|
|
|
Проголосуйте за это произведение |
Таможня
Из Риги я выехал с небольшим запасом времени. Трехсоткилометровая дорога до Таллина была прежде мною обкатана десятки раз и без преувеличения могу сказать, что знал я на ней каждую выбоину и в расчетах своих никогда не ошибался - заруливал на стоянку возле гостиницы "Выру" как по расписанию. Но то было в инфантильную советскую эпоху, когда пышным цветом расцветало братство народов и смирные нацмены с пастушеской беззаботностью ходили за козами и овцами по пастбищам, что ниспадали зелеными покрывалами с кривых и плоских склонов кавказских гор или забрасывали тяжелые черные сети в глухие воды Балтики, где-то неподалеку от продуваемого насквозь нордическими ветрами острова Саарема, и стиснувшись воедино, сомкнувшись непромокаемыми плащами с грубыми капюшонами, они тащили с восторженной натугой, серебром переливающуюся живую гирлянду. Проще говоря - шпроты.
Когда шпрот хватает на всех, некогда думать о границах. И я мог добираться до гостиницы "Выру" точно по расписанию. Теперь все было по-другому: в горах съели коз и овец, открытые пространства пастбищ обесценились, зато подскочила цена на укромные перевалы, на мрачные ущелья, на сырые щели и тихие берлоги... И на патроны для калаша. На заборах рыбацких хозяйств повисли дырявые сети, лодки прохудились, валялись вдоль берега, похожие на выброшенных морских тварей из неведомых глубин.
Самое время позаботиться о границах. Поэтому я прихватил лишний час на разбирательство с въедливой латышской таможней, и не уступающей ей в принципиальности таможни эстонской. На акселератор я особенно не давил, зафиксировав стрелку спидометра на отметке девяносто (знал, что это оптимальная скорость, при которой меньше всего расходуется бензина и меньше всего донимает усталость), хотя, признаться, люблю быструю езду и при других обстоятельствах непременно поддал бы газку.
Но мой "фиат-уно" был забит до потолка ящиками (из-под бананов) с книгами. А машинка, как и все мои предыдущие авто, много успела испытать на своем веку, и покряхтывала на дороге, как прихваченная радикулитом старушка. Бэушная резина тоже не внушала доверия.
"Спешить надо медленно", - подсказал я сам себе и затянул песню. Что-то вроде: а дорога серою лентою мчится...
Мне нужно было поспеть на паром в Хельсинки, где в нашем новом жилище, не обогретом еще, не обжитом, с мебелью, расставленной случайно дожидались меня жена и девятилетняя дочь.
Теперь я перевозил последнее, что еще залежалось в этом городе, который я когда-то любил... и что лукавить, продолжал любить вопреки всему. Но очень может быть, что я любил в этом городе себя - нерадивого школьника, влюбленного юношу, сочинявшего, честно сказать, не умелые, но искренние стихи, скучающего студента, а позже (разузнав кое-что о жизни) легкомысленного мота, напоминавшего сумасшедшего в казино с той лишь разницей, что спускал я в прорву не банковские билеты, а нечто куда более ценное - единственное, невосполнимое, не повторяющееся время. И в этом мотовстве, проматывании и прожигании жизни, в этой безумной и бессмысленной трате дней и ночей только и мерещилось еще, как ни странно, ощущение некоей свободы - неполноценной и жутковатой воли. Но мир, друзья мои, мир, в котором мы живем - разве он полноценен? В сумасшедшем доме нелепо разгуливать с умным видом.
Об этом я думал, когда мой "фиат-уно" несся по довольно ровному таллиннскому шоссе, и мимо пробегали знакомые до кустиков пейзажи. И еще я думал о том, что вот какой-нибудь такой непримечательный кустик способен заключать в себе драматическую, совсем не безобидную силу... И провожал задумчивым взглядом густую тропинку, ведущую через сосновый лес к небольшому, хранящему интимные секреты, озерку...
В четырнадцати картонных коробках, от которых еще исходил слабый банановый дух лежали книги, то, что осталось от моей библиотеки после раздаривания друзьям и знакомым. В новую жизнь отбирал только те, которые надеялся еще когда-нибудь открыть и те, без которых не сможет, как я полагал, повзрослеть моя дочь.
Долго перебирал в охочих руках потрепанный девятитомник Эренбурга. Из-за трилогии "Люди, годы, жизнь". Из-за Модильяни и Пикассо, из-за Андре Жида и Хема, из-за кафе "Ротонда", из-за Монмартра...
Отдал брату. Если что... не поздно и вернуть, свои люди... Шелестела подозрительно лысая резина, бурлил, как обычно, стихийный поток разрозненных мыслей, порой совершенно неожиданных, казалось бы, никак не привязанных к месту и обстановке. Так наводнение, расколупав ветхие жилища, несет все в подряд, все, что поддалось, не устояло, оторвалось от прижитого места, как пуговица от пиджака: этажерка плывет, тукаясь в футбольный мяч; чья-то шляпа, деревянная расписная ложка, какие-то бумаги, письма, налоговая декларация, шкаф, костыль, бюстгальтер, пропуск на завод, фотографии - все вперемежку, в странную сюрреалистическую вереницу вещей. Так и мысли - внезапны и беспорядочны.
Все, однако, улеглось, когда возник пограничный шлагбаум и за ним показались организованные административные строения, и люди в пятнистой униформе, резко контрастирующие с обликом советского солдата, еще не изжитого образа из моего явно ущербного сознания.
Я приготовился к нудным придиркам, к выжиманию оскорбительной платы за то, что у меня нет гражданства, а вместо него есть дурацкое свидетельство, подтверждающее мое существование в этом добром и справедливейшем из миров, не говоря уже о четырнадцати коробках груза, в которых можно при желании упрятать килограмм героина. Поди, доказывай, что у тебя несколько иные желания и желание заделаться контрабандистом во всем этом перечне прочно стоит на самом последнем месте. Возможно, я мог бы стать музыкантом (слух у меня есть), возможно, карманником (подходящие пальцы - тонкие, длинные и чувствительные), возможно, из меня мог бы получиться пристойный адвокат (увы, не было блата, а без блата адвокатов не бывает, как не бывает ручных динозавров), возможно... Одним словом, возможно все. Кроме одного-единственного.
Ни при каких обстоятельствах я не мог бы иметь успех в роли контрабандиста. И всему виной моя внешность - смесь цыгана, араба, югослава и, как пришлось мне однажды убедиться, даже чилийца.
В купе поезда Москва-Нальчик прямо напротив меня сидела смуглая южная женщина и заинтересованно поглядывала в мою сторону. Чуть только состав задрожал и тронулся, как она обратилась ко мне на непонятном языке. Я смущенно пояснил (на русском, разумеется), что языка не понимаю. Тогда она, коверкая русские слова, сказала: я подумала, что вы - чилиец. А почему именно чилиец? - задал я встречный вопрос, - почему не колумбиец, не парагваец, не бразилец? А вы вот различаете между собой армян, грузин и азербайджанцев? Я согласился, это так. Вот и мы на своем континенте различаем друг друга. Так вот вы - вылитый чилиец.
Звали ее Сониа Маседо и училась она в институте Дружбы Народов им.Патриса Лумумбы.
Наверное, каждый из них в отдельности - цыган, араб, югослав и чилиец не внушают пограничникам и таможенникам всех стран мира такую дозу подозрительности, какую способен внушить человек, вобравший в себя по лукавству природы все эти признаки одновременно. Во всяком случае, когда наступили относительно свободные времена для пересечения границ и я, влекомый жаждой путешествий, устремился в ближайшую Болгарию, то серьезные дяди в мундирах быстро и решительно лишили меня всяких иллюзий в отношении моего контрабандистского будущего, соблазнись я его заиметь.
Меня трясли и выворачивали наизнанку и, кажется, готовы были подвергнуть рентгену и румыны, и болгары, невзирая на определенное внешнее сходство между нами.
Позже меня трясли шведы, поляки, немцы. Повсюду, по моим догадкам, я производил впечатление наркоперевозчика. Понятно, что при таких индивидуальных особенностях я ни при каких обстоятельствах не мог бы добиться успеха на этом героическом поприще.
Но ведь на лбу мои выводы не отпечатывались, и я покорно принимал особое внимание ко мне всех этих служивых людей.
Что случилось в тот день, мне неведомо, но только и латыши, и эстонцы пропустили меня беспрепятственно, не досматривая. На миг я почувствовал себя важной персоной, дипломатом с неприкосновенным грузом.
И, ободренный, прибавил газу, словно пришпорил заленившуюся лошаденку. Но очень скоро пришлось вернуться к прежним девяносто километрам в час. Посыпался мелкий летний дождичек, который может легко превратиться в коварного и жестокого попутчика, если ты неопытный водитель и не принимаешь его с должным почтением. Смешиваясь с дорожной пылью эти капелюшечки, образуют тончайшую подвижную, как ртуть, пленочку и не дай вам бог недооценить всей опасности от этого соединения...
Я сбавил скорость и перестал петь. Сосредоточился. И сделал это вовремя, потому что раздался оглушительный выстрел, машину бросило влево, на встречную полосу...
К счастью, я не умею поддаваться панике. Могу хладнокровно струсить, отдать позицию, расчетливо отступить, но впасть в панику решительно не могу. Наверное, мне это досталось в наследство от спорта. Поэтому я не задергался, не засуетился, не стал лихорадочно крутить баранку и не стал резко тормозить. А вместо всех этих губительных движений, не сбавляя скорости, начал медленно, очень, очень медленно выравнивать машину, потом очень постепенно прижимать ее к обочине и только после этого моя нога начала плавненько отпускать педаль газа.
Дождь усилился. Я оторопело смотрел на левое переднее колесо, на квадратную дыру в резине и на изрядно помятый диск.
Потом вытаскивал на землю все четырнадцать коробок, доставал домкрат, запасное колесо, инструмент, чертыхался, пыхтел, потом укладывал все на место и думал, что все могло обернуться по-другому...
На паром я опоздал. Прождал два часа и завел свой "фиат-уно" в громадное брюхо следующего.
В итоге, выруливал в таможенную зону, когда в Хельсинки был уже поздний вечер.
Выглядел я, нужно признать, неопрятно: не брит (никогда не бреюсь, собираясь в дорогу), со следами грязи от возни с колесом, с взхлахмаченной черной шевелюрой. И чертовски усталым.
Мой антипод - голубоглазый блондин с чистым лицом, аккуратно зачесанными редкими волосами, подтянутый, в безукоризненно сидевшей на нем форме таможенника, глядел на меня в упор. Я ему активно не нравился. Мы не обмолвились ни единым словечком, но я уже знал это наверняка.
И кто придумал такую чушь, что противоположности изначально тянутся друг к другу? Он мне тоже активно не нравился. И прочел это в моих глазах.
-Туда, - указал он на распахнутые гаражные двери.
Я молча повиновался.
В просторном гараже за дело взялись шустрые молодые ребята. Было их не меньше семи человек. Подошел антипод. Он был у них за главного. Работали споро и мои банановые коробки перекочевывали из багажника на длинный стол для досмотра с обнадеживающей быстротой. Мысленно я похвалил этих ребят.
Главный, вероятно, был опытным сыщиком-психологом: он отдавал команды и искоса контролировал мое поведение. Поведение мое ему не нравилось, как не нравился весь я - от пяток и до макушки моих черных слипшихся волос. Я стоял, скрестив на груди руки и с некоторой усмешкой наблюдал за происходящим, не забывая поглядывать и на него, на главного. Похоже, он был уверен, что видит перед собой матерого искушенного наркодельца и уже с заметным трепетом ожидал разоблачительной находки. Он разминал пальцы, и все чаще отдавал распоряжения.
Стали вытаскивать книги, стали тщательно пролистывать страницы. Я загрустил. Главный немедленно вдохновился и приступил к досмотру самолично. Наконец, все книги прошли через пальцы таможенников и вернулись на свое место - в банановые коробки.
Мне велели загнать машину на подъемник. Я послушно исполнил команду. Если бы мой "фиат-уно" был живым организмом, он бы помер от щекотки. Десятки пальцев ощупывали его со всех сторон, вытряхивали половички, проходились по всем закоулкам в салоне, потом подняли бедолагу на высоту человеческого роста, обследовали и простукивали днище.
Когда после всех унижений мой фиатик опускали вниз, он скрипел. И я заметил, как главный вдруг круто развернулся, прошел в дальний конец гаража и уселся там на одинокий стул, отвернув голову.
Он не мог унизиться до такой степени, чтобы извиняться передо мной. Под занавес один долгоносый служака отвинтил крышку бензобака и долго стоял, принюхиваясь. Что он там надеялся унюхать? Никаких догадок у меня на этот счет не имеется...
Я сел в машину и поехал. Таможня дала добро.
|
Проголосуйте за это произведение |
|
|
|
