|
|
|
Проголосуйте за это произведение |
Премудрость и провинциализм
Красота или, говоря шире, эстетика неразрывно связана с завершенностью или даже совершенством. Жизнь не терпит завершенности - она причастна вечности, завершенность жизни - смерть. Бахтин подробно раскрыл в своей работе "Автор и герой в эстетической деятельности" важнейшую сторону "динамики" всякого художественного творчества как "одоление" автором - героя (или даже наоборот). Конечно, реально речь идет о том, что сам автор должен решать две по сути противоположные задачи: создать живое дыхание и создать завершенный художественный образ. К первому побуждает автора искание некоторой правды, ко второму - эстетическое задание самого искусства, невыполнение которого влечет неприятное чувство ущербности создания художника.
Завершенность художественного образа не означает непременно завершенности самой жизни изображенного человека - эстетика бывает не только трагической, но и комической, и т. д. - ибо само произведение может подразумевать некое продолжение этой жизни за рамками наличного образа (жених наконец становится мужем...). "Борьба" автора с героем может совершаться и вовсе за рамками бытия героя, в чисто эстетической сфере, "трансгредиентной" смысловому миру его духа.
Общим местом для человека со вкусом является наблюдение, что совершенство художественной формы слишком часто сочетаются с безжизненностью глубинного человеческого содержания, что не мешает блистательным создателям сорвать аплодисменты перед тем как кануть в лету. Чем меньше действительной жизни в образе, тем легче его "усовершить", сделать частью произведения изящного и приятного (без иронии!) для восприятия (например, любимые мною в детстве книги бр. Стругацких и Г. Маркеса в этом роде - совершенство, о худших умолчим).
И все же художник не вправе и жертвовать эстетической задачей якобы ради торжества правды жизни. Искусство - не беспристрастная наука, не "зеркало" все-таки в первую очередь. Его первая задача - эстетика. Наука не вправе жертвовать правдой во имя красоты. Потребна мудрость, притом нечеловеческая, дабы увидеть эстетику самой правды жизни. Но и жертвовать красотой ради правды жизни в искусстве - контрабанда.
Мудрость - венец науки и искусства, точка их союза, чуть не сказал "плод их брака". Но мудрость не рождается от человеческих дел, она приходит извне. Почему она - нечеловеческое, хотя и вселяется порой в людях? Потому что мы - живем, мы еще незавершенные, эстетика требует взгляда извне. "Трансгредиентного" знания. Разве в малой мере можем уразуметь смысловое целое достаточно далекого прошлого (подробнее у Бахтина).
Вот потому-то неложная мудрость, как и истинное художество, дышит на человека извне (а талант живет в человеке). Этим и интересно художество, как и мудрость: оно приоткрывает нам тайну, отчего реальность такова, как есть. Оттуда, с трансгредиентной высоты, завершенность нашей еще неоконченой жизни открывается красивой до умиления и слез, ибо это - красота великой трагедии. Жизнь такова оттого, что так - красивее всего.
Как мир прекрасен с высоты!
Не только горы и цветы,
Но - города и поселенья
Чисты как Божие творенье.
Как мир Твой дивен с высоты!
Как трагедия - никакая жизнь не мелка и не тривиальна. Оттуда, сверху. Иное дело изнутри, для своего героя.
Мудрость естественно означает и прощение, "оставление долгов" - открывая строй, ритм жизни (без чего нет и завершенности) она милостиво снимает со всех ответственность, лишая свободы выбора - оттуда, сверху, все предопределено, все на своем месте. Нет ни случая, ни ошибки, ни разноголосицы, но все противостоящие друг другу голоса слиты в один стройный хор, неслышимый никому из поющих. Это всемилостивое прощение так напоминает нам христианство, что трудно сразу и заметить разницу.
Но разница есть, и осознать ее крайне необходимо. К сожалению, даже гениальная мысль Бахтина различила в христианстве лишь эту премирную мудрость, не ощутив истинной глубины Православия, таящейся внутри Церкви и невидимой извне (а Бахтин все-таки оставался вне Церкви). Ибо мудрость от Бога, как все сотворено Богом, но даруется она изобильно и благим, и злым. Никто не владеет ей, кроме Него, но раздает Он по своему усмотрению кому хочет.
Потому-то гений и злодейство - все же совместны в одной душе, если понимать гений не как качество личности человека, а как приходящее извне вдохновение (подчеркну на всякий случай, что речь только о "добром гении" о вдохновении Божественном, дух противления не владеет мудростию, так как и он - один из героев этой трагедии, не вне). И вот эта всюдность мудрости, ибо она, хотя она и редко, но
бывает везде, как солнце сияет на злыя и на благия, несомненно свидетельствует, что Господь учил чему-то иному, высшему. Премудрости, о которой сказано, что "начало Премудрости - страх Господень". О мудрости можно свидетельствовать обратное - вершина истинной мудрости - страх Господень. Когда до меня доходит неотвратимая красота нашей трагедии, я ищу Премудрости, "слезами постелю мою омочу".
Заметьте - Господь проповедовал покаяние, но мудрость не влечет к покаянию: прощая всех и вся, прощаю и себя, ибо пред мудростию никто не виноват, мудрость завершает все вины, ибо ее Источник - Виновник всего. Значит, Откровение зовет выше. Куда же выше? Завершая наши дела и снимая ответственность внутри мира, друг перед другом, она может возвышать до сознания иной, премирной Ответственности. Может - но не обязана, ибо это уже не ее сфера. И все же последняя Истина оказывается - не объективность, но служение. Об этом говорит и Крест. Потому не просто "да оставим должником нашим", но "остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим". Надо бы это уразуметь. Поистине трагично, когда корабль разбивается в пристани, когда данная Богом мудрость становится препятствием к спасению. Кто виноват? Мерим человеческой меркой, но что высоко у людей, мерзость есть пред Богом. Служить мудрости, всепрощающей объективности - высоко.
Последние века европейской (и, следом, части русской) мысли ознаменовались атакой на саму возможность мудрости. Идея бесконечной (Бахтин бы сказал, "дурной") незавершенности, прогресса, почти совсем торжествует. Культура ориентирована не на красоту, а на современность, стремительно устаревающую. Красота - слово несовременное, звучит чуть ли не комично. Незавершенность, безобразие более не отталкивает, даже влечет. Прекрасное мертвит - будем же есть и пить, ибо завтра умрем. Эстетика изгоняется в область фантазии. Искусство либо услаждает неправдивыми, надуманными красотами, либо ошарашивает ненадуманным безобразием.
Итак, жизнь одолела красоту, герои распяли Автора. Как это вышло? "Мы убили Бога, я и ты." (Ницше.) Зачем? Если нет никого вне всего, то все и не может быть завершенным, цельным. Живое торжествует: всегда - в становлении: в "диалектическом развитии", просто - в прогрессе, в кружении (нет нужды сейчас разбирать детали - конкретику той или иной концепции - либеральной, коммунистической, теософской или оккультной - в плане отрицания мудрости это - одно). Сие не противно ни недалекой науке, ни неглубокому искусству, ведь можно искать правду независимо от красоты и создавать прекрасное, не заботясь о правде. Отныне запрещен лишь их союз.
Впрочем, открыто даже, что само безобразие можно положить в основу новой эстетики. Парадокс? В чем "красота" безобразного, его смысл? В оправдании греха. Если нет прекрасного, стало быть, все дозволено. (Достоевский сказал иначе, но и вне веры в Бога, пока жива надежда на мудрость, откуда-то милостивно нисходящую, совесть трепещет греха как безобразного.) Чтобы освободить человека от совести, надо одолеть эстетику, чему немало служит чистое эстетство (о чем выше упоминалось).
Ведь наслаждение, которое доставляет произведение искусства суть сопереживание, со-радование наслаждению творца. (Вот "катарсис".) Ибо в его творчестве ему противостоит только податливая стихия материала (звуков, красок, слов...). В создаваемом им "пространстве" (шире - "хронотопе") он практически всемогущ. Творит как захочет. Если мы хотим подобного же, то не можем не сорадоваться, если творение удалось. Может быть это рассказ о чьей-то трагедии - но тот, кто создал его, очевидно хотел, чтобы была вот такая трагедия. Не с ним, художником, не с нами, а с вымышленным героем. Для него, героя, быть может, ничего хорошего или, тем паче, прекрасного тут не случилось. Но случилось - для нас.
В искусстве зла, в чернухе, автор предлагает нам насладиться тем, что все дозволено, ибо все безобразно. И если эта вымышленная вседозволенность резонирует с нами, мы невольно отдаемся наслаждению этой черной эстетики (тем паче, что безобразие быстро становится привычным и незаметным). Именно внутреннее отношение к идее вседозволенности определяет подход каждого к искусству "по ту сторону добра и зла". Ибо чернуха есть мечта о мире, где можно все. Или даже манифест с такой претензией.
Отнюдь не случайно, что искусство зла не дает действительно сильных образов злодейства (далеко уступая в этом стыдливой классике): само зло здесь как-то принижено, духовно оскоплено (а ведь зло - явление духовное!) - это несомненный минус для всякого, кто не лишен вкуса. Ведь единственное его, зла, величие - как раз в глубоком его трагизме, безысходной обреченности; трагическое - это как раз его категория, "милующая и оправдывающая " самый факт его пограничного бытия (вот завтра уже конец!). Потому "цветы зла" (Сорокин и пр.) - это опошленная, поруганная трагедия, бессильная опознать самое себя.
В подлинной трагедии мы сопереживаем автору иное, высокое и удивительное чувство - красоту трагического, ту его завершенность, которая мертвит живое дыхание героя, усовершая, вылепливая из него пластический завершенный образ, и вместе живит нас, объясняя и оправдывая смысл трагизма нашей собственной жизни. Тут автор одолевает героя не исподтишка, не только эстетически "трансгредиентно", но в открытом противостоянии, почти лицом к лицу, почти очно. И мы с изумлением осознаем, что эта смертельная (для героя) схватка - дело любви; автор любит героя (и мы); не по ненависти, а по любви к нему повергает его в муку, чтобы эстетически завершить - а значит, и оправдать, и помиловать - но все это трагически остается вне духа героя, трансгредиентно ему. Даже если бы ему было дано до конца уразуметь смысл своего бытия - что он только герой трагедии - проклял бы он своего автора или же и простил бы его - что в том? Не он - зритель, не ему адресована цельность данного творения... Это истинная, исходная коллизия несчастной любви, безответной любви автора к герою. Эта любовь губит не любящего, но любимого, хотя бы и ненавидящего автора в ответ на такую бесполезную для него, героя, завершающую любовь. Таков корень трагического в подлинном искусстве - нет нужды говорить, насколько это глубже пошленькой мечты о вседозволенности (ласкающей сердце подростков). Трагедия неисчерпаемо интересна для зрелого человека... потому что на ней - отблеск премирной мудрости, отвергнутой миром.
Словечко "провинциализм", вынесенное в заголовок, является метафорой того, что противоположно мудрости. Уму противоположна глупость. А мудрости?.. Провинциализму свойственно превозносить мелкие авторитеты; чтобы заметить их мелочность, нужен более широкий, "столичный" взгляд. Речь идет, понятно, не о месте жительства. "Столица" - метафора бахтиновской вненаходимости, трансгредиентности. Столица сама для себя - не столица. Провинциальный кретинизм в том, чтобы принимать близкое - за великое, а далекое и непонятное - за мелкое. (Ныне большинству близок Запад.) Провинциализм сегодняшнего дня (ибо можно говорить о провинциализме и во временном измерении) у большинства и состоит в отрицании премудрости, довлеющей над миром. Когда-то это было новостью, модерном - у греков: человек - мера всех вещей, все относительно. Такое отрицание по определению провинциально, как не может не быть провинциальным почти всякое стремление к независимости: ведь столица по определению - одна. Истинная столица и правда одна, над ней лишь Единый Бог - это град Небесный Иерусалим. И правда, всякий, отрицающий Бога, неизбежно превозносит тот или иной провинциальный авторитет, какого-нибудь дон Чапаева или уж себя. Но лучше пощадить человека, довольно об этом.
Гораздо важнее ответить на вопросы, которые возникают у всякого, кто ищет той мудрости, что свыше. Один из главных: если над миром Бог, то мир прекрасен - откуда в наших глазах столько безобразного?
Но мы же - лишь герои этой истории. Отсюда трагическая неразрешимость этой проблемы, что многих и многих оттолкнула от веры, а других понудила снизить планку: мол, бог хотел как лучше, но... Это смутное движение мысли не достигает ясности: Богу нетрудно ничто никогда. Воистину все было, и будет, и есть судьбами Его, как Он от начала восхотел всему быть. Иначе верующий верует в иного бога. Ибо Тот Самый, Бог Авраама, Исаака и Иакова, Бог Илии и Сергия Радонежского - Он не имеет преград ни в чем, ни в самой - Им дарованной - нашей свободе выбора. Ибо "кого хочет - милует, и кого хочет - ожесточает". ( К римлянам, гл. 9, ст.18.)
Чтобы облегчить эту тяжкую истину, вспомним Достоевского. Знал ли тот, что его герой совершит-таки преступление? Знал - о том и писал, иначе бы и книга не вышла. Снимает ли это ответственность с Раскольникова? Мог ли он не убить? По замыслу автора - мог не убивать, но убил - в этом и трагедия. Если же видим, как человеческим искусством (хотя ясно, что и вдохновением свыше) "предопределение" автора не мешает свободе героя, тем более Творец всего, даровавший свободу и ответственность, не лишает нас свободы Своим непостижимым ни для кого Предопределением. Только так.
В чем же правильный ответ на поставленный вопрос? В том, что красота творения "трансгредиентна" нам, от первородного греха мы не зрители этой истории, а только герои. (Уже, а для ищущих спасения - еще.) Только приобщаясь даруемой свыше мудрости мы отчасти проразумеваем строй этой превосходящей всякий дух гармонии. В большом искусстве только даруемое свыше вдохновение позволяет художнику эстетически завершить дыхание жизни, приносимое тем же вдохновением.
Жизнь наша потому и трагична, что совершенна, в грядущем уже завершена Великим Художником, который и вложил в нас незавершенную трепетность этого дыхания. Вот эту истину не мешало бы осознать всем, думающим о вере и Церкви. Очевидно завершена в будущем жизнь плотская, но и жизнь души, от Бога исшедшей, но живого общения с Богом неимущей, требует завершения. И для духа это завершение не может не быть трагедией, о чем и говорит Откровение: "там будет плач и скрежет зубов". Ибо мы хотим жить и бежим окончательной завершенности. По какому-то роковому недоразумению многие считают, что это сказано только для устрашения. Но это действительно правда, это и есть замысел нашей великой и прекрасной трагедии. Увы, красота ее не принесет пользы тем, для кого она останется трансгредиентной.
Мало знать, что это так; недостаточно и видеть отблески сей красоты в истинной мудрости (в частности, в художестве). И это не принесет пользы, если не приведет к Премудрости, начало которой - страх Господень. (А страх сей можно и в мудрости почерпнуть.) Страх же учит повиноваться Отцу - отвергнуть свои умышления (планы) и последовать, куда Он поведет. Ибо мы живем своим умом, пытаемся сами промыслить движение нашего бытия, и судьбы России, дабы двигаться наконец сознательно, а не лететь птицей-тройкой, куда Бог приведет.
Но замечательно, что все не получается осознать - а какие умы трудились, от Пушкина и Чаадаева до... Бахтина и Кожинова (хотя об этом пусть судят потомки). Умом Россию не понять?.. Но так и бывает с человеком: Дух Святый дышит, где хочет, и голос Его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит. Открывает только, куда сделать следующий шаг, но не далекую перспективу, ибо перспектива этого пути - познание невообразимого и невыразимого. Так бывает со всяким, рожденным от Духа, ибо смысл его жизни - не в мироздании, но вне всего тварного. Он не завершается с миром.
Этот-то незавершенный, а значит и несовершенный Остаток и есть Та Самая Церковь, единая и единственная даже до сего дня и во веки. Часть мира - и не завершается с миром. Часть мира - и важнее целостности всего мира. Несовершенная - привлекает к себе от совершенного. Вот русский переплет, и блажен, кто попадет в него, а не проскочит мимо, а то и насквозь.
Спросите: как это может быть? Вы ли - мудрец и учитель, и не знаете этого? Не мне ли подобало бы спрашивать у Вас? Но мы говорим и свидетельствуем о том, что видели, а Вы свидетельства нашего не приемлете. Ибо это ловушка духа времени (увы, провинциального духа): верить в Бога, но довольствоваться тварным, не придавая значения Его чудесам, нарушающим завершенность тварного, прилепляться к мудрости его превосходящей наш ум эстетики, истинной мудрости текущего к концу своему века сего.
Не грандиозна ли мудрость? Грандиозна. (Вспомним Пушкина, который как бы вне времени.) Что же? Не обратил ли Бог мудрости века сего в безумие, явив нам Христа распята? Ибо что эта мудрость и беспристрастность, хотя бы и истинная, свыше дарованная, если она не спасает от погибели. Не явил ли Сей иного пути воскресением Своим? Мы же пребываем вне и не ищем войти. Вот странность!..
Мы восхотели осознать смысл пути и шествовать по нему осмысленно, как бы не понимая, что всякий, хотя бы и незаблудный путь, если он осмыслен нами, самой своей осмысленностью показывает, что он - путь мира сего, освещенный мудростью, что свыше, завершится с миром сим - и притом непременно трагически. Не безумие ли - сознательно следовать по пути погибели? Верить в Бога, но не трепетать погибели, не заботиться о спасении.
Откуда взяли мы, что непременно спасемся? Не из того ли, что Бог благ и любит нас? Мы не дети - и Шекспир любил Отелло, и Гоголь любил Башмачкина, и Достоевский - любого из Карамазовых. Но не в том задача художника, чтобы потешить своих героев. Для того и создаются они из небытия, чтобы послужить иной, трансгредиентной их жизни цели, выражению мудрости! Так и мудрость века сего не для погибающих с веком, но для остающихся, которые нас любят любовью от Творца, хотя бы мы и ненавидели в ответ. Но доступна эта мудрость всем - по совести. Так что и приобщенность к ней в деле спасения ничего не значит, если не приводит ко страху Господню, а через страх - к Остатку, где человек и живет, как сказано, наитием - послушанием Богу, а не своим умом. Как и положено Церкви Православной. Не знает, откуда приходит и куда уходит.
Это-то и был когда-то русский путь, теперь - не знаю. Но Церковь - не пременилась, ибо это - Ее дорожка, узкая тропочка, дверца спасения, хоть с Россией, хоть как-то еще... Вот потому-то Чаадаев, если и не был в узком смысле "западником", но не случайно выпустил джинна из бутылки. Случайностей-таки не бывает.
Все, кто понял мои слова - ужаснитесь со мной! Оставьте остроумие и красноречие. Восплачем и возрыдаем, смех наш да обратится в плачь и радость - в печаль, ибо мы - живые создания Бога Живаго, и стремительно идем к завершению, не вопреки, но вследствие Его любви. И только трагическое завершено не только эстетически, не только как образ жизни, но как сама завершенная жизнь. Смиримся перед Создателем, чтобы Его любовь и дарованная Им мудрость принесли нам пользу, а не тьму, плач и скрежет зубов.
А мы хотим жить осознанно, своей волей. Так осознанно, своей волей и отвергнем наш ограниченный ум и нашу волю? Но мы думаем спастись добрыми делами, быть может, указав кому-то путь ко спасению. Удивительно! Добрые наши дела - не дела ли от мира сего? Как ими избежим совершения? И кого можем спасти?! Все, что можем - засвидетельствовать неизбежность трагического конца всякому, кто вне Церкви. Только это - дело мудрости, дальнейшее - дело Премудрости, Которую и призвал Господь на землю, создав на ней Свою Церковь на Своей Крови. Потому что без чуда никто не может спастись. Ведь погибель - закон (от Адама), нарушение законов - чудо. Чудо - незавершенность мира как целого, залог продолжения. Чудо внеэстетично, потому в чудеса и не верят.
По литературной логике, Евангелие кончается словами: "Боже, Боже мой! Для чего ты меня оставил?" Далее смерть и погребение - эпилог. Великая трагедия. Чудеса в ней как бы и излишни. Что в остатке? Евангелие от Толстого. Великий художник так и чувствовал... Воскресение и чудеса - это из другой книги, не трагической, незаконченной. Из книги Жизни, которой Толстой остался чужд.
И завершенность такого "евангелия" вполне соответствует трагедийной завершенности жизни Толстого, как и всякой другой завершенной жизни. Не жалко ли Льва Николаевича? До слез. Вот и должно быть - жалко. Это - правильно, это - красиво и мудро. Но Премудрость возвестит большее, ибо Книга Жизни не завершена. Там тоже есть эстетика, но иного направления взгляда, ибо там познают не творение, но Творца.
Итак, не враг ли внушил нам, будто любовь Творца дает гарантию спасения? Только живущий реальным, а не мечтательным послушанием Ему восприимет жизнь вечную, "да знают Тебя, Единого Истинного Бога и Егоже послал еси, Иисуса Христа",ибо вне общения с ним нечем и заполнить вечность! Как избегу без этого трагической завершенности моей души? Своим ли умом?
Или будем следовать тексту? Вот странность - неужели Премудрость вместилась в текст? Будем покланяться Евангелию, как Корану? Кто думает спастись, следуя какому бы то ни было тексту, хотя бы и Богооткровенному, в главном не отличается от фарисеев. Будем исполнять заповеди - живой Бог уже и нужен - все написано в книге. Господи, помилуй нас! Кто убежит от всех сетей вражиих? Твоя Премудрость не вмещается в текст, оттого он и нестройный, несовершенный, как несовершенна всякая незаконченная жизнь. Жалко тех, кто ищет спасения в мудрости книжной - и должно быть жалко. Но спасение только в Тебе Самом.
А если так, то почему же - "красота спасет мир"? Красота мира совершит мир, погубит тех, кто от мира. А Его живое слово не как книга, оно не вмещается в мир, оно - безумие для мира. И потому - кто послушает его, послушается его, не будет завершен с миром. Ибо его завершенность - в совершенстве Самого Бога. Только в Нем единство несовместимого, чудо живой красоты, совершенство незавершимого. Это - чудо, так не может быть по логике жизни и красоты. Тут тайна Его Самого. В этой-то красоте - спасение. Но не для всего мира, а для тех, кто в мире не от мира сего, но в Церкви, Которой Он послал Духа Истины, от которого мудрость и в Котором - Премудрость.
Богоборцы, жалкие провинциалы духа, не глубже ли нас вникли в суть отношений Автора и героя? Они - не мы! - ужаснулись мертвящей завершенности творения, отдельного от Творца, эстетически удаленного от Него (см. о "дистанции" в той же работе Бахтина). Ужаснулись - и потеряли голову! - восстали и бегут серьезной мысли о Боге, бегут грозных следствий этого эстетизма, как Адам между деревьями рая прячутся в мечту о вседозволенности. Они думают уйти от завершенности в сень свободной немотивированности поступка, вернее сказать, выходки - это назвали теперь "неделанием". Это весьма комично перед Тем, Кто их "придумал", Кто безмерно выше и самого хроноса. Это и весьма трагично, ибо убегая, набирая "дистанцию" они делают все неотвратимей свою завершенность, ибо не ко всякому, как к Адаму, Бог обратится первым - с вопросом, чтобы начать диалог. Но нет другого пути к незавершенности, кроме диалога с Тем, Кто превыше всего.
Итак, истинная мудрость свободна от зла, но еще не в ней - спасительное Добро, ибо Оно - вне. И потому немудрость жалких провинциалов где-то и трагически ближе к Истине, чем теплохладность тех, кто верует в Бога, но заботится о мире, а не о познании Непознаваемого. Вот где глубочайшая язва провинциализма, поразившая и самую "столицу", лучшие умы века.
|
Проголосуйте за это произведение |
