Если Вы хотите стать нашим корреспондентом напишите lipunov@sai.msu.ru

Уважаемый господин Липунов, на днях мне позвонили из Душанбе и попросили что-нибудь написать к юбилею таджикской республиканской газеты "Народная газета", в которой я некогда работал ("Коммунист Таджикистана"). Начал вспоминать и навспоминалось... Был бы рад, если бы Вы нашли время прочитать мой очерк и еще больше - если бы поместили его в Вашем удивидельно хорошем журнале. Как легко тогда странствовалось без денег и рекомендаций, как легко (сейчас так кажется) жилось!

Анатолий Штейгер, Гамбург.

Анатолий Штейгер

Как молоды мы были!..

Как я не доехал до Самарканда

1.

Самолет летел из холодов в теплые края, и это с каждой минутой чувствовалось все сильнее. Еще и потому, что накануне меня крепко и долго неивестнокуда провожали, а воды принесли (в бумажном стаканчике) за три часа лету только один раз. Самолет был уральский, на Урале была уже во всем напряженка, и экипаж, понятно, был внутри очередной официальной кампании ("экономия - друг экономики") и экономил на всем возможном: на конфетах, на воде, на еде и, кажется, на стюардессах - их не было видно. Но на пассажирах, вроде, еще не экономил - в самолете было людей, как в бочке сельдей.

Билет у меня был до Самарканда. В Душанбе была пересадка, до рейса на Самарканд оставалось еще время, и я вышел на привокзальную площадь - чистую, светлую, теплую, окруженную цветущими фруктовыми деревьями с опьяняющим весенним ароматом. Позднее я узнаю названия этих чудных деревьев, направивших мою жизнь в неизвестное русло, - вишни, урючины, миндаль, яблони.... После уральского снега это имело такой сильный эффект, что я сразу же почувствовал себя, как дома... Наверное еще и потому, что родился я когда-то на юге, в теплой Одессе, хотя ни юга, ни Одессы лично не помнил, так как был трехлетним сослан в Сибирь, но кровь моя, наверное, помнила...

Еще больше меня поразила огромная желтая бочка на колесах с надписью "Пиво", стоявшая у летнего зала, и продавец рядом с ней - в белом халате и ...в абсолютном одиночестве и отсутствии желающих утолить жажду. В Свердловске эту бочку взяли бы приступом еще ночью и оккупировали бы, пока не опустела.

Пиво для меня было кстати, и, заливая жар в душе, я стал с удовлетворением оглядываться и подумывать, не в сказке ли я нахожусь и не остаться ли мне здесь на время в этой сказке, благо, рюкзачок мой был за плечами, ну, а Самарканд... Самарканд может и немножко подождать... (Самарканд, к сожалению, ждет меня до сих пор, я перед ним виноват, в нем так и не побывал, но чтобы как-то заглушить свою вину за срыв намеченного или, как говорили на Урале, за сход с лыжни, я написал позже рассказ, на который даже получил благодарный отклик одной восторженной читательницы - за достоверное описание атмосферы чудесного города ее детства, в котором она так долго не бывала и вот, благодаря мне, побывала...

Благо, я тогда кое-что прочитал про Среднюю Азию, находил ее таинственной и поэтичной, как и писателей древних и настоящих - от Рудаки, Хайяма и Фирдоуси до Айни и Турсун-Заде... Читал и роман Бруно Ясенского "Человек меняет кожу" о строительстве плотины через Вахш в Вахшской долине, по которому был поставлен телевизионный фильм, и очерки Юлиуса Фучека о Памире. Через несколько дней я узнаю, что ответственный секретарь "Коммуниста Таджикистана" Арон Маркович был репрессирован за знакомство с Ясенским, который умер в сталинских лагерях, и с Фучеком ("Репортаж с петлей на шее"), сумевшим убежать от Сталина, но не сумевшим от Гитлера и в Праге казненного.

Позднее меня познакомят с проводником Ю. Фучека в горах Памира, и я напишу о нем. Позднее Володя Молдавер, сменивший сильно болевшего Арона Марковича (не помню, к сожалению, его фамилию), позднее умный, начитанный и мягкий Владимир Ефимович, ожидая материал в номер про потравы посевов (Срочное задание ЦК! В сельхозотделе было все срочным - первый секретарь ЦК КП Таджикистана Расулов был, вроде, знаток сельского хозяйства), будет меня пытать, усмехаясь в свои пышные темные усы, вскоре побелевшие: "Ну, Толя, придумал ты газелю про свою сельхозартелю?"

Газели - лирические двустишья классической персидско-таджикской поэзии - писал, вроде, Хафиз, если память мне не изменяет, ну, а мне оставались потравы... Или Хайям газели писал? Нет, у Хайяма были рубаи...

Что я еще знал о Таджикистане и таджиках по приезду?

Слышал на Урале добрый анекдот про рабочего-таджика в геолочической партии; который просит начальника уволить его. Почему? - спрашивает начальник. Мой жена мне изменяет, отвечает рабочий. Начальник, очень грамотный, поправляет: не мой жена, а моя жена... Рабочий и говорит: что твоя жена тебе изменяет, все знают, вот и мой стала... Опусти!

Мои колебания "остаться-не остаться" прекратились через минуту, когда я, ободренный живительным пенистым напитком, наткнулся взглядом на маленькую будочку с надписью "мясо" и свисающими в окошечке полосками различного цвета, действительно, напоминащие мясо. Не бужитерия ли, как многое в те времена?

Я подошел, потрогал - настоящее, да и цены неожиданно низкие... Еще вчера я был свидетелем ожесточенных дебатов у мясных отделов свердловских гастрономов. Несмотря на то, что у каждого был зажат в руке талончик на 1 кг мяса и хватить, кажется, должно всем, очереди бушевали, выплескивались на улицы и заслоняли путь тем, кому мясо полагалось по должности. Один мужичок, маленький, юркий, с лицом, изъеденным гарью и пламенем доменных печей, сталевара или литейщика, с веселыми глазами, поднял шум, прорываясь вперед с причитаниями "товарищи, пропустите, очень надо, опаздываю, дайте скорее, а то опоздаю... Его пропустили, продавщица, сердобольная, отвешивая ему килограмм, спросила,: "В больницу, что ли, торопишься, милый? Кто болеет-то, жена? Ишь, как заботится... Вот все бы мужики так! Берите пример, мужики! Не за пивом ведь..."... "Да, нет, не в больницу я...", - мужичок тянул время, но, получив свой тощенький сверток, засмеялся: "Да, да, болеет, вся страна болеет... А мне на ленинские чтения пора, а то премии лишат...". Кто-то засмеялся, кто-то рассердился, один призвал накостылять мужичку хорошенько, но того и след простыл в дверях.

Порадовавшись, что до Душанбе эти ленинские чтения, видимо, еще не долетели (напрасно радовался, вскоре узнаю, они уже тут как тут, но мясо пока все-таки было), я окончательно решил остаться и спросил продавца, далеко ли до центра и как дойти. Редакции газет обычно находились в центре, и мне, новоиспеченному журналисту, только что кончившему Уральский университет, ух, как нужна была работа! Продавец охотно махнул рукой вдоль улицы, уходящей немножко вниз от здания аэропорта, сказав, улыбаясь, видимо, угадав мое финансовое положение: "Пять минут на троллейбусе, двадцать пешком."

Да, мне надо было экономить, и я пошел пешком и, действительно, через пятнадцать-двадцать минут оказался у перекрестка с большим желтым зданием на другой стороне и множеством газет за стеклянными витринами перед входом рядом с телефонными будками и тележками с газированной водой. Чуть справа опять засветилась, соблазняя, желтая бочка с надписью "пиво". Позднее мне объяснят, что чудесный цветущий, ставший мне сразу родным, город имеет всего только три недостатка: 1. слишком много жары, 2. аэропорт в черте города и 3. ЦК на перекрестке.

Была весна, жары еще не было... На руку было и что "аэропорт в черте города" - обошлось без лишних трат на троллейбус... Ну, а до ЦК мне пока дела не было, да и ему до меня. Только позднее, когда я стал работать, я стал немножко его побаиваться и всегда, как при землетрясении, до сих пор мне неизвестному, обливался, в зависимости от времени года, то холодным, то горячим потом, когда кто-нибудь, критически читая мои статьи, спрашивал: а что скажет ЦК?

На этот раз я пиво пить не стал, надо было искать работу...

2.

В новом городе, мне везло, как никогда в жизни. Пока я прочитал газеты в витринах - "Коммунист Таджикистана", Комсомолец Таджикистана", "Вечерний Душанбе", посмотрел на "Совет Точикистони" и "Тожикистони Совети", наступило рабочее утро, и Дом печати начал всасывать в себя рабочий люд большими группами - как выяснилось, не только журналистов, но и работников типографии, цензуры, и я, завидуя каждому человеку, входившему в это здание - у них была работа, были, наверное, жилище, семья, дети... - решил испытать свое счастье и поднялся на второй этаж с женщиной-вахтером у входа... Она меня строго остановила, я стал объяснять, почему и зачем, и пока она размышляла, пропускать меня или не пропускать: "Александра Романовича я еще не видела..." на другом конце длинного коридора появились чем-то мне знакомая фигура и, когда она приблизилась, вся удивленно улыбающаяся, я узнал своего бывшего однокурсника, еще больше потолстевшего - Аркашу Данилова... "Ты что тут делаешь?". "Ищу работу...". "В сельхозотдел нужен работник, пойдем к Ермольеву..."

Но Ермольев был осторожен и дурачился: "Неее, Аркаааша, иди тыыы лучше к... Румянцеву и просиии, ведь ты учился вместе с ним, а не яяя..."

И Аркаша повел меня за руку в кабинет к редактору, который уже был на месте (хитрила вахтерша!), поставил возле большого полированного стола и, отступив сам в сторону к стене, показал на меня: "Вот он хочет у нас работать...". Редактор с добрым лицом мягко улыбнулся: "А что он еще хочет?". "Он из уральского университа", - уточнил Аркаша. "Ага", - сказал редактор, - "еще что?". "Мы с ним вместе учились...", продолжил Аркаша (он всегда был немногословный), - "он пишет хорошо...". "Да?" - редактор поднял брови. "Как и все из нашего университета", - наступая, Аркаша постарался засмеяться. Редактор улыбнулся: "Ну, если вы вместе учились и... хорошо оба пишете, как ты утверждаешь, то садитесь... потолкуем..."

"Толкование" не придало мне уверенности, что я буду принят... Фамилия, национальность, прописка... Чертов круг - прописаться можно только со справкой с работы, устроиться на работу только с пропиской... Редактор тянул: Мы все-таки орган ЦК... Немногословный, но упрямый, Аркаша, кстати, член месткома, не сдавался. Он, тыкнул в мою сторону: он может писать и под псевдонимом... "Но нам нужен в сельхозотдел сельхозник, специалист, а не только хорошопишущий", - не сдавался редактор, перелистывая мою трудовую книжку, - "а он работал в городской газете." "А он вырос в деревне и родился..., - Аркаша задумался на время и, найдя слово, засмеялся: - "под коровой...". "Но у нас же хлопок, а не коровы"; засмеялся редактор... Аркаша ответил: "А коровы тоже есть... Пусть сначала со мной или Ермольевым поездит...". "Хорошо, я подумаю", - сказал редактор, прощаясь. - "Скажите Ермольеву, пусть зайдет..."

"Возьмет", - сказал Аркаша. "Он сегодня добрый. Он всех женщин с утра лично поздравил с наступающим 8 марта."

Так я с 9 марта, сразу после международного женского праздника, стал Каримовым. Псевдонимом я взял весьма расспространенную таджикскую фамилию и целый год подписывал ею свои заметки, пока кто-то на летучке не съехидничал, кажется, замредактора Николай Иванович Рыжаков: почему это Штейгер стесняется подписываться своим настощим именем, или пишет вполсилы левой ногой, или врет и хочет, чтобы его не узнали, или стесняется своего имени?.. Очерк "Оби-Кик - любовь моя", вроде, не плохой."

Часто неожиданная, но всегда остроумная заместитель редактора Татьяна Петровна Каратыгина посмотрела на редактора и сказала "А что это за писатель, который не умеет соврать; сказал как-то Марк Твен. Тем более журналист..." Все засмеялись, улыбнулся и Румянцев, сказал: "Никто ему не запрещал подписываться своим именем, главное, чтобы не врал." И опять все засмеялись. Так я стал опять Штейгером, но в журналистком удостоверении в рубрике "псевдоним" до сих пор стоит "Каримов".

Татьяна Петровна часто разряжала обстановку своим остроумием... Один из старых коректоров в типографии слово "Конституция" всегда предварял прилагательным "Сталинская", даже, если стояло "Ленинская Конституция", он зачеркивал Ленинская и ставил Сталинская. Мы были бдительны, но однажды заведущая отделом пропаганды возмутилась: "Он же сумасшедший... почему он работает в редакции?" На что Татьяна Петровна резонно возразила: "А где же ему тогда работать?"

Да, мы все были тогда немного сумасшедшие. Или идеалистами. За нищенскую зарплату (я получал тогда 100 рублей плюс 30-40 рублей гонорару) мы строили... коммунизм, живя, конечно же в развитом социализме. У меня не было собственного жилья, я ночевал два раза в горах за кладбищем, (несмотря на плюс сорок днем, ночью было ощутимо холодно, и я жег газеты и листья, чтобы не замерзнуть, и с пяти часов до начала рабочего дня катался в троллейбусе, отогреваясь), я снимал кибитки за половину оклада, где зимой вода застывала в ведре, а волосы мои примерзали к подушке, ходил летом к Душанбинке в обеденный перерыв стирать мои единственные штаны и рубашку, которые, к счастью, быстро высыхали на солцепеке, и я, заодно и искупавшись, обновленный шел в редакию, у меня не было ничего, но я верил, что светлое будущее настанет... Идиот или идеалист? То и другое?

Но тогда, понятно, я так не думал. Интересно, что эта вера улетучивалась по мере того, как моя жизнь налаживалась. Получив квартиру, прописавшись, став больше получать денег (для жизни мало, для смерти много), я, как и многие вокруг меня, начал попевать песенку "Ни в черта, ни в бога не верит матрос...". Особенно после того, как услышал, что один секретарь обкома партии, женщина кричала на журналистов областной газеты во время летучки: "Не забывайте, что тюрьмы еще существуют!", а одного знакомого журналиста посадили на два года за анекдот о причинах землетрясения в Ташкенте - у Брежнева в Москве китель с медалями упал с вешалки...

Вот тебе и демократия, вот тебе и развитой социализм...

Скажу, что уволился из "Коммуниста" я также странно, как был принят. Уехал в отпуск в Ленинабад и на второй день пошел в областную газету - нужны были деньги, написал пару статей и остался, отправив Румянцеву телеграмму по всей форме: "Редакрору... от... прошу меня уволить по собственному желанию." :Подпись.

Через месяц мне прислали трудовую книжку.

3.

Время скачет странными очертаниями с картин психа Дали. Психа или гения? Тогда и Ван-Гог псих? Или гений? Во всяком случае, мне казалось, что я нахожусь внутри картин импрессионистов - ярких, красочных, поэтических и неожиданных.

Мои восторги краем и людьми со временем не поутихли и даже усилились. Даже после одной серьезной ошибки, которая чуть не стоила мне работы, я захотел во что бы то ни стало остаться. Александр Романович Румянцев выглядел не только очень добрым человеком, но и был таковым, как и полагается настоящему интеллигенту старой закваски. (Видимо, поэтому он умер на работе от инфаркта - я давно заметил, что хороших людей инфаркт почему-то больше любит).

В газетах шла какая-то официальщина, кажется, со съезда КПСС - доклады, так называемые, прения, а на самом деле беспардонный хвалеш в адрес партии и правительства во главе с мудрым и стойким ленинцем Леонидом Ильичем и, конечно, о достижениях... В каждой газете - русской, таджикской, узбекской, даже в молодежных - по две-три вкладки, сотрудники, переводчики, корректоры дневали и ночевали в редакциях, зачитывались до одурения... От ошибок и "очепяток" был никто не застрахован и нередко после таких "исторических" событий летела на другой день чъя-нибудь голова за пределы редакций, чаще всего "свежая"... И надо было такому случиться, что как раз в выступлении одного известного поэта, дважды (или трижды?) Героя Социалистического Труда, очень влиятельного, вышла страшная очепятка...

А, может, и сознательное действие одного из наборщиков. Не знаю, но допускаю...

И надо было такому случиться, что я, без года неделю назад принятый на работу, оказался одним из "свежих голов"... И вместо ... "от всей души благодарим партию и правительство во главе с верным ленинцем ...." и т.д вышло "от всей дури благодарим..." и далее по тексту. Первый слог слова "души" "ду" стоял в конце строки, второй слог "ри" в начале следующей и поэтому, наверное и проскочил при переносе незамеченным. Аркаша Данилов был еще "свежий"..., но о какой свежести можно было говорить после 8-часового рабочего дня плюс 8-часовой ночной считки (не Шолохова и не Омар Хайяма!) монотонного текста без единой свежей мысли? Кто-то, понятно, должен был полететь и в первую очередь - я, как новичок, не выдержавший испытального срока и лучше всех, наверное, умеющего "летать"...

Редактор должен был отреагировать... Давление сверху было велико, республика втихаря смеялась, и редактор должен был принять меры. Мой заведующий отделом - большой, шумный, добрый, темный, как мулат из кинофильма "Спартак", Александр Степанович Ермольев целый час не вылазил из кабинета редактора, защищая меня, но я все равно бы чирикнул; если бы Аркаша Данилов не взял вину на себя и не сказал, что это он читал эту злополучную полосу... Честно говоря, я не помнил, кто и что читал, и мне кажется, что благородный Аркаша просто-напросто взял вину на себя, чтобы сберечь меня... Он сам был на очень хорошем счету и мог опасаться всего угодно, только не увольнения.

Расчет Аркаши оказался верен, мы схлопотали по выговору, обещав искупить свою вину, ну, а Александр Романович Румянцев еще долго отдувался за нас...

"Отдувался" еще и потому, что известному и влиятельному поэту такой исход был не в нос, он хотел крови. Ему вообще не везло, этому поэту, со средствами массовой информации, несмотря на то, что его хвалили на каждом перекрестке с делом и без дела...

Незадолго до ду-ри одна сотрудница республиканского радио взяла у него перед съездом партии интервью и при подготовке к выпуску использовала материалы двенадцатилетней давности... При трансляции она каким-то нелепым образом перепутала одно интервью с другим, и в эфир ушла благодарность поэта не в адрес Брежнева, а Хрущева... Ее, как водится, уволили, на; а каково поэту?!

Ошибки, опечатки случались нередко и стоили многим корреспондентам, а иногда и редакторам, их должности... Рассказывали, что как-то к редактору пришел один раис и захотел пожать его руку за то, что "очень хороший газета" делает. .Редактор заволновался, колхоз всегда в газете критиковался, председатель редактора не любил и не скрывал этого, и редактор, обливаясь потом, судорожно искал причину неожиданного дружелюбия раиса... А раис продолжал, держа руку редактора двумя руками и не отпуская ее: "...Очень хороший газета делаешь, мой друг, рахмат тебе большой таджикский. Признаюсь, не любил я тебя и твой газетка, врал много, но после сегодня уважать стал... Честный ты человек, принципиальный, правду все-таки написал...". "Не понимаю, не заслужил", забормотал редактор в ответ, "почему вдруг?". "А ты посмотри, посмотри, он на твоем столе лежит, свежий газета..."

Редактор посмотрел... и схватился за голову, как он мог раньше не заметить!

"Спасибо тебе, много врал твой газета, а за эту смелую правду я тебе все прощаю, рахмат калон, заезжай ко мне, большой гость будешь", продолжал дружески улыбаться посетитель и так и вышел, улыбаясь, оставляя наедине с самим собою близкого к инфаркту редактора.

Первая полоса выглядела празднично, сверху над снимками красовалась жирная шапка "Идет большой хлопок!" и только, присмотревшись, можно было догадаться, что что-то не в порядке, хотя не сразу и заметно было. Шапка была набрана курсивом "Реклама" и отличие литер "д" и "б" в слове идет мог не каждый заметить, что и произошло с дежурными редакторами, корректорами, свежими головами... Но читатель был бдителен.

Немножко отойдя, охлаждаясь, и, радуясь, вроде, благополучному избежанию инфаркта на этот раз, редактор потом тихо возмущался раисом: ведь по-русски правильно не научился говорить, а вот матерщину знает. Говорят, что остроумная Татьяна Петровна заметила в полголоса: но в матерщине он, вроде, тоже ошибку сделал...

Понятно, что в таких случаях особый интерес к газете проявляли известные органы, хотя на отсутствие интереса с их стороны ни одна газета и, конечно, ни один работник печати не могли пожаловаться - не вредительство ли? Впрочем, кто знает, может, у верстальщика случилось то мгновение просветления, о которых поется "В семнадцати мгновениях весны", которыми мы тогда все засматривались, или просто-напросто мгновение плохого настроения, как, возможно, и у линотиписта, набравшего от всей дури вместо от всей души...

Секретарь обкома, кричавший на работников областной газеты, считал, что журналисты делают подобные ошибки сознателььно.

4.

Со временем у меня появилось много друзей таджиков - врачей, ученых, писателей, журналистов, механизаторов, бригадирив-хлопробов, зоотехнiков, поливальщиков... Но, может быть, меня встречали, кормили, любили, беседовали, помогали... только потому что я корреспондент республиканской газеты? Из множества встреч и случаев в моей корреспондентской жизни приведу один, навсегда оставшийся в моей памяти и очень емко характеризующий простой народ. Уверен, не везде поступили также. От этого воспоминания у меня кровь приливает к лицу, и мне немножко стыдно за мою... несообразительность.

Зима 1972 года была очень суровой. Мне надо было написать, как переносят чабаны вместе со своими отарами овец зимовку. "Езжай в Кулябский горком партии и поезжай с кем-нибудь из горкома", сказал завотделом Александр Степанович, и я поехал на автобусе, перевалил перевалы Шар-Шар и Чормозак, проехал Дангару, а за Дангарой вдруг подумал, что горком мне покажет только то, что благополучно, а не то, что на самом деле, и я (молод был и ... дурной!) вышел из автобуса в летних туфельках и легком пальтишке в деревушке из двух домиков и одним магазинчиком, где, я знал, чабаны покупают себе продукты... Вечерело, снег, холод, магазин был закрыт, ни одной души... Будет ли еще один автобус в Куляб или назад в Дангару или Душанбе - не знал, да и навряд ли, и я понял, какую глупость я совершил, так и замерзнуть можно, хотя я втайне верил, что кто-нибудь мне обязательно поможет, если в газетах утверждают, да и я сам утверждал и верил, что человек человеку - друг, товарищ и брат... Уже совсем стемнело, когда я, продрогший до костей и не попадая зуб на зуб, решился постучать в один из двух домов, хотя света в окошках ни в одном не было... В удачу не верил, но надеялся...

Открыла молодая красивая женщина, тепло одетая, видимо в доме было холодно, но для меня с улицы - Ташкент. Я спросил, знает ли она, когда будет автобус, и она отступила в сторону и сказала на ломанном русском: "Заходите, сегодня не будет... сейчас придет муж с работы...". Усадила меня на курпачу, зажгла керосиновую лампу (в нашей газете была информация о том, что "Лампочка Ильича дошла до самого отдаленного памирского кишлака"...), подбросила в печку, на которой стоял казанок и чайник, хворосту, налила мне чай... До чего он был кстати и вкусен, этот чай!

Пришел муж, уставший, в мазуте, поздоровался за руку, распросил, сказал "Придеться вам здесь ночевать... сейчас будем ужинать". Пока он умывался женщина расстелила дастасрхан, положила в середину магазинный хлеб и поговорив о чем-то с мужем на таджикском, поставила передо мной касу с думящимся шурпо с куском мяса. Когда хозяин сел и мы познакомились, я спросил: "А вы?" Он быстро ответил: "А я уже поел... с друзьями"... И я поверил и взял ложку и начал есть шурпо (До чего же было вкусно!) и вдруг, пораженный, остановился - хозяин сказал неправду... Казанок был маленький и там была только одна порция шурпо, ужин для мужа, когда он придет с работы... Я отложил ложку и сказал: "Знаете, я тоже поел недавно... и, пожалуй, я пойду...". "Нет-нет оставайтесь, вот здесь мы вас уложим спать... Ну а шурпо я доем, не пропадать же добру, как говорят урусы, то есть русские... я служил в армии, знаю русский." И засмеялся. Засмеялся и я.

По корреспонденской привычке я разговорил его и узнал, что после армии он окончил курсы механизаторов, что поженились они недавно, вопреки желаниям родителей, что вот они оказались здесь. Он воsит продукты чабанам...

Спал я беспробудно и проснулся, когда хозяева уже были на ногах, и Алаверды успел узнать, когда пройдет автобус в Куляб... Поблагодарив и прощаясь, я сказал: Гульчехра и Алаверды, будете в Душанбе, позвоните-заходите" и дал телефон и адрес - у меня уже была квартира на Втором Советском. Через полгода, к осени, эти милые люди ночевали у меня. А пока я сделал то, что посоветовал Ермольев, поехал в Куляб, пошел в горком партии, и меня повезли на ближайшую зимовку овец, и я написал очерк "Мужество", а позднее о молодых людях, которые пошли против воли родителей, потому что любовь сильнее...

Очерк о влюбленных был мне дорог, писал долго, больше десяти печатных страаниц, и его после Молдавера читала Татьяна Петровна. К когда она вошла в сельхозотдел с моей рукописью - царевна-женщина по уму и стати! - у меня кажется остановилось сердце. "Анатолий, а что, если мы вот такой заголовок сделаем, подумайте?" - и бережно отдала мне рукопись. "Значит понравилось!" - обрадовался Ермольев, - "иначе бы не пришла, а вызвала к себе...". Очерк "Только перейти дорогу..." был напечатан, его перепечатал "Комсомолец Таджикистана" и транслировали по радио на двух языках и, кажется в Афганистане.

Где вы теперь, Гульчехра и Алаверды? Есть ли дети? Хорошо ли вам?

В "Коммунисте Таджикистана" я проработал три года.

После КТ я работал еще во многих коллективах Таджикистана (плюс 17 лет), затем и "в Германии туманной" в Гамбурге (плюс 10 лет), написал три романа на немецком языке, стал членом Союза писателей Германии, встречался с сотней интересных людей, побывал в Греции, Англии, Португалии, Испании, Турции, (жаль не в Самарканде!), но память хранит эти три года работы в республиканской газете и жизни в Душанбе, как самое лучшее в моей жизни. Наверное, еще и потому, что был молод... Да, как молоды мы были, как искренне любили!

И ошибались тоже...

Как умели, так и жили.

Гамбург, 25 марта 2010 г.