|
|
|
Проголосуйте за это произведение |
Человек в пути
3 ноября 2010
Задумал я побег
1.
Когда в Душанбе появился фильм про ракетчика Королева "Укрoщение огня" с
Лавровым в
главной роли, Эмма Подобед, мой хороший друг и коллега по газете
"Коммунист
Таджикистана", сказала мне:
"Сходи и
узнай, чем должны заниматься настоящие мужчины!". Когда в редакции
появился
Пшеничный, элегантный, быстрый в движениях и действиях, она сказала: "Вот
это
настоящий мужчина!".
Я для Эммы не был настоящим мужчиной - она, как и моя жена, утверждала,
что
я плыву по течению, не зная куда, делаю все абы-как
и
к тому же - нелюбящий выпить. А вот Пшеничный...
Тут Эмма
захлебывалась и краснела.
Как- то я невовремя вернулся из командировки, так как не взял заранее
билет
обратно, он вызвал к себе, выслушал и сказал только: "Надо думать
впрок!".
Запомнил на всю жизнь.
Говорят, будучи редактором "Комсомольца Таджикистана", он дал
редакционную машину заместителю ответственного секретаря, чтобы тот отвез к
реке
Душанбинка своего прямого начальника - ответственного секретаря и купал так
долго, пока не протрезвеет. Задание было выполнено, выпуск газеты спасен,
ну, а
ответсек на другой день получил выговор.
Однажды он и меня засек подвыпившим в редакции,
вызвал на другой день и спросил" "Что случилось?" "Давайте забудем,
Борис Николаевич", - сказал я. Он почти повторил мою фразу: "Давайте
забудем, Анатолий Иванович!" И разговор был
закончен.
Урок пошел впрок.
Да, он был им - настоящим мужчиной, тут я
был
с Эммой согласен, хотя мнение мое о новом втором заместителе редактора и
будущем
редакторе, два года пополнявшего свой теоретический багаж в Академии
общественных наук в Москве и отточивший там характер делового человека,
сложилось
поначалу противоречивое.
Меня назначили в тот месяц обозревающим на
летучке, и я добросовестно к ней подготивился, прочитав месячную подшивку
два
раза. Особенно реценцию на удивительный фильм по Булгакову "Бег" с
Ульяновым и Баталовым в ролях. Сходил еще раз, прочитал рецензию до дыр.
Написана она была на высоком профессиональном уровне, добротно, умно, живым
красочным
языком (я с завистью чувствовал, что мне так не написать), но что-то в ней,
в
рецензии, тревожило, хотя не
понимал - почему. Потом понял - мне
не
нравилась мысль о том, что Булгаков не совсем понял суть Октябрьской
революции
и Гражданской войны. Это меня возмутило.
Мы жили во времена большой лжи с двумя, а то тремя стандартами. Читали
между строк, на работе говорили одно, в кругу друзей и дома - другое, видели
одно, писали другое. Развращение людей шло сверху. ЦК, КГБ, редакция, дом -
один и тот же факт интерпретировался по-разному. В каждой из инстанций один
и
тот же человек говорил на другом языке, даже, когда мог общаться, как я, к
примеру, только на одном - русском. Вспоминается анекдот: стоит круг людей
различных национальностей с переводчиками и пытаются понять, что сказал
чехословак - наше пиво самое лучшее в мире. Первый перевод: он утверждает,
что
чехословацкое пиво самое лучшее в мире. Следующий перевод переведенного
- чешское пиво хорошее. Третий - чешское пиво не такое уж хорошее. Четвертый
-
чешское пиво плохое.
Один мой знакомый сказал: "Я люблю Россию безбрежную. Из магазинов
изчезали товары и продукты, на заводах воровали, на хлопковых полях работали
дети и женщпны, а на так называемых "ленинских чтениях", посещение
которых
было почти принудительно, говорилось о развитом социализме, держась за
Октябрьскую революцию и доказывая ее гуманную суть. Позднее будут обсуждать
книги Брежнева - ну, хоть Нобелевскую премию давай! Когда ему вручали
писательский билет, он пообещал
написать
еще, несмотря на то, что все знали, что писал не он и многие сомневались,
читал
ли он сам, якобы, написанное им. Позднее появился анекдот: Леонид Ильич
говорит
на заседании Политбюро: "Вот все хвалят мои книги... Товарищ Пельше, Вы
читали мою "Малую Землю"? Правда, хорошая?".
"Да,
Леонид Ильич, очень хорошая книга". "А Вы, товарищ Суслов?". "Даже
два
раза прочитал, Леонид Ильич, замечательно написано...". Итд
- Андропов, Черненко, Горбачев... Леониг Ильич и
говорит: "Ну, если все хвалят, то придеться, наверное, и мне
прочитать...".
Умница ответсек "КТ" Владимир Молдавер вывесил памятку для работников редакции:
"Прежде,
чем сдать материал в секретариат, прочитай его хотя бы один раз!"
На летучке я сказал, как ловко иные критики обходятся с писателями. И
Шолохову, и Маяковскому, и Зощенко и многим другим (уже были запрещены
Солженицын, Гладилин, Кузнецов, Некрасов, снят Твардовский) были предъявлены
в
свое время такие же обвинения. Но время показало и, возможно, покажет еще,
что
подобные обвинения абсурд. И я спросил, не потому ли иные советские писатели
выставляются какими-то неучами и недоумками, что
как
раз иные критики чего-то недопонимают, врут или пишут по подсказке? Для
пущей
важности привел и Бунина, и Есенина, и Достоевского...
Если бы я знал... После летучки я узнал, что
рецензию написал Борис Николаевич под псевдонимом, а не кто-то со стороны,
как
я думал, и мне стало неудобно от моей резкости и резвости. Единственным
утешением было то, что его на летучке не было. Сказали ему или не сказали -
не знаю и не имеет значения - он был честен и объективен, но
через месяц он раскритиковал мой очерк, а перед этим как дежурный редактор
снял
с полосы мой материал, подписанный первым замредактором Татьяной Петровной
Каратыгиной и ответсеком Владимиром Ефимовичем Молдавером. Не думал и не
думаю,
что это было следствием моей заступки за Булгакова.
Снятый очерк был слаб, я это понимал, и я его отдал на радио в русскую и
таджикскую редакции, а с критикой второго, опубликованного, был тоже почти
согласен, хотя приятного, конечно, было мало. И еще и потому, что на Доске
лучших материалов нередко вывешивались мои очерки.
Увидев меня на другой день в субботу в пустой редакции (возможно, мы оба
убегали в выходные от проблем дома), он спросил: "Обиделись на меня за
вчерашнее?" "Нет, не обиделся, я просто с Вами, мягко выражаясь, не
согласен". "О... это интересно", - он коротко засмеялся, - "а не
мягко
выражаясь?.. Заходите-ка ко мне - поговорим, я жду звонка". Я зашел к нему в его маленкий кабинетик рядом с нашей огромной
советско-сельхозной комнатой и сказал, что "не мягко выражаясь" он
просто-напросто не прав и смотрит на жизнь слишном прямолинейно, полагая,
что,
если человек, к примеру, идет на
работу,
то должен думать только о работе (ведь именно это он утверждал на летучке, критикуя меня), а не о чем-то
другом, возможно, он думает о дюжине вещах сразу, что отнюдь не
мешает
думать о главном. Как в шахматах, например, есть главное направление, а есть
варианты...
Говорили мы долго, устали, не соглашаясь. "Принесите-ка лучше
шахматы",
- сказал он коротко смеясь, - "доспорим на доске. Я видел, Вы
играете".
Мы поиграли с переменным успехом и играли потом почти каждую неделю,
когда
он дежурил по номеру или в субботу. У него было меньше практики, чем у меня,
так как я ежедневно принимал участие в шахматном турнире в редакции,
организованный по моей инициативе с привлечением мастеров спорта республики.
Это был всплеск интереса к этому виду спорта во всей стране - он появился в
связи чемпионатом мира по шахматам между Спасским и Фишером (и
эксцентрическими
эскападами претендента на звание чемпиона), и недружелюбными ежедневными
комментариями центральной печати в адрес Фишера. Советские шахматисты вот
уже
24 года держали шахматную корону мира и вдруг какой-то американец...
Знающие люди говорили - победит Фишер,
незнающие патриоты - Спасский,
третьи
молчали, особенно после того, что на первый сеанс игры Фишер не явился,
заработав
нуль, естественно, а во второй сдал слона таким ходом, который и мы бы не
сделали. "Что-то здесь не в порядке", - уловив подвох, сказал Борис
Николаевич. - "Партии такие хрустальные, умные и такая грубая ошибка...
Мне
кажется, Фишер победит, я смотрел несколько его
партий.".
Позднее станет известно, что Фишер поспорил на крупную сумму денег, что
нарочно
проиграет две партии вначале и все равно станет чемпионом. Нельзя
сказать, что он любил деньги - он просто-напросто был бунтарь, каким и
остался
до сих пор - позднее пожертвует
половину
своего состояния какой-то религиозной секте, а через 30 лет, несмотря на
запрет
и угрозу тюрьмы (Америка вела как раз свою очередную войну, теперь в
Югославии)
опять встретится со Спасским в дружеском турнире в Кроации
и опять выирает...
Сообща мы разобрали почти все шахматные партии тогдашнего чемпионата.
Пшеничный так увлекся, что принял участие и в нашем
редакционном турнире, заняв четвертое место среди кандидатов и мастеров
спорта
и получив удостоверение перворазрядника.
Шахматы были его отдушиной. В партиях, как и в жизни, он был слишком
целеустремлен и отвергал побочные варианты, хотя и понимал, что они
необходимы
и неизбежны. Играя со мною, он противоречил себе - он читал полосы, делал
какие-то заметки в блокноте, разговаривал по телефону, часто с названивающей
непрерывно женой. Иногда в сердцах бросал трубку, проговорив коротко: "Я
работаю!"
Как-то я ему намекнул на то, что целеустремность это, конечно, хорошо,
но
не всегда возможна, на что он коротко засмеялся: "Ах, значит помните мою
критику в Ваш адрес и наш первый разговор. Почитайте-ка мою первую книжку
рассказов - я был таким же, как Вы... и в молодости писал и думал
также".
Я был польщен, прочитал принесенный им сборник его рассказов и понял -
нет,
так умно и хорошо мне не написать. Во мне не было (и не могло быть!) его
целеустремленности, я был сильно разодран противоречиями: общественными,
семейными, личными. Я думаю, он - тоже, но только противоречиям
не
поддается и изгоняет их своим умом, талантом и целеустремленностью
организатора
и журналиста и держит их своей крепкой волей под контролем. Ведь раньше,
судя
по книге, он был другой.
Эмма Подобед тоже приходила по субботам, писала, ждала, когда я выйду из
кабинета замредактора, затем выспрашивала меня о Пшеничном
- с удовольствием слушала и
краснела.
Из "КТ" меня выманил в "Ленибадскую правду" редактор В. Морозов
-
бывший завотделом промышленности "КТ", обещая золотые горы, но, как
водится
в таких случаях, слова не сдержал, и я вскоре стал сожалеть об уходе.
Особенно
из-за того, что ежедневно видел, как хорошеет "Коммунист Таджикистана"
по
форме и содержанию при новом редакторе Пшеничном. Да и от Морозова хотел
уйти.
То в "Строительную газету", то в
"Лесную
промышленность", то в "Удмуртскую правду", но Морозов через обком
препятствовал, а с обкомом ни одна газета не хотела связываться, даже
всесоюзная.
Я должен был уйти "чистеньким", но как, если Морозов со своими друзьями
давали мне такую отвратительную характеристику, с которой и в разнорабочие
не возьмут?
Я его спрашивал: "Валентин Павлович, ну зачем же Вы меня
держите, если я такой плохой?" Он: "Если будете настаивать, уйдете с
волчьим билетом...". "Крепостное право, вроде закончилось лет сто
назад...",
- отвечал я, но не получал ответа.
Для него не закончилось. Он держал меня на крючке, он знал, что моя
мать,
сестра и братья живут в ФРГ и где надо пользовался своей информацией,
добавляя,
что я пьющий и только коллектив
возглавляемой
им редакции газеты не дает мне спиться совсем...
Ну, прямо отец родной.
Я позвонил Пшеничному, попросился в собкоры, он
сказал: "Давайте! Но отпустит ли Морозов? Ну, ничего, я улажу через ЦК".
Большой души делового человека не интересовало, где мои близкие или дальние
родственники, его интересовала работа.
Уладить Пшеничному не
удалось. Директор ТаджикТА Н. Насреддинов, умный, деловой, знающий толк в
людях, с не меньшим влиянием, чем Пшеничный, искал корреспондента по
Ленинабаду
и оказался сильнее - я стал собкором Телеграфного агентства. Я и теперь
сожалею,
что расстался с ним, что не смог встретиться, когда он был в Гамбурге...
Морозов, как и Пшеничный, был личностью незаурядной, интересной, но
слишком
перепуганная. А что скажет обком и другие? Узнав, что у меня
родственники
за границей - не от меня узнал! - заставил меня отказаться от заведования
сельхозотделом, забыв, зачем выманивал меня из "Коммуниста". Он трижды
не
давал мне письменную характеристику для посещения больной матери, изливаясь изрядно устно... Могу судить по нашим
разговорам:
Бросят Вам в стаканчик с винцом, которое Вы так любите, таблетку, Вы и
развяжете язычок. Помилуйте, отвечал я, какие секреты я знаю и кому они
нужны?
Я знаю только, как у нас газету делают - линотип, матрицы, свинцовый набор
... На Западе давно уже такого нет, одни компютеры...
Вот-вот, подтакивал он удовлетворенно, об этом я и говорю...
Секреты... Даже о том, что милиция использует
рацию нельзя было писать, об неурожае, - о, Господи! - о родственниках
Ленина...
В общем, свинцовые мерзости, как говаривал
Горький.
Морозов называл себя верным ленинцем, цитировал Ленина к месту и не к
месту, а если не помнил, доставал источник с закладками из большого шкафа.
Как-то играя в шахматы (он был тоже большой любитель, играл хорошо, но очень
осторожно, и я все утверждался в мысли, что по игре можно судить о человеке)
и
видя, что у него хорошее настроение, я сказал в шутку "Вы
скорее всего ленинист, а не ленинец", на что он
разразился
целым докладом о большевистском прошлом своих дедов и бабушек, о своей
праведной жизни и своем гуманном характере, несмотря на "диктатуру
пролетариата". "Знаете, Анатолий Иванович, таких как я ленинцев еще надо
поискать...".
Очень смелые слова Чингиза Айтматова во время встречи с Горбачевым, что
в
мире дожны преобладать общечеловеческие ценности, он не принял.
Когда объединилась Германия, он сказал: "Ну, теперь нам, Анатолий
Иванович, войны с Германией не избежать! Готовьтесь!". "Надо им
больно!",
ответил я рассерженный, на что он тоже возмутился: "Вы с таким
пренебрежением
говорите о нас, будто Вы из тех...". Я сделал ход
пешкой,
не отвечая.
Этот верный
ленинец не хотел меня отпускать в Ташкент на встречу с братом, куда он
приехал из Гамбурга, чтобы повидать меня (в закрытый тогда для
иностранцев Ленинабад не пустили), и только замечание
замредактора М. Георгиева: "Его брат проделал пять тысяч километров, а ему
надо-то всего двести в родной
стране..."
заставили его, скрепя сердце, согласиться.
Я ему сказал о брате, потому что догадывался, что он уже знает. В мою
дверь
позвонили в шесть часов утра, а когда я, проснувшись, выглянул - никого, только быстрые шаги вниз по
лестнице. На половичке лежала телеграмма, датированная тремя днями раньше:
"Я
в Ташкенте, в тургостинице. Виля". Я долго не мог сообразить, кто такой
этот
Виля. Неужели брат из Гамгурга, мой родной Виля?.. Но разве такое воэможно в
самой демократической из стран, когда с тобой рядом верные ленинцы с
большевистским
прошлым?..
Виля мне сказал, что послал мне три телеграммы - из Гамбурга, из Москвы,
из
Ташкента. Ждет меня уже пять дней, через день уезжать.
С тех пор, как я однажды подумал
уехать к матери и братьям насовсем, у меня
появилось
еще больше друзей. На их отсутствие я не мог и прежде пожаловаться, но
теперь их
было не меньше хорошей дюжины. Иногда меня останавливали незнакомые
на улице и, хлопая по плечу, воскицали: "Анатолий! Друг! Сколько лет,
сколько
зим! Как ты? Все там же?" "Где там же?" - спрашивал
я,
по-дружески улыбаясь. "Ну, там, где всегда...". "Да, да", - отвечал
я, "а
ты там же?" Конкретней я не спрашивал - зачем гусей дразнить? "Все там
же,
там же", - отвечал мой новый друг. "Пойдем выпьем за встречу!" Я хотел
получить немножко больше информации об источнике и что ему надо конкретно и говорил:
"Я
бы пошел, но, знаешь, мои финансы поют романцы". "Ах, не беспокойся",
отвечал он, "у меня есть... Ради такой встречи -
да
не выпить?..". "Ну что ж", думал я, "почему бы и нет?.. И повторится
все,
как встарь..."
Мы шли, выпивали, иногда напивались, но вместо того, чтобы развязать мой
язык, они развязывали свой, порою не догадываясь, что я уже знаю больше о
них,
чем они обо мне.
Одна девица, преподаватель средней школы,
высокая, худая, с круглым соблазнительным личиком, почти каждый день
приходила
в редакцию, просила заглянуть в их школу имени Ленина (она там организовала
интересный вечер), то проводить до остановки, уже темно, то даже до дому,
рассказывая, что с мужем развелась (что оказалось неправдой, но что не
сделаешь, чтобы добиться правды?), что не имеет настоящих друзей,
только одну подругу, да
и
та в ФРГ уехала, пишет письма, зовет, но как уедешь, не пускают, вот если
была
бы близкая родственница, уехала бы в отпуск и не вернулась...
Когда мы перешли на ты, не уставала
намекать:
"Я бы на твоем месте встретился с матерью и не
вернулась". Это было то, что
ей
надо было узнать. Я отвечал: "Если я уеду, то только законным,
честным путем, ну, а проведать мать, сестру и
братьев, да, и посмотреть на страну конечно,
хотелось
бы...". Это ее раздражало - она ждала другого ответа - надо писать отчет с
подписью "Источник", который бы меня скомпрометировал, но на откровенный
компромат не хватало фактов.
С детства, а особенно со студенческих времен (факультет журналистики!),
я
чувствовал, что вокруг меня идет жизнь, которая не совсем моя и надо быть
осторожным. Слишком много любопытствующих: откуда я? что я? где родители?
что
делают? и тд... Прошло немало лет, пока я понял,
что
исчезновение из машбюро моей рукописи со срочным материалом в номер не
случайность - я писал материал дома на своей пишущей машинке. Источнику из
редакции надо было узнать, не печатались ли на ней какие-нибудь листовки или
прокламации или что другое. На праздничные дни в те времена
пишущие машинки запирались в шкафах.
Один из "друзей", бывший редактор, - я с ним работал в одной
редакции около
двадцати лет - написал мне в Гамбург: "Толя, пришли мне тысяч десять
марок, я
хочу дом купить - ну, что тебе стоит?". Забыл, дорогой,
что
1989 году (я тогда работал в "Ленибадской правде", привел ко мне домой в
ленинабадскую квартиру молодого любопытствующего корреспондента из столицы,
который втихаря, не вынимая диктофон из кармана, пытался записать наш
горячий
после нескольких рюмок чая спор о современных проблемах (нажимал на пуск,
когда
говорил я - видно, кассета была 30-минутной и кончалась), а потом, когда я
дотронулся до его кармана и, почувствовав твердую грань диктофона,
сказал: "Слушай, Витя, кончай записывать, ведь говорим об известных
вещах...", мой друг встал и потянул любопытствующего командированного за
руку, сказав: "Пошли, Витя, отсюда! В этом доме все грязно...". Витя
встал,
как ни в чем ни бывало, и пошел, обронив с угрозой:
"Ну
вот, у меня появился еще один враг!"
В этом случае, как и во многих других, "мои друзья" пили на мои
деньги.
Полагаю, что диктофон у Вити за ненадобностью отобрали - в те времена они
были
редкостью и стоили не по карману каждому. Несколько раньше из моей квартиры
каким-то странным путем исчезли книги Солженицына, Аксенова, Гладилина,
Кузнецова, почти вся подшивка "Нового мира" - я их покупал и выписывал,
когда еще не были запрещены. Особенно
было жаль повесть В. Катаева о революционном времени "Уже написан
Вертер" и "Окоянные дни" Бунина.
Купил здесь, в Гамбурге, снова.
Когда уже стало известно, что я уезжаю, мой друг, изрядно выпив, сказал
во
всеуслашанье: Крысы первыми бегут с тонущего корабля! Я ответил: Значит, ты
потверждаешь, что корабль тонет?.. Он промолчал, наливая коньячок, добытый
мною
по блату с большим трудом.
Он убежал последний и все возмущался, что его не очень-то рады принять в
другой стране - России.
---
Будучи в Душанбе,
я
захотел попрощаться с Эммой Подобед, позвонил. Она задерживалась.
Я ждал ее в летнем ресторане
"Памир",
погружившись в свои проблемы. Она обещала прийти к
обеду, сразу, как закончит праздничное дежурство.
Ресторан был
"журналистский"
- как летний, так и зимний, который желтой
двухэтажкой
прилегал сбоку. По вечерам тут и там собирались сотрудники многочисленных
идеологических
изданий и трансляций на всех языках - радио, телевидения, газет, журналов,
кино. Изредка присоединялись актеры из театра рядом. Когда
холодно - в зимнем, а чаще - в летнем под открытым небом, в окружении цветов
и
почти всегда зеленых деревьев и цветущих
кустов.
Было пусто. Kак всегда в праздники, журналисты работали, ну, а я?.. Что меня ждет на чужбине? Где
дом?
Подошел мужичок, вроде,
интеллигент, вроде, не очень, не понять сразу, но к журналистике явно не
имел
никакого отношения. Поставил стакан, сел напротив:
- Не-е,
я не хожу больше на демонстрации, - не хочу больше
сидеть...
Посмотрел на меня смеющимися
глазами.
Он хотел поговорить, я хотел
помолчать, но что делать - не скажешь же, иди-ка ты лучше на демонстрацию
или
за соседний столик, ведь весь ресторан пустой, мы только вдвоем здесь и,
вишь, официантки в углу за столом истомились от
безделия.
Официантки сидели в кругу
между
двух окошечек - одном большом для разлива питья и маленьком для раздачи еды.
Рядом, тоже ожидая гостей, налаживал свои приспособления шашлычник,
размышляя,
зажигать ли уголь или подождать пока придет жаждующий и проголодавшийся
люд.
Я промолчал, но он не
унимался:
- А ты?
- Что я?
- Тоже
сидел?
- Видно?
- Не-e, это я так... Лицо у тебя осторожное... Половина
сидит,
половина охраняет, но такие, как ты не сидят, они охраняют или ходят на
демонстрации, туда, где весь советский народ, все, как один, демонстрируют
свою
верность идеям Октября.
Я взял свой стакан и пересел
поближе к выходу. На столик у входа опускались русалочьи ветки ив,
раскинувшихся за оградой, создавая тень, которая вскоре может очень
понадобиться при плюс 40.
- Да, ты прав, - сказал он
сзади,
- становится жарко. Сегодня будет больше сорока, а ведь в нормальных краях
нормальная весна. Выпьем?
Не пересаживаться же
опять...
- За
что?
- Есть анекдот: Сара спрашивет
маленького Мойшу, почему он на вопрос вопросом отвечает, а Мойша отвечает: -
а
что? Да, спрашивать всегда легче.
Я промолчал.
- Три раза сидел, а четвертый
будет не подсилу.
- Ты ж еще не старый, - сказал
я
и рассердился на себя. Так он все-таки добьется своего и разговорит
меня.
Он тоже хотел рассердиться,
но,
видимо, передумал и, засмеявшись, стукнул своим полупустым стаканом о мой опустевший:
-
Шутник...
Мне все равно приходилось
ждать,
и я поймал глазами одну из пяти официанток в дальнем углу и, хотя понимал,
что
этого делать не следует, приподнял стакан. Вино было отвратительное,
официально
"Памир", а по мнению знатоков "Бормотуха",
но
многие его любили, оно било по мозгам без предупреждения, ну, а другого
давно
уже не было, и знающие официантки призывали радоваться и тому, что есть -
идет
перестройка и скоро и это кончится.
- Три раза - это немало, -
сказал
я. - И все из-за демонстраций?
- Ну да. Первый раз, молодой
был
еще, послушный, идем-идем, выпить нечего, устал, а сзади какой-то чувак все наступает мне на пятки и наступает, торопится
мимо
трибуны пройти и ура прокричать. Говорю ему не
наступай
мне на сандали, успеешь проуракать, а он не слушает, ну я и говорю, если еще
раз наступишь, огрею этим чучелом, что несу... Дали два года, чучело,
которое я
нес, оказалось Андроповым...
- Ну, а второй раз? - не
выдержал
я.
- Второй раз решил не ходить,
подумал снова посадят, остался дома. Выпил, хорошо стало,
смотрю с балкона на проходящих внизу мимо, машу рукой, как те на трибуне
делают... И вдруг кто-то снизу кричит: "Уберите этого
идиота!"...
Я и спрашиваю: "Какого? Слева или справа?"
Слева
на стене висел Ленин, а справа Брежнев...
- Мда, герой, - не выдержал я... - Ну, а третий
раз?
- Ну, а третий раз я, поумнев,
решил пойти снова на всенародный праздник. Дали мне знамя тащить, километра три пер,
все
ладом, тихо-мирно, никого не огрел ни чучелом, ни чем иным, устал, захотел
отдохнуть - когда еще домой припрешься, автобусы не ходят... Скамеек нигде
нет,
ну, я и присел у основания какого-то памятника, кажется, Ленину -
родоначальнику всенародных торжеств... Только
присел,
подходит милиционер: Гражданин, здесь сидеть нельзя! Почему, спрашиваю, ведь
все для человека! Все во имя человека! Милиционер не понял: Гражданин, не
валяйте дурака! Я и говорю: Я его не ставил и валять не собираюсь, мне бы
немножко посидеть... Сядешь, сядешь, пообещал
ясновидящий милиционер... Эй, девушка, принеси-ка еще!
Он выпил,
закурил:
- Нет, а ты все-таки скажи, а
почему ты на демонстрацию не пошел?
Я оглянулся. Времена, вроде,
наступали другие, но кто его знает!.. Однако отвечать мне, к счастью,
не пришлось -
под ивами у входа в ресторан появилась та, кого я
ждал.
Она не поздоровалась, глянула мельком на моего собеседника и сказала:
"Пойдем
отсюда!" И уже за воротами
добавила:
- Он же провокатор. Разве не видишь?
- Вижу, конечно.
- Итак, ты уезжаешь?..
- А ты? У тебя же в Израиле друзья?
Она покраснела:
- Нет, я останусь...
В этот день я видел ее в последний раз. Дни ее были кем-то
сочтены.
Тепережний редактор
"Народной
газеты" ("Бывший "Коммунист Таджикистана") В. Воробьев пишет:
"Журналистка
Эмма Подобед ноябрьским днем без вести пропала в
Курган-Тюбе. Вскоре бесследно изчезнет и председатель облисполкома. Страшно
подумать, но мне кажется, ключ к тайным исчезновениям людей следует искать
на
Вахшком азотнотуковом заводе, в его
вместительных кислотных емкостях".
К этим результатам мы не могли были не прийти,
но
я верю, вижу и чувствую - жизнь изменяется к лучшему.
Счастлив, кто забывает то, что нельзя изменить.
Воскресенье,
19 сентября - 30.11.2010 г..
.
|
Проголосуйте за это произведение |
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
ПАМЯТИ АНАТОЛИЯ ШТЕЙГЕРА Наполнен был теплом июньский день И пеньем птиц в лучах потока света. Но вдруг крылом закрыла солнце тень: Как гром, ворвалось сообщенье это... На нашей улице звонят колокола Тревожно и надрывно. Безутешно... Собрата смерть внезапно унесла В небытие, безвременно, поспешно. В который раз осиротел наш круг - Литературный круг российских немцев: Ещё один ушёл из жизни друг... В нелепость происшедшего не верится. Талантливый писатель, журналист, Редактор чуткий, человек ранимый, Закрыл своих страниц последний лист... И пустота уже невосполнима... Захлёстывает сердце жгучей болью Звон поминальный всех колоколов. Простился с нами Штейгер Анатолий, Оставив к жизни страстную любовь... Скорблю. Молюсь: «Прости его, Господь! Дай в Небесах его душе покоя...» А за окном июньский плачет дождь, Омыв слезами розы и левкои... 08.06.15.
|
