Стрельчиха

 

Стрельчиха караулила зарю, синицею застыв оцепенелой: ей утром обещали выдать тело, подвешенное в пыточной на крюк, обрубленное катом неумелым и брошенное сверх сырых дерюг.
Соколик, разве был он виноват? Опутали царевнины посулы, она их, горемышных, всколыхнула...
Мол, каждый будет волен и богат. Да дух стрелецкий требовал разгула... Вот сдуру и ударили в набат.
Детишки на подворье у кумы. Наплакались, меньшому только годик, одела впопыхах не по погоде. Куда податься, кто возьмет внаймы? Все сгинуло, беда одна не ходит. Увидим ли теперь конец зимы?
Стрельчиха караулила зарю. Но кровью напоенное светило, упавшее за кромку, как в могилу упившийся до чертиков бирюк, на небе появляться не спешило - оно давало выспаться царю.
А царь не спал. Зарывшись с головой в лавандовую немкину перину, все видел и не мог прогнать картину: Матвеева на копьях над толпой, за матушку убитого невинно, раззявленные рты да бабий вой.
Сестра. Змея. Родная кровь. Сестра. С тяжелыми мужицкими шагами, искусно раздувающая пламя, забывшая про бабий стыд и срам, играющая пешками-стрельцами. Так выжечь зло! Пора. Давно пора.
И Софья в Новодевичьем не спит, последние надежды провожая. Навек замкнулась клетка золотая. Какой позор? Какой девичий стыд? Повисла жизнь на ниточке у края. Монашеский клобук и мрачный скит.
Она ли затевала эту прю? А братец рвался к трону, как волчонок, настырный и припадочный с пеленок. Пригрел вокруг себя рванье, ворюг. 
А ей смотреть из окон на казненных...
................................................................
Стрельчиха караулила зарю...

 

 

В. Д.

В медном подсвечнике сальная
Свечка у няни плывет...
Милое, тихо-печальное,
Все это в сердце живет...
И.Анненский.  "Сестре"                                        

Ночь кудель сонливо тянет, перематывая дали,
заполняет сном корзинку, на скамеечку присев.
Под пушистыми кистями вижу кружево педали
и литые буквы "Зингеръ" на чугунном колесе.
По зеленому жаккарду бродят уличные тени, 
звон последнего трамвая вязнет в плотных облаках.
И мурлычет песни барда наш приемничек настенный,
сам себя перебивая позывными Маяка.
Стол, ночник, на гриб похожий, две кровати по соседству,
между ними дверь в кладовку, пола узкая межа.
Сладко-сладко, не тревожась, спит твое смешное детство,
сдвинув узенькие бровки, мишку бережно прижав.
Спи, малыш, пока мы вместе. Сон с годами все короче.
Жизнь таких узлов навяжет без раздумий и стыда!
Пусть тебе послужит вестью нежность этих междустрочий.
Может быть, прочтешь однажды. Может, вспомнится когда...

 

 

Придет серенький волчок...

Волчку икалось - чаще по ночам -
когда в набитых громким плачем детских
заклятья монотонные звучат
рефреном, от которого не деться,
не спрятаться ни в сумрачном лесу,
ни в выглаженном лунным светом поле.
Которым колет каждый острый сук
и каждая травинка, поневоле
цепляясь за седеющую шерсть.
Волчок вздыхал, глотал неспешно воду,
привычно зарекался на ночь есть,
сердился на капризную погоду.
А после выходил в сырую ночь
и шел на звук, на плач, на теплый запах,
пытаясь машинально превозмочь
глухую ломоту в усталых лапах.
И за спиной смыкалась тишина,
дыханьем сонным падая на крыши,
и чья-то позабытая вина
на мягких лапах шла за ним неслышно,
рассеиваясь в утренний туман.
Волчок бурчал под нос, бранил кого-то,
ворчал невнятно что-то про капкан,
придя домой, ложился на диван
и забывал на время про икоту...

 

 

Сонное

Выспавшись, беспечно пробудиться.
Кутаясь в халат и тишину,
медленно пройти по половицам,
желтым, как медовая горчица,
к настежь отворенному окну.
Боком примостясь на подоконник,
вновь увидеть белую ветлу,
около забора сорный донник,
старенький помятый рукомойник,
накрепко примотанный к стволу.
Съежившись от утренней прохлады,
вспомнить сельский клуб, костерный дым,
мальчика соседского браваду,
сладко ощущая, что не надо
так краснеть, встречаясь взглядом с ним. 
Взяв ранет с надтреснутого блюдца,
с хрустом впиться в крапчатый бочок...

И опять беспомощно проснуться,
чтобы окончательно вернуться 
в этот март, не прожитый еще.

 

 

Про кота

Детей у них не было, видимо, Бог не дал,                
а может, не больно хотели, хотя сначала            
она колыбельку частенько во сне качала.   
Потом перестала. Устала. Прошли года.
   
Он стал ей и мужем, и сыном, но вышел срок,
и он не проснулся обычным осенним утром.         
Она на поминках не плакала почему-то.            
Друзей проводила, защелкнув дверной замок.    

Отчетливо зная, что утром к нему уйдет,         
легла на кровать, примостившись привычно с края.
И вспомнила вдруг, окончательно засыпая,               
что завтра голодным останется рыжий кот.   

С тех пор миновало двенадцать протяжных лет. 
И кот вечерами на кухне мурлыкал звонко.
Когда схоронила кота, принесла котенка.          
Зовет его мальчиком. Гладит.
И в сердце - свет. 

 

 

Розовое пальто

По улице задумчиво и грустно шагала лошадь в розовом пальто, надев поверх зеленого бурнуса кокетливое в рюшах решето. А ей навстречу свежий летний ветер бросал обрывки содранных афиш, и кошки, те, что знают все на свете, сочувственно смотрели с низких крыш. Какой-то любопытный иностранец на мыльницу снимал ее наряд, мальчишки танцевали глупый танец, выкрикивая что-то невпопад. Брела под эти выкрики кобыла, и жалости, и смеху вопреки. Она сегодня утром наступила на розовые старые очки. И шла туда, где в створе узких улиц под пение ликующих цикад сумеет посмотреть без слез, не жмурясь, на розовый торжественный закат.

 

 

Перевал

 

Попавшее в оконный переплет,
сырое небо бьется грудью в стену
гостиной, где безмолвно и степенно
сто лет столетник бабушкин растет,
где ходики воркуют в тишине,
где вазочки на вязаных салфетках,
где кенар спит в накрытой пледом клетке,
присвистывая тоненько во сне.
И бабушка, вздыхая, прилегла
на круглый валик старого дивана.
В студеном ноябре темнеет рано,
и сделаны домашние дела.
И снится нашей бабушке вокзал,
прощанье на заснеженном перроне,
а после - степь, дорога, сани, кони,
и ночь, и узкий горный перевал...
...............................................................
Ее нашел наутро старший внук,
когда принес продукты, как обычно.
(Она с годами стала склеротична -
обычный в этом возрасте недуг).
Что дальше было, что там за дела,
не помню... помню только снег и дали,
и теплый свет на синем перевале,
который я когда-то перешла.

 

 

Про деда...

Подумаешь, каких-то двести лет -
три жизни... ну, не три, пускай четыре -
прошло с тех пор, как мой безвестный дед
любил жену, сидел хмельной в трактире,
пахал. Да-да, конечно же, пахал!
Не зря меня весной на грядки тянет.
Встав затемно под пенье петуха,
шел к озеру с рыбацкими сетями...

Все было так. Дрожит тугая нить
длиной в четыре выгоревших следа.
И мне сегодня шага не ступить,
не отозвавшись эхом песне деда.

Вон он - сидит у Бога на виду,
устало свесив жилистые ноги,
на облаке, как сиживал в страду
на сметанном любовно пышном стоге.
У нас одна небесная стреха,
и шар земли, катящийся по блюдцу. 
А двести лет - такая чепуха,
пройдут - и не успеешь оглянуться...

 

 

Про пианино

А и правда, как без пианино,
если ходит девочка в кружок.
Доченька, единственная, Нина...
Доченьке двенадцатый годок.
Вот в многотиражке на заводе
дочкин напечатали портрет.
Пишут, что талантливая вроде.
Жалко, инструмента в доме нет.
Клавиши рисует на газете
да играет в полной тишине.
Пальчики испачканные эти 
видятся родителям во сне.
А девчонке снятся песни Грига,
Сольвейг на заснеженной лыжне.
Толстая растрепанная книга
дремлет рядом с ней на простыне.
И однажды утром на рассвете
в доме появился наконец,
перебудоражив всех соседей, 
новый удивительный жилец.
В Стрельне, у немецких колонистов
куплен и доставлен, как хрусталь,
вымечтанный, красно-золотистый
беккеровский сказочный рояль.

Мне бы вас порадовать, да нечем.
В сорок первом, где-то в декабре
выменяли "Беккера" на гречу,
слезы мимолетно утерев.
Пальцы огрубели от работы, 
ссадины, мозоли, волдыри...

А без пианино в доме, что ты!
Все мечтала внукам подарить...

 

 

не плачь, мама...

Когда от глухой канонады подрагивал воздух густой и с запада шедшее стадо мычало, топча хлебостой, когда вы вгрызались упрямо в суглинка горячую твердь, тогда ты боялась ли, мама, в шестнадцать свои умереть?

Держа неумело лопаты,
на лужском сквозном рубеже
вы были еще не солдаты,
и были не дети уже.

Когда в недорытых окопах от бреющих травы атак вы прятали лица, а попы укрыть не умели никак, и белый от страха инструктор кричал про измену и долг, кто именно этим маршрутом направил ободранный полк?

Ощерившись зло и щербато,
сипел почерневший комбат:
- Паскуда, погибнут ребята!
Немедля назад в Ленинград!

Когда пробиралась болотом навстречу голодной зиме, буржуйке, цинге и налетам, и штампу на сером письме, когда, поседев за неделю, навстречу подкинулась мать, как свято вы верить умели, надеяться, верить и ждать...

Тебя не касается скверна
журналов, сетей, передач?
На небе не плачут, наверно...
Пожалуйста, мама, не плачь...

 

 

Тетя Зина

Гости негромко беседуют, ветер шевелит гардины,   
вечер, без четверти восемь, время подумать о сладком.
Зной по углам затаился, в прическе у тетушки Зины -   
пламенных, как махагони, стриженых тоненьких прядках.

Пахнет лимоном и кедром - духами "Андалусия".      
Веер распахнут испанский, взятый на вечер у дочки.    
Тетушка - Кармен сегодня, а может быть, просто Мария.   
Бусы - поверх разлетайки в розовый мелкий цветочек.

К нам ее привезли - день рожденья у нашего старшего сына. Мы сидим, вспоминается всякая мелочь и глупость, и над ворохом старых открыток, отправленных нам с Сахалина, обсуждаем ее дальнозоркость, мою близорукость. Удивляясь, что я - неплохая как будто хозяйка, вспоминает со смехом, как мама меня баловала. Я киваю, что, да, неумехой была и лентяйкой, и конечно, молчу, что умею по-прежнему мало.

Потом мы говорим про старый прадедушкин хутор,
про то, как ее братик умер, когда их гнали в Германию...

И мне все время кажется почему-то,
что ее голос очень похож на мамин...

 

 

Арнаут

Окно распахнуто на запад - и дни, и ночи напролет.
И теплый запах, хлебный запах по нашей комнате плывет.
Плывет, щекочет, дразнит память о том, что дым, о том, что наш.
А осень с лисьими глазами на скатах крыш печет лаваш.
Печет и в небо запускает навстречу западным ветрам,
нагрета печка городская бедой с надеждой пополам.
Листва потрескивает сухо, речей вечерних горек мед,
а все ж закатная краюха ржаной закваской отдает...

 

 

Август. Этюд

Небо выгоревшей бязью
накрывает мокрый луг.
В тишине вечерней вязнет
электрички дальний стук.
Из низинного тумана
стадом призрачных слонов
выплывают караваны
легких августовских снов.
Тихо-тихо, только звякнет
где-то дужка о ведро,
припозднившийся гуляка
пустит басом матерок.
И опять покой прохлады, 
мятный холод росных трав...

Осень бродит где-то рядом,
губы горестно поджав.

 

 

Сначала из дома ушли тараканы...

Сначала из дома ушли тараканы,
шушукались с вечера где-то за печкой,
а ночью исчезли внезапно и странно,
включая детей, стариков и увечных.
Хозяин на радостях хлопнул рюмашку,
хозяйка засиженный пол отскоблила.
Лишь дед, озабоченно сдвинув фуражку,
под нос пробурчал, что пора, мол, в могилу.
По осени вместе с антоновкой спелой
попадали как-то на землю синицы.
И встать на крыло ни одна не сумела.
Зарыли. Забыли. Подумаешь, птицы.
И только старик, опираясь на палку,
подолгу бродил по листве облетевшей,
и, морщась, шептал: "Внуку малую жалко,
расти бы, расти ей, да кукол тетешкать".
А в марте, открыв зимовавшие ульи,
хозяин увидел, что гнезда пустуют.
Выходит, что пчелы из них улизнули,
оставив без меда ребят подчистую. 
В тот вечер старик, похороненный в Святки,
приснился хозяину с речью туманной:
"Ищите, покуда не поздно, ребятки,
дорогу, которой ушли тараканы..."

 

 

рубежное

Вчера еще казавшаяся вечной,
бесследно забывается зима.
Очищенный метелями скворечник
купается в березовых дымах.

В шкафы от моли спрятаны дубленки.
По улицам, встречаясь там и тут,
пузатые и важные девчонки,
как уточки, торжественно плывут.

Далеким сном Гоморры и Содома
проходят краем, падают за край
торнадо, разметавший Оклахому,
и майский снег, засыпавший Алтай.

И это в страшной сказке, понарошку
бредут за флейтой дети вдоль канав.
Сейчас и здесь - весна, на солнце кошка,
блаженно развалилась, задремав.

Так тихо, так безудержно спокойно
на этом разомлевшем рубеже,
что все, еще не начатые, войны
оконченными кажутся уже.