Портал | Содержание | О нас | Авторам | Новости | Первая десятка | Дискуссионный клуб | Чат Научный форум Первая десятка "Русского переплета" Темы дня:

Мир собирается объявить бесполётную зону в нашей Vselennoy! | Президенту Путину о создании Института Истории Русского Народа. |Нас посетило 40 млн. человек | Чем занимались русские 4000 лет назад? | Кому давать гранты или сколько в России молодых ученых?

Рассказы
30.I.2006

"И благословил Бог седьмый день, и освятил его, ибо в оный почил от всех дел Своих..."

Бытие. 2:3.

Тот день выдался особенно ярким. Лазурное небо излучало величественное спокойствие и чистоту. Ничто помимо чаек и случайных птиц не бороздило его прозрачные своды. Серпантин гор с вечно белыми, а теперь еще и ослепительно яркими вершинами роскошной гирляндой расположился вдоль океанского побережья. Смотришь и, кажется, до них рукой подать. Но обман зрения узнаётся тотчас, когда взор, минуя отлоги их из густой сини леса, скользит по недвижной глади океанской лагуны. Воды её, разделяющие горы и город, из моего окна казались твердью вымощенной из драгоценных камней. Монументальность гор - спокойная и величавая в своей неизменности - лишь подчеркивалась скучными небоскрёбами и прочими невнятно разбросанными повсюду городскими строениями. Суетно громоздясь друг над другом словно тучи и уподобляясь лианам джунглей, они каждый новый день как будто угрожают перечеркнуть собой эту первозданную красоту. Напрасно. Город находящийся по мою сторону расположен как бы в чаше, отчего дерзкие потуги камней-лиан из года в год оказываются тщетными. У края этой "чаши" как раз и расположились мои окна. И всякий раз поутру "пригубив" чудесное пространство, приходится по-новому удивляться увиденному. Меняя свои краски, теряя силуэты, а то и вовсе растворяясь в густом воздухе, - горы не меняются в своей целомудренной красоте под всегда неожиданным по своему великолепию небом.

Сегодя, вспоминая вчерашний - воскресный день, я гляжу из окна своего рабочего кабинета на те же дивные в своей первосозданности очертания вершин, но вижу их несколько иначе... Впрочем, казалось, само небо давало этому повод. Его заволокли свинцовые тучи, налившиеся нерастраченной за день влагой. Порозовевшие снега не сверкали уже столь ярко, как вчера, хотя тучи не успели еще полонить все пространство. И не только поблекшие неровности гор и потерявшие лазурь воды - и я сегодня уже другой, как и отошедший в вечность вчерашний день... Вглядываясь в меняющиеся на глазах дали я вспоминаю события происшедшие совсем недавно, и, кажется, совсем давно. Но обо всем по-порядку.

Маленькую сухонькую старушонку, с белыми, как лунь волосами, звали Elizabeth O.Neill. Внешне она мало чем отличалась от тысяч таких же, как она, одиноких людей. И тем не менее, что-то сильно рознило её от других. Когда, Элизабет, предоставленная самой себе, или, сосредоточенная на чём-то своем, была вне общения с кем-либо, лицо её выражало не свойственую для столь почтенного возраста растерянность, оттенявшуюся глубокой затаившейся во всем её существе грустью. Но стоило ей встретиться глазами с тем, кого она хоть сколько-нибудь знала, - как весь облик Элизабет оживляло неподдельно искреннее желание соучаствовать в человеке. И дело было вовсе не в невинном для её лет желании "заполучить" собеседника, свойственном для тех, у кого вдруг оказалось "много времени". Скорее всего она вовсе даже не нуждалась в бесполезном коротании тихих часов пришедшей к закату жизни. Не относилась Элизабет и к типу вечно "штопающих чулок" старушек, полностью погруженных во "внучатые" интересы, не говоря о том, что такого рода бесполезное рукоделие давно вытеснено здешним переизбытком аналогичной продукции. С интересом присматриваясь к ней, я пришел к выводу, что дело здесь было, по всей видимости, в неком нерастраченном запасе чистоты в приятии людей. Может, поэтому лицо её светилось сердечностью и добротой исходящими из глубины души, время от времени озаряясь памятной нам с детства улыбкой любящих нас бабушек. Создавалось впечатление, что Элизабет хотела поделиться чем-то незадействованным еще и принадлежащим только ей. Тем, что было дорого для нее, ценно для всех, и что она охотно разделила бы с теми, кто способен был сопереживать ее сокровениям.

Однако столь мелодичные настроения свойственны были Элизабет более всего тогда, когда она оказывалась вблизи своей обители. Но вот как-то повстречался я с ней в той людной части города, которую в то время облюбовали хоронящие себя заживо неопрятные юнцы с отрешенными глазами, калеки, разновозрастные порошайки, и прочие. О.Нил, поджав губы и не глядя по сторонам, прошла совсем рядом не узнав меня. Я же поражен был скорбностью всего её облика. Всегда добродушное и милое лицо Элизабет как будто покрылось непроницаемым панцирем. Создавалось впечатление, что в тот момент она принадлежала не столько этому, сколько какому-то ещё давно ушедшему времени. Совершенно очевидно было, что милая старушка в тот момент явно находилась "не здесь"... И тогда впервые у меня мелькнула мысль, несколько позже как будто подтвердившаяся при непосредственном знакомстве с нею.

В течении последних двух-трех лет я видел, как, Элизабет, одеваясь в просторный фартук, торопилась то с ведерком, то с какой-то сумкой по неотложным и, как потом выяснилось, весьма важным для нее делам. Приложение своей деятельности Элизабет нашла явно где-то недалеко от приютного дома, где жила она и столь же немощные "современницы" её. В подавляющем большинстве это были не первой молодости, а подчас вконец ослабевшие от жизни пенсионеры. Но и здесь, будучи много старше значительной части своих сообитателей, Элизабет молодостью души давала хорошую фору многим из них. Впрочем, этим она отличалась не только от своих маломощных соседей, но и от подавляющего большинства здоровых и хорошо устроившихся в жизни. Эта разница бросалось в глаза всякому, кому довелось хоть и не долго общаться с ней. Может потому иные "успешные" с суетно беспокойными выражениями стрессовых лиц при встречах глазами тотчас отводили свои стеклянные взоры от лица слабой телом, но сильной своей чистотой белой старицы. Течение лет нещадно сушило кожу и высветило до бела волосы её, но душа Элизабет не черствела, оставаясь, представлялось мне, столь же молодой, как и в давно ушедшие годы. Каждый раз, когда приходилось встречаться с ней, ко мне обращались выцветшие, но искрящиеся добротой затаенно веселые глаза. Какое-то время мы здоровались друг с другом одними взглядами и улыбками - по доброму, но мельком. Потом познакомились и разговорились даже.

Оказалось, что в доме для больных и престарелых Элизабет жила уже семь лет. Детей своих - двух сыновей и дочь, она вырастила в суровых условиях городских окраин в период, когда идеи "бессмысленности существования" были весьма модными и подменяли собой реальность. Впоследствии они обзавелись собственными семьями, но, в юности еще вкусив ядовитый тлен бунта "новых левых" и не умея избавиться от него, - отнюдь не благоденствовали. Помимо прочего они не были наделены необходимой в этой жизни оборотистостью. Но главная беда была в том, что, не справившись с сорными проявлениями бытия, они с ранних лет начали "отвлекаться" от него. Сначала пристрастились к "травке", а потом и к более сильным наркотикам. Так, все глубже уходя в тень жизни, им все реже доводилось ощущать солнечные проявления её. Старший сын и дочь, уподобившись "перекати-поле", давно уже "кувыркались" по разным штатам, нигде не пуская корни и не в состоянии найти себе надежное пристанище.

Многие, подобные им и гонимые тем же ветром, катались по дорогам в домах на колесах, на побитых донельзя "колесах" без домов, а то и без самих колес, пользуясь некогда распространенным .hitch-hike.*. Часть из них оставалась там, где их нашла чрезмерная "доза", или, где, в целях найти хоть малую щепоть героина, они шли на преступление. В этом случае, те, кого "застукали" и кто был позговорчивей, оседали в тюрьмах, другие, открывая огонь по полиции, полнили собой заброшенные или никому неизвестные кладбища. У большинства ищущих счастье, как тех, кому оно виделось в тумане острого и терпкого дыма, так и не прикасавшихся к "куреву", - лица были опалены солнцем и пересечены бороздами несходящих морщин. Дети и тех и других, отличаясь от прочих сверстников дорожной неопрятностью, не походили на ухоженых и по внутреннему своему состоянию. Агрессивные при столкновениях с подобными себе сорванцами в особенности из семей провинциальных труженников, не без презрения прозванных .red neck. или simpletons,** и напряженно завистливые к тем, кто стоял на более высокой социальной ступени, - они как будто искали повод, чтобы сорвать на ком-нибудь злость за несчастливую жизнь своих отцов. Потому что чувствовали, что череда неудач, вступая в перегонки с бедами уставших от борьбы за существование родными, полуродными и совсем чужими родителями, вырисовывала собственную их неприглядную судьбу.

Подобная перспектива ожидала немалую долю весёлой пока и беспечной в своей весёлости подрастающей детворы - она же обожгла некогда и семью Элизабет...

До приюта для престарелых О.Нил жила в мужнином доме вместе с семьёй младшего, "державшегося" ещё сына. Но после смерти мужа - инвалида Второй Мировой войны, на пособии которого, собственно, держалась выплата банку, они вынуждены были расстаться с домом. Причиной тому была хищная ловкость адвоката. В своё время он "помог" им с ссудой, под которую (семья Элизабет поначалу в том не разобралась) ему "текли" в карман громадные проценты. И чем больше он "выручал" их, тем глубже они входили в кабалу оборотистого адвоката. Самое интересное во всем этом то, что очевидное для всех и всегда процветающее во многих сферах жизни жульничество в штатах не только допускается, но и защищается законом до тех пор, пока кто-нибудь не заявит в суд и выиграет дело. Вне или до официального разоблачения .fraud business is legal.***. Иначе говоря, общество - в особенности "деловое" - со времен "дикого Запада" живет не в соответствии с нравственными нормами и моральными критериями, а по принципу: "не пойман - не вор". В случае непойманности разбогатевшие на несчастьях людей матерые авантюристы и разной масти мошенники выглядят вполне респектабельными бизнесменами, уважаемыми в семье, в обществе, и, естественно, на работе.

В нашем случае, ни Элизабет, ни семья младшего сына не имели денег для

___

* "авто-стоп".

** Дословно - "красные шеи", то есть - простолюдины, простаки.

*** жульничество законно.

найма адвоката, с помощью которого можно было выиграть дело. Так как, для того, чтобы наказать одного ловкача нужно было найти ещё более ловкого и, естественно, дорогостоящего. Что касается судей и прокуроров, то они лучше всех знают "все эти штучки". Знают они и то, что перед тем как начать лгать, неправые истец или ответчик клянутся на Библии "говорить правду и только правду". Впрочем, и эту "проформу" хотят уже отменить, ибо не все в некогда пуританских США являются христианами, а те, кто называют себя таковыми, не особенно злоупотребляют исполнением евангельских заповедей. Так что, давно перестав чесать затылки, и судьи и прокуроры, хорошо знакомые с "причастными оборотами" жизни и в совершенстве владея правилами игры "в правосудие", любопытствуют лишь в том - которая из сторон лучше знает "деепричастные" обороты ведения дела. А потому, в процессе слушания скучающе поглядывая на обе стороны и безошибочно оценивая адвокатов, - служители Фемиды чаще всего знают наперед кто выиграет дело. Знают они и то, что в тюрьмах главным образом сидят те, у кого не было денег на "хорошего адвоката". Знали обо всем этом (а чего не знали, о том догадывались) Элизабет и её сын с невесткой. Потому, решив не испытывать судьбу, и укатили куда-то в другой штат. Но перед этим на "сдачу" предложенную изрядно струсившим мошенником, сын успел определить Элизабет в этот не самый худший приют для доживающих. Первые несколько лет он ещё писал, но потом всё реже и реже, а затем, как и старший, - вовсе прекратил. Так что последние годы от него не было ни слуху, ни духу. Видимо, вслед за старшими детьми, не хотел расстраивать мать... Таковой, вкратце, была история последнего периода жизни Элизабэт О.Нил.

После всего, что я узнал, меня тронуло незлобивое отношение к своей судьбе этой много повидавшей на своем веку женщины. Растеряв своих близких, она сумела сохранить в себе ровное настроение, в котором светилась доброта, приходящая лишь с долгими годами жизни. Но не всякими годами и не всякой жизни, а той лишь, которая умудрена приятием хорошего и отторжением всего злого и лицемерного, - той жизни, которая очищена страданием, а потому полной сострадания к другим.

Много ранее знакомства с Элизабет заметил я и приятно изумлен был на редкость доброжелательным отношением местных немощных стариков не только друг к дружке, но и к молодым, здоровым и "целым" еще. Могущие передвигаться не иначе, как с помощью специальных приспособлений или в инвалидной коляске, они не питали к здоровью других никакой зависти, и, тем паче, злости. Встречая глазами вечно спешащих куда-то молодых, они как будто извинялись перед ними за то, что не могут быть такими же бодрыми, как и они. В затаенной улыбке разрушенных жизнью стариков угадывалось не только приятие судьбы, но и пожелание более счастливой доли тем, кого манили ещё неясные силуэты пусть даже и эфемерного счастья. Это благостное отношение к ближним вряд ли можно объяснять одним лишь относительно высоким уровнем ухода за ними, ибо, если нет гармонии в душе, то никакие условия не способны будут создать ее. Впрочем, преувеличивать духовную сторону подобных отношений тоже было бы неверно, так как в основе их лежит давным-давно привитая культура социального общения и межличностная воспитанность. Эти компоненты внешней культуры, крайне важные в разношерстном многонациональном обществе, пожалуй, не менее ценны в этнически более ровной социальной среде, к примеру, такой страны, - как Россия.

Печальным свидетельством духовной и социальной дисгармонии любого высоко-индустриального государства служит огромное число ещё не так давно здоровых, а теперь почти безнадежно больных наркоманов, к которым примешивается неисчислимая рать "ширяющихся" или "балующихся" наркотой. В цепкие тернии "травы" попадаются не только пожившие и уставшие от жизни люди, но и толком не знающие ее, коими являются подростки, среди которых иной раз видишь почти детей. Хаотические россыпи этих полуувядших "цветов жизни" летом заполоняют сады и парки, а зимой всевозможные места, случайно утеплённые разного рода наземными и подземными коммуникациями. По прошествии лет "городской" жизни они дичают, и, теряя человеческий облик, приходят в какое-то полу-первобытное состояние. Причем, на эти стаи натыкаешься почти везде, ибо, надо отдать должное их вкусу, бичи "обживают" наиболее красивые места города - его скверы, парки, фонтаны и прочее. К подобной публике в первую очередь почему-то относятся белые американцы. Неудачной судьбы "афро-американцы" (упаси боже назвать их неграми!) и успевшие натурализоваться выходцы из стран Латинской Америки более агрессивны и играют в этих стаях роли волков и волчат, деля счеты не только между собой, но и с забредшими "не в те места" и "не в то время" случайными прохожими.

К этой армии выброшенных из общества людей примешиваются по своей воле или по велению трагической судьбы бездомные, физически увечные и, не редко, клинически сумасшедшие. Последние или сидят в прострации, или "на ходу" с помощью энергичных жестов "разговаривают" с кем-то. С вечера улицы Dawn Town (центра города) почти любого штата начинают заполняться мрачного вида сомнительными личностями, обозленными неудачниками и прочее. Именно с этого времени суток начинается их жизнь. И тогда сидящие, лежащие где попало, осоловело глядящие или бессмысленно шатающиеся по улицам попрошайки привычно уступают им место. Любопытно, что у всей этой публики лица выражают что-то одно. Чаще всего это не принявшая еще форму агрессия или слепая ненависть ко всем и ко всему. Как видно дикая жизнь, выжимая из характеров человеческое, фокусирует внимание бичей в "сторону" безадресного зложелания. Оттого недалеко видящие глаза их бездумно уставлены в только ими видимую "точку", в которую лучше не попадаться...

Местные нищие, не в пример нищим России, здесь, как правило, молодого или среднего возраста. И если наши ограбленные "реформами" пенсионеры и глубокие старики в подавленном молчании надеются на милость прохожих, то эти молодые да ранние едва ли не весело, а то и нагло выпрашивают подаяние. Когда же, ты, не обращая внимания на их назойливое: .Have You any change?.,* проходишь мимо, - они почти всегда провожают тебя словами: .Have a nice day.** или .God bless You.***. Это вовсе не значит, что они так уж добры и искренни в своих пожеланиях, но всё же является залогом того, что в догонку вам не будет брошена недопитая банка пепси или какая-нибудь дрянь в этом роде. Иногда, правда, у бродяг просыпается ощущение реального мира и они, вдруг, воспаляются агрессией ко всем, кто хоть чуть отличается от них. Полиция зорко следит за теми, кого респектабельные американцы с презрением называют trash или punk**** (в российских реалиях это имеет несколько иное звучание - "мусора" следят за "мусором") и не однажды мне приходилось видеть, как поблескивали наручники на черных или смуглых запястьях завсегдатаев городских

___

* "У вас найдётся сколько-нибудь мелочи?".

** "Желаю Вам приятно провести день".

*** "Господь благословит вас".

**** Отбросы общества.

центров. О том, что эти аресты не приносят ожидаемой пользы убеждаешься, когда через время видишь те же лица на тех же улицах. И число этого неприкаянного люда постоянно растет. Вот уж действительно: сон разума породил общество, которое не может уже не считаться со своими чудовищами...

Идет, к примеру, по Бродвею punk лет за пятьдесят... весь в морщинах, седой и "суровый" - в черной кожаной куртке на плечах и локтях унизанной острыми никелированными шипами, кожаных брюках и, естественно, черных сапогах. В выцветших глазах его - ничего, зато в носу, ушах, губах и даже языке причудливые кольца, иглы и пр. Тела и лица панков, выполняя роль общественного забора, почти всегда татуированы какой-нибудь чертовщиной. Такими они были лет сорок назад. Такими же "вечно юными", без сомнения, отойдут и в мир иной. Жизнь прожита, а зачем - неизвестно: не знали они этого раньше, не знают сейчас, и не любопытствуют уже такого рода вопросами. По моему наблюдению внутреннее развитие большинства тутошних обывателей приостанавливается годам к четырнадцати. При достижении этого возраста, они, "хорошо сохраняясь" и в дальнейшем, почти не меняются во всю оставшуюся жизнь. Американские психологи бьют тревогу по этому поводу, открыто заявляя: .American people stagnate!.* Причем, к "вечным юношам" относятся не только окольцованные шипоносцы, но и миллионы из, казалось бы, вполне благополучных семей и слоёв общества. Не в последнюю очередь потому, что родители их, также прошедшие ту же "школу", заполняют досуг детей разрушающим и душу и сознание ядом именно в те годы, когда пробивается ощущение мира и происходит становление личности. И общество, в лице кампаний сделав ставку на человеческие пороки и получая от этого немалые прибыли, тяжело расплачивается за свой грех. Ибо, там, где правят бал деньги - большие деньги! - нет и не может быть создана школа нравственности. История обществ, казалось, только и говорит об этом, но, с ветхозаветных времен не умеющие слышать, - и сейчас не внемлют вопиющей в агонии совести. Потому, некогда поверив женевским лжеучителям, Новый Свет вернулся к старому в веках поклонению золотому тельцу. Те же, кто не хотел, не знал как, или не способен был следовать древним "обрядам", - механически исключаются из среды "благополучного" общества.

Как бы то ни было, вся эта пёстрая публика или "отбросы общества", развязно шатаясь по улицам, одним своим видом распугивает зазевавшихся до поздна туристов из разных стран, между тем мало удивляя собой приезжих из Европы. Последние, устав от своих fill или pack the streets,** не без скуки наблюдают здешние, может, более чудные их проявления. Впрочем, иногда между "разновидностями" оказываются очень даже не простые и порой весьма образованные люди, - то ли оказавшиеся невинными жертвами цивилизации, - то ли по каким-то причинам решившие порвать с ней. Пришлось мне как-то встретиться и с вовсе необычным явлением...

Издали еще мое внимание привлекла живописная фигура, недвижно сидящая на ступенях US Bank. Подходя ближе я замедлил шаг, остановившись прямо напротив человека мало похожего на суетно-униженных и жалких даже в молчании бичей. Одежда затерявшегося в мире зеркал, стёкол и высотных камней, по своему виду больше напоминала вневременное рубище, в котором можно было угадать когда-то пурпуровый цвет. Опоясан он был длинным шнуром с кистями, также давно

___

* "американский народ не развивается!"

** заполняющих, "пакующих" улицы.

утерявшими свои краски. Полы странного платья мятыми складками мостились вокруг его обладателя. Рядом лежала необычная для городского существования суковатая палка, корявая, но источенная частым приложением к ней человеческой руки. Все облачение и даже сандалии странника привлекали внимание своей необычностью. Толстая бычья кожа служила им подошвой, а тонкие шнуры из сыромяти затейливо увязанные на подъеме укрепляли её с голенью. Создавалось впечатление, что незнакомец сплетал их не иначе, как во времена древних аравийских кочевников... О связи "пустынника" с внешним миром говорил лишь кем-то оставленный пластиковый - с трубочкой стакан кофе, к которому он, как то было видно, даже не прикоснулся. Человек не просил подаяния, но спокойно сидел глядя куда-то перед собой. Движущиеся, останавливающиеся и хлопающие дверцами дорогие, дешевые и рыжие от ржавчины машины, как и сновавшие во всех направлениях пешеходы, ничуть не мешали ему, ибо никак не пересекались с далекими от всего этого мыслями.

Темные всклокоченные волосы и давно оставленная борода скрадывали возраст незнакомца, но по всему видно было, что он скорее средних, нежели преклонных лет. Взгляд его не давал особого повода для размышлений. Он был спокоен и остранен от всего, что творилось вокруг. Лишь изредка в глазах чужестранца (теперь это было уже совершенно ясно) вспыхивали блестки неутихающего внутреннего огня. Они говорили о том, что сознание его озаряла непонятная и непохожая на другие жизнь. Присев на корточки я какое-то время всматривался в не меняющее свое выражения лицо, но не заметил в нем даже и признаков какого-либо движения. Создавалось впечатление, что никакое внедрение из этого мира не оставляет в нем следа и не способно нарушить внутреннюю сосредоточенность. Человек по-прежнему недвижно "смотрел" прямо перед собой, не обращая на меня (а, может, даже и не видя) никакого внимания.

- .What.s your name?. - спросил я.

- .Adam., - не меняя положение головы произнес он.

В этот момент что-то резануло мой слух. Не вставая я обернулся на звук и разглядел в десяти шагах от нас молодую женщину начавшую только свое соло на скрипке. Странные звуки с визгом и скрежетом соскакивали с инструмента, словно стараясь сбежать от своей хозяйки. Прыгая по улице и поневоле царапая все, на что натыкались, они не то чтобы травмировали слух, но уже самим фактом своим вызывали немалое изумление. Настойчивая солистка однако ничего этого не замечала. К странницам и, тем более, к музыкантам она явно не относилась. В попытке отвлечься от царапающих душу звуков я пригляделся к предмету невольного внимания и увидел, что и она одета была как-то странно. Кофта и длинное платье "музыкантши" напоминали деревенские коврики сшитые из разных, но не ярких цветных лоскутов ткани. Обладательница "коврика" относилась к тому типу дам, у которых в былые времена местечковый портной, поскребя затылок после бесплодных попыток найти середину тела, с угодливой улыбкой растерянно спрашивал: "Талию, мадам, где будем делать?".

Отсутствие у "солистки" помимо талии ещё и таланта с лихвой компенсировали мощные движения её корпуса. Безо всякой связи с мелодией качая им из стороны в сторону и энергично орудуя смычком, она создавала впечатление будто всерьез намерена распилить надвое несчастный инструмент. Словно догадываясь о неминуемой своей участи скрипка издавала рыдающие звуки совершенно не предусмотренные "программой выступления". Жилы инструмента, крепясь из последних сил, как могли сопротивлялись давлению, и, судя по всему, - были не первыми и не последними страдальцами в её руках. Словно желая избежать своей судьбы, растерзанные звуки устремлялись во все стороны, натыкаясь на все что попало. Вот и сейчас, они, столкнувшись с пуленепробиваемыми стеклами дверей банка, с жалобным скрежетом соскальзывали вниз, где, больно ударяясь о каменные ступени, - визжали битыми щенками уныло и беспомощно скатываясь к нашим ногам.

С интересом наблюдая за всем этим, я заметил, что Адам не обращал никакого внимания ни на импровизированное музыкальное представление, ни на саму исполнительницу. Вот только, показалось мне, в глазах его вспыхнули искры - как будто исходившей из самой древности - горькой иронии. Но длилось это, может, какое-то мгновение, после чего невозможно уже было определить его отношение к происходящему. Между тем в отделанном красной парчой футляре дорогого инстумента зеленели уже доллары и сверкали монеты бросаемые сердобольными прохожими, очевидно, на покупку новых струн. Все это, однако, не могло занимать меня слишком долго. Поднявшись и прощально посмотрев на Адама я пошел прочь, пытаясь вспомнить притчу о бесплодных смоквах, пустых семенах и зарытых в землю талантах. А вдогонку мне словно злые фурии мчались по тротуару те же скрежещущие звуки, мстительно посылаемые мне в след, по всей вероятности, "богиней" бездарностей. Пройдя шагов двенадцать, я, приостановившись, ещё раз прислушался.

Ба! Да ведь это же "7.40"! Как мог забыть я знаменитую весело пляшущую мелодию! В сознании своей вины, я, не сняв шляпу лишь за ее отсутствием, с почтением оглянуля и заметил устремлённый на меня серьезный и в то же время глубоко печальный взгляд Адама, наконец-то удостоившего меня своим вниманием.

..."Иное упало в терние, - всплыл в моей памяти древний стих, - и терние выросло и заглушило семя, и оно не дало плода...". В задумчивости пройдя ещё какое-то время я опять оглянулся. Адама "на паперти" уже не было...

Жизнь шла своим чередом. Белую старушку я чаще всего встречал с ведёрком, маленькой лопаткой и какими-то растениями; как выяснилось потом - саженцами. С ними-то и колдовала она где-то, найдя среди разгороженной и залитой бетоном чьей-то собственности бесприютный кусочек земли. Поначалу я не знал куда она ходит, но потом раскрыл ее "тайну". Ею оказалось место вдоль угла "её" дома, невидимого со стороны моего. Именно там строители когда-то давно то ли не разглядели укрытый ветвями вишни клочек, то ли забыли про него, то ли пощадили, а, может, оставили "живым" - так... для видимости. Поначалу с любопытством поглядывая на труды Элизабет, а затем со все нарастающим интересом я наблюдал за тем, с какой любовью и усердием она отдавала почти все свое время крохотному и трудно поддающемуся ее слабым усилиям куску пустоши. Среди мощных стен частных фирм и казенных учреждений этот неровный замусоренный участочек - не более пяти ярдов на полтора - защемлен был мощным железобетонным покрытием. И видно было как некогда заповедная и животворная а ныне урезанная и изувеченная земля, превратившись в жалкий клок, - задыхалась под тяжестью теснивших ее со всех сторон камней и бетона. Она как будто ждала человека, могущего приласкать ее и залечить раны нанесённые временем, благо, что и на этом "грешном клочке" пробивались кое-где дикие травы и непонятная мёртвенно-сухая растительность. И, очевидно, стенания земли были услышаны.

За этой городской пустошью, очищая ее от ветхого сора, и ухаживала одинокая старушонка. Не раз и не два я с интересом наблюдал, с какой любовью и старательностью она пыталась оживить отбитую от человека и от самой жизни землицу. В нее - измученную и задавленную плотью цивилизации - и вживляла она удобрения и клубни каких-то растений. Однако, саженцы, чем бы они ни были, приживались плохо. Тому виной, видно, была изувеченная почва, в которую ветром и разгульными ручьями заносило всякий мусор, заливали машинные масла и прочее.

Элизабет не сдавалась, тем более, что на её стороне был климат щадящий всякую живность. В штате Вашингтон, практически, не бывает зимы и постоянная повышенная влажность, казалось, должна была помочь приращиваемым растениям. Ожидание скорого заживления землицы, как то по прошествии времени выяснилось, было чрезмерно оптимистичным. В довершение всего "участок" был расположен как раз на том углу, где, машины, объезжая дом для выхода из улочки на трассу, - по этой причине не раз срезали дышавший на ладан живой уголок. Старушка, по крохам собирая свою энергию, находила где-то высохшие ветви и стенки деревянных ящиков и, приспособив ко всему этому ручку от старой швабры, организовала некое подобие предохранительного заборчика. На этой, в буквальном смысле, почве мы с ней и подружились. Видя её бесплодные усилия вогнать в землю заготовленные куски хлипкого ограждения, я помог ей в этом и мы довольно быстро все уладили. Благодарность её была безгранична.

Теперь я стал своего рода заинтересованной стороной. И когда мне нужно было подняться к колледжу, то специально делал небольшой крюк, чтобы поинтересоваться "нашей" живностью. Тем не менее "дела" с оживлением земли были не блестящи. Отученная от жизни, измученная автомобильными отходами она с трудом распознавала то, что некогда наполняло её всю. Но, нечего делать. О садах Семирамиды не приходилось и мечтать. Как-то, выходя из дома, я издалека ещё заметил, что часть заборчика была сломана, но поправить его, за занятостью, не смел. Но на следующий день заметил что сбитые палки опять увязаны были той же (в этом не приходилось сомневаться) заботливой рукой. Иногда прежние сучья заменялись более стройными, в которых остатки свернувшихся сухих листьев служили красивыми декорациями непроизвольно состоявшейся изгороди. Я старался по-возможности чаще проведывать крошечный оазис затерянный в океане железа и бетона. И когда что-то было не в порядке, восстанавливал. Как-то заметил, что ветви ограды опасно накренились. Подойдя, увидел, что они были едва вставлены слабой рукой в землю. Тогда я поглубже ввинтил их во всё еще неподатливый грунт. В один из таких "ремонтов" ко мне подошли соседские дети - китайчонок лет десяти и двое, постарше, его светловолосых друзей: "You need help?", - спросили они. "No, thanks! I.ll fix it myself",* - поблагодарил их я и они весело скача убежали. Понятно, что Элизабет легко разгадывала "невесть откуда" взявшуюся помощь.

В один из этих дней, ближе к вечеру, я увидел старушку отдыхавшую рядом со своим детищем. Разглядев меня, ясные глаза Элизабет засветились благодарностью. Видимо, уже не раз и не два замечала она в своём садике "чужую руку". Я поздоровался и, после обычных приветствий, поинтересовался "садом Элизабет" - так я называл про себя ее душевную усладу. Старушонка, погрустнев, посетовала на болезни израненого участка, но выразила уверенность, что вернёт-таки ему жизнь. У Элизабет было свойственное большинству американцев чувство земли, сопряженное не с плодоносящими российскими огородами и дачными участками, само существование которых обусловлено было необходимостью выживания, - а с "пустыми" садами из цветов и декоративных растений. Прежде и у неё был свой "огород". И сейчас чувство

___

* "Вам помочь?", - "Спасибо, я справлюсь сам".

природы не притупилось, но приняло, как мне казалось, форму духовного утоления. Скромный и постепенно начинающий оживать участок помогал Элизабет ощущать не только нужность свою, но, по-видимому, вливал в нее жизненные силы.

О том, насколько это было важно для неё становилось ясно, когда чьим-то неосторожным вождением "уголок" опять срезался. Колеса машины сминали мертвые ветви ограды и наезжали на задышавшую было жизнью землю, давя чистые и нежно- живые травинки, начавшие уже пробиваться сквозь всё ещё чёрствую поверхность. Тогда, О.Нил, скорбно и сосредоточенно увязывая загородь, вновь бралась охранять и ухаживать за пробивающейся порослью. И только потом я понял, что то была борьба не только за жизнь растений, а, в их лице, - за возрождение утраченной жизни...

И вот случилось чудо. В свежее влажное весеннее утро раскрылся веер ярко-красных и полных глубокой сини цветов с золотыми звездочками внутри. Едва распустившиеся лепестки их в скором времени предполагались огромными, а твёрдые пестики обращены были в синеву неба. Так же и узкие листочки, разворачиваясь змейкой, активно пробивались к свету. Это явление было столь сильно и неожиданно, что, казалось, будто энергия земных недр стремилась раскрыть самое себя. Красота распускающегося еще только цветника, обрамленного хлипкой оградкой обещала быть достойной усилий души и самоотверженного труда старой женщины. Но и сейчас явь эта была для неё праздником. Элизабет просто светилась счастьем! Цель была достигнута. Преодолев тернии, она сумела дать жизнь поруганной равнодушием земле. Искренне радуясь вместе с ней я и сам, чувствуя душевный подъем, ходил именинником. В тот день к вечеру мне ещё раз довелось увидеть старушку, неотлучно охраняющую свое маленькое царство. Я опять с радостью поприветствовал её. Элизабет благодарно и чисто, без слов, посмотрела на меня. Взор её лучился какой-то новой, прежде не замеченной мной добротой и просветлённостью. В то же время он был отрешен более, нежели когда-либо. Признаться, по спине у меня прошелся лёгкий холодок, когда я почувствовал это...

В следущее утро, специально придя полюбоваться чудным садом, я увидел полностью распустившиеся цветы. Красота их была необыкновенной! Высокие крепкие стебли уверенно держали твердые бутоны невиданных и будто впервые созданных растений. Казалось, сама затаённая с ветхих времен жизнь выразилась в их первозданной роскоши. Удивительным было и то, что в этот момент приостановился обычно неумолкающий шум городской трассы и затих шорох машин неподалеку от дома. Старая вишня, у которой прислонившись к кряжистому стволу сидела Элизабет, как будто накренилась, укрыв старушонку начавшими разворачиваться листьями. Белые лепестки распустившегося дерева, изредка, подобно снежинкам мягко плывя в воздухе, бесшумно опускались рядом со старицей. Иные из них украсили белую голову Элизабет, а некоторые нашли своё пристанище на устало лежащих на её коленях руках. Наблюдая это истинно великое спокойствие я приветливо помахал рукой, заметив при этом что глаза О.Нил были закрыты. Лицо её излучало чистоту и безмятежность человека, наслаждающегося счастием глубокого и не сопоставимого ни с чем отдыха. От всего её облика как будто исходила неслышная в обыденной жизни мелодия. Чистая, как горный ручей и нежная, как дикий снег, весенняя картина удивительно гармонировала с прелестью райской красоты цветов. Я долго любовался Элизабэт окружённой белым ореолом и отошел прочь.

На следущий день мне сообщили, что милая и всеми любимая старушка умерла... вчера.

Июнь 2005