Рассказы
10 ноября 2019 года

Анна Аркадьевна была очень внимательной старушкой. Несмотря на то, что она носила очки от старческой дальнозоркости, она замечала все мелочи и хорошо их запоминала. После перенесенного инсульта она взяла себе за правило тренировать память, поэтому могла четко заявить о том, что почтальонка Света разносит по их улице почту в двенадцать тридцать, причем, начинает с нечетной, а заканчивает на четной стороне улицы, чтобы свернуть потом со Степана Разина на переулок Свободного Труда и продолжить там свой путь с газетами и письмами. Стуров Александр выгуливает своего питбультерьера в шесть часов утра, чтобы вернуться к семи и приготовить завтрак своим трем толстым ленивым бабам: жене и двум дебелым дочерям-погодкам, а без пятнадцати восемь он с бодрыми криками усаживает их в старую «Ниву» и развозит, кого в школу, а кого на работу. Знала она также, что Грушины всегда приходят на обед домой, притом таскают очень большие сумки с продуктами, а Землянухины наоборот, на обед не приезжают, а возвращаются всем семейством вечером, вываливаются гурьбой из микроавтобуса и шумят на всю улицу. А больше Анне Аркадьевне никого из ее окошка и не было видно. Правда, если лечь грудью на подоконник и высунуть голову из окна, то можно было рассмотреть забор и калитку Глинкиных и даже услышать, как Глинкина кричит на сына или мужа. Правда, эти соседи ссориться перестали, потому что развелись в апреле. Глинкина выставила мужа Дмитрия с двумя чемоданами вон, а сама осталась с невоспитанным сыном, который всегда бумажки под чужие заборы кидает. Съест шоколадку или мороженое – и кидает. Анна Аркадьевна всегда ему делала замечания. Крикнет, бывало: «Егор! Так нельзя делать! Вот я маме твоей скажу!» а он ей: «Иди нафиг, старая». Вот и поговорили! Никакого воспитания, а ведь ребенку только пять лет...

Скучающий участковый сидел на табурете, сдвинув форменную фуражку на затылок, отдуваясь от жары, потея и утирая лоб несвежим носовым платком. Черников делал подворный обход в связи с поступившим заявлением Глинкиной Анастасии Николаевны. Анна Аркадьевна явно ничего не знала об очередном конфликте в бывшей семье Глинкиных, но страшно желала помочь компетентным органам. К пластиковому планшету был прикреплен опросный лист, который с множеством орфографических ошибок и корявым почерком с наклоном влево заполнял бывший троечник Черников. Такой заграничной болезни, как синтаксис, он не знал и вовсе, поэтому обходился без знаков препинания, ограничиваясь жирными точками, которые расставлял произвольно в тексте. В рабочем кабинете все текстовые файлы в ноутбуке Черникова были испещрены зеленым и красным, что облегчало ему исправление ошибок, но заполнение бланков вручную было почти непосильной задачей. И теперь он мучился от духоты в комнатушке Анны Аркадьевны и от необходимости писать шариковой ручкой.

- Так я ж и говорю вам, товарищ участковый, что Глинкина эта совсем не та, за кого себя выдает. С виду такая культурная и воспитанная. В техникуме работает психологом. А сама мужиков к себе водит! Замужем аж три раза была, и это только официально! А сынок ее бестолковый, Егорка, во дворе бегает или по улице, пока мамка его с очередным хахалем свои черные дела делают. Бегает по улице и фантики пломбирные под заборы чужие запихивает!

- Значит, к Глинкиной много мужчин приходило? – уточнил Черников, грызя шариковую ручку.

- Не грызите ручку, - строго сказала Анна Аркадьева, - паста потечет, мундир испортится.

Остолбенелый Черников посмотрел на старушку, но та словно не заметила своей нахальной рекомендации и продолжала рассказ о соседке, потирая парализованную ногу.

- Много – не много, может и не каждый день, - рассуждала Анна Аркадьевна, - мне вот не очень видно сбоку-то. Видно, что машина проехала да и остановилась у забора ее. Мужик если какой выйдет, то я только со спины вижу. По курткам их примечала, запоминала. Летом теперь труднее: рубахи мужики часто переменяют, а уж осенью или весной легче запомнить – курток у них не так и много. По машине можно опознать. Ездил в последнее время все один и тот же, лысый и невысокий, на машине такой темной, длинной. Когда и на ночь оставался.

- А Глинкин Дмитрий Борисович скандалы бывшей жене устраивал? – спросил Черников, переходя к теме, наиболее интересовавшей его.

- Когда вместе жили, то устраивал, один раз даже ее головой об капот машины стукнул,- радостно вспомнила Анна Аркадьевна, - но было это в апреле.

- А после апреля он устраивал скандалы? - продолжал занудный допрос Черников.

- Так они развелись в апреле, - сказала недоуменно старушка.

- Знаю, что развелись. Меня интересует: приходил ли он, ругались они или не ругались, руки распускал?

- Знаю, что приходил, знаю, что из-за имущества ругались. Он приходил как раз два дня назад, она подушки ему через забор кинула, а калитку не открыла.

- А бил он ее?

- Как же бил? Не бил, она же калитку не открыла! – убежденно сказала Анна Аркадьевна.

Участковый покрутил головой и, пролистав свои записи других опросов, сказал подозрительно:

- Вы не так рассказываете, как другие опрошенные мной лица. Вот Голубева, Семенова, Бровкина говорят, что Глинкин неоднократно избивал свою бывшую жену Глинкину.

- Ну, так они врут! Они же подруги! - старушка покивала головой, уверенная в собственной правоте.

- Может, и врут, - согласился Черников и поднялся с табурета с намерением распрощаться.

- А случилось-то что? – спросила старушка, которая явно не хотела расставаться с молодым полицейским.

- Глинкина написала, что бывший ее муж избил ее и силой увез сына из дома. И мы теперь ее сына ищем. И Глинкина. Обоих, короче, ищем.

- А когда это случилось? – поинтересовалась Анна Аркадьевна.

- Позавчера около двадцати трех часов, - пояснил Черников, - а вы если чего вспомните, то позвоните мне на вот этот номер.

Участковый протянул старушке листок из блокнота, кивнул, надвинул на лоб фуражку и вышел.

В обед пришла соцработница Глашина Лариса. Она дотащила Анну Аркадьевну до ванной, лихо ее извлекла из засаленного халата, бодро обмыла еле-теплой водой с хозяйственным мылом. Тем же мылом, несмотря на протесты, намылила голову старушке, окатила водой. Замотав голову старушки в старое полотенце, а тело ее втиснув в другой ситцевый халат, она снова утащила Анну Аркадьевну к окну, а сама пошла на кухню варить постные щи. Анна Аркадьевна утерла старческую слезу, шепотом проклиная свою немочь и неспособность дать отпор социальной заботе, и уставилась в распахнутое окно. Было скучно, моросил дождик. К дому напротив подъехал сосед Стуров, вытаскивая с заднего сиденья унылого питбуля.

- Саша, что-то случилось? – окликнула его Анна Аркадьевна.

- Да вот, Чеддер дряни на улице нажрался. Плохо ему было. Отпросился я с работы и к ветеринару возил, - сказал Стуров, приветливо улыбаясь соседке.

- Бедный мальчик! – сочувственно покачала головой Анна Аркадьевна, но Стуров не уходил, держа на весу вялого Чеддера.

- Я всегда смотрю, чтобы он ничего с земли не подбирал. И вечером позавчера гуляли – чисто вокруг было. Но он все-таки умудрился и сожрал вчера утром очередную обертку от пломбира, а там же фольга… Ну, дали слабительное, рвотное. Не помогло. Сделали УЗИ, посмотрим что будет, - Стуров одной рукой поддерживал псину, а второй пытался открыть калитку.

- Обертку? – оживилась Анна Аракадьевна, - какую обертку?

- Да соседский мальчишка сунул обертку под забор вечером, а я утром стал Чеддера выгуливать, он сразу слопал эту гадость.

Стуров печально посмотрел на соседку и зашел в свой двор.

Бдительная соцработница Глаша стала шуметь из кухни, чтобы Анна Аркадьевна закрыла окно, а то сидит на сквозняке с мокрой головой, да после купания… Лечи ее потом от воспаления легких!

Анна Аркадьевна с усилием затворила окно, расположилась на стуле поудобнее, растирая неживую ногу. Потом она сделала упражнение с теннисным мячиком для левой и правой руки, затем растерла коленки мазью с пчелиным ядом. Все это время она думала, как же такое возможно, если ребенок пропал два дня назад, а обертка от пломбира была еще с вечера всунута под забор…

Глашина пришла с миской постных щей и поставила их на столик, перетащила стул прямо со старушкой к столу. Да, есть бабы в русских селениях. Им даны в избытке мускулы и чувство сострадания, но зато не досталось ни такта, ни сообразительности. Анна Аркадьевна стала хлебать несоленые горячие щи.

- Соли подайте, пожалуйста, - попросила она дежурно.

- Соль –это белая смерть, - безапелляционно ответила Глашина и стала пришивать заплатку из белой материи на темно-синюю застиранную простынь. Помолчала недолго, потом сказала: - слыхали чо? У соседей-то ваших, Глинкиных, пацана отец увез, да и сам теперь скрывается. Суд у них был за ребенка, мамаше присудили Егорку. Господи прости, так мужик ейный украл пацана и уехал. Ищи теперь его, свищи!

Анна Аркадьевна не знала о судебной тяжбе соседей и поежилась от неприятной новости. Ей казалось, что в суд обращаются только негодяи: сутяжники, спекулянты, бездельники. Чтобы такой приличный мужчина, как Глинкин, в суде свое отцовское право защищал, она поверить отказывалась. Ладно жену неверную поколотить – с кем не бывает, но чтобы в суд идти… Да, что с людьми делается!

Вздохнув, Анна Аркадьевна, отодвинула пустую миску. Глашина откусила нитку зубами, оставив мокрый неприятный след на простыне, унесла миску в кухню и принесла дымящейся пшенной каши с луком.

- Вкусно, - сказала старушка.

- Я дома курицу варила, так бульон принесла для каши, каша на бульоне, - бесхитростно сказала Глашина, - мой сын собак держит и научил меня. Он собакам кашу на бульоне варит и - кожу туда и жилки крошит, и они едят за милую душу, мяса-то на всех не - напасешься.

- Верно, - сказала Анна Аркадьевна без улыбки, доела кашу и подобрала корочкой хлеба зажаренный лук, - спасибо, милая.

Глашина помыла посуду, сложила выстиранное и заштопанное белье, отдала подопечной газету со сканвордами, чтобы та не скучала, и ушла, плотно закрыв дверь.

Анна Аркадьевна размотала забытый тюрбан, потянулась за расческой, воткнутой в плетеную вазочку, и свалилась со стула. Поправив на себе халат, поплакала, но не смогла сама встать. Затем встала на коленки, доползла до дивана, ухватилась за костыль, ручка которого была обмотана поролоном, оперлась и смогла сесть. Легкие птичьи косточки старушки были целы, даже ушиба не случилось. Просто было очень обидно. Расчесала растопыренными руками старческие короткие космы, пригладила ладонями. Предательская расческа торчала в трех метрах от дивана на старом трюмо. Доставать ее было неудобно. Анна Аркадьевна вздохнула и прилегла соснуть.

Через полчаса вздрогнула от внезапно приснившейся мысли и села на диване. Потянулась к телефону, набрала номер участкового, который запомнила с блокнотного листа.

- Виктор Максимович! – сказала она хрипловатым от дремоты голосом, - я думаю, что Егорка не два дня назад пропал, а только вчера поздним вечером.

Старушка изложила свою версию участковому, который, как ей показалось, слушал невнимательно, и повесила трубку. Она потянулась за шалью, что висела на спинке дивана, укутала замерзшие со сна плечи. «Как же так, - подумала она, - Настя Глинкина должна знать, когда ее сын пропал. В пятницу или в субботу? Если же обертку от пломбира он в субботу подоткнул под забор, то не мог же пропасть в пятницу вечером? А если Настя врет, то зачем?»

Анна Аркадьевна доплелась с костылем до туалета, потом помыла руки, заметив, что левая немного лучше после утренней зарядки, и снова села у окна. Скоро после работы пойдут соседи по домам, можно будет перекинуться парой слов, можно будет спросить, что им известно об исчезновении Егора Глинкина.

Первой, кто попался на глаза Анне Аркадьевне была младшая дочь Стурова – Лика. Она возвращалась из школы, невесело загребая лаковыми туфельками обочину.

- Здрасьте, бабушка, - сказала она и остановилась. Одна длинная тощая коса была растрепана, а заколка потерялась, вторая коса уныло висела с заколкой на самом кончике крысиного хвостика.

- Как дела, милая? – спросила Анна Аркадьевна.

- Тройка по окружающему миру, - засопела Лика, - не смогла показать, где у реки исток, а где эта… впадина.

- Устье, - подсказала Анна Аркадьевна.

- Ну да, - кивнула девочка, - вам хорошо, вы все знаете, вон… кроссворды разгадываете.

- А ты давно видела Егора Глинкина? – спросила старушка напрямик.

- Не помню, - сказала девочка, - на днях видела.

- А интернет наладили? – спросила снова старушка, - ты в четверг жаловалась.

- Хоть ругайся, хоть нет! – оживилась девочка, - я сто раз говорила родителям, чтобы они пароль поставили. Нашим интернетом Глинкины пользуются. У нас скорость падает, мультики вообще смотреть нельзя. Тётя Настя Глинкина вообще говорит, что у них ни компьютера, ни планшета нет, но я знаю, что у их Егора смартфон, и он сидит в нем постоянно. Подсасывает наш интернет. Всю субботу вообще нельзя было пользоваться, скорости не было.

- Получается, что в субботу Егор дома был?

- Конечно, дома, не мама же его мультики смотрела! - убежденно сказала Лика и пошла в свой двор, волоча рюкзак за одну из лямок.

Теплый осенний вечер спускался на улицу, было безветренно, дождик кончился, пока Анна Аркадьевна спала. Ничего интересного не происходило, по улице проезжали редкие автомобили, незнакомый велосипедист в наушниках проехал туда и обратно. Обратно ехал с буханкой хлеба, мотавшейся в прозрачной сумке на руле. Показалась худая фигура в зеленом плаще, остановилась напротив дома Глинкиных, стала отпирать калитку ключом.

- Настя, Настя Глинкина! – позвала Анна Аркадьевна. Хмурая женщина подошла и спросила неласково:

- Что надо-то?

- Я слышала, что Егор у тебя пропал? - сказала как можно ласковее старушка.

- Вам-то что? - с неудовольствием сказала Настя Глинкина, - сидите тут, сплетни про людей возите. Из-за вас меня участковый вызывал. Говорит, мол, что выдумываю я, что не пропадал мой Егор. Своих детей у вас нет, вот и не понять вам, что мать чувствует, когда у нее ребенок…

Настя зло смахнула слезы рукавом и быстрыми шагами вернулась обратно, хлопнула калиткой.

Вечер прошел нескучно, в раздумьях. Впервые за последние три года после инсульта Анна Аркадьевна так усиленно эксплуатировала свой мыслительный аппарат. Устав от сопоставлений горстки фактов, сообщенных ею от разных людей, она улеглась спать, но проспав буквально несколько часов, снова уселась у окна. Занималось раннее серое утро вторника. Старушка знала, что скоро Стуров будет выгуливать своего Чеддера, если бедный питбультерьер очухался от последствий своего обжорства. Ей не терпелось переспросить Стурова о перебоях с интернетом , на которые ей пожаловалась еще в четверг Лика, сохранились ли они в субботу, или скорость наладилась.

- Да что же это за безобразие! – услышала Анна Аркадьевна возмущенный голос Стурова Александра. Он уже вывел своего пса на прогулку и отбирал у него пломбирный фантик, - фу, брось, брось. Отвоевав мусорную бумажку, Стуров поспешил по улице, продолжая ругать Чеддера.

- Доброго утречка, Саша, - приветливо крикнула Анна Аркадьевна, отворяя створку окна. Прохладный утренний воздух пахнул ей в лицо.

- Доброго! – буркнул Стуров, оглядываясь на упиравшегося пса, - прямо мистика какая-то! Ну нашел же снова фантик пломбирный, и где он только его выцепил?

- И где же выцепил? – уточнила старушка.

- Опять между штакетинами всунул кто-то этот проклятый фантик! Что за люди!

- Хорошо, что ты отобрать успел, - успокоила старушка соседа, и тот поспешил в конец улицы по привычному маршруту. Про интернет спросить не успела...

У Анны Аркадьевны сложилась мозаика, Стуров подкинул ей недостающий факт, и она позвонила участковому. Через полчаса наряд полиции стучал в калитку Глинкиных. Недовольная Настя Глинкина не хотела открывать, но после того, как ей обещали снять дверь с петель, она нехотя отперла калитку и впустила во двор, а потом и в дом полицейских. Сонный Егор лежал в своей кроватке, лицо его было перемазано засохшим шоколадным мороженым.

В обед к Анне Аркадьевне пришел Черников. По пути на службу он остановился возле дома старушки и протянул ей в открытое окно порцию пломбира.

-        Никогда не пойму я этих современных мамаш! - приговаривала свежеиспеченный сыщик, уплетая мороженое — в чем была ее выгода?

-        Нервы хотела мужу помотать. По ложному доносу его бы арестовали, продержали бы в полиции. Глядишь и с работы бы турнули бывшего мужа. А потом ребенок откуда ни возьмись - раз и объявился! Вроде, как найден силами мамы и ее знакомых. Тут уж и основание для лишения родительских прав надоевшего своими придирками папаши.

-        Но сам Глинкин разве не смог бы доказать, что он не крал ребенка? - продолжала удивляться старушка.

-        Разве он смог убедить суд, что ребенку будет с ним жить лучше, чем с матерью? - усмехнулся Черников, - нет. На это и рассчитывала Глинкина.

-        Но ведь можно допросить ребенка? - не унималась старушка.

-        Можно, но ведь допрашивать его будут также при участии законного представителя — матери, - сообщил Черников.

-        Да... Ну и законы... - протянула Анна Аркадьевна, расправившись с порцией мороженого. Покрутив в руках фантик, она положила его в тарелку, -надо фантик выбросить в мусорное ведро, а то Чеддер ненароком съест.

Она звонит мне всегда в неудобное время. Либо я завожу автомобиль, либо уединяюсь с газетой на толчке, либо варю манную кашу внучке Софке. А, забыл! Она еще звонит мне, когда я расплачиваюсь на кассе, и у меня пакет рвется! Но я всегда беру трубку и говорю ей: «Да, малыш!» Она совсем не малыш, ей уже пятьдесят два, она красит волосы в каштановый, что не исправляет ситуации, и носит размер два икса эль. Я стараюсь быть дружелюбным, говоря с ней по телефону, если вокруг меня люди. В другое время я что-то буркаю в телефон, но чаще всего внимательно слушаю. Поэтому мой малыш всегда знает, один я или в толпе.

Сейчас она позвонила мне, когда я проезжал дурацкий кольцевой перекресток. Сколько раз его проезжаю - все время забываю, что мне налево, а не направо. Я пятнадцать лет ездил направо, потому что мы жили на Героев Стратосферы. Теперь мы живем на Маяковского, и мне налево, налево, чёрт побери.

-                      Слава, мне срочно нужно в поликлинику, я потом тебе объясню, я совершенно здорова, но мне нужно в поликлинику, - громко и немного путано говорит мне моя жена.

И вот я везу ее в поликлинику, к знакомому врачу, по дороге узнав, что моя малыш и вправду ничем не больна, просто ей надо какую-то справку «ноль-семьдесят-у» для получения путёвки. Запыхавшаяся малыш плюхается на переднее сиденье и радостно сообщает:

-                      За сто лет раз в нашем гадюшнике путевку мне обещали, но в департамент надо эту гадскую справку представить. Я в поликлинике без полиса была, без пенсионного снилса, уф. Хорошо, что невропатолог — свой человек. Дома впишу все номера документов в бланк. Давай, поехали на обед, кот голодный.

Ага, а тот факт, что муж у нее голодный, совершенно неважен. Ну, я привык. Кот — человек несамостоятельный, консервов себе не откроет, молока не нальет. А я и сам справлюсь. Рулю к улице Маяковского, по кольцу, мимо памятника Ленину, по- весеннему мокрому, отмеченному птицами. И куда же мой малыш едет, в какой-такой санаторий?

-                      Если бы я вчера знала, я бы не покупала билеты в театр на тридцатое, - продолжала пыхтеть малыш, сражаясь с ремнем безопасности, хотя мы уже от стоянки отъехали порядочно, - сам теперь пойдешь, в крайнем случае подаришь своей бухгалтерше. Хотя нет, от счастья и рассудка лишиться не долго.

Мой малыш демонстрирует черный юмор. Полагаю, другого у него нет, природа не предусмотрела такую опцию. А еще она очень любит сквернословить. И эта опция у нее в премиум-классе. Работа у нее — террариум единомышленников, справка гадская, департамент уродский, кот … Это уже непечатно. Хулиган одним словом, с сомнительной гендерной принадлежностью. Причем, на работе малыш — милая интеллигентная женщина, а в свойской компании скверные слова сыплются как из рога изобилия. Она даже этого не замечает. Я у нее спрашивал, не страдает ли она синдромом Жиля Де Ла Туретта. Но малыш сказала, что не страдает, а даже наслаждается.

За беседой мы скоротали дорогу до дома.

Малыш, гремя ключами, отперла дверь, пнула кота со словами: «Куда собрался, зверюга?», предотвратив его несанкционированный побег в грязный двор, и сразу направилась на кухню, бросив на пол куртку. Я шел следом, повесил куртку на вешалку, взял на руки кота и почесал ему шейку. Кот выглядел напряженным. Ему было надо на улицу. Но у малыша были свои планы на Мурзика. Она уже вывалила ему в миску кошачьих консервов, приговаривая «иди, иди сюда, мой галошник». «Галошником» она его называла с тех пор, как обнаружила, что он обустроил себе туалет в ее садовой обуви. Затем малыш включила чайник, сунула что-то в микроволновку, плюхнула на стол батон и кусок сыра со словами: «Съешь что-нибудь, я пойду полис поищу» и скрылась в недрах кабинета.

Все документы у нас хранятся в кабинете, в большом угловом шкафу. Стройные ряды папок с документами на недвижимость, уплаченными налогами, сервисными книжками на бытовую технику, копии медицинских справок, анализов. За много-много лет. Мы — из семейства Плюшкиных. Ничего не выбрасываем, поскольку если что-то понадобится, то его оказывается, вчера сунули в мусорный контейнер. Поэтому жена совершенно уверена в том, что полис никуда не делся, где-то в папках лежит и ждет, когда его найдут. Я обедаю, потом пристраиваюсь возле телевизора, кладу на живот кота и начинаю ему рассказывать о том, какие дураки у меня клиенты. Один пришел сегодня с вопросом об обжаловании судебного решения, срок обжалования которого истек два года назад. Другой настаивает на перемене имени Исраил на Исмаил. Третьему не нравится, что ему отказывают в реструктуризации двенадцатого кредитного обязательства. Кот меня внимательно слушает. Он уже не напряжен, потому что в лотке мокро. Я видел мельком. Мой малыш сопит и возится с папками. Ее лицо краснеет, она сдувает со лба чёлку, которую носит всю свою сознательную жизнь. Сначала чёлка прикрывала прыщи, теперь морщины, но сдувает ее малыш также нетерпеливо, как и в юности. Вот, напряжение нарастает. Малыш сняла кардиган и повесила его на спинку стула. Все серые папки она уже перетряхнула и переходит к пластиковым. Внезапно она отрывается от кип бумаг и злобно-вкрадчиво говорит:

Слава, мы когда «Опель» продали? В две тысячи пятнадцатом? Зачем ты тогда хранишь на него полисы ОСАГО, корешки от техосмотров, чеки какие-то на коврики?

Я говорю малышу миролюбиво, что их можно смело выбросить, даже в форточку. Но она фыркает и продолжает перебирать бумаги. Через некоторое время она говорит.

Елки, вот старый полис лежит. Действовал в 2012 году, когда я еще в Зеленодольск ездила. Вот этот гадский полис лежит, а нового нет. Вот новый где полис, скажи ты мне?

Я благоразумно молчу. Малыш шуршит бумажками, кот водит ушами. Он, видите ли, нервничает от шуршащих звуков. Звонит сотовый телефон, малыш сердито отвечает, что ей некогда, что она перезвонит. Шуршание усиливается.

Смотри, тут лежат рентгеновские снимки ноги Маськиной. Маська уже в Хельсинки два года как, а рентгеновские снимки тут.

Предлагаю ей манипуляцию с выбросом в форточку маськиных снимков повторить.

Лучше я их подожгу нафиг, - кипятится малыш, бурча под нос, - знаешь как пленка горит? У-у-у-у!

Шуршит дальше. Победный крик:

Нашла, нашла !

Встает со стула, часть папок падает, кот спрыгивает с моего живота. Я, кряхтя, поднимаюсь с дивана.

Нет, черт! Не тот. Это Софкин полис. Что у нас Софкин полис делает? Почему не у детей дома?

Не шуми, малыш, - пытаюсь я ее урезонить. - Давай я помогу.

Я начинаю собирать с пола папки, складывать их на стол. Малыш кипятится, говорит, что у нее тут уже все разложено по принципу «смотрела — не смотрела», а все валю в одну кучу. И вообще я мешаюсь под ногами, и пользы от меня ноль. Лучше бы дальше лежал у телевизора и смотрел бы там ерунду про Венесуэлу, Украину и Сирию. И в целом она не согласна с политикой государства о том, что средства на лечение детей мы собираем по смс-голосованию, а в чужие страны вкладываем финансовые ресурсы, как в черные дыры. И вообще, мне бы уже постричься, а то над ушами у меня растут колючие космы. И мне в моем положении ведущего юриста не стоило бы так себя запускать. Я щипаю ее за задницу. За крепкую женскую любимую задницу. И осведомляюсь:

А кто это у нас тут такой красивый ходит?

Малыш начинает смущенно бурчать, что я старый склеротик. И кто же может по дому ходить, кроме неё. Забыл, что ли, что мы вдвоем живем, и никакого гарема у Вячеслава Анатольевича нет по адресу Маяковского, тридцать.

Продолжаем искать дальше. Этот полис и мне уже кажется гадским.

Давай вспомним, куда ты могла в последний раз брать полис. В какую сумочку или карман ты могла его сунуть?

Малыш начинает вспоминать, но ничего в голову не приходит. Она нервно говорит, что к врачу она уже сто лет не ходила, не помнит дорогу в поликлинику. Вон, справку сегодня и ту по блату делала, минуя регистратуру. И нигде этот гадский полис не нужен ей был, он точно не в сумочке и не в паспорте. Не думает ли Вячеслав Анатольевич, что его жена дура и не посмотрела в сумочке, не проверила все свои карманы! Да будет известно Вячеславу Анатольевичу, что на дамской одежде либо нет карманов, либо только декоративные. И уж полис туда точно никто из женщин не положит. И вообще, не беси, Вячеслав Анатольевич, свою жену, она уже на работу опаздывает, а справку надо срочно дооформить и сдать в отдел кадров.

Всё ясно. Продолжаем искать полис. Я перекладываю бумаги в прозрачных папках. Никакого пластикового голубого прямоугольника не нахожу. Зато нахожу сложенный вдвое тетрадный листок. Малыш часто бросала в шкаф разрозненные документы, надеясь потом найти для них отдельное хранилище. Что-то казалось важным, находило свою папку. Что-то оставалось лежать, дожидаясь решения участи. Этот листок я развернул и увидел почерк Маси. Она еще школьницей была, и этот листок оказался черновиком сочинения. Маси писала: «Тургенев — жестокий автор. Он мунипулировал чувствами четателя. Постоянно держал в напрежении относительно судьбы Муму. Я верила и надеялась, что немой Герасим, олицетворяющий безмолвное крестьянство царской Руси, ослушается барыню. И не будет топить своего близкого четвероногого друга. Но Муму утонула вместе с моими надеждами на благополучный конец рассказа. Лучше бы Герасим утоп.» Я зашелся в хохоте. Боже мой, этому сочинению уж никак не меньше десяти лет. Знала бы Мася, как мать хранит ее малограмотные опусы! Может, потому Мася и стала активистом-защитником животных и живет теперь в Хельсинки, работая в отделении «Зеленой планеты»? Вот тебе и Тургенев! Малыш неодобрительно смотрит на меня и говорит:

-                      Вот давай сейчас сядем и начнем старые фотографии рассматривать, письма перечитывать! Сейчас самое время, да? Нечем больше заняться!

-                      Малыш, я думаю, надо заехать в страховую компанию и просто по базе посмотреть твой номер полиса. Тебе же сам полис не нужен прямо сейчас? Только номер вписать? Вот давай так и сделаем.

В ответ от Малыша я услышал гневную тираду о том, что я просто не хочу ей помогать искать полис, что сижу и делаю тут из нее дуру. Что я вот такой жизнерадостный негодяй, которому совершенно все равно, поедет ли она в свой отпуск на лечение, усталая и израненная. А, может, он и не хочет, чтобы она куда-то ехала? Тогда пожалуйста, сразу бы так и сказал. Мол, паши на работе на износ, потом вторую смену дома с внучкой на хребте, родители которой сессию никак не сдадут. А муж видишь ли, эгоизм проявляет!

Тут мое терпение лопнуло, и я выругался, чем напугал кота до смерти. Кот попытался забиться под диван, как он это делал в детстве. Но если раньше он пролезал в щель, то теперь растолстел, и даже его голова не помещалась в щель между диваном и полом. Тем не менее, кот считал, что он удачно от нас спрятался, ибо не видел нас совершенно, находясь в такой нелепой позе.

Я вышел во двор. Останься я в доме, ссора бы продолжилась. Хорошее настроение улетучилось, как не бывало. Во дворе гулял чужой кот. Он нагло посмотрел на меня и на мое: «Брысь с территории Мурзика! Ишь ты!» медленно моргнул и пошел в сторону беседки. Я поковырял носком ботинка корочки льда у забора. Весна медленно вступала в свои права, не торопилась. Солнце пригревало к обеду, а к вечеру и по утрам снова подмораживало. Сугробы превратились в неопрятные кучи спрессованного льда. Он еще не скоро растает. Я взял лопатку с деревянной ручкой, для очистки двора от снега я ею не пользуюсь, но ее острым краем удобно долбить лед. Пока малыш злобно шуршит в доме в поисках полиса я долблю лёд вокруг калитки. Долблю и пою: «Эх, дубинушка, ухнем», чем очень радую толстого грача на заборе. А я -то думал, что на зиму они улетают. Прилетели что ли?

Из кармана вываливается портмоне, я его рассеянно подбираю и листаю. Там есть мой полис, водительское удостоверение, мой СНИЛС, Маськина фотография в детстве, Софкина фотография, фотография малыша, которой на вид лет двадцать пять. Красивая, нос в конопушках. И тут я нахожу медицинский полис. Вихрова Валентина Александровна. В голове звучат фанфары, победный клич которых сменяется на растерянное всхлипывание флейты-пикколо. Малыш меня убьет. Я вспомнил, как ходил получать результаты нашей с ней флюорографии, а их без полиса не выдавали. Я вытащил полис из корочки для паспорта у малыша да и забыл вернуть.

Но ситуация-то исправима? Главное, делать вид, что ты тут ни при чем. Тихонько возвращаюсь в дом и беру двумя пальцами женскую сумочку. Вкладываю полис в паспорт, но не между листами, а в корочку, к СНИЛСу, осторожно кладу сумочку на комод.

Громким бодрым голосом зову малыша ехать на работу. Малыш выходит из кабинета, она совершенно растрепана: и прическа, и настроение. Я ее успокаиваю. Говорю, что не надо нам ссориться, не так уж плох ее седой лохматый и даже покрытый склеротическими бляшками муж, чтобы вот так сразу разводиться из-за какого-то полиса. Если ей хочется, то муж ей купит любую путевку и даже две. И даже с ней может поехать. И можно купить новый чемодан, оранжевый, и на нем чтобы был кодовый замок для отвода воровских глаз. И можно купить изумрудный купальник для дефиле перед престарелыми курортниками. И можно вечером дома нажарить чебуреков. Просто так, без всякого повода. Малыш бурчит, обувается и даже немного всхлипывает, приговаривая, что плакала эта гадская путёвка, опять поедет кто-то из отдела бухгалтерии. И тут я набираюсь сил и говорю:

- А давай посмотрим в твоем паспорте снова. Может, все-таки полис там спокойненько лежит и над нами смеется?

Copyright (c) "Русский переплет"