|
|
|
Проголосуйте за это произведение |
Полотенце для боксера
От растерянности простецкое лицо Федора Амосова обернулось глуповатым кукольным выражением.
- Ну что ты теперь вылупился? Что уставился? Откуда взялись эти чертовы сто грамм?
Тренер был вне себя от ярости. Он придвинулся челюстью к Амосову уху и прошептал, как заклинание, длинную тираду, состоящую сплошь из матерных слов, покосился на судейских и выдал вполне благозвучную для русского языка концовку: имей в виду, полотенце выбрасывать я не стану* .
(* выбрасываемое тренером на ринг полотенце означает, что бой следует прекратить досрочно в виду явного превосходства соперника)
Тренеру не было еще и сорока, и еще совсем недавно он самолично всходил на ринг, пугая соперников королевскими регалиями, былинной молвой и коронным крюком своей правой - не бичом, достающим с внезапной дистанции, а туповатым коротким молотом, разящим наповал, без замаха, в суматохе ближнего боя. С ростом ему не повезло, смешно сказать - за семнадцать лет ни разу ни попался ему противник, на которого он смог бы посмотреть сверху вниз, ни разу... Но это в физическом смысле... А в другом, будто дьяволом внушенном смысле он так и глядел на всех своих конкурентов без всякого разбору - сверху вниз. "Иду на Вы" - таким он выглядел, когда шел в махровом халате через живой людской коридор в центр зала к рингу, когда ловко нырял под упругий жесткий канат и буквально выпрыгивал на сверкающую площадку, тут же освобождаясь от лишней одежды и предъявляя ненасытной до зрелищ публике, словно высеченный из камня рельефный торс, когда с ледяным равнодушием, не мигая, встречал глаза соперника и принуждал их к суетливому отступлению. И знал тогда уже наверняка, в тот самый миг, что он победитель, что никуда уже не деться этому (тому) долговязому парню, что нет у того ни одного шанса. Ни единого. И он просто не мог смотреть на того из противоположного угла (синего или красного) как-то по другому, иначе, будь тот хоть бы и с коломенскую версту, а так только - сверху вниз.
Не от зазнайства происходило все это, не от гордыни, не от пустого тщеславия, а отчего-то такого, чего он и сам не сумел бы объяснить и объяснение получилось бы невразумительным, как лепет нерадивого школьника возле престрогой доски. Поплутав мыслями вокруг да около он скорей всего бы заключил - я так чувствую. И все. Скудное пояснение, это верно, но вряд ли он придумал бы что-нибудь убедительнее и вряд ли пришло бы ему в голову рассказывать о нескончаемых тренировках, ежедневных, ежечасных, заключавшихся в любом движении - в походке, в наклоне, в повороте туловища, на лестнице, на остановке трамвая, в потягивании мышц перед сном, ставших привычкой, повседневностью, а потому не замечаемых, как незаметна любая обыкновенная норма. Он знал, что нет ничего в жизни важней ринга. И все. Каждый, кто покушался на эту истину - увиливал от тренировок или пренебрегал режимом - покушался на него.
И теперь, заведя в ход крутые желваки и косясь на судейских, он оглушил Амосова приличной с точки зрения нормативной лексики фразой - имей в виду, полотенце выбрасывать я не стану.
Знакомый судья ухмыльнулся: "Что, Иван Егорыч, пропустил удар от своего же ученика? Так держи, тебе не привыкать".
Он с готовностью полуобернулся, увидел несколько насмешливых лиц и смолчал.
- Освободите весы, не задерживайте спортсменов, - вмешался главный судья, - все равно результат взвешивания уже внесен в протокол.
Амосов вышел на улицу под яркий свет зимнего полуденного солнца и зашагал к дому, пытаясь привыкнуть к новым обстоятельствам. Он был достаточно искушенным боксером, кандидатом в мастера спорта, за плечами пятьдесят три поединка, тридцать восемь побед, он знал, что обязан был держать вес, и он прекрасно владел всей этой кухней, чтобы не оказаться в дураках, как это случилось сегодня...
Меньше всего Амосов опасался превысить вес, установившийся в нем прочно, надежно (благодаря тому, что называют конституцией) и никогда не осложнявший подготовку к соревнованиям. Он с усмешкой выслушивал жалобы товарищей по команде, полнеющих от порции шашлыка и вынужденных часами морить свое тело в парилке. Шел с ними за компанию, для удовольствия, уверенный в себе.
И сегодня поутру, легко перепрыгивая через пушистые сугробы, он радовался ощущению силы, скорости, выносливости и думал (а как же, непременно думал) о предстоящем бое, о том, что у него неплохие шансы в его легком весе; что Шустину, легковесу и тоже кандидату в мастера спорта не устоять. Иван Егорыч на последней тренировке глаз с него не спускал, а когда прощались сказал - ты только раньше времени шапками его не закидывай, он хоть и пожиже тебя, а все равно - не расслабляйся. Боксер он опытный, помни.
Опытный, опытный, - согласился про себя Амосов, - да только прямолинеен, как трактор на борозде и вся его бесхитростная тактика на ладошке умещается.
Не устоять тебе сегодня, Шустин, - весело прыгал он по рыхлому снегу, - не устоять ...
Весы отмерили шестьдесят килограмм и сто грамм. И он видел страшное лицо Егорыча и слышал его сбивчивый порывистый шепот, от которого в животе сделалось тяжко. И он знал причину этой буйной ярости тренера.
А причина была в Суханове, невысоком и щупленьком на вид мастере спорта из Динамо. Однако, несмотря на неказистое сложение, он выступал в первом полусреднем весе, следующим как раз за легкой весовой категорией. Суханов был царь и безраздельный владыка в своем весе. Почти все свои бои он заканчивал досрочно, посылая своих противников одного за другим в нокаут или, в лучшем случае, в глубокий нокдаун, после чего тренера неудачников спешили выбросить на ринг полотенце.
"Самородок", - так отзывался о нем Иван Егорыч, глядя Амосову прямо в глаза. И не было сил выдержать этот немигающий беспощадный взгляд, - "Чем-то меня в молодости напоминает - агрессивен, реактивное мышление, нет равных в ближнем бою, а главное знает, чем закончится каждый поединок. Победитель".
Так что он знал, отчего тренер взбесился на взвешивании... Не знал он, как такое могло произойти, что вес оказался избыточным и не знал, что теперь будет, уже сегодня...
В раздевалке пахло потом и кожей от новеньких перчаток и эластичных боксерок. Егорыч угрюмо пеленал руки Амосова бинтами, молчал. Не видел смысла говорить о тактике поединка. Какая там тактика...
Угрюмо понаблюдал, как Амосов, разогреваясь, проводил бой с тенью. Не выдержал, ушел. Постоял в зале, поглядывая на освещенный квадрат ринга, откуда доносились глухие удары; безразлично окинул взглядом галдевшую публику.
- Что невесел, нос повесил, Егорыч? - подковырнул кто-то из тренеров.
- Да пошел ты...
Вернулся в раздевалку. Амосов честно отрабатывал прямые удары, мешок вздрагивал, но не раскачивался. "Удар все же я ему поставил неплохо", - подумал тренер, а вслух сказал: пора.
Егорыч тщательно зашнуровал перчатки, аккуратно заправил узелки, чтобы не выскакивали и чтобы рефери не останавливал бой по пустякам. "Пора", - повторил он и они двинулись в зал, в самый его центр, где возвышался четырехугольник ринга, похожий сегодня на эшафот.
- В синем углу ринга кандидат в мастера спорта из общества... В красном углу ринга мастер спорта...
- Боксеры - на середину!
Амосов быстро (пожалуй, слишком быстро) приблизился к рефери, вытянул перчатки, не поднимая глаз, не желая встречаться с глазами Суханова, не желая сокращать те краткие мгновенья, которые еще у него остались до начала поединка и в течение которых можно еще несколько раз произнести про себя свою молитву: держи дистанцию, не подпускай его, не суетись и жди, будь терпелив и он откроется, откроется на секунду и в эту секунду надо успеть нанести прямой удар правой в самый низ подбородка.
Суханова на ринге он видел тысячу раз и каждый раз, всматриваясь с восхищением в почти безупречные его движения, он невольно, больше по привычке, выискивал слабые места в манере ведения боя. И ему казалось, что он нашел такое место: нанося прямой удар левой, Суханов отводил правую руку чуть в сторону, делая подбородок беззащитным. Это был шанс, быть может единственный. Амосов решил сделать ставку на эту секунду, на эту техническую небрежность.
Он увидел красные перчатки противника, коснувшиеся в приветствии его перчаток и судья дал команду разойтись.
Прозвучал гонг.
- Так ты понял, полотенце выбрасывать я не буду, - буркнул вместо напутствия Егорыч.
И бой начался.
Оказалось, что Суханов еще меньше ростом, чем это виделось со стороны. Кроме того, когда он пригнулся, то его голова словно повисла где-то внизу, куда было невозможно дотянуться. И эта голова двигалась с невероятной виртуозностью и скоростью, все время меняя направление, каждый раз неожиданно и молниеносно. При этом Суханов успевал наносить не сильные, но точные удары, набирая очки.
Амосов был готов к тому, что бой начнется без разведки, это было в стиле Суханова, но он впервые столкнулся с боксером, чья быстрота движений превращала его в бесшумного невидимку, объявляющегося то слева, то справа, то, казалось, уже атакующего со спины.
Суханов был повсюду. Как дракон о семи головах... Ринг сузился, превратился в крохотную площадочку, на которую обрушился смерч, тайфун, все закружилось, замельтешило, поплыло...
- Три, четыре, - донесся до него мерный голос рефери и он не сразу догадался, что этот бесстрастный отсчет секунд относиться к нему, к его неподвижному телу, распластавшемуся на шершавом холодном брезенте.
Пошатываясь, Амосов поднялся. Пол кренило на бок, но он удержался, непроизвольно обернувшись на Егорыча. Тренер стоял безучастно, заложив руки за спину.
- Пять, шесть.
Амосов вспомнил, что нужно поднять перчатки, показывая, что ты способен продолжать бой.
- Бокс, - скомандовал рефери.
И опять задвигал всеми семью головами ненасытный дракон. До гонга Амосов побывал еще раз в нокдауне.
- Ты чего на месте стоишь? Почему не работаешь? Он же обрабатывает тебя как грушу. Работай ногами, заставь его бегать за собой, ринг только кажется тесным, помни, на самом деле это огромный стадион, уходи, маневрируй, встречай его на отходах, - Егорыч говорил и одновременно двигал корпусом, имитируя удары, - ты понял? У тебя есть шанс, я знаю, но только ты должен думать, ты должен разгадать площадь ринга. Понимаешь?
- Понял, понял, - кивал в ответ Амосов, восстанавливая дыхание и повторяя про себя не совсем ясные указания тренера, - разгадать площадь ринга, разгадать площадь ринга, что он имеет в виду?
Гонг поднял его с табурета и повел на середину квадрата, где его уже нетерпеливо дожидался соперник.
Не успели они сойтись, как вдруг Суханов пропал, исчез из виду, опять нахлобучил свою проклятую шапку-невидимку и в следующее мгновенье Амосов уже лежал на полу, теперь уже в третий раз. Он прижимался щекой к грубому настилу ринга и отчетливо видел зрителей первого ряда. Они что-то кричали, но голосов он не слышал. Он приподнялся, опершись на локоть, выискивая среди этой беснующейся массы людей Егорыча и отчего-то не находя его. Наконец он его обнаружил. Тренер стоял близко, так близко, что до него казалось можно дотянуться рукой. Амосов сделал усилие, уперся в пол уже двумя руками и встал, не сводя глаз с окаменевшего лица Егорыча. Потом он увидел, как тренер резко схватил полотенце, предъявил его, как кукиш, и бросил, не глядя в зал, в публику.
- Подними вверх перчатки, - кричал Егорыч.
Немолодой толстенький рефери добродушно изучал его зрачки, заставил провести несколько раз перчатками по майке и удовлетворенно скомандовал: бокс!
Из нейтрального угла выплыл Суханов. На этот раз он приближался не спеша, с каким-то любопытством разглядывая Амосова. Потом он сделал ложное движение, показывая, что хочет поднырнуть под его левую руку и провоцируя на атаку. Но Амосов отступил, пружиня и сохраняя дистанцию. Суханов улыбнулся, сделал еще одно обманное движение, и опять Амосов ушел, скользя боксерками по брезентовому полу.
Они закружили по рингу, наращивая темп. Суханов шел вперед, Амосов отступал, но отступал не по примитивной, легко просчитываемой дуге, а мудреными зигзагами, петляя и уворачиваясь от наседающего противника. Пространство ринга раздвинулось, Амосов почувствовал простор, зияющие дыры и многочисленные лазейки. И он устремился в эти счастливые коридоры...
Со стороны это выглядело бегством. Публика недовольно загудела, раздался свист. Но Амосов, раскрыв уже секрет площади ринга, рисунок боя не менял, он уходил и уходил, не давая Суханову приблизиться.
- Так, все правильно, молодец, - приговаривал Егорыч, прикладывая мокрую губку к затылку Амосова и выжимая из нее обильные струи воды, - теперь ищи момент для атаки. Ты его вывел из равновесия, заставил злиться, это очень хорошо, он уже не заботится о защите, он раскрывается и ты обязан поймать его, ты понял?
Амосов послушно и часто мотал головой, теперь он владел главным секретом ринга - он знал, что ринг огромен, как стадион.
Суханов не улыбался, надменные огоньки сверкали в его глазах, он порывисто и не очень расчетливо шел вперед. Амосов по-прежнему петлял, уходил, не принимал открытого боя, по-прежнему недовольно гудела публика.
Амосов ждал своей секунды, ждал терпеливо, как таежный охотник ждет свою добычу. "Так вот что имел в виду Егорыч, - дробилась в сознании свежая мысль, - ринг больше, ринг куда просторней, чем это казалось раньше, нужно было лишь увидеть этот невообразимый простор". И он скользил и скользил легкими боксерками по необъятному настилу, вглядываясь в сосредоточенное лицо противника и замечая на нем приметы растерянной досады. И ждал, ждал своего шанса, своей единственной секунды.
И она наступила, эта секунда.
Уже не на шутку раздосадованный безуспешной погоней, Суханов опрометчиво, забыв о всякой предосторожности, бросился головой вперед, пытаясь зажать его в угол.
И Амосов, передав всю энергию в правый кулак, будто влив в перчатку все, чем владел, нанес удар в самый низ подбородка.
Все смолкло. В неправдоподобной тишине был слышен только механический голос рефери - три, четыре, пять...
Суханов смог подняться лишь с помощью подоспевших секундантов.
Нокаут.
Егорыч расшнуровывал взопревшие перчатки с таким усердием, будто все остальное не имело ровным счетом никакого значения - вперился в шнуровку и все тут, ни слова. Потом вдруг, не закончив, оторвался от дела и Амосов увидел лицо с глуповатым кукольным выражением.
- А ты знаешь хоть кого побил? - прошептал он, - ты меня побил, чертяка.
Егорыч круто развернулся в сторону судейского столика и истошно проорал:
- Он меня побил, меня! Слава Амосову! Слава !
Из одного его немигающего глаза выскользнула, как из норки, блестящая слезинка.
- Ну, Федька, ты меня сегодня чуть до инфаркта не довел.
|
Проголосуйте за это произведение |
|
Однажды мне пришлось случайно услышать, как школьные учительницы на перемене рассказывали друг другу неприличные анекдоты. Ощущение дурного вкуса, искусственности, было очень сильным, и мне не нравится, когда что-то мне это вновь напоминает. Сальные анекдоты должны рассказывать грузчики, о боксерах следует писать языком тех, кто за деньги забавляет публику, получая нередко увечья. Эти люди не питают особого пиетета не только к тем, кто приходит на них смотреть, но и к остальным двуногим. Прогресс налицо - рассказ этот уже ближе к литературе, чем другие попытки того же автора, но все еще далекий от древнего искусства вербального лицедейства. Писатель - это не рассказчик, а художник - изощренный, порой противоречивый, но имеющий право, дарованное ему при рождении, на собственный мир, существующий лишь в его воображении. Противоречие здесь в том, что читатель должен принимать его за реальный мир.
|
|
|
|
|
Может, улыбнетесь. Вспомнился курьезный случай о чудесах взвещивания, рассказанный Виктором Михайловичем Быстровым, чемпионом Европы 1961 и 1963 (тогда это был высший титул боксерского мастерства, т.к. чемпионаты Мира в не "профи" еще не проводились). Чтобы шкала весов качнулась в нужном направлении, ему пришлось воспользоваться бритвой и положить на весы обручальное кольцо. Рассказчик он был не менее профессиональный, чем боксер, и мы, мальчишки, слушали его всегда буквально с раскрытыми ртами. Жаль, знакомство было недолгим, он уехал тренировать на Кубу.
|
С наилучшими пожеланиями
|
|
