Суриков - Единичный на рандеву сам с собой

Мир собирается объявить бесполётную зону в нашей Vselennoy! | Президенту Путину о создании Института Истории Русского Народа. |Нас посетило 40 млн. человек | Чем занимались русские 4000 лет назад? | Кому давать гранты или сколько в России молодых ученых?

Проголосуйте
за это произведение

Критика

Валерий Суриков

Единичный на рандеву сам с собой .

Часть первая: общие рассуждения

Эта экзотическая с виду ситуация ≈ единичный на рандеву сам с собой≈ является на самом деле достаточно банальной. Во всяком случае, она воспроизводится всякий раз, когда единичный предпринимает попытку предъявить себя в качестве индивидуальности творческой, то есть вступает на тропу подражания ≈ на тропу искусства┘

Если обратиться к одной из первых хорошо проработанных эстетических концепций ≈ платоновской,≈ то можно обнаружить, что в целом она близка к чисто эстетической, то есть в принципе позволяет ставить вопрос о несовместимости подражания и морали. Но искусство у Платона ≈ это подражание подражаемому ( подражание материальному, которое в свою очередь есть подражание идеи), и если ориентироваться исключительно на мораль утилитарную, то от вторичного подражания, может быть, и не стоит ожидать особо благостного влияния на подражателей первого уровня (мастеровых, созидателей материальных ценностей ). Можно сказать, что крайний идеализм онтологии Платона такую возможность исключает почти полностью. Но в то же время именно этот крайний идеализм превращает, если разобраться, искусство в очень мощную воспитательную силу. Прежде всего потому, что Платоном оставляется за искусством (за поэзией, в частности ), возможность подражания таким вещам в себе, таким ⌠вещам и призракам■(если воспользоваться терминологией Ницше), как истина и благо. Платон, конечно, третирует искусство, но через жесткие, сориентированные на интересы общества требования к нему его же и возносит ┘

В аристотелевском варианте концепция подражания (мимесиса) уже более серьезно оценивала флирт искусства с действительностью ≈ включала и отражение ее(читай познание ), и изображение (в соответствии с индивидуальной фантазией ) и идеализацию. Этим комплексом задач и достигалась объективизация искусства, а значит, и какое- никакое, но общественное ⌠управление■ музами. При таких задачах(при таком настрое общества ) даже предельная субъективность автора не сулит особой опасности, и частному лицу, внимающему автору, без серьезных общественных рисков можно было предоставить значительную свободу в определении равновесия между злом и благом.

С этих древних, но так и не утративших свой смысл позиций (несмотря на титанические усилия ХХ века по дегуманизации искусства и литературы ) сегодняшняя ситуация выглядит по меньшей мере странной: из всех теле-, кино-, книго- щелей с нарастающей бесцеремонностью хлещет одно лишь изображение; познание, а тем более идеализация, признаны смертельнейшим грехом искусства ≈ на входе царствует ничем не ограниченная субъективность. И в результате ≈ выбор для частного лица все в большой степени становится фикцией, иллюзией.

Преследование всего идеального, можно считать, приняло сегодня в искусствах и литературе тотальный характер. Конечно, ничто не мешает, сославшись, скажем, на античные, средневековые и другие эстетические практики увидеть в этом бесчинстве пусть несколько избыточную, но в целом о б ы ч н у ю для искусства транспозицию высокого содержания в низкий материал. Можно принять идею деконструкции, трансгрессии и л ю б у ю из иных форм, в которых на застывшие, отвердевшие истины направляется поток СОМНЕНИЯ ... Это все, действительно, можно и нужно принять, поскольку без таких мучительных операций нет движения вперед √ ни в познании, ни в искусстве, ни в вере. Но, в полном соответствии с многовековой традицией, принять это можно ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО как прием. Точнее до того предела, пока это ≈прием: способ подготовки мышления (аналитического, художественного) к очередной порции созидательной работы.

Прошедший век оказался временем крайней несдержанности, избыточности, необузданности. Это проявилось, в частности, и в отношении к сомнению ≈ оно превратилось из средства в цель, стало определяющим качеством восприятия и мышления. Такова и культура, столь самозабвенно выкармливаемая сегодня √ в основе ее всеобъемлющее и с а м о д о в о л ь н о е сомнение. И именно поэтому она античеловечна. Дегуманизация искусства, которую так старательно зафиксировал Ортега-и-Гассет в одноименной работе и в которой в 20-е годы виделось лишь очищение искусства, с одной стороны, от натуралистического наследия ≈ от избыточных ⌠элементов "человеческого, слишком человеческого"■, а с другой ≈ от ⌠какой-либо трансцендентности■, обернулась полным расчеловечиванием.

Ортеговская программа (⌠Искусство не может основываться на психическом заражении┘, искусство должно быть абсолютной проясненностью, полуднем разумения. Смех и слезы эстетически суть обман, надувательство. Выражение прекрасного не должно переходить границы улыбки или грусти. А еще лучше - не доходить до этих границ.■) была осуществлена за ХХ век с очевидным перевыполнением: ⌠отвращение к "человеческому" в искусстве■ стало нормой. Доведенное до ⌠образцовой объективности■,освобожденное от ⌠"человеческой" материи■ искусство освободилось и от человеческого.

Это бегство, которому так симпатизировал Ортега, можно было бы посчитать и оправданным, если бы и оно опять-таки понималось не как цель, а как средство ≈ как путь к более сильному воздействию, как способ добраться до тайных глубин человека и оттуда к нему же и вернуться. Но этим ⌠ побегом■ (а он представляет собой одну из форм реализации сомнения ) слишком резко редуцировались два родовых качества искусства ≈ его склоненность к реальному человеку, его вознесенность к идеальному в человеке. И результат был предопределен ≈ искусство легко соскользнуло в области дикости в самом жестоком ее проявлении: дикости не животной, не инстинктивной, а о-человеченной ≈ явленной в интеллектуальной оправе.

Попытки Ортеги обосновать вытеснение человеческого из искусства опирались на его ⌠ конспиралогическое■ понимание метафоры ≈ в ней им виделась ⌠ мыслительная потребность заменять один предмет другим не столько в целях овладения предметом, сколько из желания скрыть его■. На толковании метафоры как ⌠радикального средства дегуманизации■, и взращивалась концепция очищения искусства. Но совершенно безосновательно. Да, метафора ≈это остранение и отстранение. Но с целью именно овладения предметом. Нежелание признать это небольшое ⌠но■ и определяет, видимо, все издержки в попытках изгнать человеческое из искусства.

Трудно представить, чтобы ортеговские аберрации смогли решающим образом повлиять на искусство ХХ века. Но в них, видимо, хорошо выразилось то, что позволило себе сомнение, сорвавшееся с цепи и провозгласившее себя самодостаточным. Однако все, что зафиксировал в своей концепции дегуманизации Ортега √и- Гассет, оказалось невинной забавой, детской шалостью, когда за дело, уже после второй мировой бойни, то есть после еще более мощного кровопускания, ≈ за человеческое в литературе и искусстве с воистину гальской отвагой взялись по ту сторону Пиреней. Волна славословия, поднятая во Франции вокруг литдеятельности маркиза да Сада, была такой мощной, а интеллектуальные силы, подключенные к его реабилитации настолько внушительными, что этот несчастный человек был быстро превращен в одну из важнейших фигур мировой культуры, а либертинаж из практики окололитературной, сугубо национальной и по преимуществу патологической был переведен чуть ли не в основное (и древнейшее) направление литературы. И если в концепции дегуманизации искусства все крайне субъективное, сугубо индивидуальное, освобожденное от каких-либо обязательств как перед человеком, так и перед культурой только просыпалось, оглядывалось и начинало прибирать эстетическое пространство к рукам, то в объявленной либертинизации все нечастное, все объективное изгонялось решительно и бесповоротно.

В принципе либертинаж, как крайнюю, запредельную форму реализации индивидуального сомнения, можно было бы причислить и к условно полезным. Принято же, например, поведение математической модели, введенной для описания явления, проверять в крайних точках (нуль, бесконечность)┘ Так и либертинаж есть своего рода проверка концепции дегуманизации искусства-литературы в такой же крайней, особой точке ≈ в точке с нулевой человечностью. То есть если дегуманизация по мере осуществления все больше оставляет единичного наедине с собой, то либертинаж имеет дело с полностью дегуманизированным единичным ≈ запирает его уже в абсолютной пустоте ┘..

Но полезность здесь именно условная, поскольку лишь в крайне жестких рамках сугубо литературной, эстетичечской практики можно вести речь о полезности. Только здесь обретают позитивный смысл все эти экстраполяции в особые точки ≈перестают быть частным заблуждением и становятся элементом общего опыта. Однако, удержать в нынешние времена и самое эстетизированное произведение в таких рамках практически невозможно ≈ оно с неизбежностью просачивается в обывательскую среду, где всякие крайности всегда в цене, где с них тут же и легко сдирают эстетическую кожицу и начинают использовать буквально ≈ как рекомендации.

И в этом вся сложность. Случай с В. Соркиным еще раз напомнил об этом. Его литдеятельность как раз из числа экстраполяций в точку с нулевой человечностью √ совсем не случайно в связи с его именем в одной РЖ-дискуссии вспоминали либертинов. Если В. Сорокина, допустим, удалось бы удержать в тех самых жестких рамках, то одни от души поплевались бы, другие порассуждали бы о превратностях диффузии из концептуализма в постконцептуализм и обратно, кто-нибудь, может быть, вспомнил бы о дегуманизации┘ А какой-нибудь особо чувствительный славист где-нибудь в Беркли, может быть, даже и всплакнул ┘ А если бы дошло дело до скандала, то он так бы и ограничился скандалом в благородном эстетическом семействе.

Но опусы В. Сорокина не удержались в узком кругу. И вовсе не потому, что неуклюже действовали ⌠Идущие■ ≈ благодаря их унитазу В. Сорокин действительно хлынул в массы, но просачиваться туда он начал и без них. И просочился бы непременно ≈ теми же проторенными путями, по которым просачивается всякая похабщина, любая крайность.

Сладость пребывания на краю бездны ┘ И соблазнителен этот край ≈ предчувствием полной безответственности, ощущением абсолютной свободы ≈ абсолютной оторванности от вся и всех. Именно этим ядом напитывает своего читателя и своего пролистывателя В. Сорокин. И именно за этот яд были воспеты гимны маркизу де Саду.

И не только беспечный обыватель торопится подставиться под эту иглу, дарующую блаженство пребывания наедине с собой. Садятся на нее и записные интеллектуалы≈ярко выраженные индивидуальности семи пядей во лбу ┘

Силу это яда и особенности его действия на них, видимо, и есть смысл демонстрировать┘

Часть вторая: конкретный случай

Далее речь пойдет в основном об одном очень популярном и несомненно талантливом литераторе. И не потому что все, что далее будет обсуждаться, исключительно сильно проявлено именно у него. Отнюдь. Это ≈ особенности современного российского интеллектуального бытия. Они носят сквозной характер, ими пропитана российская атмосфера, они≈всюду. Просто у Дмитрия Львовича Быкова они очевидней ≈потому что он молод, талантлив, открыт, дико работоспособен, и, главное, так пока и не приучил себя к осторожному оглядыванию всякой ситуации, к обстоятельной рефлексии каждой своей мысли...

Версия первая: пере-обобщение частного.

Покажем это на конкретных примерах, начав с высказывания, вне всякого сомнения, характеризующего его как человека, склонного и способного задумываться над самыми общими вопросами бытия:

⌠Гуманизм в его узком, либерально-европейском понимании он{ речь идет об А. Серегине, предпринявшем не так давно(http://scripts.online.ru/magazine/novyi_mi/n6-20/seregin.htm) попытку дорасправиться с гуманизмом } смешивает с гуманностью┘ И если гуманизм как таковой √ философия рациональная, комфортная, во многом антихристианская, -- то гуманность пока еще ничем себя не скомпрометировала как единственный способ самосохранения человечества в целом. Гуманизм превыше всего ставит жизнь-- гуманность просит по возможности не истязать человека, когда без этого можно обойтись┘

Человек как носитель морали (морали априорной, врожденной, ниоткуда не полученной, морали на уровне инстинкта, морали, выражающейся в способности человека действовать ПРОТИВ инстинктов выживания) -- человек как носитель этой самой морали ВООБЩЕ противопоставлен всему прочему тварному миру... Животные могут взаимовыручаться или губить друг друга┘ с одинаковой частотой и легкостью. И только у человека есть моральный императив √ знаменитое кантово антропологическое доказательство, тезис о ничем не ограниченной, недетерминированной человеческой свободе. Эта свобода идти против себя и есть собственно гуманизм -- главное отличие человека от всего остального.. Гуманизм в этом смысле -- безусловно лучшее из всего, что существует на свете. И жаль, что эту апологию человека (апологию сугубо христианскую, в сущности) так легко спутать с гуманизмом в его утвердившемся понимании: с вечной дрожью за свои права и свою жизнь■≈(http://scripts.online.ru/magazine/novyi_mi/diss/bykov.htm)

В этой, можно сказать, безупречной оценке прекрасно схвачена и убедительно передана главная особенность человеческого ≈ способность действовать ПРОТИВ инстинктов выживания┘. свобода идти против себя ┘ свобода не быть природой и не жить по ее законам ┘

Это настолько серьезное проникновение в суть, что взяв за основу эту мысль, можно было бы, казалось,успешно анализировать многие и многие явления и практики... Но вот Д. Быков делает шаг к более конкретному( но все еще достаточно общему) вопросу ≈оценка природы российских катаклизмов ХХ века. И хотя здесь также схватывается нечто сущностное, оно тут же затаптывается сугубо частными, проходящими соображениями: ⌠Эволюция России в ХХ веке шла исключительно по пути раскрепощения пресловутых подпочвенных, подземных сил, самых низменных инстинктов и самой разрушительной стихии. Упразднение условностей, чудовищное упрощение всего жизненного уклада≈ вот чем примечательны обе русские революции ХХ века, и так называемая перестройка не только не вернула нас на нормальный исторический путь, а своротила с него еще дальше, к пещерному человеку┘■┘ ⌠Во всем мире побеждает вовсе не тот, кто сложней, - но тот, кто проще, кто более готов идти на поводу у всего низменного■┘( http://www.russ.ru/ist_sovr/20020725_b.html)

Акцент на национальные подпочвенные силы в этих в целом правильных словах, явно чрезмерен ≈ это и есть механическое подверстывание частного к общему (затаптывание второго первым ). Хотя бы потому, что особой тайны за этими силами нет ≈ давно уж известно, что любая закрытая и изолированная система самопроизвольно развивается исключительно к хаосу, к разупорядоченному состоянию. Отсюда, между прочим, следует и ответ на традиционный российский всхлип ⌠что делать?■ ≈ подавлять самопроизвольность и н а р а щ и в а т ь или, по крайней мере, з а щ и щ а т ь сложность. Уметь р а з л и ч а т ь сложность истинную и кажущуюся. ( Если разобраться, споры вокруг литдеятельности того же В. Сорокина ≈это споры и о типе (природе )его сложности. )

Различать, наращивать, защищать _≈ это вообще-то говоря и есть главная задача интеллигенции, духовной элиты, если угодно. Не в битвах за абсолютные свободы, за мифическую справедливость определяется и воспроизводит себя она, а вот в этом методичном, скучном и в общем √то очень неблагодарном отстаивании сложности.

Все эти очевидные соображения, увы, оттесняются у Д. Быкова некой непостижимой сущностью ≈подпочвенными силами. Удивительно, но в этом метасоматическом замещении общего частным, в результате которого частное вдруг обретает статус общего, он воспроизводит методику, которой явно злоупотребляет и раскритикованный им А. Серегин.

Подобные замещения не так уж и безобидны, как кажется на первый взгляд. И издержки их начинают проявляться тем сильнее, чем конкретнее вопрос. В принципе не так уж важно, с каких позиций мы будет объяснять российский ХХ век ≈ сошлемся на второе начало термодинамики или предпочтем не углубляться в сложности отношений порядка и беспорядка и призовем на помощь мистические подпочвенные силы. К эффекту потери сложности мы придем и в том и в другом случае. Но вот если взяться за совершенно конкретное явление, то концептуальная основа уже будет играть решающую роль ≈ пере-обобщение частного будет мешать пониманию конкретного явления.

Д. Быков и влетает в подобный гносеологический капканчик, когда, демонстрируя совершенно п о р а з и т е л ь н у ю неадекватность, оценивает, к примеру, акцию ⌠ Идущих вместе■ против В. Сорокина. Он буквально испепеляет ⌠ Идущих■ ≈ б е ш е н о защищая от них все: и свободу слова, и В. Сорокина и даже министра культуры, обещая ⌠ в случае чего■ защищать ⌠ эту нашу свободу■ ⌠ зубами, когтями и всеми иными подручными средствами■┘(⌠Собеседник■ ,номер от лета 2002, материал ⌠Неспящие вместе■).

Рационально совместить это ( понимание, что цивилизация страдает прежде всего от бездумной, неконтролируемой, самопроизвольной растраты собственной сложности и непонимание, что литдеятельность В. Сорокина есть совершенно конкретная методика уничтожения этой сложности ( одна из форм подпочвенных сил, если угодно )) невозможно. И потому остается допустить, что яд разупорядочения, деструкции, сокрушения сложности поразил не только структуры социальные, но и индивидуальное. Допустить и признать, что пока последние годы шли споры ≈ может ли писатель писать все, что ему угодно, издатель издавать, книгопродавец продавать, а госчиновник благословлять все это своим невмешательством ≈, определенного типа культура стремительно расширяла любезно предоставленные ей плацдармы. Она во многом взяла под контроль массовое сознание, и стала влиять на сознание элитарное ≈≈подтачивать его главнейшие парадигмы_. И истончены они были, в конце концов, настолько, что единичный оказался в катастрофически неустойчивом состоянии √ в состоянии невиданного ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОГО и ДУХОВНОГО РАССЛАБЛЕНИЯ. Эта культура за несколько лет своего триумфально шествия по России, что-то размягчила, что-то разъела, что-то вытравила, а что-то просто загадила┘. И, подорвав внешнюю опору единичного, легко опрокинула его в плоскость┘

Такое состояние и позволительно назвать состоянием единичного, пребывающего на рандеву со своим ⌠я■ ≈ единичного, не отягощенного какими-либо обязательствами, еще позволяющего себе иметь мнение в вопросах общих, когда личное высказывание, слава Богу, не предполагает никакой ответственности, кроме нравственной, но не допускающего какой-либо ответственности в любом практическом вопросе. Подобные индивидуумы, если разобраться, и формируют среду, где ⌠приличный человек всерьез может говорить только про ⌠лавэ■. Серьезный разговор на любую другую тему означает ханжество, маразм, непрофессионализм ┘На старые темы мода наложила жесткое табу ≈ не только стыдно поддерживать "гуманистические заблуждения" старичья, но стыдно их в тысячный раз всерьез опровергать■ (характеристика, данная нынешнему ⌠литературному истеблишменту■ Л. Радзиховским ).

Состояние сверхтекучести и безопорности ┘Когда вроде бы всем все ясно, все прекрасно видят, где что ≈где искусство √литература, а где всего лишь особенности психики автора. Когда наедине с собой каждый готов высказаться и назвать вещи теми именами, которыми их называли всегда... Но стоит кому- то, действительно, высказаться и тем более от слов хоть как-то перейти к делу, его тут же берут за глотку┘

Версия вторая: психологическая неустойчивость.

За последний год Д. Быков опубликовал несколько текстов, в которых отчетливо проглядывается отмеченное сочетание проницательности в общем и устойчивой неадекватности в частном. Так, его прощальный книксен Татьяне Толстой (⌠Консерватор■ от 14 2 03) содержит, с одной стороны, заслуживающую самого серьезного внимания характеристику нынешнего состояния общественного духа: ⌠Они { то есть фанатичные приверженцы ⌠лаве■, либеральных ценностей }уже решили, что и культура, и публицистика, и общество, и влияние на власть┘≈ все это теперь узурпировано ими. Им все еще невдомек, что не оказывают они тут никакого влияния, что банкротство их идей, их образа мысли и жизни всем давно очевидно, что нельзя жизнь заменить пиаром, литературу ≈ болтовней, философию ≈ глянцевой эссеистикой, а работу ≈ торговлей воздухом. Спекуляция кончилась, постмодернизм сдох, пиар выдохся, а вторичная фельетонная литература уже не может претендовать на звание романа. Хотим мы того или нет, но у нас будет великая эпоха, и это не обязательно значит ⌠кровавая■■. И в то же время ≈ совершенно непонятные ужимки по поводу поддержки Т. Толстой идеи государственного заказа в области культуры, хотя, казалось бы очень трудно придумать более антилибиральную идею, чем эта...

( Возможно, что такая рассогласованность оценок(за которой наверняка притаилась какая-нибудь психологическая неустойчивость, некий скрытый, не осознанный комплекс) и является источником раздражительности и несдержанности ≈ Д. Быков в названной статье временами буквально глумится над Т. Толстой и делает это с каким-то истинно де Садовским наслаждением (случись подобное в прошлом ≈ стоять бы ему на шести шагах пред братом или мужем пострадавшей). Вполне возможно, что Т. Толстая могла дать повод для резкостей в свой адрес, но это вовсе не значит, что этим поводом нужно было непременно воспользоваться≈ для дамы вполне можно было бы сделать исключение┘ )

Определенную психологическую неустойчивость можно почувствовать и в известной статье Д. Быкова о солженицынских ⌠Двустах годах┘■(http://www.russ.ru/ist_sovr/20030108_b.html). Правда в этой статье не столько оспаривается сам Солженицын, сколько провоцируется дискуссия об его исследовании ( она, причем весьма обстоятельная, и состоялась на форуме РЖ ) Разжигая, а лучше сказать поджигая, аудиторию, Д. Быков демонстрирует, нельзя не отметить, вполне профессиональное умение ≈ хватку закаленного в драках колобродника. Мы узнаем о ⌠дремучей, непроходимой глупости■ Л. Толстого, о чуши, которую систематически нес Гоголь, Набоков, о геополитической ущербности Достоевского, о метафизической близорукости Чехова (этому, как видите, еще повезло ).В ряду этих блистательных недоумков оказывается и Солженицын.

Нет, наверное, смысла открывать здесь дискуссию и напоминать, скажем, о том, что ума в заблуждениях великих подчас значительно больше, чем в иных обывательских озарениях. Можно лишь отметить, что любые высказывания о чьем-то умственном несоответствии всегда заставляют вспоминать притчу о трех купцах, прибывших на ярмарку. У одного - воз золота. У другого - титулы, свидетельства о знатности, о докторских степенях и профессорских званиях. А у третьего≈целый воз ума. Так вот к концу ярмарки первые два, бросив свои пустые повозки, весело гуляли в кабаке, а третий, не продавший и на копейку, понуро плелся восвояси позади своего воза┘

Ум ( в отличие от богатства, знатности ) не является дефицитом ≈ редко кто ощущает его недостаток. И, наверное, потому, что не существует каких-то общих критериев ума, и каждый оценивает сию субстанцию по своим личным эталонам. В этой особенности, в этом нежнейшем отношении каждого человека к своему уму заложен, между прочим, и некоторый критерий┘ Человек, берущийся оценивать ум другого, ничего, если разобраться, кроме собственной склонности к неумному поведению, не обнаруживает.

Конечно, какие-то нечастные критерии ума существуют √ должны существовать. И даже приблизительно ясно, в каком направлении следует здесь вести поиски. Ну например, Эйнштейн задумывается над особенностями эксперимента по измерению скорости света. И снимает открывшиеся пред ним противоречия, СВЯЗЫВАЯ понятия (и притаившиеся за ними сущности ) массы и энергии. То есть ум ≈ как способность создавать принципиально новую информацию: вскрывать неведомые до сих пор связи между сущностями┘.

Методика провокативного обострения в приложении к исследованию Солженицына, у Д. Быкова, однако, в целом не сработала. Ведь ее использование принять можно лишь тогда, когда результат превышает то, что принесено в жертву обострению. В противном случае такая методология остается хулиганской выходкой, не более того. Интеллект русских литературных классиков ≈это непомерная цена за тот результат, что получен в итоге Дмитрием Львовичем. Потому что его основной вывод ≈ евреи сделали в российской истории то, на что в силу непонятной пассивности оказались неспособными сами русские ≈ более чем скромен. Этот вывод не адекватен ни истории России, ни специфическому солженицынскому труду, который, кажется, не претендует на концептуальность, а являлся образцовым подготовительным материалом ≈ хранилищем чисто формально упорядоченной информации. Не без тенденциозности, конечно, но в той ее пропорции, когда она оказывается лишь приправой ≈ не мешает спокойному, свободному от публицистического зуда обдумыванию, а лишь подстегивает его. Д Быков предпочел эмоциональную атаку и проиграл здесь как в частном, так и в общем.

Версия три: переходный возраст .

Однако полнее всего то специфическое состояние, о котором здесь ведется речь отразилось, кажется, в недавних рассуждениях Дмитрия Быкова о романе Достоевского ⌠Идиот■ (в связи с экранизацией ). Собственно, именно в этой работе оно и начинает проявлять себя как болезненное, как состояние зараженности. Особенности предыдущих примеров еще можно свести к нюансам стиля или мировоззрения. Здесь же явно начинает проступать специфика болезни┘

Основу своей оценки романа Д. Быков закладывает, можно сказать, стандартно ≈отдавая дань ставшему уже ходовым сравнению (а лучше сказать стравливанию ) Толстого и Достоевского. Последний нам ⌠ давно уже ближе и родней Толстого■ ≈ ⌠ Только такой у нас и может быть нравственная проповедь -- чтобы сам проповедник непременно был с каторжным опытом, с болезненным интересом к уголовной хронике, с тайной тягой к педофилии и чуть не к некрофилии, потому что ведь и все это тоже человеческое■┘.Странным кажется все это: жить в России, уверенно рассуждать о ее литературе и не чувствовать, не замечать глубочайшей связи абсолютно несовместимых Толстого и Достоевского ≈ так вульгарно воспринимать эту вольтову дугу не только российской, но мировой литературы... Не видеть, что своим исключительным проникновением в скрытые, подпольные особенности человеческой души, Достоевский обязан и опыту, накопленному российской словесностью ≈ Толстому в частности. Без этого фона идеальности, правильности, ясности и самая искренняя тяга к несовершенствам, саморазоблачениям, раскопам непременно обернулась бы какой-нибудь пошлостью ≈ без этого фона художник мгновенно вытесняется репортером. Этот закон безотказно срабатывает и на самом Дмитрии Быкове ≈ его огоньковский(20-тый номер журнала за 2003 год) опус об ⌠Идиоте■ (http://www.ropnet.ru/ogonyok), оказался именно репортажем, написанным к тому же человеком, утратившим, похоже, и вкус к жизни. В таком состоянии можно, наверное, потоптать какого-нибудь начинающего, но обретающего популярность литератора ≈ чтобы не очень-то высовывался и помнил о литых каблуках наших сапог. Но браться за вещи классические ≈ не вникая, не пытаясь разобраться, а ограничиваясь одним только свободным и равнодушным кружением над текстом, когда само по себе произведение нисколько, кажется, не интересует, когда выщипывается из него лишь то, что не может смутить покоя и разрушить привычных, подчинивших тебя стереотипов... Тогда и рождаются подобные откровения:

⌠Князь Мышкин мечется между здоровой, чистой, простой, детской Аглаей -- и безумной, демонической Настасьей; Настасья мечется между звероватым Рогожиным и кротким князем, который умеет только выслушивать ее несвязные речи и гладить по голове; у Рогожина выбор самый анекдотический -- между Настасьей и князем┘ Таким же невозможным выбором одержима Россия┘. У нее выбор свой -- между так называемыми либералами и так называемыми консерваторами■┘

Ведь цитирует же Д. Быкова Достоевского ( ⌠Русский либерализм не есть нападение на существующие порядки вещей, а есть нападение на самую сущность наших вещей■),ведь чуть ли не в каждой публикации в последнее время хлещет либералов... Но когда дело доходит до конкретных оценок, дает своим оппонентам сто очков вперед ≈ более ⌠либеральный■, более отстраненный от всего российского взгляд на этот роман Достоевского трудно и представить. Только презирая любую ( а в особенности русскую) национальную традицию, можно свести этот роман к каким-то нелепым метаниям его героев┘

Уже было показано, что Дмитрию Львовичу не всегда удается прикладывать свои точные общие оценки к конкретным ситуациям. В статье об ⌠Идиоте■ он пытается двигаться вроде бы в обратном направлении: на частной оценке выстроить общую концепцию. Но его индуктивное восхождение оказалось столь же неудачным, как дедуктивные спуски: ⌠┘Русская история вообще не движется -- или ходит по кругу в силу этой-то самой невозможности выбора. О ней Достоевский сказал первым┘ -- и именно о ней написал свой роман, который задумывал как книгу о ⌠положительно прекрасном человеке■... Хотел писать о положительно прекрасном человеке -- написал о выборе России и о трагедии ее двойственности■. И доказывается это положение лишь вырванными из контекста цитатами. Так, к примеру, комментарии Мышкина к его рассказу о крестьянине, убившем из-за часов своего приятеля, реплики Рогожина по поводу услышанного подаются в качестве суждения об альтернативе либерализму в России; и тут же следует жесткий вывод: ⌠Вот вам и сущность русского выбора: либо здравомысленный либеральный атеизм -- либо вера со всей ее непредсказуемостью и зверством; а синтеза никакого нет, и третьего не дано■

Можно допустить, конечно, что Д. Быков попросту куражится. ≈ вполне понятное, между прочим, состояние для второго переходного возраста...

Первый √ это известный переход из отрочества в юность, когда человеку является ощущение собственной исключительности и связанная с этим иллюзия неограниченности своих возможностей. Куража и здесь более чем достаточно, но это подростковый и в общем-то естественный и невинный кураж. Второй переходный возраст, как правило, проходит незаметно, поскольку характерное для него понимание конечности своих возможностей воспринимается просто ≈ как норма. К тому же это понимание приходит одновременно с появлением устойчивых стереотипов, в частности, связанных с профессиональными навыками. В подавляющем большинстве случаев этот профессионализм и компенсирует потерю ощущения собственной интеллектуальной неограниченности ≈ второй переход потому и оказывается обычно незамеченным.

Однако могут быть и исключения √ причем далеко не редкие. Когда индивидуальность не соглашается на подобную сделку и не хочет менять свою бесконечность на профессионализм. Тогда-то обычно плавный переход из молодости в зрелость превращается в болезненную ломку. И появляется кураж особого типа ≈ кураж интеллектуальный: единичный начинает с каким √то особым сладострастием уничтожать собственный профессионализм. Потом, может быть, у него и появится понимание, что надо не бежать от стереотипов, а идти на них, так сказать, в лобовую≈ пытаться преодолеть их пока не заизвестковались; то есть ставить себя перед необходимостью осваивать совершенно новое, идти вглубь ≈ создавать новые стереотипы и ими вытеснять сложившиеся, беря на вооружение жесткое правило: не хочешь подчинения стереотипам зрелости ≈ вгоняй себя в ⌠ детство■: в незнание, в непонимание. Но это потом, а пока разрушение и ломка ≈ самопроизвольное опрокидывание в ⌠детство- отрочество■. Что-то вроде этого и кроется, возможно, за интеллектуальными причудами Дмитрия Быкова. Ничего другого просто не остается, поскольку оставшийся еще вариант В. Сорокина (осознанное, прямое, без каких-либо литературоведческих прикрытий изничтожения культурных святынь ) никак не вписывается в такие суждения ( а оно не единственное) Д. Быкова, с которого здесь начат разговор о нем.

Как бы ни подталкивали к этому его шальные вариации на темы романа Достоевского:

-⌠ Выбор несчастной, падшей и безумной Настасьи -- которая не зря же все-таки сделана демонической красавицей, этакий воплощенный Эрос, даже и в смерти ┘-- так вот, выбор этой Настасьи по-своему неразрешим. С одной стороны -- юродивый, с другой -- громила, и оба, конечно, сумасшедшие. Вот вам два лика русской святости, о которых и князь с Рогожиным разговаривали, перед тем как Рогожин на князя с ножом бросился.■

-⌠Поначалу Настасье Филипповне очень нравятся, конечно, все эти утешения и слезы, но жить с идиотом┘ она тем более не готова. Ей интересен┘ родной русский мазохизм, который, уж конечно, увлекательней любого созидания. Нешто Настасья Филипповна создана для семейной жизни? Ей доставляет наслаждение -- думаю, самое буквальное, эротического свойства, -- именно процесс метания, бегания от одного к другому; только так она и чувствует, что живет. Деньги в печь швырнуть -- вот это по-нашему. Ей оба нужны -- князь и Рогожин, оба лика русской святости; от одного к другому она и мечется всю жизнь -- от Ивана Грозного к Петру Великому, от Николая Палкина к Александру Освободителю, от убийцы Иосифа к юродивому Никите...■

-⌠То, что единственная здравая и рациональная, ⌠нормальная■ героиня у Достоевского оказалась за границей и Западу посвятила свою здравую, целенаправленную деятельность, -- весьма красноречиво: нечего тут делать правильному человеку.■ (Это об Аглае)

- ⌠ Не надо забывать, что пребывание святого в нынешнем мире заканчивается у Достоевского полным крахом, что уже само по себе и диагноз, и приговор... Но есть тут и еще один завиток: святой, придя в Россию и полюбив ее, обречен тут рехнуться. Ибо такова уж особенная природа нашей национальной святости: ⌠положительно прекрасный человек■ тут непременно кончает тем, что сидит у трупа, утешает убийцу, плачет и не может ничего сказать■.

Прицепив идею выбора России к роману, Д. Быков превратил его в повестушку с современным направлением: измельчил, подстроил под себя ≈ под одно из своих текущих увлечений. А он до чрезвычайности, видимо, увлечен сейчас намерением овладеть все-таки национальной тайной России≈ вскрыть природу ее упрямых подпочвенных сил. И это намерение ,как видим, не сводится к одним только отвлеченным суждениям . Оно реализуется в специальных политических комментариях ,таких как этот(http://www.russ.ru/ist_sovr/20031119_b.html)√ самый последний из чреды заунывных ⌠псалмов■, прочитанных им над Россией, где намерение автора объяснить ее уже отчетливо переходит в желание ее дискредитировать┘ Оно ≈ в отклике на исследование Солженицына┘ В жертву ему принесен и великий роман Достоевского. И даже, когда Д. Быков обращает внимание на что-то действительно важное для восприятия романа ( ⌠В России тоже не просматривается ⌠связующей, направляющей сердце и оплодотворяющей источники живой мысли■; но в ней есть хотя бы возможность такой мысли. И об этом сам князь говорит недвусмысленно: ⌠┘Чтобы достичь совершенства, надо прежде многого не понимать! Что в том, что на одного передового такая бездна отсталых и недобрых? В том-то и радость моя, что я теперь убежден, что вовсе не бездна, а все живой материал!■), то непременно следом идет что-нибудь снижающее( ⌠Вот где соль романа: бездна как живой материал. Бездна как главная, единственно возможная сфера жизни: лучше пространство всех возможностей, чем плоский и рациональный мир■),позволяющее взвесить Россию этим романом как безменом ≈ махом и без затей.

Но в рамки спланированной деструкции, тем не менее, все это определенно не вмещается. Здесь, вне всякого сомнения, есть что-то непроизвольное, какой-то неконтролируемый сознанием эффект┘И его вряд ли удастся четко зафиксировать в простейшем, познавательно -эстетическом срезе. В неспокойные времена в такой плоскости вообще ничего удержать невозможно≈ всё вырывается из нее и непременно закручивается вокруг вертикальной, этической оси. Насколько эти вихри значимы в рассматриваемом случае хорошо видно из заключительного комментария Дмитрия Быкова:

⌠Никто не призывает отождествлять Настасью Филипповну с Россией, но Розанов не зря-таки заметил, что один Достоевский правильно понимал, что надо делать с настасьями филипповнами. С ними возможен только один образ действий, и Рогожин выбрал его совершенно правильно. Только так и можно овладеть ею до конца -- ну, тут мы впадаем во всякий гнилой фрейдизм, однако же история наша наглядно доказывает пророческую правоту Достоевского. Русский патриотизм оргиастичен по природе, и сущность его -- самоистребление, гражданская ли то война ┘или убийство возлюбленной. Выбора нет -- есть хождение по кругу с периодическими пароксизмами войн и революций; все другие выбрать могут -- Россия же никогда. ⌠Широк русский человек, я бы сузил■. Преимущество наше в том, что наша-то Настасья Филипповна бессмертна, сколько бы мы ее ни резали. Это сейчас кажется, что она спит.■

Такие суждения требуют, конечно, абсолютной этической невозмутимости ( в самой сердцевине самых жестоких вихрей есть вроде бы зоны такого полного покоя ≈ там и находится, по-видимому, заветная область ⌠ по ту сторону добра и зла■). Она только и может обеспечить это апатически -бесстрастное, истинно либертинское созерцание, плавно переходяшее в сладострастное вытаптывание всего, что может представлять хоть какую-нибудь ценность. И здесь уже, действительно, не обойтись одними ссылками на переходный возраст(познавательно-эстетический срез)...

Версия четыре: попытка оживить смоковницу.

Понятно, что в своих интерпретациях Достоевского Д. Быков не может быть полностью оригинальным ≈ он стоит здесь на плечах гигантов и двух из них не назвать просто невозможно.

Б. Парамонов (работа ⌠О неудаче Достоевского: "Идиот"■ , из материалов радиостанции ⌠Свобода■)

несомненно более последователен, чем Д. Быков: ⌠ Мышкин не получился, Христа из него не вышло, как задумывалось, - и не потому, что он недостаточно хорош, а потому, что, страшно сказать, недостаточно плох■ ≈ Достоевский ⌠ не решился слить Мышкина и Рогожина в одном лице, в едином персонаже■... Настасья Филипповна ≈ ⌠ вполне картонная фигура из авторских штампов: женщина - вамп, оказывающаяся страдалицей■. И вообще, растолковывает он Достоевскому: ⌠Если ты выводишь проститутку, так дай проститутку, а не Сонечку Мармеладову■┘

Судя по всему, Б. Парамонов откровенно отвергает саму идею художественного обобщения, то есть исследования реальности литературой. Последовательно осуществленный утилитарный взгляд на литературу и выражен во всех этих бесцеремонно-пренебрежительных оценках ≈ сложнейшие инструменты художественного исследования реальности, коими являются образы Достоевского, превращаются в руках такого утилитариста в странные искусственные конструкции. Превращаются с той же необходимостью, с какой, скажем, в руках дикаря живописный шедевр превращается в средство для поддержания огня. Или так: образы ⌠Идиота■ - это уникальные, редкой чувствительности приборы. Информация о человеке, получаемая с их помощью, требует изысканной интерпретации. Б. Паромонов таких изысков не признает и использует эти приборы в качестве, скажем,┘ гвоздодера. Причем. делает это, нельзя не признать, вполне эффектно ≈ определив Мышкина как неудачу, Б. Паромонов подает как искомую удачу Ставрогина, бесцеремонно выдергивая последнего из контекста творчества Достоевского.

Все это нет смысла опровергать, поскольку всякий утилитарист практичен и оперирует особой, ловкой как пилка для ногтей, шкалой ценностей .Поэтому и убедить его, скажем, в том, что Настасья Филипповна, как художественный образ Достоевского, появляется не в первой части романа, а позже, н е в о з м о ж н о ≈ для него, увы, увы, ⌠Настасья Филипповна из дальнейшего романа по существу исчезает, ее нет, никакого действия вокруг нее не происходит, автор не знает, что с ней делать■.

Сама идея сближения двух великих индивидуалистов Достоевского ≈ Мышкина и Ставрогина ≈ представляет несомненно исключительный интерес. Но сближать их следует все-таки только по Достоевскому ≈ как двух принципиально несовместимых индивидуалистов - князь Христос и князя мира сего... Воздействие таких крайних индивидуальностей на мир, наверное, и было предметом главного интереса Достоевского. Оттолкнувшись от нечаевского дела, он взялся за новый роман под названием ⌠Бесы■. Но завершал его, вне всякого сомнения, под названием иным ≈ ⌠Бес■. Все производные Ставрогина, все продукты его влияния на мир тихо отступили на второй план; и даже Катков, восставший против главы ⌠У Тихона■, не помешал этому.

Золотое сечение : пять восьмых добру , три восьмых злу ≈такова статистика восприятия мира обычным ,средним человеком (модель В.А. Лефевра , ⌠Вопросы философии■ ,1990,7). В ⌠Идиоте■ Достоевский рассматривает вариант внеземной индивидуальности ≈ восемь восьмых добра в оценках мира. В ⌠Бесах■ же предметом художественного исследования становятся не невольные злодеи, люди с нарушенной статистикой восприятия мира( пять ,шесть восьмых зла)≈ креатура Петруши Верховенского ,не злодеи принципиальные, не выдержавшие тишины пребывания наедине с собой и опрокинувшиеся в крайность ,в восемь восьмых зла ≈ одноклеточные либертины маркиза де Сада; а мощная личность ,одаренная способностью беспощадно оценивать свои намерения и поступки (сильнейшая склонность к рефлексии первого рода),но не желающая давать оценку самим этим оценкам ( принципиальный отказ от рефлексии второго рода)┘В евангельской притче о фарисее и мытаре дана исчерпывающая характеристика рефлексии второго рода: фарисей, признавший свои грехи, покаявшийся в них и вполне довольный своими оценками . И мытарь, этот вечно кающийся грешник, так и не находящий достаточным свое покаяние┘ Ставрогин Достоевского каяться готов, но оценивать свое покаяние не желает категорически. Если же использовать лефевровскую терминологию ,то это вариант четырех восьмых добра, четырех восьмых зла ≈ нравственный дальтонизм ,полное (внутреннее) неразличение добра и зла .Он отличает их по внешним критериям ≈ отсюда его намерение каяться ; но принять эти критерии за свои , оценить по ним само свое покаяние ,то есть взять ответственность перед другими, он не желает. Именно здесь пресловутая теплость Ставрогина . Именно здесь источник его разрушительного влияния на мир. И именно это промежуточное, истинно дьявольское, реально существующее в здоровой части мира состояние желает исследовать Достоевский ,любезно оставляя случай патологический (восемь восьмых зла ) литераторам с дикого Запада Европы.

Б. Паромонов, увы, сближает два эти литературных образа Достоевского чисто механически, насильно. Он даже не сближает, а вытесняет Мышкина Ставрогиным. И убивает тем самым их как образы обоих ┘ Б. Паромонову с его симпатиями к идеям К. Юнга, видимо, трудно устоять перед соблазном и не определить Достоевского в единомышленники Юнга. Оказывается, что ⌠ Христос у Достоевского - это Ставрогин. Это демонизированный Христос■ и именно благодаря этому Достоевский погружается ⌠в самые глубины бытия, к первоисточникам нуминозного■ (священного). И происходит сие следующим образом: по Юнгу Христос символ ⌠ архетипа самости■, самость же - это ⌠целостность, владение полнотой душевных сил■. Но ⌠полнота сил, целостность ┘ не тождественна совершенству■, и этот конфликт ⌠выражен в символике креста: Иисус это совершенный человек, который распят■. Получается, что ⌠начало зла конституируется в моменте нисхождения Бога, во встрече человека с божественным┘Боговоплощение есть конституирование зла. Еще проще┘: Бог - единство добра и зла, зло, следовательно, онтологично, оно входит в состав бытия, а не является, как это пытались доказать христианские богословы, минусом бытия, простым его отсутствием.■

Б. Парамонов, это очевидно, пытается здесь использовать хорошо известные религиозные сомнения Достоевского для опровержения христианских идей. Понятно, что такая задача плохо коммутирует с образом Мышкина, и потому необходима целенаправленная дискредитация его┘

Князь Мышкин мешает Б. Паромонову ≈ стоит на пути его намерений. Д. Быков же берется за Мышкина как такового, пытается и этот светоносный образ отечественной литературы превратить в банальное средство дискредитации чего-нибудь российского (под влиянием ли концепции подпочвенных сил, от скуки, для забавы ≈ поди разбери ). И получается какая-то странная , ядовитая смесь ≈какая-то псевдоморфоза Маруси Климовой по Борису Парамонову...

И утешить Дмитрия Львовича может, пожалуй, лишь одно: велик ряд ниспровергателей ⌠Идиота■. Злобу образ Мышкина вызывал огромную. И корежила эта злоба очень даже нетривиальные мозги:

⌠┘Если нашим "идеалом" должен служить князь Мышкин, эта жалкая тень, это холодное, бескровное привидение, то не лучше ли совсем не глядеть в будущее? Нет, князь Мышкин ≈ одна идея, т. е. пустота Да и роль-то его какова! Он стоит между двух женщин и, точно китайский болванчик, кланяется то в одну, то в другую сторону┘.Еще князь Мышкин, как и Алеша Карамазов, наделяется необыкновенной способностью к предугадыванию, почти граничащей с ясновидением. Но и это ≈ небольшое достоинство в герое романа, где мыслями и поступками всех действующих лиц управляет автор. А сверх этих качеств князь Мышкин ≈ чистейший нуль. Вечно скорбя о скорбящих, он никого не может утешить. Он отталкивает от себя Аглаю, но не успокаивает Настасью Филипповну; он сходится с Рогожиным, предвидит его преступление, но ничего сделать не может. Хотя бы ему дано было понять трагичность положения близких ему лиц! Но и этого нет. Его скорбь ≈ только скорбь по обязанности. Оттого-то он так легок на слова надежды и утешения. ┘Нет, князь Мышкин ≈ выродок даже среди высоких людей Достоевского, хотя все они более или менее неудачны.■

Это Лев Шестов (⌠Философия трагедии■)┘ Так что нынешние в общем-то совсем не оригинальны в этих достаточно старинных вариациях. И начало им было положено очень давно, в то Вербное воскресение, когда вместо страстно ожидаемого Мессии иудейского ( с его небесным царством на земле, ясным и понятным ≈без каких-либо заигрываний с идеальным ) предстал пред Иерусалимом Мессия христианский, отказавшийся от власти в городе, который уже готов был принять из его рук вековечное благоденствие, а вместо этого позвавший к личному самосовершенствованию и самостеснению; когда прозвучало из его уст в высшей степени загадочное: ⌠Отныне да не вкушает никто от тебя вовек!■(Мк.11,12), и┘засохла смоковница ≈ евангельский символ иудейского мессианства. Это тогда ответственным и жертвенным поступком того странного Мессии над плоскостью обыденного существования≈ в крест к ней≈ была воздвигнута вертикаль идеального, которая решающим образом и переопределила все это существование.

А попыткам ⌠воскресить■ ту смоковницу и все-таки вкусить от нее с тех пор нет числа. И возобновляться они будут, видимо, постоянно, когда с относительно чистыми намерениями, когда ≈нет, когда в формах звероподобных (любая социальная революция), когда в относительно благородных (⌠Легенда о Великом инквизиторе■ - это именно о такой попытке), а когда просто из-за неизъяснимого желания сказать какую-нибудь гадость (хорошо упакованную в умные рассуждения) об этом странно и подозрительно живучем христианстве┘.

И каждый раз будет доставаться князю Мышкину ≈ уж больно он удался у Достоевского, уж больно убедительная вертикаль идеального получилась у него.

Что же касается позиции самого Достоевского, то и с помощью К. Юнга здесь мало что можно добавить. Черту под своими сомнениями Федор Михайлович подвел сам ≈ в легенде о Великом Инквизиторе. Молчание Иисуса и его поцелуй Инквизитору ≈ это и есть ответ Достоевского. И ответ всего человечества...

Версия пятая: латентная подпольность.

В свое время Дмитрий Быков, делясь впечатлениями о литературном интернете(http://www.russ.ru/ist_sovr/20011224_b.html), очень удачно сослался на подпольного человека Достоевского: ⌠русский литературный интернет, как и русский литературный андеграунд, ┘ являет собою хронику подполья непреодоленного.■ Он весьма расширительно трактовал тогда подпольность( среди подпольщиков у него оказались и Д. Галковский, и О. Павлов и Б. Кузьминский ) но, пожалуй, напрасно поскромничал и не включил в этот список себя. Ведь всякий раз, когда Дмитрий Львович промазывает в оценке чего-нибудь частного, он промазывает как литератор нормальный, дневной. Но при этом точно попадает в цель как подпольный. И он все-таки ошибается, утверждая, что в России из Достоевского серьезно прочитаны лишь записки о подпольном человеке. Хотя самим Д. Быковым они читались, видимо, с особым вниманием ≈ с карандашиком в руках. Подпольной методой он, во всяком случае, владеет не просто отменно ≈ виртуозно.

Д. Быков называет Интернет пространством, свободным от ответственности. Жаль только, что не идет дальше, не рассматривает свободу от ответственности в качестве ключевого признака подпольности ≈ эта связка способна пролить свет на многое. Все, по существу, начинается с того, что единичный размещает себя над сложившимися представлениями об общих ценностях. Это, заметим, вполне либертинское и напрямую связанное с отказом именно от личной ответственности за что-либо задирание вверх центра тяжести собственных (индивидуальных) представлений о реальности и приводит к оверкилю ≈ к непроизвольному опрокидыванию в подполье. Чтобы оказаться там требуется, таким образом, чрезмерно выделить себя (оголить, если угодно, поскольку это самый легкий путь к чрезмерности) ≈ превратить в единственную сверхценность личную безответственность.

Достоевскому все это было ясно ≈ в его ⌠Если Бога нет, все позволено■ это понимание, если разобраться, и заключено прежде всего(Бог √ как универсальный символ личной ответственности).Поэтому если уж вести, как Д. Быков, речь о преодолении подпольности самим Достоевским, то надо признавать, что осуществлялось оно в его творчестве именно как преодоление безответственности ≈ перед Богом, перед людьми, перед отдельным человеком. По способности к преодолению личностной безответственности и выстраиваются в полно представленный ряд все его герои...

Временами кажется, что Дмитрий Быков очень хорошо чувствует все это:
⌠ встроенность в национальный, исторический, межличностный и иной контекст спасает человека и от конфликта поколений, и от одиночества, и от мании величия■ ≈ вот, казалось бы, универсальная формулировка идеи ответственности, универсальный способ эвакуации опрокинутого в подполье индивидуального сознания на свет Божий┘ Но отмечая выпадение из контекста, скатывание на путь интеллектуального секстантства русского литературного интернета, русского постмодерна, он категорически не желает задуматься над очевидным в отношении себя: там где он сам находится в одном из таких контекстов ≈там у него попадание, блеск и глубина оценок. Там же, где контекст отброшен, обронен, забыт ≈там в оценках порой тоже блеск, но всегда с нищетой на пару.
Совершенно очевидно, что пребывание в межличностном контексте может быть обеспечена лишь одним ≈ личной ответственностью, а значит самостеснением . Вне такой ответственности не разрешить и проблему надличностных ценностей ≈ предмет особого внимания Д. Быкова. Такие ценности, как это ни парадоксально, не могут быть реальными вне личного, индивидуального отношения к ним. Сверхценность вообще не отличима от сверхмерзости, пока каждая из них остается абстракцией, общим принципом≈ пока господствует дьявольское(четыре восьмых ), а не золотое сечение . Лишь проявление в конкретном человеческом поступке разводит их по полюсам.. Сила любого подпольщика(и любого либертина) в том и заключается, что он посягает на общие ценности в их абстрактной формулировке. Здесь, вне поля личной ответственности, он очень убедителен. Но он мгновенно теряется, сталкиваясь с конкретным ≈ответственным≈ обращением к общим ценностям. Возможно, что концентрация промахов у Дмитрия Быкова в области конкретных оценок как раз и связана с тем, что его скрытая подпольность блокирует его возможности приблизиться к истине .

Необходимость индивидуального опосредования общих ценностей указывает путь к разрешению и такой проблемы как порядок √ свобода. Д. Быков вроде бы настаивает: две эти положительные сущности не должны противопоставляться; хотя в своих попытках разгадать тайну России он тем только и занимается ,что сталкивает, по существу, порядок и свободу (барак-бардак в его номинации ) и пытается убедить ,что вся российская история этим противостоянием только и определяется... Пока порядок и свобода существуют как две отвлеченные надличностные ценности сблизить их, действительно, невозможно. Но с другой стороны, конкретная личность в своем ответственном поступке всегда, и заметим без особого напряжения, проведет грань между двумя этими сущностями, нисколько не страдая ни от избытка порядка, ни от недостатка свободы. Если, конечно, эта ответственность не носит корпоративный характер, а является именно ответственностью личной.

Так, может быть, все метания российские из крайности в крайность (как реальные, так и рожденные воображением Д. Быкова ) свидетельствуют вовсе не об ущербности имперского сознания или еще о чем-то из того, чем принято обычно корить и шпынять Россию , а всего лишь о вехах тяжкого пути великого народа, вознамерившегося все-таки соединить в своей судьбе эти крайности ≈ порядок и свобода.

Версия шестая: ресентимент.

Завершая анализ состояния единичного, оказавшегося наедине с собственным ⌠я■, попытаемся примерить к этой ситуации и какую-нибудь хорошо известную концепцию. В анализируемом явлении можно обнаружить признаки многих состояний, из тех, о которых любят сегодня поговорить. Без труда можно разглядеть, например, дюркгеймовскую аномию ≈ следы ⌠исторически обусловленного процесса разрушения базовых элементов культуры■ здесь вполне очевидны. В связи с явной напряженностью этого состояния можно говорить и о фрустрации ≈ чем это ни столкновение с ⌠непреодолимыми препятствиями на пути к достижению значимых целей■ (адекватная оценка как цель), чем это ни ⌠переход к более примитивным формам поведения■ (или переход на более доступный для данной личности уровень оценок ). То есть все почти по словарю ≈ ⌠неоправданно высокая самооценка и связанный с ней завышенный уровень притязаний человека неизбежно приводят к невозможности решить те задачи, которые он перед собой опрометчиво ставит■... Когда планка устанавливается явно не на своей высоте┘Когда это вполне трезво оценивается┘ Но вместо методичного и постепенного ее преодоления ≈через обучение, через сосредоточенное обдумывание ≈ используется грубый нахрап, удалая джигитовка, молодецкая развязанность и прочие милейшие стилевые особенности переходного возраста ≈ с легкостью создающие иллюзию глубокого понимания предмета и владения его сутью.

Но наиболее полно рассматриваемое состояние вписывается, кажется, в концепцию ресентимента, и приведенные далее выписки из Макса Шелера (работа ⌠Ресентимент в структуре моралей■ ) убеждают в этом без дополнительных комментариев.

М. Шелер называет ресентиментом ⌠самоотравление души■ и подчеркивает, что это состояние готовится постепенно ⌠от желания мести через злобу, зависть и недоброжелательство к коварству■,которые имеют своим финалом собственно ресентимент лишь тогда, когда ⌠особая сила этих аффектов идет рука об руку с чувством бессилия от невозможности претворить их в поступки┘■. И поясняет последнее следующим примером: ⌠если слуга, с которым плохо обошлись, позволит себе "выругаться в прихожей", он не впадет в ту внутреннюю "ядовитость", что свойственна ресентименту; но это произойдет, если он должен будет делать "хорошую мину при плохой игре"■

Состояние ресентимента находит свое выражение в ⌠лишённой позитивных целей критике■ ≈ в "ресентиментной" критике, то есть такой, которая ⌠использует зло(исключительно) как предлог, чтобы высказаться■. В человеке ⌠ зарождается нечто такое, что пробуждает желание хулить, ниспровергать, унижать, и он цепляется за любой феномен, чтобы через его отрицание хоть как-то себя проявить■. Но поскольку позитивные явления в жизни игнорировать не удается, то ⌠бывает достаточно одного их вида, чтобы вызвать порыв ненависти против их носителя■. Существуют особо сильные формы ресентимента, связанные с покушением ⌠на индивидуальную сущность и бытие другой личности■, когда существование другой личности ⌠воспринимается как "гнет", "вызов", умаление до ничтожных размеров собственной личности■. Вполне допустимо, что существование можно понимать здесь как существование вообще ≈ в прошлом, в частности.

М. Шелер фиксирует и более глубокие ≈ эпистемологические ≈ истоки ресентимента: ⌠ Где люди приходят к своим убеждениям не путем непосредственного общения с самим миром и вещами, но лишь в критике и через критику мнений других людей┘ - там именно ресентимент, псевдопозитивные оценки и суждения которого всегда суть скрытые отрицания и девальвации, становится флюидом, обволакивающим и замутняющим процесс мышления. И наоборот, всякая подлинная и плодотворная критика зиждется на постоянном соизмерении чужих мнений с самой вещью, а это прямо противоположно принципу, господствующему в ресентиментной критике: считать "самой вещью" только то, что утверждается в ответ на критику■.

Однако вершиной ресентимента является не эти приступы ненависти, а "фальсификация ценностных таблиц"■, когда ⌠ саму┘ позитивную ценность, несомненную и предпочтительную для нормального ценностного чувства и стремления, новое ценностное чувство превращает в негативную ценность■..А следом переворачивается и весь мир. ⌠В той мере, в какой перевернутое ценностное чувство ложится в основу ⌠действующей морали■┘оно переносится ┘ и на носителей этих мнимо развенчанных, воспринимаемых отныне как негативные ценностей┘Носитель же ресентимента, наоборот, представляется самому себе (на поверхности сознания) "добрым", "чистым", "человечным"■. Именно с "фальсификацией ценностных таблиц", связывается Шелером появление особой формы лжи ≈"органической лживости". Когда ⌠фальсификация совершается не на сознательном уровне, как бывает при обыкновенной лжи, а на подходе переживаний к сознанию.. люди даже не успевают толком осознать, отвечает ли что-то их "интересам"┘ как уже в самом процессе воспроизведения в памяти определенного момента действительности ими делается соответствующая подмена.■

Здесь, считайте, каждое лыко в строку , и добавить нечего. Разве что одно замечание Н. Бердяева ( из статьи ⌠Новое религиозное сознание и общество■), который между делом, попутно зафиксировал весьма красноречивую особенность ресентиментного мышления ≈ дефицит ⌠душевного аристократизма■.

⌠ Аристократичность духовного происхождения ≈ моя исходная точка, она налагает обязанности благородства. Плебейская обида на мир, подпольная озлобленность, уязвленность ≈ неблагородны, уродливы. Нужно почитать своих предков и любить полученное от них наследство. Истина не с меня начинается и я бы не поверил в истину, которая с меня началась бы. Неправдоподобно это было бы и не ценно. Раскрытие истины мной, моим поколением лишь продолжается, и я обязан быть не только революционером, но и консерватором. Отрицание этого консерватизма, столь распространенное в нашу эпоху отрицание, есть нигилизм и хулиганство, есть страшная опустошенность. ⌠Догматическое■ развитие человечества есть поднятие по ступеням лестницы: высшая ступень не уничтожает низшей, а на нее упирается, все ступени лестницы тверды, все вместе ведут на небо■┘

На этом замечании и поставим точку.

Проголосуйте
за это произведение