|
|
|
Проголосуйте за это произведение |
Перевод с
итальянского Валентина
Руденко и Юрия Шохина
Это была капля, переполнившая чашу. Незадолго до завтрака он вернулся в гостиницу, поднялся в номер. Его жена была в ванной комнате. Она причесывалась и по привычке не заперлась изнутри. Поэтому он подумал, что может войти, но она закричала с ненавистью. Да, с самой настоящей ненавистью: ’’Не мог бы ты закрыть?!“ Закрыл, вышел из номера и из гостиницы. Все время падал снег.
В старинном ресторане, полном золотых зеркал и расписного стекла, за завтраком, он рассматривал падающий снег на темном красноватом фоне Палаццо Кариньяно. Снег, осевший на барочных карнизах, на карнизах окон в игре откосов и украшений повторял, вновь находил неизбежно и точно легкие штрихи Гуарини, когда в первых быстрых набросках он представлял себе фасад дворца. Так, Джоберти в центре площади был отмечен снегом только на плечах и руках, на складках сюртука, вокруг головы. Он не казался больше монументом, но ощущение монумента било ключом от памятника Де Писис со скупыми мазками белил: он становился прекрасным даже, если и не был таким. Снег все упрощал, как великий рисовальщик.
Подумал о своем отце, который, поссорившись с матерью, уходил завтракать вне дома: и всегда или почти всегда в тот самый ресторан, в котором находился он по сходной причине. Подумал и о том, что во времена своего отца, сто тридцать лет назад, ресторан в каждой детали был таким же, как сегодня. Сто тридцать плюс сорок будет сто семьдесят! Даже больше того: его жизнь была жизнью его отца. Подумал о своей, такой отличной в определенном смысле и такой похожей. Разве не существовала женщина, с которой жизнь была бы, по крайней мере терпимой?
Думал по очереди о всех женщинах, которые были до его жены. Старался быть объективным. Одну за другой он их забраковал. Они были не лучше его жены. Были равные. Различие, незначительное предпочтение, которое он пытался предоставить другим, состояло только в том, что другие были незамужние, а она, напротив, была. Если бы он был женат на любой из тех других, та бы немедленно стала, в чем он был уверен, такой же надоедливой.
Тем более, сказал себе с долгим вздохом, не теряй время и останавливайся на первой. Но кто была первой? Именно та была первой, при которой ему в голову пришла эта нелепая и неизбежная мысль о супружестве?
Было долгое мечтание, долгое, медленное, неопределенное, которое увязло в отдаленных потерянных временах вплоть до времен юности. А тем временем его глаза почти по их воле, очарованные в сладком вялом приступе зрительной игры, созерцали снег, который опускался на темный Палаццо Кариньяно в медленном и все время ровном темпе. Частые хлопья, следуя, однако, всегда разными путями, образовывали различные фигуры: большие арабески, неустойчивые, гармоничные и беспорядочные перед тем, как их было можно отличить.
Долгое мечтание. Было невозможно вспомнить всех. Прошло слишком много времени. Но первая? Первая?
Первой вне всякого сомнения было Лина. Может быть, немного старше его. Высокая крепкая блондинка, но в то же время радостная, нежная, стремительная, без особых предрассудков, умная и очень ласковая. Она также из Турина, служащая в одном банке.
Флиртовали (в наших деревнях сказали бы ’’любезничали“) всю весну с марта по июнь и немного в июле. Все шло великолепно. Он был счастлив. Более счастлив, чем с любой другой женщиной впоследствии. Он это знал. Он мог это подозревать. Но Лина была неожиданным счастьем, полным, бесплатным… Почему же эта любовь не должна была бы повториться, по крайней мере, в другой раз? Он имел целую жизнь перед собой! И таким образом он ее выпустил.
Это он, в чем даже не было никакого сомнения, это он, а не она прервал отношения. А почему? Ни за что. Так.
Наступало лето. Тут был замешан отдых, хороший повод. Он — горожанин, она, напротив, работала. Но порвал он не поэтому. Он порвал только потому, что ему было двадцать лет: еще не окончил учебу, и нет никаких видов на работу. Как было можно всерьез думать о браке?
И все же он думал об этом однажды ночью в парке старой виллы, тогда удаленной на несколько километров от окраины города, а теперь достигшей ее. Обнимая Лину, он ощущал совершенно не то, что испытывал со всеми другими. Впрочем, до этого их было немного.
Сидя на траве, под благоухающей большой магнолией, в почти полной темноте он тем не менее видел ее красные губы, крепкие белоснежные зубы и в особенности большие лазурные глаза. Она была первой настоящей женщиной в его жизни. То положение, так похожее на его собственное положение, и все же оно так глубоко отличное. То создание, которое он обнимал, с которым смущался, покоряясь естественным и таинственным образом инстинкту, более прекрасному и более высокому. Из того факта, что он сам не обнимал никого, ему казалось, что он обнимает бесконечность.
В парке старой виллы этой майской ночью бесконечность была перед ним, под его губами, в его руках. Почему же это упускать? Почему не жить вместе, все время, до смерти? Почему не жениться на Лине?
И об этом он думал, да, думал об этом. Но сразу или почти сразу он отверг эту мысль, как безумие. Он знал хорошо теперь, спустя тридцать лет, что в этом, может быть, было благоразумие или, по крайней мере, безумие не было бы более серьезным, чем то, которым потом он закончил, чтобы совершить. Тем более!
Размышляя об этом, он запаздывал. После завтрака оставался неподвижным и смотрел на снег… Сколько времени? Его встряхнул застенчивый голос официанта, который принес счет. Большой зал, весь в позолоте и блеске, был совершенно пуст. Там, в глубине, в двух синьорах с шляпами и пальто он узнал хозяина и более пожилого официанта. Очевидно, они ждали, когда он уйдет, чтобы и им можно было уйти.
Посмотрел на часы. Было почти пять. Вот почему фасад Палаццо Кариньяно больше не был красноватым, а был черным. Приближалась ночь. Заплатил и вышел.
Прошел под портиками без какой-либо цели. Если бы он почувствовал себя уставшим, он бы зашел в кафе, вот и все. Но возвращаться в гостиницу, вновь увидеть свою жену — нет, еще раз нет. Прошелся под портиками, потерявший надежду и счастливый в одно и то же время. Снаружи продолжал падать снег. Вспомнил путеводитель Touringа, в котором прочитал, что портики Турина имеют длину четырнадцать километров. Какой еще город во всем мире предлагает столь цивилизованный комфорт? Может, Болонья, Падуя? Но там они, не такие высокие, просторные, современные, как эти.
Шел он шел, давно уже была ночь, когда наконец он очутился в том углу проспектов Виндзальо и Витторио, который уже давно, с детства, ему казался самым концом Турина, буржуазного и XIX века. Именно до этого угла доходили, встретившись, но без дальнейшего продолжения портики двух проспектов, которые после четырнадцати километров пересекали город и поднимались из него на медленный склон, на котором город был построен. Кроме этого угла была последняя часть пути, убогая из-за отсутствия портиков, на проспекте Витторио, где были тюрьмы, предместье Сан Паоло, рабочие, заводы, жестокое будущее.
Улыбнулся тому старому мнению: будущее всегда жестоко. Это для costituzione. Теперь, после стольких лет, он больше не ощущал того разрыва между городом буржуа и городом рабочих, между девятнадцатым и двадцатым веками. Старый угол проспекта Виндзальо почти волнорез, который простирается в море, а ночью — в будущее. Он уже больше не волнорез и не окраина. Море перед ним стало землей. Будущее стало настоящим. И Турин рабочий перестал обнимать охотно Турин буржуазный, его блеск, его богатство, его защиту.
Как бы там ни было для кого: буржуа или рабочего, в зимнюю снежную ночь, как эта, он пришел бы без всякой цели под портики, ища утешения в душевных страданиях. Угол проспектов Виндзальо и Витторио был еще одним местом, куда он, разумеется, приходил побыть.
Увидел, что именно на этом углу, около тротуара, стояло такси. Возвратиться в гостиницу? Противостоять зверюге? Почувствовал, как сжимается сердце. Но в таком случае что делать?
В долгой ходьбе под портиками, в путанице воспоминаний и фантазий, которые казалось падающими, как снег, к нему вернулся с назойливостью любимый образ, сладостный, прекрасный, утешающий: парк старой виллы, майская ночь, лицо Лины в его поцелуях.
’’Такси“: закричал он внезапно и решительно. А, сев в такси, назвал шоферу место, которое много лет назад было деревней, удаленной от города. Теперь это был небольшой район на окраине города.
Когда он туда прибыл, снег прекратился. Оставил такси на площади деревни, еще цельной, с ее низкими домами, с большими порталами и толстыми стенами с контрфорсами: старые деревенские особняки один напротив другого и старые дома, стоящие отдельно. Но уже кроме крыш, покрытых снегом, в каких-то двух сотнях метров от края Турина были видны высоченные, прямолинейные, все в тысяче квадратов освещенных окон и балкончиков, первые многоэтажные дома совместного проживания, дома на выкуп, falansteri рабочих и служащих.
Еще было кафе и даже открытое. Он предложил шоферу выпить и попросил его подождать. Обещал не опаздывать. Вилла была недалеко, в паре сотен метров, за площадью. Он вспомнил. Ворота показались внезапно в переулке старой деревни. Начиная с этого места переулок становился деревенской улицей, которая спускалась к недалекой Доре, и по одной ее стороне тянулась длинная ограда виллы. Он помнил об одном пилоне в нескольких шагах после ворот, о пилоне или о часовенке, сделанной по обету и почти прислоненной к стене. В стене был пролом, который заполнил густой кустарник, скрывший его за часовенкой. Парк был очень большой. Вилла восемнадцатого века была обычно необитаема, разве что осенью использовалась для отдыха.
Может быть, сегодня все изменилось. Возможно, пролома больше нет. Прошло столько лет! Неважно, ему было нужно, по крайней мере, снова увидеть эту старую стену, которая окружала в момент (так ему казалось сегодня), в момент, наиболее близкий к правде всей его жизни. К правде или к счастью? К ним обоим. Он смешивал одно с другим.
Конечно, не все было так просто. Только пересечь площадь, пройти переулок и дойти до ворот было мало. Не имея подходящей обуви, он увязал в свежем, мягком снегу по самые икры. Переулок был безлюдный и полутемный. Старые лампы с эмалированными тарелками светили как сигнальные лампочки, но располагались далеко одна от другой, на углах домов. Если бы он не был среди музыки, пения, смеха, воплей и аплодисментов, появлявшихся из телевизоров в домах, мимо которых он шел, он подумал бы, что проходит покинутую деревню. Были голоса и звуки, приглушенные странным образом то ли из-за толщины стен, то ли из-за глубокого снега, который покрыл все. Они быстро рассеялись. Он слышал лишь свое тяжелое дыхание и хруст снега под подошвами, от которых он с шипением отрывался и падал рядом.
Вот и ворота. За спиной осталась деревня и город. Перед ним вилла и открытое место. Если он останавливался на мгновение или задерживал дыхание, он понимал, что это от безмолвия. И в этом молчании, уже почти абсолютном, едва он возобновлял ходьбу, шум его шагов по снегу казался ему гвалтом.
Часовенка была на месте. Старая, облупленная, пришедшая в упадок. Теперь казалось странным, чтобы был заделан пролом. А вдруг это сделали? С трудом взобрался на край. Поднялся он на снег, глыбы которого обвалились, и он оказался внизу. Все же ему удалось взобраться, когда, надев перчатки, он схватился за разрушающийся карниз, который отделял фундамент от самой часовенки с изображением Мадонны и одного святого. Там была решетка и никакого света внутри. Он не мог видеть и не мог вспомнить.
Снег покрыл и смешал в единое целое кустарник и стену. Чтобы заметить пролом, нужно было выяснить, есть ли он. Нет, его не заделали, и весь этот снег, покрывший его, делал более легким проход. Когда он был в одной аллее парка, остановился с бьющимся сердцем и снова слушал безмолвие, но на этот раз долго и основательно.
Воздух был неподвижный, прозрачный и холодный. Вблизи иногда слышались отдельные шумы, потрескивание веток, которые ломались под тяжестью нового снега и приглушенное падение, которое следовало за этим. И кто знает, почему шумное падение, потрескивание имели что-то живое и страждущее. Вдали был слышен гудок поезда на маневре, может быть, на станции Альпиньяно, глухой шум грузовика со стороны Пьянеццы, на дороге оттуда, от Доры.
Когда, не двигаясь, в середине аллеи он слушал эти далекие и близкие шумы, его глаза мало-помалу привыкли к темноте. Или, возможно, сам снег излучал свет. Выделялись несколько темных и загадочных теней под группами вечнозеленых сосен, кедров, магнолий. Ему казалось, что он видит их, как днем, но только бесцветными.
Он начал медленно продвигаться. Тут и там замечал среди деревьев клумбы, большие круги и овалы, на которых снег имел выпуклую форму и казался выше. Заметил вдоль аллеи с той и другой стороны на одинаковых интервалах продолговатые горки, от вершин которых выходили кривые спинки железных сидений. Потом увидел замерзший фонтан, каменный бюст. И особенно заметил в конце, справа, на просеке, свободной от вечнозеленых деревьев, сквозь редкую сетку голых веток большой серый фасад виллы. До нее уже было не столь далеко. Еще сто шагов, и он бы туда пришел. Пришел бы через клумбы, заграждения и деревья в то место перед виллой, в тот партер, на краях которого, под большой магнолией ему казалось, что он обнимает бесконечность, Лину.
Осматривая фасад виллы и начиная смутно угадывать очертания окон, портиков в стиле рококо, железных балконов, он вдруг остановился в испуге от довольно естественной мысли. До этого мгновенья, может быть, из-за прелестных воспоминаний или из-за очарования времени и места ему не приходило в голову: а что вдруг в вилле кто-то есть? Он знал, что во время войны и долгое время после тут жили, а точнее занимали виллу в течение года и даже зимой несколько семей оккупированных. Нагревали печами большие залы, готовили еду в каминах, одним словом, приспосабливались.
А если там осталась хотя бы одна семья? Или если там остался сторож, смотритель. Но в этом случае вполне возможно, что там может быть собака. Однако собака через пять минут после того, как он перелез через стену и выдвинулся в парк, залаяла бы или, по крайней мере, зарычала бы за дверью, если ее держат взаперти. Но сколько он ни прислушивался, ничего не услышал.
Он, правда, вспомнил разговоры о некоторых особенно умных и свирепых сторожевых собаках, которые, не двигаясь, позволяют вору или чужестранцу войти за ограду, доверенную их охране. Они позволяют пришельцу пройти почти до дома, а там неожиданно бросаются, хватая за икры или за горло.
Страх? Было ли ему страшно? В естественном ходе мысли он вспомнил о жене. Чего еще более свирепого можно бояться? И, улыбнувшись самому себе, он продолжил путь. Подошел к вилле. Сделал еще десяток шагов до центра большой пустой площадки. Здесь свет от снега был даже сильнее. Поднял глаза к небу, чтобы увидеть там луну и звезды. Но была облачность, одноцветная, высокая, серая и с единственным белым отблеском от снега.
Где была большая магнолия? Она была там, слева. Огромная, плотная вся инкрустированная белым и черным. Ее нижние ветки, нагруженные снегом, отстояли от земли почти на метр. Внизу угадывалась как бы обширная пещера, глубокая и совершенно темная. Он был там, в этой пещере, когда в первый и последний раз в жизни слегка прикоснулся к истинному счастью.
Рассматривая пещеру, он внезапно почти вздрогнул. Ему показалось, что он вспомнил одну фразу, которую произнесла Лина. А он после этой фразы испытал внезапную необходимость плакать, кричать, разбивать все. Убежать с Линой в Америку или в Австралию. Он и она одни, муж и жена, там вдали начинают новую жизнь, отделенные от всего того, что было их реальностью до этих пор. Впечатление от этого было настолько сильным, что сразу после его охватил страх. Он пытался забыть это, эту фразу. Вскоре, спустя несколько недель, он попытался забыть также и Лину. И это ему удалось, но только на тридцать лет.
И вот теперь Лина присутствовала. Была живая, там с ним. А фраза, фраза? Он закрыл глаза, чтобы вспомнить ее лучше, чтобы вспомнить ее точно в каждом слове. Закрыл глаза, прикрыл их ладонью, сделал даже пол-оборота корпусом от магнолии , чтобы думать лучше, чтобы не смотреть на магнолию, белую, черную, тяжелую, таинственную, которая мешала ему сосредоточиться.
Итак, Лина в какой-то момент, освободившись от его объятий, пристально посмотрела на него своими голубыми веселыми глазами, назвала его по имени, прошептала и как бы прошипела ему в лицо:’’Что бы сказала твоя мама, если бы увидела тебя здесь?“ Вот в этом он был уверен: во всей его жизни не было ничего более прекрасного.
Он услышал легкий шум шагов по снегу. Шаги приближались за его спиной. Ощутил озноб от страха и как бы удовольствия одновременно. Почувствовал, что должен обернуться, но не имел смелости. Возможно, обернувшись, он бы увидел. О, без сомнения, это стоило усилий. Но ужас был сильнее.
И вот шаги остановились совсем близко. Может быть, меньше, чем в метре позади его. Ему казалось, что он ощущает затылком как бы холодное дуновение. Ветер? Почувствовал, что глаза внезапно наполнились слезами. Жалость! Прощение! Он хотел было закричать. Никакой жалости и прощения, подумалось ему в этот последний момент, потому что он сделал зло Лине, покинув ее. Но жалость и прощение просто так, без каких-либо оснований, просто потому, что ему было страшно. А Лина? Где Лина теперь? Никогда больше ничего он не знал о ней, вот и все. Да и не было основания думать, что…
Шорох, очень легкое, быстрое шарканье, потом поскрипывание, треск, шумное падение. Как если бы тот, кто приближался к нему по снегу и остановился в двух шагах за его спиной, вдруг повернулся и убежал. Или, возможно, это его воображение, а на самом деле был только треск и шумное падение в конце другой ветви, которая, как многие, сломалась под тяжестью снега. Возможно, ветвь магнолии на этот раз находилась, действительно, в том направлении, откуда, как ему показалось, шел шум.
Он повернулся, чтобы проверить. Повернулся и увидел на снегу, перед собой, между собой и магнолией, прямую цепочку четких свежих следов от маленькой женской обуви. Следы шли от магнолии до него и потом возвращались к магнолии. Первый порыв был, понятно, бежать к магнолии. Но он не мог. Он чувствовал, что ноги его не держат. Второй порыв был кричать. Между тем в один миг снова начал сыпать хлопьями снег.
Едва ощутив в себе силы, он закричал:”Кто, кто там?“ Но его голос затих без эха в воздухе, который обволакивал падавший уже густой снег. Почему у него не было смелости пойти к магнолии по следам частых шагов? Снег их быстро бы засыпал, и он никогда бы больше не узнал, он бы потерял вместе с проверкой последнюю возможность узнать, что это не была галлюцинация, и что эти следы были подлинные. Но, может быть, именно это и было его целью. Он не хотел знать. Он боялся узнать.
Бегом, увязая в снегу, спотыкаясь, падая, тем не менее продолжая, он снова пересек пустынный парк до стены, до пролома, Перелез через него и не останавливался, пока не прибыл на площадь деревни и не увидел там зеленый огонек его такси, маленький, далекий, в золотом свете кафе, перед которым он его оставил.
|
Проголосуйте за это произведение |
|
