В этот день они больше почти ничего не говорили друг другу, в этот день началась их общая жизнь, свободная, горячая, простая.

 

Варя перестала тяготиться службой. Теперь работа стала занятием, заполненным ожида.нием встречи с Иваном. Эти часы без него были сладки и быстро таяли, как все сладкое. Ожидание не томило ее, ожидание было благом, потому что оно да.вало время ощутить радость предстоящего свидания.

Ее стол стоял у самого окна, выходящего на задний двор здания, где каким-то чудом сохранилась старая яблоня, бодро росшая посреди асфальтовой пло.щадки и ухитрявшаяся рожать зеленые, крупные плоды. Ее ветви упирались в окно, и, всматриваясь, Варя различала в листьях довольную своей жизнестойко.стью физиономию дерева. Иногда, когда Варя отвлекалась в своей грусти от окружаю.щей рабочей жизни, яблоня укоризненно кивала пышной верхушкой и важно со.ветовала брать пример с нее, несшей достойно свою нелегкую жизнь.

Дружба Вари со старым деревом не осталась незамеченной сослуживцами, но отнеслись они к ней своеобразно: были они люди незлые, с юмором, и питали к Варе симпатию. Кроме бухгалтера Зины, в отделе работали одни муж.чины, и их влюбленность в Варю произошла мгновенно, как только она появи.лась в заставленной столами и шкафами комнате.

Приходя на работу, она всегда заставала на своем столе круглое, большое и манящее яблоко вне зависимости от времени, которое стояло на дворе. Присут.ствующие делали вид, что они не имеют к этому никакого отношения, и даже Зина, очень крупная и пышная, с выпуклыми, добрыми, коровьими глазами играла в эту игру. Почему в ней не развилась коварная женская ревность к Варе - загадка, тем более что Зина, несмотря на габариты, была весьма мило.видной особой и мужчинами интересовалась.

В один из дней, когда Варя корпела над какими-то глупыми бумагами, утвер.ждающими земельный надел под строящийся магазин, Зина поманила ее в ко.ридор и там, мигая редкими, но длинными и толстыми ресницами, сказала:

- Я все смотрю на тебя, Варя, и удивляюсь. Я не могу налюбоваться на твою красоту. Зачем ты здесь? Почему ты с нами? И безмужняя? Ты ж звезда эк.рана, а не архитекторша! Скажи мне!

Варя не знала, что сказать. Она совсем не чувствовала своей красоты. Она не ощущала ее груза. Или ее легкости. Или особенной любви к себе за это. Она ощущала только потерю себя самой и от этого - одиночество, но как объяснить это Зине? Она, Варя, давно уже не знала, разве что в дальнем детстве, где ее жизненное место, зачем она на Земле, для кого?

Она посмотрела Зине в глаза и увидела, что той стало неудобно. Даже слеза выступила на карей, выпуклой радужке. На этом их разговор и окончился, но Варя теперь понимала, что живет Зина с недоумением на ее счет и даже страдает от этого, но как помочь доброй женщине, не знала.

Варя много дней провела в этой комнате, где находилось ее рабочее место архитектора, много бессчетных дней всех четырех времен года, пока не встал на ее пути Иван. И теперь дни набежавшей осени все были на зарубке, потому что были они дни встреч и разлук, и знала теперь Варя - для кого она.

Иван мятежен был. Белый, тонкий, спокойный, но внутри - мятеж. Быстро это Варя узнала, слишком быстро, и мятеж этот зажег и ее. Только так надо жить, только так. Яростно. Горячо.

Мальчик Христос было начало. Иван задумал написать житие Христа, но не по канону. И тревожился - прав ли - и рисовал десятки эскизов, потом рвал их один за другим - и в мусорное ведро, на свалку, чтоб только глаза не видели! Варя тай.ком собирала обрывки, складывала, склеивала и у себя в доме завела для них папку.

Без Ивана - были дни, когда они не встречались, когда они отстранялись друг от друга, чтоб дать течь собственным жизням и напитать их отдельным, несо.вместным бытием - она доставала эти эскизы и просматривала лист за листом, ища то, на что негодовал Иван.

Иногда находила, иногда замирала над загадкой рисунка, слишком страст.ного для жития Христа.

- Почему просил он : "Пронеси мимо чашу сию, отче! ", почему он боялся мук и смерти, зная, что воскреснет? Почему мы боимся небытия? Ты боишься смерти, Варя? Скажи.

- Мне страшно умирать, Иван, - говорила она и прижималась к нему, обвивая его горячее тело руками. - Мне страшно жить в другой жизни без тебя, без сына. А есть ли там сосны и маленький пруд с камышами? Легкие стрекозы и желто - лиловые цветки Ивана да Марьи? Или наши снега? Метели? Я люблю зиму, Иван, она бела, как ты, и она жжет щеки, как ты мне сердце.

- Мы будем там, Варя, мы все будем когда-то там, но как я люблю быть здесь, на земле, Варя! Я думаю, и Сын Бо.жий любил землю больше отечества небесного, да, я думаю так.

Иван теснее смыкал свои объятья, и вот Варя видела, как уходил он в сон и становился тяжелым и беспомощным. Уходил в сон, и уходил от нее. Окна мастерской затягивала ночь, порой так туго, что ни одна звезда не могла пробиться через ее покров. Осень все чаще насылала на город ненастные дни, и грозные тучи отнимали у неба ясную чистоту его.

Рыжая Тамарка, любимая соседка, как-то остановила Варю во дворе. Варя уж думала, будет ругаться, что заняла мужу денег на вино, но Тамарка, сверкая черными, свежевыкрашенными бровями, сказала:

- Варюша, ну до чего ты красива! Королева! Особенно с недавних пор. Мы с Витькой тобой любуемся из окна, он даже, мне кажется, пить стал меньше. Уж не влюбилась ли ты часом, подружка?

Варя улыбалась, качала головой. Вечером, идя к Ивану, она все вспоминала Тамаркины слова, и тело ее наливалось страстью, как яблоко соком.

 

Дни тянулись медленно и радовали Варю своим неспешным течением. Давно так с ней не было, давно, с самого детства.

Иван рисовал неустанно, запоями, и она тоже стала брать в руки карандаш. Так, на пару, проводили они вечернее время в мастерской, иногда покидая ее стены для долгих прогулок по осенней земле.

Солнца стало меньше, светило оно скуднее, и древесные, жаркие тела сосен постепенно остывали и темнели. Травы возле пруда поскучнели, стихли дач.ные детские голоса. По утрам на почву ложился иней, и в тени лежал он долго, охлаждая прилегающий к земле воздух.

 

В один день Иван предложил съездить в монастырь, к его матери. Мона.стырь был не так далек, в соседнем городке Н., в котором Варя ни разу не бывала, но слышала, что городок - многовековой и славен тем, что жители не раз осекали вражеские орды у его стен.

Ехать надо было не более получаса на электричке, затем столько же - автобусом. Автобус был старенький, тряский. Варя всю дорогу не отводила взгляда от окон, рассматривая окрестности, тронутые знаками уходящей осени.

Иван молчал, подремывал. Варя заметила, как легкая тень отметила его высокий лоб, очертив меж бровями крохотную морщинку.

Они вышли из автобуса, не доезжая до городка, у какой-то деревушки. Иван сказал, что так ближе.

К монастырю шли пешком по длинной, деревенского вида улице. Дорога была земляной, утоптанной, присыпанной гравием и песком, Вблизи домов все заросло травами, по которым жители протоптали тропинки к своим калиткам. Заборы, все по-деревенски высокие, с плотно подогнанными досками, скрывали, какая там жизнь, на подворьях. Только узенькие палисадники хвастались высокими зарослями золотых шаров и пышными метелками каких-то розовых мелких цветочков. Но как уютна была эта молчаливая улица! Куры перебегали дорогу, щурился на солнце серый кот, сидевший на столбе забора, щурился и делал вид, что нет ему дела до этих чужих людей, медленно идущих мимо. Гости они здесь, гости, а хозяин - он.

Варя усмехалась про себя на равнодушие животного, ее занимало путешест.вие, она остановила Ивана у колонки, захотелось напиться, вода была ледяная, невкусная, пахла железом. Иван улыбался одними глазами, смотря, как она пьет из горсти.

К монастырю вел легкий уклон. У предпоследнего на улице дома песчаная дорога перешла в асфальт, видны были купола главного храма, крайним к нему стояло желтое, одноэтажное здание, стояло уг.лом, черные, чугунные ворота были увенчаны висячим замком, дальше шел короткий металлический забор с узкой калиткой. Она была приоткрыта.

- Странноприимный дом, - сказал Иван. - Сейчас в нем приют для девочек. Как раз матушка моя в нем и командует. Пойдем.

Они вошли в калитку. Иван нажал кнопку звонка, тот час дверь отворилась, как будто невидимый швейцар уже стоял за ней наготове. Но это был не швейцар, это была девушка или, скорее, девочка в сером длинном платье, белой косынке, надвинутой сильно на лоб, отчего ее лицо казалось совсем маленьким и бедным. На нем не было румянца, но поджатые губки были пухлыми, детскими, беспомощными. Варя по.жалела маленькое существо, которое вопросительно глядело на Ивана.

- Позови матушку Веру, скажи, сын приехал.

Девочка безучастно вышла. Варя не успела оглядеться в прихожей, как встала перед ними высокая женщина в черном, встала так стремительно, что Варе по.казалось: это серая девочка превратилась в монашку. Да и похожи были эти двое, как близнецы, только разного возраста. Неуютно стало Варе и страшно. Монахиня взглянула в лицо, короткий взгляд ее был тяжел, он давил, оценивал со скрытной бесцеремонностью. О, как суров был этот взгляд, как суров!

- Твоя подруга подождет нас здесь, - сказала властно и повернулась, уводя за собой молчаливого Ивана.

Варя осталась одна. В прихожей стоял длинный стол с двумя лавками. От белой скатерти пахло неприятной строгостью и сиротством. Варе даже не захотелось садиться, она с неудовольствием постояла, потом стала ходить по комнате. Один угол сторожила икона Бо.гоматери с младенцем, лица обоих были серьезны и смотрели не на Варю, а вдаль, неутеш.ные, скорбные, скучные.

Варины мысли стали разбегаться, сердце томилось в ожидании не.приятностей, Ивана все не было, и она вышла на улицу, решив ждать его во дворе.

Двор перед домом был мал, несущественен, зеленая длинная скамья со спин.кой стояла под одиноким липовым деревом. Варя села на нее и сразу стало лучше. Осеннее солнце хорошо грело, во двор забежала колченогая собака, по.вертелась и выскочила через выбитую штакетину в покосившемся, дрянном за.боре, отделявшем заднюю часть двора от соседней усадьбы.

Варя начала привыкать ко двору и желтому зданию, к своему ожиданию, к ред.ким прохожим за решеткой ограды и таким же редким машинам. Наконец поя.вился Иван. Он был один. Что - то изменилось в его лице, и Варя увидела, как по.хож он на мать: та же властная решимость, тот же тяжелый, как ртуть, взгляд, такая же прямая, гордая спина. Никогда Варя не видела его таким чужим.

- Ничего, Варя, это пройдет. Когда мы встречаемся с ней, то становимся, как сообщающиеся сосуды: содержание наше перемешивается. Из-за этого она не любит общаться со мной, она слишком властна, моя мать. Ты не понравилась ей, пусть, я знал это, ты не понравилась ей как часть меня, не подчиненная ей. Такова моя мать, Варя, и она хочет, чтобы я стал иконописцем, у них своя иконописная мастерская, мы пойдем смотреть, это не здесь, это в монастыре.

Они вышли, свернули направо к монастырским воротам, большим, тяжелым, распахнутым настежь. Каменная арка, на высоких столбах которой висели во.рота, была чисто выбелена.

Направо от ворот в одноэтажном, на четыре окна строении, и была иконопис.ная мастерская. Когда Варя с Иваном вошли, там было почти пусто, пахло крас.ками и лаком, Варя уже отличала эти запахи, но родные дома, в мастерской Ивана, здесь были они чужими, холодными, пугающими. За большим столом си.дела женщина в темном платье и темном же платке, закрывавшем ей волосы, и медленно, бережно работала кистью. Варя приблизилась и увидела почти окон.ченную икону, небольшую, сияющую. "Всех скорбящих радости", - сказал подошедший сзади Иван, - а это Ирина, мы знакомы, мы когда-то с ней учились вместе, да, Ирина?"

Монашка подняла глаза от работы, и Варя удивилась их сходству с глазами Богоматери. Легкая улыбка, вернее, отблеск улыбки, колыхнулся на молодом, бледном лице. Ирина на секунду остановила кисть, кивнула им, губы ее тронули неслышные слова, и она продолжила работу. Варя стояла, наблюдая быстрые движения художницы, уже будто и забывшей о невольных зрителях.

Такую от.решенность Варя часто замечала и у Ивана... Ей казалось: разверзнись земля, налети огненное торнадо, Иван так и будет стоять с кистями, подмалевывая на по.лотне что -то видимое только ему, пока чудовищная стихия не поглотит и мольберт с красками, и его самого. И знала она, что любовь их слабее его творческой страсти и от этого - нена.дежна.

Яркий день больше не светил для нее. Смятенная, она вышла вслед за Иваном из мастерской, остановилась. Монастырь давил на нее своей громадой, своей чужой для нее жизнью, он выталкивал ее из себя, и Варе хотелось одного: вернуться скорее домой. Пусть даже без Ивана, который стоял рядом, совсем уже безучаст.ный, незнакомый человек, настолько занятый своими, тайными, мыслями, что Варя для него - предмет природы, мертвый камень у ноги или суетливая горлица, все равно. В одно мгновение мир вокруг нее замер и омертвел, как в сказочном дворце принцессы, уколовшей свой палец веретеном.

- Варя, Варюша, очнись, что с тобой? - голос Ивана обрушился на нее гласом из поднебесья. Окаменевшие воробьи запрыгали, горлица, ударив крылом, взлетела, маленькая монашка, стоявшая перед тем во дворе у двух колоколов, висев.ших невысоко над землей на деревянных воротцах, потянула за веревки, и раздался чистый хрупкий перезвон.

Под него они обошли монастырский двор, заглянули в церковь, душную от запаха ладана, красивую, трогательно - до.машнюю, заполненную, в основном, старушками, затем поднялись на площадку ремонтируемого главного храма, с которой открывалась панорама дальнего луга.

В этой экскурсии - путешествии больше всего Варе понравился извилистый спуск по узкой каменной лесенке, упиравшейся в замкнутый маленький дворик, где стоял колодец с добротным срубом. Да.лее шла стена монастыря, почти сплошь увитая понизу ежевикой, Варя отщипнула несколько ягод, они были спелые, сладкие, сердце ее отмякло, губы Ивана, лаская, коснулись правого уха, и стало хорошо.

Держась за руки, они вышли из монастырских ворот. Иван повел ее дальше, свернул направо, на неширокую, булыжную дорогу, круто стекающую вниз. Они почти бежали по ней и таким образом спустились к узенькой речке. Тут Варе отчаянно захотелось есть. Она вспомнила, что у нее в сумке припасены бутерброды, достала, протянула один Ивану. Так, жуя, они добрались до родника, запили пищу водой, подстав.ляя под нее, льющуюся из узкой трубы, свои рты. Варе уже было жарко, солнце раскочегарилось вовсю, небо сияло тонкой голубизной, глаза Ивана посветлели, матушкин, тя.желый блеск ушел из них.

Природа, занятая своими делами, равнодушно взирала на людей, ветер пошевеливал березовые космы, пронизанные желтым, откуда-то взялась щебенчатая тропинка, ведущая на холм. Они поднялись, и Варя ахнула. Монастырь, белый, величественный, освещенный прямыми солнечными лучами, отделенный от прочей суетливой жизни своей значительностью, был, как на ладони. На мгновенье ей показалось, что весь он, как некая волшебная чаша, возник только что, спущенный на землю прямо с небес Господом. Сердце ее затрепетало, затосковало, и она увидела свое бессильное человеческое одиночество так зримо, как видит его человек на пороге смерти.

 

На следующий день на работе Зина, налившаяся за осень спелой тяжестью довольной жизнью женщины, вызвала ее пошептаться в закуток коридора. Это было их место, мужчины не совали туда свои носы, а даже починили старые стулья и поставили у стенки, чтобы дамам не надо было стоять, обсуждая всякие женские дела и хитрости или приукрашивая косметикой свои, и без того красивые, лица.

Зина отличалась прямотой, никогда не ходила вокруг да около и спрашивала обо всем, что ее интересовало из жизни Вари, прямо в лоб. Уклониться от вопросов Зины было невозможно, и Варя смирилась, а потом даже стала чувствовать и облегчение от того, что с кем-то можно поделиться текущими переживаниями.

- Я видела тебя вчера с Иваном! В электричке.

-Ты знаешь Ивана? Откуда?

-Откуда? Да я родом из Н. Моя родня вся там, я же тебе говорила!

- Но при чем тут Иван?

- Как причем? Они тоже все оттуда. Их трое сынов у матушки Веры, и все - таланты! В мать. Красавцы! Да вся наша улица и рядошные с детства ими восхищались!

- Зина, да нет такого слова - рядошные!

- Пусть, ты же понимаешь, о чем я. Только матушка их богомольная больно, а уж властна! Ходу детям в сторону от Бога не давала. Знаешь, Варя, она до замужества университет окончила.

- Университет?

- Да. В школе у нас учительствовала. А, как муж погиб, жизнь свою перевернула: детей на сестру оставила и исчезла. Вернулась через три года уже матушкой Верой.

- А другие дети где, мне Иван ничего не рассказывал...Так у него есть братья?

- Старший, у которого память-то фотографическая, в монастыре мужском, где - запамятовала, а знала, люди говорили. Второй - тоже по духовному делу, в хороших церковных чинах в Москве. Один Иван непокорство проявил, художником решил стать, из дому ушел в интернат для одаренных детей, тетка ему способствовала, с той поры мать его с сестрой в раздорах, не общаются. А могла и помириться, раз по Христу живет!

- Может и помирилась уже, все-то ты, Зина, знаешь!

- Может, спорить не буду. Только не гуляй ты с Иваном, Варюша, не даст он тебе счастья! Да ему и матушка не позволит, ты ее не знаешь. Один раз с сыном обмишулилась, другого раза себе не позволит!

- Да ты все нафантазировала, Зина! - изображая равнодушие к словам товарки, говорила Варя, а у самой сердце уже до судороги сжалось, губы едва выдавливали слова.

- Идем работать, а то Пал Палыч рассердится!

Павел Павлович, начальник, уже заглядывал в закуток, делал безразличное лицо и исчезал. Потом заглядывал снова: не нравился ему долгий разговор женщин, ох, не нравился! И Зина вся в красных пятнах, и Варя не в себе, о чем это можно с таким волнением говорить, не случилось у кого из женщин чего нехорошего?

Но нет, обе пришли и сели на свои места, придвинули бумаги, Зина через минуту щебетала по телефону с главным бухгалтером, Варя пододвинулась к компьютеру, и ее быстрые пальцы побежали по клавиатуре. Рабочий день прошел, как всегда.

 

Осень этого года была ясной и теплой. Дни длились и длились, и, казалось, им не будет конца, зима забыла о своих обязанностях, а, может, ей было лень теребить вялые темные тучи и встряхивать перины со сбившимся снегом. И все же в один день сменился ветер, к вечеру сильно потемнело, пошел мокрый, стаявший через день, снег.

Варя ночевала у себя: последнее время Иван пропадал в Н., в иконописной мастерской монастыря. Он стал рассеян, замкнут, молчалив. Просыпаясь ночами одна, она слышала за окном стоны и всхлипы дождя, порой жалобные поскрипывания лестницы под чьими-то ногами, острожные покашливания. Она замирала в надежде, что шаги эти замрут у ее двери, что вот-вот весело запляшет ключ в замочной скважине, и высокий голос Ивана спросит шепотом: - Варюша, ты спишь?

К десятому декабря снега окончательно покорили землю. Накануне Варя получила письмо от матери с фотографией сына. Он сидел на стуле, обнимая за шею большого игрушечного коня, и улыбался. По всему было видно, что у бабушки ему хорошо, да и мать писала с гордостью, что о Варе он не вспоминает, хотя она каждый вечер, перед сном, рассказывает внуку, вместе со сказками, о маме, которая живет далеко и очень скучает по нему.

Варя перечитывала письмо и думала: - Зачем я так живу? Почему Иван? Почему не сын? Что я делаю? Нет, надо ехать к ним, надо ехать!

 

Она договорилась на работе об отпуске, она сказала Ивану, что хочет съездить на Украину, к сыну, что, возможно, привезет ребенка. За цветами и комнатой присмотрит Зина, коллега, она такая ответственная женщина.

- Да, конечно, - рассеянно сказал Иван.

И не понятно было, к чему относились его слова: к тому ли, что она привезет Егорку, или к ответственности Зины.

Он бросил карандаш, которым рисовал все время, пока она говорила, сел не на тахту, рядом, а на пол, у Вариных ног, положил голову ей на колени. Его горячее дыхание прожигало халат, волновало, и разговор продолжился, когда они уже лежали, усталые, остывающие от страсти.

- Иван!

- Да?

-Ты знаешь, о чем я хочу спросить?

- Да. Но не будем сейчас об этом говорить. Потом.

- Когда?

- Когда вернешься.

- Ты будешь ждать?

- Я все время жду.

- Ты мне ничего не рассказываешь...

- О чем? Я работаю. Много. Это сейчас для меня главное.

- Только сейчас?

- Ты знаешь сама.

- Ты говорил со своей матерью обо мне?

- Говорил.

- И что?

- Она считает, что ты слишком красива. Далека от церкви. Самовольна. Дочь Евы!

- Ты с ней согласен?

Варя чувствовала, что Иван улыбается. Она сердито положила пальцы ему на губы и погасила улыбку. Дочь Евы! Да они заодно, мать и сын! Насмешники! Вот она, Варя, вернется и поставит все на свои места.

 

Накануне отъезда Варя все волновалась, перекладывала дорожные вещи, пересматривала - не мало ли? - подарки сыну, ладони у нее вспотели, и, чтобы успокоиться, она затеяла уборку, потом бросила, вспомнив нехорошую примету убираться до отъезда. Решила идти к Ивану пораньше, готовить ужин: Иван поехал в Москву за красками, скоро должен быть, эта их последняя ночь перед первой разлукой. Да, первой, как ни странно. За четыре месяца знакомства они ни разу не расставались больше, чем на день-два. И то лишь в эти последние две недели...

Варя шла по скрипучему, свежевыпавшему снежку, осветлившему улицы города мягким голубым светом, легкий морозец гладил щеки, было хорошо и хотелось идти долго, наслаждаясь своим молодым, полным ожидания любви телом.

Из-за двери Ивановой комнаты выползала полоска света. Приехал! Варя приотворила дверь, вошла на цыпочках и замерла от неожиданности: женщина в черном сидела за столом и рассматривала Ивановы рисунки. Она так углубилась в свое занятие, что Варю не заметила.

- Много эмоций! Экспрессия, одна экспрессия! Но хорошо, хорошо-то как, спаси Господи!

Она несколько раз широко перекрестилась, и тут Варя поняла, что это матушка Вера, мать Ивана.

Женщина обернулась, увидела Варю, несколько мгновений их взгляды ревниво единоборствовали, потом матушка опустила глаза и еле слышно вздохнула:

- Здравствуй, дочь моя! Случайна наша встреча, а видно, так распорядился Господь. Видно, нужно ему, чтобы мы с тобой поговорили.

- Я слушаю вас, матушка. О чем говорить будем?

- Об Иване. Ты уже знаешь, Варя, Господь отметил его большим талантом. И Он один может указать, как распорядиться им. Но сын мой своенравен. Упрям. И велика в нем тяга к мирской, суетной жизни.

- Но что же тут плохого? Разве это мешает его трудам?

- Мешает. Как вода уходит в песок, так силы мужчины уходят в женщину.

Варе стало смешно. Монахиня, а такие банальности!

Мать Вера нахмурилась. Выражение лица ее изменилось: стало холодным, властным, в глазах зажегся горячечный огонь.

- Писать Христа, а Иван пишет его, и ты знаешь это, можно только живя во Христе. С молитвой денной и нощной. Усмиряя плоть свою. Отойдя от мирской суеты. Если ты любишь моего сына, оставь его. Не блазни его. Если любишь.

Ее пальцы перебирали четки, глаза уже не смотрели на Варю. Все было сказано.

 

 

Вместо месяца Варя пробыла у матери почти два. У сына случилось воспаление легких, маленькое тельце его трепала лихорадка, жизнь уходила из него. "Наверное, Бог есть, и я прогневала его, - думала Варя, выжимая в холодной воде марлевую повязку и укладывая ее на лоб сына. - Господи, спаси и помилуй!" Она читала над сыном все молитвы, которым научилась у Ивана, ходила в церковь и ставила свечу за свечой, позвала священника совершить святое причастие, и мальчик начал поправляться. "Ну вот, я говорила вам, что будет все в порядке, мамаша, - сказала старенькая участковая, прибегавшая к ним так часто, как вовсе и не приписывалось участковом врачу. - Современная медицина делает и не такие чудеса. Но самое большое чудо - это ваша любовь, Варя. И Господь Бог тут совсем не причем".

И правда, когда Егорушка поправился, Варя про Бога забыла, но каждую минуту теперь с тоской, до слез, вспоминала Ивана, раз за разом перебирала в уме разговор с его матерью. Сердце бередила тревога, неясная, смутная.

. ...Она сказала ей тогда, что уезжает, что этот месяц разлуки будет им с Иваном испытанием, но что она, Варя, любит Ивана, как мужа своего, и будет любить, даже если его мать встанет между ними. "Вы, Варя, я вижу, не совсем понимаете меня! Я не враг своему сыну. Но дело, на которое он себя направляет, это служение Богу и оно требует другой жизни".

Другой жизни! Какой? Без нее, Вари? Без сосен над маленьким прудом? Нет, нет, нет!

Она писала ему коротенькие письма, все о своей любви, однажды заказала междугородний разговор, но Иван не пришел. Она сходила с ума от тоски. Один сын спасал ее от сердечного недуга...

В первую же неделю своего пребывания на Украине Варя получила от Ивана большое, ласковое письмо и Рождественскую открытку, нарисованную им. Младенец Христос в белой накрахмаленной рубашонке сидел на коленях у Марии, сложив пальчики в благословляющем жесте, а вокруг пестрели разноцветные башмачки с рождественскими подарками, конфеты в золотистых обертках, пряничные игрушки. Потом пришло еще два письма. Больше Иван не писал. Сын с ее помощью повесил Иванову открытку над кроваткой и теперь перед сном все просил мать рассказывать истории про мальчика Христа. Каждый вечер ему требовалась новая, и Варя истощала свою фантазию, придумывая их. Но вот настал день отъезда.

О том, чтобы взять к себе сына, теперь, после его болезни, не было и речи. Она перестала спать. Одни и те же мысли укором вертелись в голове: "Зачем она уезжает? К кому? Почему не остается здесь, не устраивается на работу, чтобы жить рядом с сыном и для него? Что она за человек, Варя? Куда стремится? Чего хочет?" Даже радость от скорой встречи с Иваном, нетерпеливая, волнующая тело радость, остывала от этих вопросов.

 

Городок, февральский, студеный, укутанный снегами показался ей после южной украинской земли чужим и некрасивым. Некрасивы были его расчищенные от снега улицы, окаймленные невысокими сугробами, почерневшими со стороны дороги от грязи. Некрасивы были темные толпы людей на автобусных остановках - ни одного яркого пятна! - и некрасивы были бесчисленные окна домов, равнодушно глядевшие на Варю, с бледными щеками которой так и не смог справится въедливый морозец. Иван ее не встретил, хотя она и послала на его адрес телеграмму. На всякий случай.

 

Она вошла в свою комнату, села, не раздеваясь, на тахту и огляделась. В комнате было тепло. Чисто. На окне цвели фиалки. "Должно быть, Зина часто приходила, она аккуратная, цветы любит, вот как они разрослись, распустились", - подумала Варя. Теплое чувство благодарности к подруге растеклось по телу и оживило его. Жизнь показалась немного светлее, чем в первые минуты возвращения.

Варя заставили себя вскипятить чай, пожевать мамины бутерброды, которых осталось вдоволь - есть в вагоне почему-то не хотелось, сполоснула за собой чашку. За дверью кухни, в бабкиной комнате, слышалось непрерывное мычание, все на одной ноте, тусклой, нечеловеческой: соседка снова была пьяна. И внезапно Варя позавидовала старухе, которая днем спокойно прядет свою пряжу, перемежая работу приемами рюмочек красного, а ночью храпит и даже слова такого - бессонница - не знает. Да и мается только тогда, когда нечего выпить. Святая старуха!

В комнату постучали. Вошла Тамарка. Рыжие волосы ее были собраны в красивый пучок, глаза под черными бровями сияли. Варя тоже обрадовалась, расцеловалась с соседкой, стала поить чаем. Тамарка озабоченно смотрела на нее:

- Да ты бледна, Варенька, похудела, в дороге так притомилась или случилось что?

Варя рассказывала ей про жизнь на Украине, про болезнь сына, и удивлялась: сколько всего случилось за два месяца! Рассказывала, а сердце уже щемило:

- Зачем не привезла Егорку, что она за мать такая, нехорошо!

Тамарка сказала:

- Не печалься, Варя, пусть ребенок пока побудет у бабушки, раз слабенький такой. Тебе самой поправляться надо, смотри, все косточки светятся.

И погладила Варю по руке.

 

Возле Ивановой двери Варя постояла, унимая скачущее дыхание, потом потянула за шнурок: колокольчик ответил знакомым перезвоном. И все. Тишина. Варя подождала, потом снова дернула и, когда колокольчик замолчал, прислушалась. Опять тишина. Тишина? Она осторожно прислонила ухо к двери, напрягла слух и замерла. Ей показалось, что с той стороны тоже кто-то стоит у дверей и слушает. Ей показалось, что она уловила теплую струйку дыхания скрывавшегося там человека, она чувствовала сквозь дверь его ожидание, его злое, напряженное нетерпение: пусть эта женщина скорее уйдет!

И она ушла. Не оглянувшись назад: на лестницу, дверь, окно, дом. Ушла, чтобы не возвращаться. Нельзя возвращаться в прошлое...

 

Через неделю бабка, очнувшись от пьяной одури, углядела в доме Варю, поздравила с приездом и вынесла письмо и большой пакет.

Письмо было от Ивана. Иван писал, что не хотел ее тревожить там, на Украине, что дела его решались долго и трудно, но, наконец, решились, и он уезжает. Уезжает и не вернется, пока не обучится иконописи, пока не напишет цикл картин о Христе таким, каким он его задумал. "Это мое послушание. Сколько оно продлится, Бог весть. В комнате моей будет жить приходской священник храма святых Владимира и Ольги, отец Игорь. Человек он хороший и добрый, образован, знаком с моей матушкой. Оставляю тебя им на попечение. Но ждать меня не обязываю. Выбор - за тобой".

Варя развернула пакет. Это была ее самая любимая картина, сосны над маленьким прудом, которую Иван написал в те, осенние дни, первые дни их любви. От картины пахло Иваном, его руками, губами, его сильным, молодым телом.

Неожиданно для себя она закричала. Она кричала тем страшным криком, который когда-то вырывался из ее груди сам по себе при родах сына, диким, животным криком. Она кричала и одновременно видела себя со стороны - с разверзнутым в болезненной гримасе ртом, некрасивую от мук, бледную, со вздувшейся голубой жилкой у виска. Комната качалась в набегающей черной тьме, сквозь которую пробился вдруг сильный стук в двери, потом появились голоса, потом кто-то брызгал в лицо водой, размыкал зубы, всовывал под язык что-то твердое, круглое, горькое. Когда стены и потолок встали на свои места, она увидела Тамаркино лицо. Ее брови были черны, как будто их только-только накрасили, рыжие крупные веснушки пятнали белые щеки, в глазах билась тревога. Витька стоял рядом и держал стакан с водой. Варе стало стыдно, и она заплакала.

 

На следующий день она пошла в церковь Успения Пресвятой Богородицы, куда как-то водил ее Иван смотреть привезенную на несколько дней икону Казанской божьей матери. Темноликая, печальная женщина с дитем на руках показалась ей прекрасной, но и только. Лицо же Ивана в ту минуту поразило ее восторгом, почти экстазом, от которого его щеки загорелись, а глаза приобрели пьяный блеск. Варе тогда стало нехорошо, как будто она подглядела то, что ей не полагалось видеть.

Церковь была почти пуста. Несколько старушек ходили от иконы к иконе, крестились, ставили свечи, молодой мужчина с ребенком на руках читал расписание богослужений, женщина, чей возраст скрывал черный, надвинутый на брови платок, медленно и аккуратно подтирала шваброй пол. На Варю никто не обращал внимание.

Она подошла к церковной лавке, и, вслепую тыча рукой, накупила с десяток иконок разного размера, сложила все в пакет, еще некоторое время походила по церкви, утихомиривая внезапную дрожь тела. На улице, несмотря на морозность дня, дрожь прошла окончательно.

 

Варя приехала на вокзал как раз к электричке. Через полтора часа она шла по тихой, забеленной зимой деревеньке, по знакомой дороге, узко расчищенной от снега, шла и удивлялась, что никак не может дойти до монастыря. Дорога все длилась и длилась, являя один за другим заборы окрестных домов, но не монастырские стены. От недоумения Варя остановила девчушку с ранцем, больше никого на улице не было, спросила про монастырь. "Да вот же он!" - девчушка указала варежкой вперед, и Варя сразу увидела купол храма. До приюта, где она надеялась застать мать Ивана, было несколько шагов.

Дальше действие разворачивалось так медленно, что Варя уставала ждать каждый следующий эпизод. Казалось, прошли часы от момента ее звонка в приютские двери до выхода к ней матушки Веры. Но вот монахиня вышла, жестом указала Варе на скамью, села сама, спрятав руки в широкие складки своей черной одежды. Милые Ивановы глаза глянули на Варю. Глянули, потемнели, налились стальным блеском, потом просветлели, смягчились, но остановить ее они уже не могли.

Время сошло с ума. Стены, потолок, пол, лицо монахини завертелись, сменяя друг друга, как стеклышки в калейдоскопе. Торопясь, Варя перевернула пакет, рассыпала по полу иконки, наступила сначала на одну, потом на другую, и начала топтать, давить все, с наслаждением слушая хруст тонкого дерева и стук своих сапожек по полу. Мать Ивана сидела молча.

 

Она кружилась в своем диком танце до тех пор, пока от иконок не остались щепки, потом опустилась на пол, собрала мусор и высыпала его на колени сидящей женщине. Женщине, которая могла стать ей матерью. И женщина, уронив лицо свое в этот мусор, поцеловала его сухими Ивановыми губами. И долго гладила Варину голову, прижавшуюся к ее коленям.