Гофрированные крылышки неизвестного мне существа складываются у него на узкой спинке в виде бледно-голубого веера. Оно сидит напротив меня, прямо на письменном столе, в ворохе бумаг. У него длинные тонки пальчики, которые шебуршат мои записи. Незаконченные и не начатые. Сколько ты будешь спать? √ спрашивает оно детским строгим голоском, - не совестно, уже давно утро, давно. Оно сердито хмурит слегка припорошенный перышками лоб. Я не воспринимаю его всерьез. Я хочу еще спать. ⌠Пишу плохо, - отвечаю, чтобы отвязаться, - совсем никуда┘■

Когда я писала тебе письма в армию, и еще раньше, когда мы разговаривали (сколько слов на ветер!), я старалась убедить тебя в том, что наркотики опасны для нас, так как мы очень слабы, мы генетически неустойчивы и что для одного - проба, для нас привычка, жизненная необходимость. Почему я так говорила, почему так думала? Будто знала все наперед, невнятным далеким знанием пытаясь предостеречь тебя настоящего. Но знать наперед, это не значит знать наверняка. Свое знание я приписывала опасениям, страхам, но не уверенности, что именно так и будет. Я не жалела времени на разговоры и убеждения, хотя уже тогда я чувствовала их какую-то невесомость, их напрасность и нарочитость. Я говорила, убеждала, упрашивала, предупреждала. Ты отнекивался, ты соглашался, да, да, конечно, никогда, ни за что, ты даже плакал. Ты ведь очень меня любил? Очень?

Произношу твое имя, когда одна. Удивительно, избавившись от тебя, оно звучит совершенно иначе. Я тщательно собираю такие чужые звуки, но они лопаются как мыльные пузыри, оседая крошечными солоноватыми каплями на моих губах. Твое имя не признает меня, не допускает до собственной фонемы, твое имя ничего не скрывает и не прячет. Твое имя никак не связано с тобой. Могу сто тысяч раз произнести его, но ничего не произойдет. Зов затеряется в путанице снов и воспоминаний. Не достигнет слуха того, кому предназначен. Рассыплется холодной моросью на дома, деревья, головы и плечи чужаков по случаю признавших твое имя за собственность. Сколько бы не звала, сколько бы не кричала┘Изнанка твоего имени √ пустота.

Я не пробовала наркотики из тех, которые стали жизнью моего брата, но в больнице мне делали наркотические лекарства после операции, и мне было знакомо чувство безветрия, которое накрывало мягкой подушкой сна сразу после очередного укола. Представляешь, даже синдром отмены был, но я быстро восстановилась.

После того, как умер наш отец, я два года болталась где-то на грани, и мне это даже нравилось или нет, меня это удовлетворяло, меня прельщало потерять жизнь, но жизнь не теряла меня. Уж не от меня ли ты заразился ненавистью к жизни? Где я была в то время, когда должна была быть рядом с тобой? Что делала? Какая из глупых ошибок √ чудовищных ошибок, стала началом твоего конца?

Вечером ты вернулся поздно. Я никому не сказала ничего. Я просто ждала тебя в маминой комнате, она ночевала у бабушки. Я сидела и читала, в двенадцать ты пришел. Через некоторое время ты заглянул ко мне, я не начинала разговора, я молчала, не различая букв в книге, которую держала в руках. Ты спросил меня:

- Ты ничего не брала из моей комнаты?

- А что ты ищешь, - спросила я в ответ, вопросом на вопрос, - я убиралась у тебя, нет, я не лазила по твоим вещам, мне это не нужно, просто хотела прибраться.

Ты спросил уже конкретно:

- Ты не видела спичечного коробка?

- А что в нем было?

- Ничего. Там было мое. Так ты не брала?

- Я его выбросила.

- Как выбросила?

- А так взяла и высыпала в унитаз.

- Зачем ты это сделала? Ты знаешь, сколько это стоит? Зачем выбросила?

- Потому что в моем доме не будет наркотиков.

- Это не наркотики, это просто травка.

- Для меня это наркотики, даже просто травка. Чье это?

- Мое.

- Ты куришь?

- Да, немного, не волнуйся, сейчас все курят, ничего страшного┘

- Зачем ты это делаешь? Зачем? Ты не выберешься┘Ведь просила тебя, хочется кайфа - пей.

- Нет, после алкоголя мне плохо.

Я плакала, ты меня успокаивал и говорил:

-Ничего, все будет хорошо, я обещаю, только не говори, пожалуйста, никому, я обещаю тебе, что все будет хорошо.

- Ты пойми, я так люблю тебя, так нуждаюсь в твоей поддержке, мне тяжело. Я не могу потерять тебя. Как тогда жить?

- Да-да, я все вижу, ну ничего, скоро все будет по-другому, ты знаешь, как мы будем жить, как мы замечательно будем жить, я буду рядом, я во всем тебе помогу!

- Помоги, я прошу тебя. Если с тобой что-то случиться, я не переживу.

- Конечно, только не говори маме, что нашла у меня, и, знаешь, ты правильно сделала, что выбросила.

Круглые испуганные глаза.

- Я не знал, что все так серьезно, правда не знал, думал баловство, но ты мне все объяснила, теперь я понял, спасибо тебе, спасибо┘ Только не плачь, что ты плачешь, я прекрасно могу обходится без этого, даже не замечу.

- Ты мне обещаешь, что больше не будешь курить траву?

- Конечно, обещаю, мне и не хочется, даже не тянет.

Потом мы ужинали, говорили о чем-то незначительном. Я успокоилась и поверила, очень хотелось верить, что все еще может наладиться. Все эти предчувствия, я гнала их прочь, мы сильные, мы выберемся. Это было поздней осенью. Летом ты демонстрировал передо мной дорожки от уколов и кричал, что все, ты наркоман.

- Неужели ты не понимаешь, я наркоман, мне плохо, я не могу без ханки.

Ханки?! Потом я узнала, что такое ханка.

- Где оно?

- Я его верну.

- Где, у кого ты его оставил?

- Я дал его поносить одному парню.

- Я не понимаю, как ты мог взять кольцо, а потом его еще и отдать кому-то, я не понимаю этого, объясни.

- Я ничего не буду тебе объяснять.

В твоих глазах читалась ненависть.

Маме ты признался, что кольцо заложил за тридцать рублей (тогда тридцать тысяч). Что же это за число ⌠тридцать■: тридцать серебряников, сейчас тебе тридцать лет и меня уже ничем не удивить. Мама дала тебе деньги, ты принес кольцо. Вскоре ты убежал, опять вернулся, лежал, тебя ломало. Приходила твоя девушка, какой-то друг, пили водку, но тебя она не брала, я разминала тебе спину, потому что тебя крутило, ты плакал. Я уговаривала тебя поехать в больницу. Сердце мое обливалось кровью, ты был похож на красивое раненое животное. Именно тогда я отказалась от рациональности, как от оружия совсем неподходящего к защите себя и твоему спасению.

- Нет, я обойдусь, перетерплю, нет, все нормально √ ты убегал, кружил по окрестным улицам, возвращался, вновь убегал. Твоим друзьям все это надоело, и они ушли. Ночью ты не сомкнул глаз. Утром легче не стало. Ты сказал: ⌠Помогите, все равно как, я поеду в больницу, больше не могу■.

Мне не в чем себя упрекнуть. Но чувства и мысли часто противоречат друг другу. Душевная боль противится логике. Возвращаясь в эти дни, я вновь оказываюсь в той же самой комнате, где на диване, покрытом красным пледом, лежишь ты, уткнувшись лицом в подушку. Я вновь застаю себя растирающей твою спину, тронутую легким загаром. Ты поворачиваешь ко мне свое заплаканное лицо, ты жалуешься на боль, ты спрашиваешь, что тебе делать,. А я не знаю, что делать. Я только чувствую, что это конец, хотя до конца оставалось еще 10 лет.

На третий день твоей больницы я приехала к тебе. Ты вышел со свернутой на бок шеей. ⌠Мне дают тут, не знаю что, но мне очень плохо, забери меня отсюда■. Ты плакал навзрыд и клялся, что ни за что, никогда. ⌠Клянусь, клянусь, все что угодно, лучше водка, чем так. Посмотри вокруг - здесь одни дураки■.

В областной психбольнице нет, пожалуй, уже ни одного отделения, где бы ты уже не лежал, за исключением судебки.

Конечно же, я поверила тебе, а как иначе. ⌠Да, - сказала маме, - там ужасно, ему очень плохо, он одумался, он все понял, нам нужно его увезти отсюда■. ⌠Но куда мы его повезем, нет пусть так■. Не помню уже, увозили ли мы тебя в тот первый раз или нет, помню лишь, что домой ты так и не вернулся.

- Я буду жить у друзей, мне так легче.

- Хорошо живи. Как ты?

- Все хорошо, у меня все нормально, никаких наркотиков. Все - хорошо.

- С кем ты живешь, где?

- У друзей.

Теперь ты говоришь, что тебя выгнали, что тебе не дали жизни в родном доме и всякую чушь, нет, мне не обидно, моего брата давно нет, давно.

Мой дружочек тут как тут, тончайшая тюль его крылышек сегодня изумрудного цвета. Он хохочет прямо мне в лицо, он потешается надо мной.

- Фу, какая глупая, старая, странная гусыня, наконец-то ты вздумала писать. Так пиши, посмотри, как совершенны и мудры эти черные трудолюбивые букашки √ о, священные буквы, эта женщина √ худой сосуд, она не достойна вас, бессменных тружеников мысли.

- Ах, гадкий, - говорю я ему, - прочь отсюда, кыш! Я выдумала тебя, не маячь перед глазами, мне плохо, я осталась дома одна, чтобы в тишине предаться своей скорби, но ты, маленький мерзавец, только все портишь. Я не звала тебя, зачем явился?.

- Я являюсь не тогда, когда этого желаешь ты, а когда я того желаю, - важно отвечает это существо, по ошибке принятое мною за друга.

- Ты скверно выглядишь, дорогуша, кому как не мне знать. Посмотри на себя в зеркало: тусклые волосы, запавшие глаза, бледное осунувшее лицо. На кого ты похожа, знаешь?

- Да.

Я вздыхаю.

- Ничего не говори, прости, что я злилась, я скверно выгляжу. Но мне плохо.

- Тебе может всю твою оставшуюся жизнь быть плохо, и что это основание твоего чучелизма?

- А разве нет?

- Ха-ха, заливается мое существо, - его крылья из изумрудных становятся пурпурными - все так просто, ты действительно гусыня, раз не видишь этого, проще не бывает. Ведь завтра ты станешь на целый день старше, представляешь, на целый бесконечный день, и еще на день и еще┘ Ты похожа на нищего с дырявой сумой. Все, что попадает в эту суму, теряется в ее бездонном дне, а когда нищий пытается что-нибудь извлечь из нее, она все время оказывается пуста.

Кто-то сказал, но кто √ мне непонятно. Я услышала голос, я уловила его чутким ухом (как всегда, чутким, как всегда расслышивающим самое неслышимое) √ но где говорящий?

Я бегу дальше, прочь с вокзала, автобус, я покупаю билет у кондуктора и, когда уже выходить, падают мои туфли. Я шарю по земле в надежде найти их, нахожу, ноги что ли отекли, или туфли всегда были малы мне, не знаю √ но не влезают в странно суженные лодочки, и я их держу растерянно в руках. Молодой парень весело скалится, пытаясь влепиться в меня своим потным телом, будто ненароком касаясь моего бедра. ⌠Уйди■ √ просто говорю, я знаю наверняка, что неслучайно оказалась там, где сейчас, я ищу, сказавшего мне, обратившегося вскользь, обронившего всего лишь одну фразу. Но странной уверенностью я знаю, что иду по его следу, что чую запах его присутствия, но не вижу. Будто шепнул он мне ⌠следуй за мной■, и я следую, покорная этому зову.

Но обращен ли был ко мне этот зов?

Я не хочу твоей смерти, но не желаю тебе той жизни, на которую ты себя обрекаешь. Мучительнейшая, утонченная пытка √ кто твой командир, твой генерал, фельдмаршал твой где?

Я бегу наперегонки со временем, которое преодолевает мои усилия, все мои нечеловеческие человеческие усилия одним единственным мгновением. Я так и буду преследовать тебя? Так мне и нестись вслед неузнанной мелодии? Сколько чужых глаз, рук, слов, мыслей, движений, запахов мне придется еще пропустить через себя, чтобы угадать или догадаться или вспомнить или узнать или обнаружить истинное значение/звучание фразы, оставленной в моих органах предупреждением неопределенности. Готова ли я ко всей этой сумятице и ее продолжению?

Скажи еще раз, только лишь еще один раз, выпусти из мертво стиснутых челюстей плевок этой незатейливой фразы, услышанной лишь мною, рядом со мной забудь его.

У каждого из нас случаются такие обстоятельства, когда жизнь и смерть теряют свое правдоподобие и телесность реального предстает твоей собственной выдумкой, а ценность физических фактов твоего существования и вовсе сомнительной. Я √ живу, я живу, я живу, я жи ву, я-а-а-жи-ы-ы-вфу-у-у. Я √ это я, а ты- это ты. Но это - что и как?

Я расквитаюсь с тобой за всю боль, причиненную тобой, как только стану тобой, как только это испепелю, сотру с лица земли, уничтожу. Тогда граница между мной и тобой просто аннулируется. Готов ли ты к такому варианту? Знаешь ли?

Людей, стучащихся в мою дверь с вопросами о тебе, не знаю. Незнакомы и пустопорожни овалы их лиц, глаза их бесцветны. К грубости не привыкла, но отношусь невозмутимо к тяжеловестным фразам, обращенным к твоему отсутствию. Вся проблема заключена в моем крошечном фрагментарном я, озабоченным тобой и принадлежащим тебе. Что во мне мое?

Отказ от себя не означает отказа от желаний, и я желаю видеть тебя, говорить просто и незначительно, виньетками задушевных фраз изукрашивая мертвую плоть наших отношений. В чем они? В ком? В худосочных свечечках, стекающих в бесформенные комочки воска, сгустки желтой пахучей скорби, за тебя, все за тебя, все о тебе┘ Или в чудовищном мороке ненависти и ухарства √ а┘чтоб тебя┘ Или в незатейливых подарках √ не откуп, нет, но ничтожное и тотальное доказательство любви √ к тебе, любому, какой ты есть √ это самое главное. И ты это знаешь.

Как никто другой ты ранишь меня, в самое нежное и самое уязвимое, самое надежно спрятанное и самое откровенное, самое неизбывное и самое затаенное - моя душа тебе нараспашку.

Думаю, что каждому из нас посылаются подобные встречи для вспоминания иных встреч, иных событий, для того, чтобы внезапным откровением выхватить самую свою суть √ из сокровенного небытия. Мне это пока не удалось.

Когда я умру, когда ты умрешь. Нет. Когда ты умрешь, когда я умру. Нет, нет. Я убиваю тебя собой. Я растворяю тебя в кислоте своей любви. Я не могу без тебя, но ведь могу же, могу. Что еще сказать. Ведь нет тебя. Нет. Я чувствую твою смерть. Когда я умру┘.. когда ты умрешь┘┘. Небо, бесцветный тяжелый макинтош, он тебе не по размеру, тебе бы еще жить, жить. Где солнце мое, где оно, завалилось на боковую? Нет его. Нет, оно мертвое валяется в сточной канаве, рядом с ночлежкой и вокзалом, нет его, оно голое, растоптанное, растасканное по кускам, на разогрев, дотлевает перед пустыми черными глазницами каких-то посторонних людей. Как, разве я могла желать тебе такое? Пою песни Божьей Матери, убаюкивающие меня песни, что еще осталось √ мне.

Ты в больнице. Завтра будет неделя, как ты в психушке, желтой скорбной психушке. Сегодня твой психиатр предложил маме подписать разрешение на лечение тебя ЭСТ √ электро-судорожной терапией. Мерзость, не хочу, чтобы тебе было больно. Тебе и так очень плохо, психиатр √ может он научную работу пишет, дерьмо. Мама спросила его, не будет ли хуже, а он ответил: ⌠Куда ж еще┘■. Так и ответил. Все-таки он √ дерьмо. На тебя смотрят, как на труп √ врачи, милиция √ только мы, глупые трусливые страусы, головой в песок. Для нас это единственная возможность удерживать в сознании целостность бытия. Единственное условие реальности √ игнорировать очевидное.

Я благополучно живу. Вот если бы еще не мысли о тебе. Научилась рационально использовать себя. Часть √ хорошая мать, часть √ примерная жена, часть √ отзывчивая дочь и еще одна часть √ отвратительная сестра. Сестра, которая сидит и ждет, сидит и ждет, чего, спрашивается, ждет? А кто же знает. Моя любовь к тебе √ неизлечима, моя любовь где-то там, на грани ненависти, моя любовь √ моя ненависть. Ты мой, я буду сражаться за тебя, я буду оберегать тебя, ты будешь делать то, что сам захочешь, и никому не позволю топтать так неосмотрительно разбросанные тобой крохи себя самого.

Все как-то странно наладилось. Вторая неделя, как ты без наркотиков. Банальная причина √ с тебя сняли куртку. Холодно, тебе не в чем выйти на улицу. Ты сидишь дома. Оказывается, ты можешь без наркотиков, и больница совсем ни к чему. Радоваться этому, не знаю. Значит, ты и раньше мог вот так. Значит, ты все время лгал, что не можешь жить без дозы. Все равно, какой ты. Ты √ мой брат. Ты мой. Даже не думаю о том, как тебе плохо, ты страдаешь. Иногда мы говорим по телефону. Но разговоры очень коротки. Так, несколько слов. Слишком много напряжения: я уже давно не верю в обещания, ты уже давно ничего не обещаешь.

Вчера услышала, как человек, называющий себя философом, сказал: ⌠Наркоманы прыгают туда-сюда, уходят за предел и вновь возвращаются, в погоне за сильными ощущениями, зачем прыгают, пусть уходят туда и не возвращаются. Раз им так там нравится■. Я почувствовала сильную злость, захотелось нагрубить, что он знает про наркоманов, кроме того, что они маргиналы, отверженные, разлагаемые проказой духа. Я ответила: ⌠А что, если не они гонятся за пределом, а сами пределы надвигаются на них, и можем ли мы говорить о свободе выбора, если сама неопределенность грядущего взыскует┘■. Это все равно как будущее, отбрасывающее тень на наш сегодняшний день. Оно неведомо, но мы в его расположении. Оно подкидывает нам факты, обстоятельства, события, встречи, а мы принимаем их, перерабатываем как неповторимый опыт. Но догадываемся ли, что вопрос о нас уже решен, и мы доказываем уже доказанное, отрицаем уже отрицаемое и признаем уже признанное. Свобода в тени. Прошлое, по крайней мере, отличается своей прозрачностью, как всякая быль, уже сбывшаяся. Мы вольны менять свое прошлое, что нередко и делаем в настоящем. Опять же говорим: это опыт, я делаю выводы или что-то делаю или не делаю ничего, но все равно это опыт, я такой, какой я есть, то есть был. Но может, я такой, каким я буду?

Вчера я шла по небольшому скверику, на лавке спал молодой мужчина, когда я увидела его, у меня сильно забилось сердце, я подумала, что это ты. Я взволнованно подошла к нему, достаточно близко, чтобы убедиться, что это другой человек, но, в тоже время, я видела в нем тебя. Как обман восприятия, будто твой облик наложился на чужое спящее тело, и я растерянно стояла рядом с незнакомцем, видя в нем тебя и не находя сил продолжить свой путь. Тогда я попыталась рассмотреть отдельные части спящего: поглядела на голову, темно-русый ежик не мог быть твоим, ты гораздо светлее. Тогда я убедила себя, раз волосы разные, это не ты. Ушла.

Было время, я думала, что ты воплощение зла, что Бог отвернулся от тебя, а охраняют тебя ангелы с совсем не белоснежными крыльями. Я решила, что демоны завладели тобой, поэтому каждый твой шаг √ репрезентация зла. Я сама очень злилась на тебя, ненавидела, потому что любила. Потом я стала просить Бога, открыть мне то, что внутри меня, осветить мои истинные чувства и мысли, и незаметно для себя я перестала тебя ненавидеть, злость ушла, осталась просто любовь.

Все произошло вчера. Ты позвонил примерно часов в шесть и испуганным детским голосом сказал: - Привет, это я, одолжи мне, пожалуйста, до завтра четыреста рублей, завтра в обед я тебе их верну┘

- Конечно нет, - ответила я, - нет, прошу тебя┘ на наркотики не дам, хочешь привезу лекарство, скажи только какое┘

- Нет, никакого лекарства мне не нужно, мне плохо, пятки к спине заламывает, - ты зарыдал не как мужчина, а как маленький ребенок (в детстве ты долго плакал, лет до 12-13, я еще тебя всегда ругала за это, ты уже взрослый, что нюни распустил..).

Сейчас я посчитала, что это так, истерика наркомана, что и не такое видали┘. Опять же непреклонно повторила:

- Денег не дам.

Кажется, тогда ты прокричал, что не хочешь жить, что боль невыносимая, что больше так продолжаться не может √ и бросил трубку.

Я пошла на кухню, мы недавно вернулись с лесной прогулки, вкусно пахло, мы порезали салат, почистили молодую картошку.

А потом я решила еще раз позвонить, узнать, потому что очень беспокоилась за маму: она была с тобой, невменяемым и опасным. Трубку взял ты, я спросила:

- Где мама?

- Вышла, - сказал.

Ты рыдал, опять попытался попросить денег, я опять отказала.

Тогда ты сказал мне как-то рвано и обреченно, что так больше не можешь, ты сказал:

- Я загнался, устал, это все, хочу умереть, эту ночь, я точно, не переживу┘ я это знаю

Я попробовала как-то приободрить:

- Ну, постарайся, найди силы, я привезу лекарство, скажи какое, какое тебе нужно лекарство?

- Мне нужен героин.

- Нет, на героин денег не дам.

Ты положил трубку, сказав что-то перед этим, что я поняла плохо, или уже забыла.

Потом я походила, потом включила компьютер, потом играла в какую игрушку. А потом телефонный звонок, я снимаю трубку, и захлебывающийся криком голос мамы:

Я говорю мужу. Пытаюсь выключить компьютер, но движения мои становятся вдруг тягучими и застревающими на каждой кнопке. Я говорю, ну вот и все, и наконец-то справляюсь с компьютером. Я только помню, что должна жить. Компьютер выключен. Какое самообладание. Встаю, иду к двери и как-то смешно покачиваюсь, невидимая сила отшвыривает меня от курса, муж подхватывает сзади, вот видишь, говорю ему, я себе не прощу. Он успокаивает меня. Я не могу представить твоего тела.

Встречаемся мы лишь случайно. Где-то городе, мельком. Ты не хочешь меня видеть, нет, ты не хочешь видеть мою боль. Ты-то точно знаешь, как люблю тебя.

Видела тебя примерно 2-3 недели назад, мы были с мамой, ты обернулся, слегка, на одно незаметное никому, кроме меня, мгновение, остановился, и тут же заспешил прочь от нас. Я-то знаю, что ты любил меня. Ты не стыдился меня, нет, просто не хотел боли в моих глазах.

А я ведь не чувствовала уже никаких уколов, ах, он мой, он вот он. Зато появилась новая привычка. В каждом валяющемся на земле мужчине, я видела тебя. Я видела только тебя в этих синих отекших лицах, в этих раскинутых руках, в этой изорванной, вонючей одежде. Муж как-то пошутил надо мной: ⌠У тебя что, интерес к бомжам проснулся■. Тогда я ему призналась, что в каждом бомже вижу тебя, что с каждым разом все ниже склоняю голову, чтобы убедиться, что это не ты, чтобы не найти знакомые черты. Но самое ужасное, что последнее время, в каждом бомже: маленьком, высоком, блондине или рыжем, любой национальности и любого возраста √ я видела тебя.

Когда я шла с мужем по улицам, то казалось, что улицы плавно огибают наше движение и утекают, подчиняясь незримым течениям, а мы почти и не идем, а как-то смешно перебираем ногами на месте. Течение улиц донесло до нас остановку, и мы зацепились за нее, чтобы и она не ускользнула, шутница. Время спало. Оно все сгрудилось вокруг моего брата-мертвеца, и ему не было никакого дела до нас, торопливо ожидающих: когда же, наконец, вся эта белиберда закончится.

А знаете, что значил для меня мой брат? А знаете, как я его любила? А знаете, что я жизнь за него легко б отдала? Только это смешно. Вы не находите как это грубо и напыщенно звучит. Фрррри-фррри, так звучит рвущийся чьими-то мерзкими ручонками пенопласт. Вот и я: фррри-фррри, скажите, плиз, почему жизнь надо прожить так, чтобы┘., а не эдак? Мой братец жил свою жизнь, высверливая бойнички, такие миниатюрные бойнички, в своих нервах √ и жил. И так, что повесился. Думаете, потому что ему было мучительно больно? Так что пятки к спине. И из-за этого на шарфик шейку навязал? Мамин шарфик, совсем давний, из нашего детства. У мамы давно не было новых вещей. Она должна была содержать тебя.

Ты когда все это задумал? Давно? Или очень давно?

Наконец, мы приехали. Рядом с мамой сидела какая-то женщина, было очень тихо. Мама глубоко и тяжело дышала, поникшая и расслабленная сидела на диване, теперь ей уже некого было бояться и не за кого √ все произошло уже. Ты лежал в коридоре, вытянувшись, прикрытый простыней. Мама сказала мне ⌠не смотри■, но я посмотрела, чтобы убедиться, что тебя нет там. Тебя там действительно не было. Просто тело тридцати однолетнего мужчины, хорошее, стройное тело. Похожее на тебя, но это не ты, тебя там не было, я это сразу почувствовала, как только вошла, это был не ты, просто √ труп.

Эта женщина, которая сидела рядом с мамой. Я еще удивилась, что кто-то пришел, она оказалась матерью наркомана, с которым ты какое-то время кололся, она живет по соседству, вот и пришла. Ей было тебя очень жалко, и маму тоже было жалко и себя √ мать наркомана. Муж быстро уехал к дочери, уже стемнело и нам не хотелось оставлять ее одну дома, так вот он уехал, а мы остались ждать милицию. Три похожих общей болью женщины: мать наркомана √ сестра наркомана √мать наркомана. Мы ждали около часа, а может и больше, время уже не имело значения, ты лежал в коридоре, на полу, и меня не беспокоило даже, что тебе может быть неудобно на этом полу, я вообще о тебе не думала. Мы что-то пытались говорить или молчали, фразы, не успев высказаться, тут же таяли на губах, у них был солоноватый вкус, вкус крови или слез? Приехала милиция. Нас опросили. Тебя осмотрели. Все. Потом примерно через час или сколько-то приехал мужчина из похоронной службы. Мы заплатили деньги. Тебя завернули в покрывало, которое лежало на твоей кровати, и вытащили из квартиры. Я слышала, как твое тело скрежещет по полу, я слышала звуки твоего мертвого тела и мне (странно почему) слишком больно было слышать все эти звуки, сопровождавшие твой уход. Хотелось заткнуть уши, но я впивалась в каждый звук, это последнее, что я еще могла услышать и связать с тобой.

Сейчас почти восемь утра. Мама проснулась, еще шести не было. Вчера я приготовила мясо тебе на поминки и сварила бульон. Тебя нельзя поминать в церкви, нельзя отпевать, нельзя даже свечку поставить, самоубийцам в храм вход закрыт. А в Японии самоубийство √ это доблесть. Правда, твое √ не доблесть. Тебе было очень больно, душа твоя сжигала тебя, ты выгорел, и будущее грозилось страшными событиями. Это будущее сожрало тебя. Даже для японцев ты не герой.

Когда мы росли, нельзя было назвать нас очень близкими, мы давали дышать друг другу, у каждого своя жизнь, но это ж неплохо. При этом мне было хорошо от мысли, что вот, у меня есть младший брат. Мы ссорились, но легко прощали друг друга. У каждого находилось что-то необходимое другому: важное слово, мысль, совет, улыбка, ободрение, и конечно же, любовь. Мой брат гордился мной, а я восхищалась им. Любила с самого его рождения. И в наш последний разговор тоже ведь любила, когда он молил меня дать ему денег на наркотики, и я, такая сука, отказала.

Моя любовь допустила его смерть. Кто мне дал право решать? Кто дал право сказать нет? Теперь у меня нет брата. Через несколько часов его закопают, рядом с папой.

Мне нужно еще пойти на рынок, купить тебе брюки, одноразовую посуду, у вас с мамой ничего не было, даже глубоких тарелок, и купить розы, мама сказала, что обязательно розы, она говорит, что ты их любил. Я не помню, чтобы ты мне когда-нибудь дарил цветы. Хотя этого не может быть, чтобы не дарил. Наверняка дарил, я просто забыла. А я тебе подарю сегодня, наверное, в первый раз.

Начало девятого, а я не выронила ни единой слезинки. Глаза сухие до рези. Рядом со мной моя дочь. Она отказалась идти на похороны к тебе. Сказала, что не помнит тебя и не знает. Я противилась любым возможностям твоих контактов с моей дочерью. Я не доверяла тебе. Однажды, когда ты только-только пришел из армии, я тогда не знала, что ты наркоман, я побежала на рынок, попросив, чтобы ты присмотрел за восьмимесячной дочкой. Ты даже с желанием согласился. Я отсутствовала примерно минут 40-50. Когда я пришла, дочка сидела на полу, играла, ты был рядом, улыбался.

Через несколько дней ты вдруг решил мне рассказать одну историю. Ты встретил своего знакомого, наркомана, который шел очень подавленный, сестра попросила его побыть с племянницей, пока она сходит в магазин. Этот друг укололся, а ребенок каким-то образом оказался на окне и упал оттуда, естественно на смерть. Ты так эмоционально рассказывал. Что-то тогда меня насторожило, и больше я не просила тебя побыть с моим ребенком. Я тебе уже тогда не доверяла.

Ты был врунишкой. Авантюрист по натуре, ты любил легкие большие деньги и не брезговал чужым. Нет, не хочу об этом. Ты мой брат, тебе 31, ты мертв, через шесть часов тебя закопают. Сейчас ты в морге. Ты √ труп. Ты не мой брат. Я не чувствую облегчения. Я уже ничего не чувствую.

Вчерашние похороны.

Потом я поехала покупать одноразовую посуду: ложки и глубокие миски, пластиковые стаканчики, скатерть и салфетки. Подошла к торговкам цветами и купила двадцать роз, распустившихся, красных (мама сказала, чтобы я купила обязательно розы, ты их любил, а я не знала).

Мы уже давно ждали твоей смерти. Не конкретных событий и обстоятельств, а просто знали, что твоя жизнь добром не кончится. Ты жег себя, ты никогда не заботился о завтрашнем дне, ты боялся своего будущего. Теперь-то я знаю, почему. Потому что в будущем тебя ждала смерть. Ты не мог не предвидеть ее, и не мог избежать.

Розы уже стояли в ведре. Колбаса и мясо были порезаны, капуста нашинкована, огурцы и зелень порезаны и сложены отдельно. Я все упаковала в целлофановые мешки и сложила в холодильник. Вчера приготовленное мясо также стояло в холодильнике. Утренние щи и гречневая каша остывали на окне. Муж сходил в кондитерскую и принес накануне заказанный пирог. Мы накрыли два небольших столика. Пластиковая посуда горкой стояла на полочке еще бабушкиного старенького серванта. Салфетки я сложила уголком и распределила их по двум прозрачным стаканчикам. Все было готово. Порезан хлеб, первое, второе достаточно лишь было разогреть, приготовлена кутья, сварен и остужен компот из сухофруктов, салат оставалось лишь смешать и заправить майонезом.

Твоя новая одежда, тапочки, тюль и миткаль сложенными уже лежали в пакете. Мы ничего не забыли. В половине первого мы пошли в морг за тобой. Незадолго до выхода из дома, позвонил какой-то из твоих наркоманов, спросил про тебя. Ответил муж, что ты умер. Потом этот парень позвонил еще раз и спросил, когда ты умер и когда похороны. Я сказала, что умер ты в воскресенье, а похороны сегодня, в два часа от морга. Он спросил, а к дому подвозить не будут. Нет, ответила я. Конечно, никто не пришел. Вы не любители ходить по похоронам, там же героин бесплатно не дают, а водка вас не берет.

Мы вышли на остановку. Троллейбусы, как всегда, ходили плохо. Стояли, ждали, потом поехали на маршрутке. Я с цветами, муж с сумками, мама. Я не хочу ничего рассказывать тебе про маму. Ты знал, каково ей будет. Ты поэтому жалел ее, так долго пытаясь избежать своей участи. Маме плохо. Сегодня ночью я видела про нее тревожный сон. Мы стояли с ней на вокзале. Нам необходимо было перейти на другую сторону железнодорожных путей. Вдруг она спрыгнула с платформы и решила пересечь пути прямо так, перепрыгивая через рельсы. Она обернулась ко мне и сказала: ⌠Ну что ты, прыгай, мы по-быстрому■. Я замедлилась и тут раздался раздирающий звук, как сирена, это потому, сказала я маме, что по путям нельзя ходить. Она говорит. ладно, я пойду низом в обход, а ты верхом. И стала удаляться от меня по железнодорожной линии, углубляясь в какой-то туннель. Я проснулась от острого беспокойства за нее.

Ты не обижался, просто потому, что любовь и смысл твоей жизни √ они шли как-то параллельно, не пересекаясь и не навязываясь друг другу. Конфликта: я люблю, но при этом, совершая некоторые поступки, причиняю боль своим близким √ не было. Твоя любовь допускала боль. Ты позволял себе причинять боль самым близким и самым преданным. Ты говорил, я живу так, как мне нравится. Раньше, когда ты питал иллюзии по поводу того, что все можно совместить: быть хорошим сыном, хорошим работником, хорошим братом, хорошим мужем, хорошим дядей √ и наркоманом, много лет назад, ты с помощью лжи пытался сохранять для нас облик того, кого мы любим. Но все как-то быстро встало на свои места.

В твою первую ломку, тогда тебе было 21, ты плакал, показывая мне точки на венах, и говорил я наркоман, все я наркоман, что мне делать, мне нужно еще, мне больно. Тогда был тоже август. Первая ломка, мы уговорили тебя лечь в больницу, ты терпел, поехал вместе с мамой, там тебя не положили, отправили к наркологу за направлением, это опять час езды, нарколог дал это направление, предварительно собрав всю информацию о месте проживания/работы, наконец-то уже во второй половине дня ты оказался в больнице. Через два дня, когда я пришла к тебе туда, ты вышел с покореженным телом, весь в слезах, умоляя, чтобы тебя отсюда забрали. Ты плакал, я кормила тебя чем-то домашним за столом, выкрашенным синей краской, вокруг были металлические решетки, толстая санитарка, перед этим проверившая мои сумки, подозрительно поглядывала на нас, когда я гладила тебя по голове. Я конечно же поверила, пообещав, что вытащу тебя оттуда. Еще через пару дней тебя выписали. Больше ты домой не вернулся.

Ты жил по-разному где. У каких-то друзей, на чьих-то квартирах, дачах, жил в деревне опять же у чьих-то родственников. Ты жил везде, кроме дома. Только лишь потому, что я сказала, что дома ты колоться не будешь, и анашу курить тоже не будешь. ⌠Что ты, - убедительно сказал ты, - я не употребляю наркотики, я завязал, не хочу больше в больницу■. Ты улыбался, ты преданно смотрел в глаза. Почему я тебе не верила, хотя убеждала и себя, и маму, что у тебя все хорошо, что ты завязал. Ты в то время поддерживал с нами связь. Чаще звонил. Иногда заходил. Всегда с подарком.

Я плохо помню тот период времени. Как-то быстро ты нашел себе жену, привел ее просто переночевать, я ругалась, я еще тогда не знала, что это девушка в конце концом станет твоей единственной женой на непродолжительное время. Ты мог привести какую-то совершенно случайную девицу в дом, которая обязательно лезла в ванну и в туалет. Я злилась, мыла потом все с хлоркой. Как иначе √ у меня маленький ребенок. Но эта девушка оказалась другой. Она любила тебя. Через год или два вы поженились. Я не была на вашей свадьбе. Не могла смотреть в твое пустое далекое лицо. Я точно знала, что ты колешься. Твое лицо превратилось в маску, ты уже ничего не слышал, не видел, не понимал.

Моей дочке было года три, мы шли в гости к бабушкам, вдруг меня окликнул брат с верхнего этажа дома, рядом с которым мы проходили. Я подняла голову, он помахал рукой и сказал, что сейчас спустится. Мы сидели на лавочке, в тени, рядом с каким-то старым домом, дочка, как всегда, думала о чем-то своем, а ты говорил, что попал на героин, что предложили попробовать, не устоял, теперь болеешь. Что делать, спрашивал ты. Давай в больницу, сказала я. Помню, тогда еще были какие-то трудности с направлением, надо было ходить, хлопотать. Или это из-за того, что все хотели скрыть. Относились к этому как к дурной привычке, просто надо полечится, и все пройдет. Я конечно читала, что наркоманы плохо лечатся, но, казалось, что, если вовремя захватить, все наладится. Я обратилась к своей однокурснице, она работала тогда в психдиспансере, и мы достали направление. Тебя положили второй раз. Держали уже не помню сколько, недели две возможно, потом сразу же отвезли в другой город к родственникам. Там ты жил полгода, не кололся, но и не работал, потом к тебе приехала твоя жена. Квартиру вам оплачивала мама.

Уже через полгода вы вернулись обратно. Ты с условной судимостью, кажется, за воровство. Опять стали жить, будто все и хорошо. Ты звонил, иногда заходил ко мне на работу, ну, чтоб деньги занять по разным причинам. Нужны были деньги. Когда давала, когда отказывала. Чаще говорила нет, потому что у самой не было. Очень тяжело тогда жили, бедно.

Мой брат любил нарядиться. А еще он интересный очень был. Поговорить на любую тему, посмеяться, потанцевать. Начал работать с бригадой, ремонтировал квартиры. Оделся. Быстро все проколол.

Меня он всегда старался успокоить, потому что жалел. Но я-то знала, что за звонком: у меня все хорошо, все налаживается, я устраиваюсь на работу, а особенно за фразой только не волнуйся за меня, следовало очередное, еще более сокрушительное, падение.

Ушел ты от жены по следующим обстоятельствам: пришли с обыском, искали героин, тебя забрали. На следующий день твоя жена пришла к нашей маме, принесла немногие твои вещи и сказала, что знать тебя больше не желает. Ты не обвинял ее в этом, ты достаточно причинил ей боли.

Эта была твоя кармическая черта, тех, кого ты любил, ты ранил, любящие тебя черпали в своей любви к тебе не радость, а боль, боль, боль и еще раз боль.

Мама сказала мне, чтобы я в морг не заходила, ⌠там плохо пахнет, тебе станет плохо■. Я осталась на улице. Твоя жена, подошла ко мне и спросила куда пошла мама, я ответила что в морг, она преувеличенно твердыми широкими шагами отправилась вслед.

Мы приехали на кладбище очень быстро. Автобус подпрыгивал на неровной глинистой дороге, я подумала, что хорошо, что крышка гроба закрыта, мне было бы больно видеть, как твое тело отзывается на резкие толчки движения. Подъехали, немного попетляв между могилами. Дальше дороги не было. Все вышли. Из автобуса вытащили две табуретки и поставили на них гроб. Сняли крышку, твое лицо еще было закрыто меткалем и тюлью, на лбу просочилась маленькая капелька крови, будто ты поранил лоб, пока тебя так неудобно везли. Эта алая капля придавала необычную жизненность твоему трупу. С лица все убрали, мама попросила получше положить руки √ и это сделали тоже. Гроб действительно казался мелким. Ты выпирал из него своим ладным красивым телом, казавшимся неуместным в этой ситуации. На тебе были одеты новые вещи, купленные мной накануне и сегодня утром: рубашка, брюки, носочки, тапочки, белье тоже было новым. Лицо твое как-то расплющилось, сквозь усталость просачивалось подобие улыбки, словно ты хотел из последних сил подбодрить нас.

Когда ты уходил в армию, я помню прибежала к военкомату проводить тебя. Все домашние проводы закончились накануне. Ты погулял с друзьями, попрощался с очередной девушкой, ушел рано утром, а потом вдруг звонишь и говоришь - меня отправляют в девять часов. Я побежала к военкомату к девяти. Уже стоял автобус. Ты вышел из него в какой-то незнакомой одежде, мы обнялись. Я тебе сказала, что очень-очень люблю, и чтобы берег себя, и я знаю, сказала, ты обязательно встретишься с наркотиками, никогда не пробуй их, даже не пытайся, ты не сможешь от них уйти. Ты обещал, говорил да, конечно, ни за что, буду писать, часто, береги себя и маму, не волнуйся, все будет хорошо┘.Что в таких случаях говорят? Еще раз мы увиделись через несколько дней на вокзале. Мы уже знали, ты отправляешься в Джезказган, на полигон. Стайка бритых ребят стояла на перроне рядом с помятым офицером. Мы подошли к тебе с мужем, принесли литровую банку клубники, был июнь, я сказала ешь, ты ответил, что съешь с ребятами и объявили твой поезд. Ты вошел в вагон, попытался улыбнуться┘.

Сейчас в гробу у тебя была похожая улыбка на ту, перед отправлением в Джезказган.

Крышку стали заколачивать. Я не помню звук гвоздей. Может какой-то гул, непонятно откуда исходивший. Дальше гроб следовало нести к могиле. Было всего три гробовщика, им тяжело пришлось нести тебя по узкой тропинке между могилами по липкой глинистой почве после недавно прошедшего дождя. Нога у одного из них, толстого молодого и скучающего парня заскользила по грязи, мама охнула, испугавшись за тебя, что тебе может быть причинено неудобство. Все обошлось. Они передохнули, поставив твой гроб на столик, оказавшийся по дороге. Потом пошли дальше. Вот и папина могила. Расширенная для тебя. Гроб стали спускать в могилу на веревках, им приходилось нелегко. Землекоп по просьбе мамы постарался и вырыл глубокую могилу. Маме понравилось. Она сказала молодец парень, хорошо сделал. Они спустили тебя, а потом постарались подвинуть, поближе к папиному гробу, который нам виден не был, но который чувствовался могильщиками. Они его еще несколько раз подвинули. Потом нам сказали бросить по горсти земли. Я бросила и попросила Бога дать тебе успокоение. Я не помню, плакала ли. Помню, мы все время как-то передвигались, потому что мешали могильщикам работать. Они быстро кидали землю, образовывая высокий холм. Слегка укрепили папин памятник и установили старую ограду. Сверху холма мы наложили венки и цветы. Я не верила, что там √ ты. Поэтому хотелось быстрее уйти.

Я пошла прочь, за мной √ муж. Мы вышли на дорожку к автобусу и стали ждать. Я больше не хотела оставаться на кладбище, я устала изнутри, и эта внутренняя усталость гнула мою спину, хотелось выпрямиться, но не получалось. Муж попытался приобнять меня. Я отстранилась. Прикосновения пугали меня или раздражали. Мне хотелось оглянуться вокруг, но голова почему-то плохо поднималась, и я видела только маслянистую рыжую глину под ногами и затоптанную зелень. Наконец-то все подошли, и мы сели в автобус. Мама сидела рядом со мной, отстраненно, стараясь не касаться меня. Мы пытались говорить о чем-то, но слова прыгали, как наш автобус на ухабах, никак не связанные нитью смысла. Дорогу назад я помню также плохо, как и дорогу на кладбище. Подъехали к дому. Надо было перейти дорогу, и я заспешила, а мама и все остальные остались на противоположной стороне. Я остановилась дождаться их и увидела как согнутую маму вела, поддерживая под руку, моя двоюродная сестра. Мы пошли к подъезду. У подъезда я услышала как сидящая на лавочке старуха обращаясь к другой сказала, путаясь в деталях, слыхала ли та о твоей смерти. Потом она увидела нас и замолчала, не от неловкости, а от любопытства.

Поминки прошли быстро. О тебе говорили хорошее, и я сказала, что ты никогда ни о ком не сказал плохо, что такой ты был человек, я выпила больше, чем следовало, но это было сделано специально, мне хотелось освободиться от тяжести, гнущей меня к земле, и на какой-то момент мне показалось что отлегнуло. Я засмеялась. Не помню причины. Ах, да, мы пошутили с твоей женой, что она теперь вдова, это даже интереснее, сказала она. Она плохо выглядит, уставшей, лицо слегка одутловато и сероватого цвета. Она переживала и оплакивала тебя искренне и из глубины сердца. Я поняла, что она любила тебя.

Сегодня мама сказала, что ты обижался на меня, что я почти не говорила с тобой последнее время. Но разве ты искал разговоров со мной. Мне казалось, что ты избегал меня. Ты жалел меня и старался меньше соприкасаться со мною, чтобы лишний раз не причинить мне боль.

Все разошлись. Я опьянела. Утром болела голова, я весь день провела дома и проплакала.

Сегодня четверг, я заставила себя выйти на работу. Предварительно напилась успокаивающих, вымыла голову, уложилась, сделала маску на лицо и намазалась кремом, краситься не стала, не люблю, да и бесполезно это. Долго копалась в сумке перед кабинетом, не могла найти ключ, наконец, нашла. Вошла и увидела пожелтевший лист диффенбахии, пять дней цветы жили без полива. Воздух в кабинете был влажный и спертый. Я открыла форточку. Посетителей не было. Села за свой стол и попыталась читать. Зашла сотрудница и спросила меня, что со мной, я болела. Не думаю, что она не знала, что ты умер, возможно, любопытство подсказало ей форму участия. Я заплакала и ответила, что похоронила брата и прошу ее не говорить со мной об этом, что мне больно. Она вышла.

Я ни с кем не хочу говорить о тебе. Ни с кем, кроме мамы. Это единственный человек, кому доступна неисчерпаемость этой боли. Я думала о тебе. Плакала, вытирала слезы, смотрела в окно, на проходящих, я не искала тебя глазами, господи, как я любила тебя и люблю.

Решила сделать себе от тебя подарок. Тебе бы наверняка понравился. Дорогую и не особенно нужную вещь я куплю себе завтра от тебя, это твой подарок мне.

Потом говорила со своим сотрудницами, шутили, я смеялась со стеклянными глазами, они старались быть деликатными, хотя любопытство читалось в их взглядах. Я зевала от транквилизаторов и закрывались глаза. Потом мы пошли домой. Я зашла еще в магазин. К вечеру больше похолодало и меня трясло. Ничего не купила и пришла домой. Дома муж принес две дыни, я съела половину одной и не почувствовала вкуса. Я ни к чему не чувствую вкуса. Только чувство долга и ответственности руководит сегодняшними моими поступками. Я думаю о тебе.

Сейчас пишу, и вспомнила, как в день твоей смерти, утром мы ходили с мужем и дочерью гулять в лес. Там крепко подвыпивший мужчина кого-то разыскивал по кустам, незлобно поругиваясь. Неожиданно из кустов прямо перед нами выскочила лохматая черная собачка с куском колбасы в зубах. Мужчина увидел ее и стал требовать колбасу назад. Собачка пристроилась к нам и под нашим прикрытием быстренько засеменила к недалеко расположенным домам, чтобы спрятаться между ними. Конечно же, никто ее не преследовал. Мы смеялись от души. Чтобы через каких-нибудь десять часов плакать.

Мы сразу вышли к вашей с папой могиле, я не плакала. Мама можно сказать тоже. Слегка убрались, мама посыпала рис, раскрошила булочку и оставила конфеты на еще папином памятнике. Я что-то там сказала, и мама сказала тоже. Я захотела в туалет. Недалеко разговаривали люди. Мама сказала: присядь здесь. Я и присела под дерево, растущее у вас в изголовье чуть сбоку. Будто исполняла какой-то архаичный ритуал.

После тебя, решили сходить на могилку к бабушке. Долго шли и долго искали. Бабушка спряталась в траве и не хотела нам показываться. Я обратилась к ней: не сердись, бабуля, мы тебя очень любим, приведи к себе. И она привела меня. Конечно, травы было много, оградка уже облупилась, но крестик выглядел очень хорошо. Мы подергали руками траву, покрошили риса и булочку, мама разломала и раскрошила конфету. А перед тем, как мы дошли до бабушки, с нами произошло еще одно маленькое событие. На дорогу, по которой мы шли, выскочил крошечный котенок, очень болезненного и неприглядного вида. Он кинулся к маме. Мама отломила ему кусочек булки, на который котенок накинулся с жадностью. Раньше на кладбище я не замечали ни собак, ни кошек. Все мне кажется неслучайным в этот день.

Я опять истратила деньги на себя, делала себе от тебя подарки. Почему мне кажется, что ты недалеко? Почему чувствую связь с тобой, ту настоящую связь, которая всегда существовала между нами, и которая лишь в последние годы превратилась в сеть, в плотную шелковую сеть-удавку.

Сейчас в дверь сильно и долго звонили, я одна дома - поэтому не открыла. Так звонят, когда что-то случается. Но у нас все уже случилось. Не знаю, кто это. Не боюсь, но почему-то трясутся ноги. Слышу, как ходят соседи. Они пусть решают все вопросы. Я ничего не хочу решать. Ни с кем разговаривать. О чем теперь говорить?

Все потеряно √ все.

Где мой брат?

Нет моего брата.

Где мой сокол ясный?

Улетел, сгинул сокольчик мой.

Где его глазоньки √ закрылись его глазоньки

Где его рученьки √ сложены его рученьки

Где сердечко его, почему не слышу его стука,

Как не вслушиваюсь в звуки земли и неба,

Как не вглядываюсь во все стороны света √

Почему не вижу нежнейшего света

Света надежды

Мертва надежда

В яме она с костями

Моего брата.

Не пишу уже сколько-то дней. Скучаю.

С удивлением шла по улице √ никогда тебя не увижу среди других, не окликну, не отведу глаз, не кольнет в сердце - вот он, мой братик, не спрячусь среди многих, чтоб со стороны полюбоваться на сердечко мое. Все. Плохая погода. Пасмурно, дождь. Я плачу. Странные внезапные приступы плача. Сегодня разговаривала с человеком, чужым, совершенно посторонним, больным эпилепсией, единственное, что вас делало похожим, это возраст, он старше тебя на год. Мне стоило больших усилий, чтобы не зарыдать, не закричать в голос, не завыть, я глотала комья слез, как глотают горькую микстуру, лишенные надежды.

Приснилась бабушка. Я шла вдоль ее дома за гробом, вдруг увидела ее, и она сказала: ⌠Мне не нравится■. Что не нравится, спросила я ее, не нравится, что гроб в квартире стоял √ ответила она. Он не стоял, бабушка, его там не могло быть. Все равно не нравится, повторила бабушка.

Ты ведь не с ней?

Мне кажется, ты касаешься меня каким-то непостижимым образом, ты так одинок, там, где ты сейчас, ты не зовешь меня, но спрашиваешь, а я не могу ответить, потому что не слышу вопроса, не чувствую его. И вообще √ там все не так, как здесь. Я не могу пробиться, не могу помолиться за тебя, не могу освободить, не могу защитить. Что со мной? Почему я так беспомощна? Все это мнимое облегчение, как быстро ты оставило меня. Пусто.

Позвонила мама. Она сейчас в вашей квартире. Слышу, что она плачет. Не могу успокоить. Не хочу. У меня нет слов надежды, как я ее успокою? Ну вот, дождь кончился.

Сегодняшний день прошел достаточно ровно. Я не плакала. Сотрудница рассказывала долго и в непристойных подробностях историю смерти бабушки, проживавшей у нее последние несколько лет. Меня затошнило. Я вышла из кабинета.

Не могу понять, как ты смог на это решиться. Мои попытки думать об этом упираются в непроницаемое ничто, столь плотное и пластичное, что чем усерднее я прилагаю усилия прорваться к наконец понятой истине, почему ты убил себя, тем мощнее толчок, отбрасывающий меня далеко от всяких пониманий и откровений √ я уже в мыслях пустопорожних, легких, незатейливо жизнеутверждающих. Я знаю еще одно: что жизнь можно прекратить в любой момент. Что это можно. Что так не бывает, но есть. Своей смертью ты открыл для меня лишь одну истину √ истину своих бесконечных страданий, своей непрекращающейся ни на мгновение боли, своего отчаяния. Ты оставил мне память о себе, длиною во всю мою жизнь.

Трудно ходить одной по улицам. Непроизвольные рыдания вырываются из груди, единственное, что удается √ приглушить их. Так и иду с хрипом и подвыванием. Я бы посмеялась в другой ситуации. Навязчиво возвращаюсь к одной и той же мысли: как так получилась, что моя любовь оказалась ничем, пустышкой, пропыленной безделушкой, никудышным словом, иконическим знаком √ свидетельствующим о всегда отсутствующем. Сегодня девятнадцатый день без тебя. Он кончается. Странно, я не помню точно, в котором часу ты покончил собой. Ты не оставил никакой записки. Ничего не оставил. Как был в плавках, так и ушел.

Отчетливо вижу твое распахнутое тело, мне совсем не страшно и не стыдно. Ты очень хорош. Красивое стройное тело. Рука, отброшенная в сторону. Это видимо криминалист, осматривавший тебя, женщина примерно одних со мной лет (может и у нее есть младший брат), это она отбросила тебе руку, когда осматривала. Я тогда не видела твоего лица. Как-то не хотела всматриваться. Это так несущественно. Потом, у морга, а затем на кладбище я рассмотрела тебя. На виске синел след от удара. Накануне тебя били в милиции, так ты сказал. Но где ты был на самом деле, кто бил тебя. Как долго ты мучился, ты очень устал, а я ничем не могла тебе помочь. единственное, что я могла, дать тебе денег, а я отказала. Сказала нет. А ведь могла спасти┘

Хотелось бы написать, что все потеряло смысл. Но это не так. Все осмысленно, все помню, но с чувством времени проблемы. Оно тянется, и каждый день саднит и ноет, как сплошная раневая поверхность, поработившее тело болью.

Я не могу сказать никому, как мне тяжело. Как только я пытаюсь поделиться, даже с близкими, так моя боль брезгливо кривится от словесной пародии на нее. Она так высокомерна, так недоступна, так божественно величественна, она √ моя госпожа.

Вчера так болела голова, давно не помню таких приступов, стремительно начинающихся и не поддающихся никаким лекарствам. Те, кому известно о моей потере, сочувствуют мне. Смешные. Моя боль обрела форму и завершенность √ она стала мной без тебя.

Завтра тебе уже сорок дней.

Я не смогла прийти к тебе на поминки. Сильная головная боль превратила меня в ком пульсирующего страдания, все смешалось, я плакала. Перебирала твои фотографии. И боль душевная разбухала во всей своей чудовищной красоте, издеваясь над моей выдержкой, одним единственным движением своего упругого стебля, истребив всю наспех сплетенную паутину смыслов и оправданий, которой, как казалось мне еще вчера, я надежно защитила себя от самоуничтожения.

Этой ночью я поняла, что, наверное, так люди и сходят с ума √ на какой-то миг я обезумела. Одиночество завладело всем моим существом, безумие превратило меня в кровоточащий ком нескончаемой боли √ так может болеть только душа. Когда проснулась, с облегчением и внезапной радостью √ это только сон! √ это просто сон, это всего-навсего сон, это лишь отражение моей тоски по тебе. Когда проснулась, я поняла, что еще далеко мне в моей обыденной жизни до вершин грусти, и я благодарю тебя за это, мой младший брат. Безумие отступило, стоило мне лишь пробудиться, страшное и безжалостное, оно затерялось в веренице воспоминаний, снов и мыслей.

Я не знаю, где твоя душа. Не знаю, каковы они √ эти потусторонние миры, суровы или ласковы ландшафты небытия, раскинувшиеся по другую сторону живого дыхания. Но пока я дышу, я дарю тебе свое дыхание. Я произношу твое имя, там, глубоко в себе, внутри, беззвучно, и ты молниеносно отзываешься мне четкой и ясной мыслью своего незримого присутствия. Тогда я улыбаюсь улыбкой, обращенной лишь к тебе, и шепчу внутри себя тебе одному: ⌠Я люблю тебя, мой младший брат, очень люблю, очень■.

Все мелочи, которым нет числам,

настойчиво сплетаются в значенья -

еще вчера пустые совпаденья,

сегодня знаки страшного суда

Сегодня знаки страшного свершенья.

Что делать нам, оставшихся живыми?

Из сил последних стягиваю время,

и наспех штопаю иголками кривыми

И торопясь, плету воспоминанья

в венок последнего и вечного прощенья.

В безмолвии последнего свиданья

бескровное уничтожаю время

Мой дружочек неожиданно решил заявиться на последних строчках этого рассказа. Он вновь поменял свои крылья √ нынче они у него лиловые. Странный тип, он постарел с последней нашей встречи, лицо, как ореховая скорлупа. Взгромоздился на телефонную трубку, в своих хилых ручонках держит крохотный бумажный платочек, глаза на мокром месте. ⌠Что с тобой, - спрашиваю, - кто тебя обидел?■. Он запахивается своими лиловыми крылышками как плащом и замирает. Он не желает со мной сегодня общаться. Он молчит. Он вздыхает. Он медитирует. Он все-все знает. Он странник. Он покоритель пределов. Поэтому-то я и привечаю его, с дальним прицелом. Думаю, вдруг попаду под хорошее настроение и порасспрошу его о знаках и намеках, а еще о своих снах, о предвестниках и оберегах. Я буду очень ласкова и очень терпелива.

А еще я спрошу его о своем брате, но это потом, под настроение.