась шеи. И хлынуло на мощеный пол - золотое, живое, душистое, взлелеянное... Чары ее, душа ее женская... Лилась коса на пол, а вослед ей и слезы.

Остались волосы до плеч, как носят отроки. Перевязала черной тесьмой.

Князь Изяслав оглядел дружину. Три десятка было число его войска, половина - безбородые юнцы. Приметил в первом ряду мальчика глашатая, усмехнулся невесело:

- И ты здесь, храбрец.

- Позволь мне, княже, - дрогнул ломкий отроческий голос.

- Благодарю вас за преданность, братья, - промолвил князь и сам низко поклонился воинам своим.

- Другие струсили, - воскликнул человек постарше, что раньше ходил в полку старого князя. - Дозволь, приволоку их сей же час и заставлю честно биться под нашими стягами.

- Не нужно, - остановил Изяслав.

Князь вглядывался в молодое лицо нового дружинника. Кольчуга прикрывала тонкий, гибкий стан. Ужели померещилась?

- Белуша?..

- Ушла Белуша отца повидать, нет ее в Городце. Прими, княже - в твоем полку храбрый отрок Белояр.

- Тебе всё смех! - внезапно озлился князь.

- Не до смеху, родимый - нас горстка против тьмы. Только я тебя не покину, хоть брани, хоть гони.

Последняя ночь дома. Кажется, во всех углах беда притаилась, скулит и скребется под крышей, в окна ломится. И в опочивальне свеча огоньком бьется, не задутая на ночь,и от той свечи тени сивые по потолку. Над окном паук вьет свои шелка - чует, видать, что опустеет светлица, и быть ему, черному, глазастому, здесь хозяином. Изяслав спит - не спит, лицо болью исковеркано, губы запеклись, как от смертной жажды. Белуша наклонилась над ним, коснулась русых спутанных волос. "Спи, ладынька, спи... Скоро ли мирно поспать доведется..." Помедлила, поднялась. Пришла крадучись в соседнюю горницу, сынову. В ясеневой колыбели шелохнулся ребенок, вскинулся ей навстречу. Подхватила на руки, с исступленной прощальной лаской покрыла поцелуями сонное личико.

- Сыночек, кровиночка, солнышко, что не спишь?..

- Сон страшный, мама, видал...

- Ничего, цветик мой безценный, злой сон ноченька заберет, а тебе добрый принесет в лукошке.

Качала его, баюкала, и горько тяжелело у ней сердце.

- А что там? - потянулись крохи-ладошки в темноту заоконную. - Звезды? А они добрые?

- Добрые, сыночек. Вот гляди - звезда Полуночница высока стоит, значит, зорька скоро. Она, Полуночница, тем, кто в битве справедлив, путь кажет, а врагам лихим глаза слепит. А вот Лось с Лосенком бегут, по ним тоже знающие люди путь примечают... Спи, моя ясонька.

Добро бы могла упасть навзничь и разрыдаться, как деревенская баба. Тяжел ее крест, да должна снести, назад не поворотишь. Сама свою долю выбрала, за себя решила, а значит, и за сына. Кто вырастит его, ежели ее жизнь меч срежет...

Хмурый князь зашел напоследок в дальнюю светлицу, поклонился до земли седому старику с простым и добрым лицом.

- Батюшка Никола, благослови на брань. Сам знаешь, от отца родного я благословенья не дождусь. А ты мне ближе и дороже отца всегда был.

Почтенные годы присогнули стан Николы, а светло-карие глаза остались живыми, мудрыми, и в загрубелых больших ладонях еще чувствовалась былая мощь. То был дядька-пестун, что вырастил и самого Изяслава, и его братьев с сестрой.

- На брань? - обида и горе затмили лицо старика. - Чадушко мое. Скверно ты со мной обошелся, скверно. Неуж не мог меня позвать? Глядишь, Никола стар да хром, так его и обойти можно? Нет, не бывать тому. А велико ли войско твое?

- Три десятка юнцов.

- Худо, худо. Вели нести мне кольчугу, оружие и седлать боевого коня, - старик поднялся со своей скамьи, немощно волоча давным-давно покалеченную ногу.

- Помилуй, батюшка. Какой ты витязь.

- Сгожусь, чадушко. Ты ведь от моих рук первые шаги по землице сделал. Каково мне теперь пускать тебя в пекло.

- Но кто-то должен ждать, - терпеливо ответил Изяслав. - Ежели я вернусь, ты один в целом княжестве порадуешься нелживо. А сгину - один заплачешь. И через годы расскажешь сыну об отце и матери, я этого хочу.

- Матери?..

Изяслав потупил взгляд.

- Нет сладу с девкой. Оделась отроком и в мой стан пришла. Не камнями же ее гнать. Только прошу, не говори никому, я и тебе нехотя проговорился.

Изяслав торопливо обнял пестуна.

- Пора мне, батюшка Никола. Дружина ждет давно, и кони застоялись. И солнце скоро выйдет высоко.

- Ступай с Богом.

"Непрост старик", - подумал князь, покидая жилье. И верно: у распахнутых городских ворот Никола нагнал дружину, оседлав конька-трехлетку.

- Какой я князь, когда со своими ближайшимит сладить не могу, - горестно промолвил Изяслав.

- Лучше радуйся, княже, что есть люди, преданные тебе всем сердцем, - возразил статный отрок, что ехал с ним бок о бок на гнедом с рыжиной молодом коне. Дружинник этот ловко спешился и подошел к старику.

- Глаза мои слепнут аль разум помутился? - печально всматривался тот. - Или вправду ты, Белуша?

- Тише, батюшка Никола, не выдавай меня. Я попросить тебя хочу. Не просьбой, а мольбой сердечной. Батюшка Никола, родной, умоляю тебя, пригляди за нашим сыном, не покидай его. Я никому здесь не могу довериться, тебе лишь одному, кому я верю, как себе.

- Сын... - старик тоже спешился и стоял теперь, опираясь на конский хребет, чтобы не так резко виднелась всем его хромота.

- Самое дорогое, самое родное тебе вверяю. Сбереги мне сына.

Совсем старый, согбенный, полуослепший, он рвался защитить Изяслава, которого вырастил, как своего кровного.

- Умоляю, сбереги сына, - повторила Белояра настойчиво и жгуче. - Мы вернемся,- прибавила она поспешно, и горло сжалось оттого, что доводится заведомо лгать старому человеку.

- Сберегу, - голос седого Николы дрогнул.

- Все в стремя, - крикнул Изяслав новым, строгим голосом, точно примеряясь к положению воеводы.

Белый день разгорался. Опустел Городец. Только у ворот широких стоял недвижно старик, глядел на клубящуюся сизой пылью степную дорогу, где в подернутой дымкой дали едва виднелась скудная рать. Глядел и безудержно плакал, как покинутое, одинокое дитя.

III

Сомкнулись - как волна с волной. И загремела сталь о сталь, и покорежились щиты крепкие, и потемнели добрые мечи не от ржавчины - от крови. Рвалось до неба хриплое ржание коней и крепкое, ядреное, как пот и кровь, мужское лихословье. Тут света белого невзвидишь - лишь лязг, крик, кровь, заливающая глаза.

- Держитесь, братья, - донесся голос Изяслава, почти неслышный в шуме злобной свары. - Их втрое больше, но на нас кресты! За нами правда и земля отцов наших!

На ветру, прогорклом от зноя и крови, вился пламенем стяг с княжеским гербом.

Так увидала Белояра звериный лик войны. Она билась на полшага впереди Изяслава, живым щитом прикрывала его. Однажды он попытался осадить ее коня. Она воскликнула тогда:

- Не тронь! Я заговоренная, меня сталь не берет. А если ты погибнешь, мне не жить.

Половцы - одни глаза в прорези шлемов глядят. Злые глаза, темные, а всё ж - людские. И кони у них не русские - крутогрудые, приземистые, и в седле они иначе держатся. Разные обычаи, да все люди, всех матери родили. Зачем только пошли вы к нам с бедой да злобой.

Справа от Изяслава отрок неокрепший сцепился с вражиной, да, видимо, замер в его руке меч на полпути.

- Режь! - хрипло крикнул, видя это, князь. - Режь, как гуся на кухне! Не срамись!

Гудели над сражением крупные слепни, чуя пот и раны.

Нет здесь ни времени, ни памяти, ни разума - клокочет бой. Каленая сталь - о живую плоть. Держись крепче в седле - упавших кони потопчут.

Незнамо сколько бились. А к вечеру подалась скала, откатилась волна - дрогнули полки вражьи.

Мгла спустилась, встали на ночлег в степи, костер развели. Жались ближе к огню, грелись враз повзрослевшие отроки, делили поровну черствеющий походный хлеб. Жар костерка напоминал им очаги покинутых домов.

- Диво дивное, - сказал усталый князь. - Нас горсть, их сотни, и мы одолели.

- А все ли возвратились? - спросила Белояра.

- Потери малые. Мы недосчитались лишь четверых.

- Потери не бывают малыми, мой княже. Каждый из этих четверых для своей матери дороже, чем для тебя всё войско.

- Не рви душу, без того тяжко. Вороной, гляди, охромел.

Добрый конь, известно, дороже золота. В бою он тебе и помощник, и верный друг. Лишиться коня - скорая гибель.

- Дай погляжу, - поднялась Белояра.

Кони табунились неподалеку, клонили стройные шеи к земле, щипали скудную поросль. Белуша бережно ощупала ногу вороного.

- Вывихнулся. Нет, погоди, кажись, хуже... Бабка треснула. Сейчас если сыщу в потемках травку живокость, срастется. А ты мне дай тряпицу льняную.

- Пойдешь в степь? - тревожно спросил Изяслав.

- Пойду. Мне ночь не помеха, я ощупью, чутьем.

Плясали рыжие, багряные отблески костра, смыкались, образуя теплый круг. А дальше, за этим кругом - чернота, непроглядь волчья.

- Гляди, со стрелой не повстречайся, - сказал князь.

- Бог даст, уберегусь.

- Какая ты... Без косы... - вдруг прошептал Изяслав.

- Некрасивая? Разлюбил?

- Нет, другая, сильная... Как тебя теперь разлюбишь, люблю, как жизнь.

- А я тебя - пуще жизни.

Не было ее долго. Возвратилась с вязанкой длинных пряно пахнущих стеблей. Высокая трава была вырвана с корнем, на корнях земля налипла. Белуша разломила, смяла и стебли и корни, обвила ими конскую ногу, тряпицей мягкой обвязала.

Звездный ковш высоко стоял над ночлегом. Уснула на земле вповалку дружина. Прогорал костер, тлели угольки. Где-то ночная птица крикнула протяжно, заунывно.

Белуша легла наземь и замерла, слушая.

- Что там? - спросил нетерпеливо Изяслав.

- Земля дрожит и стонет, как женщина в родах. К югу табун конский, недобрые всадники. Ровно туча злых шершней над Русской землей вьется.

- К югу? - князь задумался ненадолго. - Литва. И чего всем надобно. Режут Русь, как ножами. Ужели земли мало.

Пригнулась к земле полынь, горьким соком полная. Луна напополам расколотая кровью залилась, багровая восходит, страшная. Жутко, погребально взвыла дикая собака.

Переменчива ратная удача. К четвертому дню обессилело войско Изяслава. Отправились они в долгий переход, к границе литовской. Чтобы не загнать коней, ехали неспешной рысью. Остерегались, не настигли бы полки половецкие с тылу.

Солнце рано распускалось чудовищным цветком и ползло по мутному небосклону, раскаляя воздух, как в тесной кузнице. Горячий ветер поднимал вихри и нес в глаза песок и пыль. Кони спотыкались, взыгрывали. Растрескалась земля, тихо шелестели высохшие мертвые травы, призраки трав. Низко парили на расширенных крыльях сытые вороны.

Новый враг подкрался к людям - жажда. Невыносимая, безпощадная жажда. От нее чернели и кровоточили губы. От нее было трудно дышать, зеленело в глазах, слабели руки. Все взгляды с отчаянной надеждой впивались в небо, но там не было ни тени облачка, лишь воспаленным глазом таращилось солнце.

- Хотя бы ты скорей закатилось, - безсильно бранил его кто-то в поредевшем строю.

- Сгинем! Кончено, - прохрипел Изяслав. - Какова досада! Не враг, а степь погубит нас, братья!

Белуша придержала измученного коня и спешилась. Не пройдя десяти шагов, стала забирать в сторону. Кликнула:

- Не тревожьтесь, не потеряюсь.

Так и брели до первой мглы. Белуша то подчас совсем исчезала из виду, то снова приближалась. И всё склонялась к земле, искала чего-то. Точно ловчий-следопыт.

- Нашла! - воскликнула она. - Подойди, княже! Э нет, с коня не разглядишь, - Белуша стояла на коленях, склонившись. - Гляди, мой родимый. Травушка купина проглянула. Она родник кажет, завсегда подле чистой водицы растет. Она аленькая, вроде руты. Чудо Божье, помощница людям. Аленькая, и бывает, чуть горит огонечками, даже и в сумерках видать, и при луне большой.

"Бредит", - обреченно подумал князь. В дружине уже нескольких подкосила лихорадка, они ехали в забытьи, привалившись к взмыленным конским шеям; их пришлось привязать к сёдлам веревками, чтобы не свалились.

- Да, кабы вправду родник, от смерти бы нас спас.

- Почему не веришь мне? Гляди, как путь нам проложенный. Здесь купины малость взошла, а там гуще, значит, в той стороне вода. Пойдем.

Хуже не будет, - решил князь и поворотил коня. Велел дружине: - За мной!

Осторожно ступали кони, след в след. Не раздавливали цветочков хрупких. И те, чьи всадники больны, сами, без управления, шли верной дорогой. Вскоре животные почуяли воду, заржали радостно.

Ручей выбился из глубин, проложил себе путь по твердой, седой земле. Припадали к нему губами измученные воины. С каждым жадным, торопливым глотком студеной воды к ним возвращалась жизнь.

Чуть ниже по течению пили кони. Пили всласть, бережно, не фыркали, не смели мутить драгоценного истока.

Вечер повивал землю сивой мглой.

- Здесь заночуем, - сказал князь.

Белуша напоила больных. Отроки уснули скоро.

- Спустимся чуть ниже, - позвала Белуша. - Вдруг речка. Дойдем, а после обратно к лагерю.

Шагов за сотню смелый степной ручей впадал в небольшой округлый затон. В тростниках зашуршала какая-то живая тварь - может, утка, может, нутрия. Здесь всё дышало жизнью - в противоречье пустой, погибшей выжженной степи.

Князь хотел омыться.

- Я подожду на берегу, - смутилась Белуша. - А то углядят, какой я гридень.

- Не бойся, они спят, как... - Изяслав осекся: хотел сказать "как убитые", да не время шутить такими словами. - Утром дружину позовем сюда, пусть тоже искупаются. А нынче мы вдвоем.

Белуша разделась и вошла в воду рядом с ним. А пояса, повязанного у нее под кольчугой и под рубахой, как оберег, не сняла.

- Помнишь этот пояс? Ты мне его в первую встречу подарил.

- До сих пор с тобой, - подивился Изяслав.

- Я такими подарками дорожу.

В затоне сияли созвездия, еще ярче, чем на небе. Иногда легкая рябь чуть колыхала их. Кувшинки спали, сжав белые ладошки в кулачки.

Вода смывала пыль и кровь, уносила прочь кромешный ужас недавних битв. Наверное, только прошедшие сквозь пекло умеют ценитьтакие светлые мгновения затишья.

- Забыл, поди, что нынче за день? - окликнула Белуша, когда они нехотя выбрались на берег.

- Славный день. Спасибо тебе за этот ручей.

- Мои именины, - напомнила Белояра, улыбнувшись с прежней, домашней, доброй лукавинкой. - И годовщина нашей встречи.

- Горлинка моя! - обнял ее Изяслав. - Прости меня, ведь вправду забыл! И сколько вёсен тебе минуло, тоже не помню.

- Восемнадцать.

Он снова бросился вплавь и достал с самой середины озерца крупную яркую кувшинку. Вложил в теплую девичью ладонь.

- Утром раскроется.

Земля им постлала у самой воды мягкие, душистые травы. Небо звездное шатер раскинуло. Белуша знала уже, каким бывает счастье. Именно таким: засыпать на плече любимого, слушать биение его сердца. И не думать о том, что завтра снова в бой жестокий.

И все же смутная тоска прокрадывалась в душу. Мечтала Белояра о том, как возвратятся они домой, старый преданный пес Бусый бросится навстречу, вздрогнут радостно стены одичавшего было жилья от голосов и смеха... И главное - сын. Он подрос, наверное, на целый вершок, поотвык от мамы и тятеньки. Она снова будет качать его на руках, вдыхать теплый детский запах. Малыш разобидится, браво размахивая деревянным мечом, что его не взяли в настоящий военный поход, и отец серьезно пообещает в следующий раз непременно взять...

- О чем кручинишься? - ласково спросил Изяслав. Белуша хотела всё это рассказать ему, а вместо того сорвалось с губ другое.

- О безсмертии. Я никогда тебе не рассказывала - мой прадед был создатель Храма русского.

- Волхв?

- Да, как все в моем Роду. Но он еще был Мастер. Зодчий. Ему открыты были тайны, которые сгубила Русь. Он рассказать о них хотел. Да и просто - понимал красоту.

- Рассказал?

- Да, но не буквами в книге. В том русском Храме заложено было знание, в каждом завитке и узелке скрыто. Вот только мало кто читать умеет. Даже я не умею.

- Так это не церковь? Языческое капище? - спросил Изяслав.

- Не церковь и не языческое. Русский Храм. Словами трудно пояснить.

- Ну не серчай.

"Не понять никому", - опечалилась Белояра. И продолжала, проследив глазами за падучей звездой:

- Враги тронуть не посмели, а свои сгубили... И оборвалась ниточка, теперь не знает Русь своих корней. Я с малых лет мечтаю - найти это место. Бог весть, что там теперь. Может, на земле рубец болевой, яруга непроходимая. А может, как здесь, родник животворный пробился. Люди не помнят, а земля помнит...

IV

Снова закружила исступленной лютой пляской битва. У мальчика глашатая хлынула кровь горлом, он пошатнулся и упал под копыта могучего коня.

- Держись, родимый. Только держись, - молила Белояра, кидаясь в страшное варево боя, собой заслоняя князя. Не остереглась, не успела приметить, как и ее саму пронзительная боль обожгла.

Всё смолкло, схлынуло. Ушли враги, поверженных не стали добивать. Только с коней сорвали драгоценную сбрую. На самих коней не польстились, загнанных, с изорванными спутанными гривами.

Белояра бережно уложила Изяслава. Потемнели здесь травы, намокли кровью. Да уже и не залечить глубоких ран. Склонилось над ними небо ясное. Легла Белуша рядом с любимым, не чуя ни боли, ни страха.

- А братья?.. - спросил князь, тяжело приподнимая голову. - Жив кто остался?.. Кто схоронит нас?..

- Дружину твою, княже, птицы крылами прикроют, звери лесные кровь слижут. Спи, родимый.

- Сестра моя, жена моя. Самый верный воин мой. Последний друг мой...

Большеглазый ребенок с зари до зари припадает к оконцу. К тому, что глядит на большак. Не хочет игр и забав, ни на чей зов не откликается. Хмурая даль сосет взгляд. Приковылял хромой унылый отцовский конь, ржет горестно. Чужие люди шагают иногда мимо.

Молча выглядывает младший Изяслав, ждет. Не замечает уходящих дней.

Пара белых голубей закружилась над тусклым оконцем, забилась легонько крылами. Воркуют, и мальчик тянет тонкие руки им навстречу.

В то лето много было травки купины по яругам. Ни конские копыта не стоптали, ни зной не высушил. Как кровинки пролитые рдели, в поминовенье русских воинов.

Вот и любовь преданная - как тот малый, слабый цвет у ручья: и стрел летящих не испугается, и стоптана поднимется, и несказанной своей, смиренной, неприметной силой к жизни пробудит, сбережет, спасенье укажет. Даже когда и подкрадется, одолеет всё же безпощадная смерть - в небо Божье, в безсмертие душа рванется горлицей.

Сквозь века, сквозь горе прорастает алая купина в степи близ родника живого, на месте тяжких битв, на маленьком холме безвестном, где укрыла земля Изяслава и Белояру. Растет, солнцем наливается, с пчелами шепчется. Тихо в пустой степи, тихо...

А по Руси колокола поют.

РЯБИНА

Тиниэль,

старшей сестре и ближайшему другу

Рябина, высокая и тихая, росла чуть в стороне от веселой рощи, словно бы и принадлежала к племени своих сестер-берез и братьев-кленов, и сама по себе жила, своим разумом, как повзрослевшая дочка леса и поля. Весной ее поздняя, осторожная листва отчего-то имела пепельный нежный оттенок, а осенью такими яркими горячими искрами пылала она, что хоть бы не подожгла невзначай деревню.

По весне принято было березам венчаться с дубами, осинкам с кленами, и прочим деревьям меж собою. Многие сватались нынче в мае к рябинушке, но не ответила она. Рябина любила.

Любовь свою она хранила в тайне, ибо никто в роще не смог бы ее понять. Высокого юношу с глазами синее неба полюбила она. И ни кружево солнечных лучей, ни шепот прохладного ручья, убегающего в глубь рощи, ни шумные хороводы майских жуков - ничто не могло ее утешить и отвлечь.

"Никогда не быть нам вместе", - думала рябина. - "Ведь я только безгласное дерево. Нет у меня ни милого лица, ни быстрых ножек, ни пушистых кос, ни речи людской - ничего, чем пленила бы его."

У юноши была подруга, и солнечной осенью он дарил ей рябиновые бусы, с болью обдергивая ягоды с ласково клонившихся ему навстречу ветвей. А весной живьем срывал хрупкие белые цветы рябины, чтобы девушка могла забавляться и плести венки. Рябина счастлива была, что хотя бы так может порадовать любимого.

Догорала осень. Солнце клонилось к закату. Рябина затрепетала всею листвой, увидев того, по ком тосковало ее скрытое под шершавой корой древесное сердце. "Здравствуй, любимый", - прошелестела она.

Но он не разобрал слов, умело замахиваясь тяжелым топором. В рябиновой душе испуг сменился светлой радостью: "Ты возьмешь меня в свой дом! О, с какой радостью я стану тебе нужною!" - думая так, она тихо застонала, когда в стан вонзилось лезвие топора. А через минуту рябина стремительно упала в траву, роняя поблекшие за лето листья.

Любимый нес ее, искалеченную, почти с нежностью, и сердечко рябины пело.

Даже когда ствол раскололся на поленья и всё еще живое дерево ощутило горячее дыханье печи, ни гнева, ни горя не пробудилось в душе рябины. "Это счастье, о каком я только могла мечтать", - подумала она, -"в дождливый осенний вечер согреть тебя своим теплом, а затем обратиться в тихий седой пепел..."

Огонь набросился на древесную плоть. Искры взметнулись, как спелые рябиновые ягоды.

Юноша со своей подругой сидели у очага, без всякой мысли, как все влюбленные, любуясь огнем.

- Зачем ты срубил рябину? - нежно упрекнула девушка. - Я хочу бусы.

- Ничего, любовь моя, - ответил юноша, целуя ее. - На краю села есть еще рябина, я завтра нарву тебе ягод.

К счастью, этих слов рябина уже не могла услышать.

Сделка

В комнате двое: девушка и господин в черной маске. Закатное солнце сквозь окно бросает багровый свет на стену, на пустой стол, на сидящих.

- Интересный контракт вы предложили, не спорю, - даже под плотной маской девушка почувствовала усмешку. - Но почему вы решили, что ваша душа имеет какую-то цену, что ее можно обменять на деньги? Деньги дают всё, даже уважение людей, а душа, извините, материя абстрактная.

- Насколько я знаю, вы заинтересованы в подобных сделках, - у девушки нервно дернулся кадык. - Я никогда бы не пошла на это. Но у меня нет другого выхода.

- Пока вы молоды и не растеряли остатки внешней красоты, вы можете продать свое тело в бордель. Не знаю, правда, как оценят вашу ласку, наценку за бывшее целомудрие вряд ли получите. Можете продать тетрадки со своей писаниной по весу макулатуры. Сколько потянут все ваши рукописи, если взвесить?

- Не знаю.

- Многолетний труд, не нужный никому. Пожалуй, там скопилось побольше вашего собственного веса.

- Вернемся к нашей теме, - оборвала девушка.

- Хорошо. Но вы еще не называли суммы. Итак, во сколько же вы, милая, оцениваете вашу бессмертную душу?

Писательница назвала цифру невероятную.

- Но это не всё. Еще я хочу мировую славу.

- Ничего себе, - присвистнул господин в маске. - Хороший корабль или самолет стоит меньше.

- Ничем не запятнанная до сих пор. Довольно смелая. А главное, крепкая. Смотрите: били и рвали все кому не лень, а она держится. Железная! - набивала девушка цену своей невидимой, неосязаемой душе. - А вам, при вашем несметном богатстве, жадничать не к лицу, - у нее быстро пробились ухватки рыночной торговки.

Купец молчал.

- Ну хотите, - она едва сдержалась, чтобы не схватить его умоляюще за руки,- хотите, я вам продам и свой талант? За ту же цену.

- Талант ты продать не можешь, потому что он не принадлежит тебе.

- А кому же?

- Тому, о Ком я не смею поминать. Хватит об этом. Скажи лучше, зачем тебе такие деньги. Если цель мне понравится, мы еще потолкуем. Мне случалось торговаться с разными, - вдруг разоткровенничался господин в маске. - Одним деньги нужны были на шикарную машину, другим - на операцию больному ребенку. Забавно всех наблюдать.

- Чтобы люди уважали меня, считали за человека. Что я собою представляю, никого не интересует. Всё только деньгами мерится. Чтобы мать не стыдилась меня, не прятала глаза при встрече со знакомыми, оттого что ее дочь неудачница и ничтожество.

- Если вас в грош не ставят, вы для этих людей останетесь неудачницей при любых достижениях. Неудачница с мировым именем. Ничтожество с миллионами денег. Ладно, балуюсь я на досуге одним экспериментом. Собираю людские эмоции... В общем, вожусь с ними, как с сортовыми цветами. Интересные. За половину этой суммы я бы приобрел у вас какое-то чувство. Лучше любовь. Признаться, я их обожаю, это такие редкие розочки, каждая индивидуальна, и прекраснее ничего нет. Правда, попадаются и фальшивые, которые быстро вянут. А бывают сокровища.

- Любовь никак нельзя. Она во мне мертва. Убита. Ее убили. Она долго еще жила под выстрелами, а потом все же умерла.

- Жаль. Видно, хороша была.

- Я продам вам свой страх, - решила девушка. - Забавный цветок. Во мне, быть может, все убито, кроме страха.

- Чудесно, - захохотал купец. - И вам двойная выгода: без страха легче жить.

- Нет. Без страха легче умирать.

Тут комната озарилась горячим сиянием.

- Уже ухожу! Не трогайте меня, - завопил господин в маске, бросаясь к балконной двери, точно уличенный любовник.

Ангел взял девушку на руки, бережно обнял.

- Слава Богу, успел! - крикнул он, запыхавшись. - Летаю как угорелый. Сегодня восемнадцать вызовов...

- Простите меня, - плакала она. - Простит ли меня Бог когда-нибудь?

Маленький серебряный крестик жег ей грудь.

- Бедная моя маленькая чистая душа, обессилевшая в схватке с миром. Простит, конечно. Он добрый. А согрешить ты, к счастью, не успела. Еще бы секунда... Бог знает твою беду, и я знаю. Не плачь. Я помогу исполниться твоей мечте и подарю тебе покой, свободу от боли и унижения. Завтра у тебя выйдет большая книга. Посмертно. Ты скажешь людям всё, что сказать хотела. Тебя будут чтить. Твоя могила никогда не будет без цветов. А душа твоя пусть лучше принадлежит Богу.

Души нерожденных

Нерожденные, до свету убитые, родненькие!..

Жмутся неприкаянные некрещеные души у чужих окон, как птахи - сиротливые птахи, которым и зернышка никто не бросит на обледенелый наст... Кровиночки... Злая стужа пробирает. Может разве душа безтелесная чувствовать холод? А чувствует еще больнее, чем при теле, ведь у нее, души, нет ни одежды, ни кожи. А эти в тело и облечься не успели, и сердечки у них были всего-то с зернышко маковое, но стучались ведь эти сердечки в одном ритме с большим материнским сердцем, и жить хотели, так сильно хотели!..

Никто нас и не помянет, и не помолится... Не было, не жили, безымянные. И небо Господне нам закрыто... Наши жизни нерожденные кровушкой в сырую землю утекли, чистой кровушкой. Хоть бы травинкой горькой прорасти, цветком аленьким - матушке неродившей к ногам прильнуть. Ведь хочется не убийцей ее звать, а матушкой, мамой, мамочкой... Хоть бы птицей раненой в небо броситься, прокричать над всей землей голосочком детским: пощадите!..

Кричит, кричит этот немолчный хор убиенных детей на родной земле. Навек сердце надорвет тому, кто услышать сумел хоть раз.

Душам, землей и небом отринутым, лишь одна отрада: прильнуть незримым крохотным сгусточком боли к чьему-то окну, где чужая мама колыбельку качает, баюкает ласково сыночка или доченьку, счастливая. И простить всех по-детски, и по-детски порадоваться за этих рожденных деетй. На добрую ли, на трудную ли судьбу они рождены, это один Господь ведает, да всё лучше, чем между землей и небом скитаться в вечном отчаянии.

Нерожденные, без вины казненные!.. Помолюсь за вас хоть я одна, не в церкви Божьей - в чистом поле...

Copyright (c) "Русский переплет"