(заметки по поводу одного литереатурного дебюта)

" Ну, наконец-то - дождались!.. " - так и хочется воскликнуть после появления в печати ( " Москва " , ╧12, 2001 г.) повести Игоря Малышева " Лис " . Наконец-то и в бору отечественной словесности проросли галюциногенные грибки К. Кастонеды, объевшись которых можешь (" если поглядывать краешком глаз " ) увидеть уже не осточертевшую экзотику латиноамериканских прерий и каньонов, а родные и, можно сказать, милые рыльца и рыла нашей автохтонной среднерусской нечисти. Понятно, что прежний записной популяризатор идей знаменитого литературного мага, исколесивший на малой колеснице буддизма даже самые глухие и забытые Богом интеллектуальные закоулки отечества нашего - В. Пелевин - отныне не в счет. Уровень художественного слова, сила и свежесть литературного дыхания - не те. Здесь впору говорить (причем без всякой уже иронии) о втором пришествии Клычкова, а то и третьем - Гоголя ...

Что ж, повод более чем значительный - поговорим ...

На самом деле, все поименованные и неназванные еще авторы и литературные аллюзии в отношении повести И. Малышева не совсем уместны, хотя в подсознании самой повести (если представить ее на миг существом мыслящим и безусловно живым) они несомненно присутствуют. Неуместны же они, эти сравнения, потому, что на достаточно небольшом пространстве повести (все же не роман и уж тем более не девятикнижие, как у того же Кастанеды) мы находим совершенно стройную и продуманную собственную мифологию, философию и, если угодно, даже религию.

Сюжет повести не слишком стремителен и отнюдь не прямолинеен, часто усложняется вставными новеллами, которые ничего, кроме особой атмосферы, казалось бы, не вносят в действие. Для создания атмосферы, видимо, и написаны.

В основе сюжета лежит повествование о жизни и приключениях лесного беса по имени (или кличке?) Лис. Время действия - послереволюционное лихолетье на Руси - указывается всего один раз: в эпизоде с закрытием сельской церкви, с которой сбрасывают колокол и крест. Дальше никаких ссылок на творящееся вокруг - в стране и в мире - нет. Время: космическое. Для него едино, что один день, что тысяча лет. Однако это отнюдь не божественная несущественность времени - в картине мира И. Малышева время стремительно и неумолимо, оно, " словно зазубренная стрела, входит под сердце и идет только вперед, яростное и неукротимое " . Оно всему живому кладет предел, только одно остается вечно и неизменно - сама материя и овевающее ее ледяное дыхание космоса. И на этом необходимо остановиться подробнее.

Как известно, все многообразие существующих мировоззрений, философских систем и религиозных учений в конце концов истоками своими восходит к двум космогоническим концепциям: единовременного сотворения мира из ничего или же, напротив, непрерывно меняющего формы, циклы, эоны вечного существования материи. Что, согласно марксизму, обозначается как идеализм и материализм, а в русской традиции - как христианство и язычество.

Перед нами страстная исповедь язычника, его великая любовь. Даже бесы - бесплотные " духи злобы поднебесной " - в повести Малышева совсем не бесплотны: они материальны и смертны, питаются рыбой и птицей ( " чтоб жизнь моя продолжалась " - по признанию главного героя повести бесенка Лиса), устают и засыпают, набегавшись, да и вообще, свобода передвижения этих таинственных существ скованна пределами тех стихий, где они обитают (водяной - в воде, леший - в лесу и т. д.) То есть никакой почти вездесущности, почти бессмертности и прочего, что мы знаем о падших ангелах из христианской демонологии.

Пафос достаточно знакомый, вспомните, еще у Клычкова - чуть ли не весь " Чертухинский балакирь " посвящен " отмыванию " леших, домовых, русалок и прочих див народной мифологии от демонического налета. Все это на фоне надвигающейся экологической катастрофы (наступление дьявола-города на деревню, на лес и поле) в романах Клычкова выглядит более чем обоснованно, как стремление слиться с природой, преодолеть то отчуждение и уничтожение, что несет с собой урбанистическая цивилизация. Даже удивительно, как это еще гринписовцы до сих пор не воздвигли на тверской земле памятник клычковскому лешему Антютику - ведь он задолго до возникновения движения " зеленых " озвучивал их идеи!

Но это в сторону. В действительности же, такое вот " назад к природе " и есть основной пафос неоязычества - начиная с хипповских общин (тот же Кастанеда), гринписа и прочих острых симптомов цивилизационного тупика христианского Запада (а теперь и урбанизированной России).

Причем христианство в этой схеме становится ответственным за изнанку овладения природой, за насилие над ней: начиная с обуздания плоти и заканчивая обузданием стихий природы. Не случайно, что вторым по значению персонажем повести И. Малышева является православный священник - поначалу, как и полагается, противник беса, а впоследствии (что совсем не полагается) адепт его учения и сам лесной житель. Перемена с ним происходит разительная: поп из " робкого и легко красневшего батюшки " превратился " в мощного старика с густыми, нависающими бровями, тяжелой поступью и крепостью старого дерева в теле, <...> он уже не ощупывал при ходьбе каждое дерево, проверяя реальность мира ..." Подразумевается, что отныне он жил в самом центре этой реальности и благославлял ее тяжелым священническим крестом, при случае мог отбиться от стаи волков деревянным посохом (уложив нескольких на месте), дружил с лешими и оборотнями - в общем стал эдаким славянским маугли, облеченным вдобавок еще и священническим саном.

Не знаю кому как, а мне почему-то вспоминается другой русский Подвижник (отнюдь уже не мифический), живший в лесу, кормивший с руки диких медведей и не якшавшийся с нечистью, да и не он один - но в авторскую концепцию мира это, разумеется, не входит. Поэтому, отведя давно, кстати, заслуженный нами упрек в святотатстве, пустимся дальше в бурные и стремительные волны авторского повествования.

Итак, как мы видим, картина жизни и смысл ее предстают перед нами лишенными всякого христианского смирения и кротости - во всем: в проделках и игрищах бесов, в нескончаемом потоке жизни, в буйстве и яркости красок и образов ( давно в нашей литературе, кстати, уже не наблюдавшихся ) , сила и размах совершенно языческие. Все живет, жив даже камень - принесенный еше Великим ледником Серый Останец - который и открывает бесу итог увиденного за тысячелетия (бес-то сравнительно молод): " Понемногу люди перестали слушать голоса ветров, вод, земли. Они предоставили это делать шаманам и так отгородились от этого " <...> произошел разрыв, " после которого он (Лис) стал бесом, а они - просто людьми, у которых вместо чувств только путаница мыслей ".

Опять знакомо, не правда ли? Так и видятся лукавые усы знаменитого " ниспровергателя устаревших (читай, христианских) ценностей " . Без Ницше тут, разумеется, не обошлось. С тою лишь разницей, что в повести Малышева " философия жизни " дана не выхолощенной рационализмом западного мышления схемой, а самой что не на есть живой и стремительной гущей впечатлений и ощущений, стремительно схватываемых на лету чуткой славянской душой. Впрочем, именно о таком, наверное, втайне и мечталось автору " Заратустры " и " Веселой науки ".

Тем не менее, есть еще один (тесно связанный с предыдущим) момент, сближающий молодого прозаика из Подмосковья с немецким философом: мир Малышева - внеэтичен, если угодно - надэтичен: бесы в нем совершают и зло, и добро без разбора - для полноты жизни, люди вообще ничего не совершают, только " тоскуют " по этой самой утраченной полноте. Там, по большому счету, и нет ни добра, ни зла, есть лишь, с одной стороны, ледяное дыхание необходимости и смерти, а с другой - веселый вызов этому вселенскому холоду смеющейся и проказливой жизни .

И здесь мы впервые сталкиваемся с главным и принципиальным отличием фантастического реализма Игоря Малышева от художественных миров его великих " литературных предков (по русской линии) " . И полуязыческие малороссийские повести Гоголя, и посвященная " чащобному (т. е. староверческому) христианству " трилогия Клычкова - этичны, они о добре и зле, и о неизменном торжестве первого. Более того, не побоюсь этого определения - они каноничны .

Поэтому , если считать, что единственным и определяющим качеством, выделенным народом нашим (по-славянски " языком " ) из такого сложного и противоречивого явления, каким является человек, - стала человечность ( как свод именно этических требований), то как раз в ней-то прозе Малышева и придется отказать. Мир его повести бес-человечен: " человеку захотелось кричать, но он не мог даже пошевелиться и так и застыл перед вечной красотой бесконечного мира <...> Человек смотрел на небо и думал, что даже когда земля исчезнет, кто-то будет все-равно смотреть вверх. Так было сотни тысяч лет назад, и так будет всегда. Жизнь вечна и неуничтожима, как Вселенная " . А вот та же панорама глазами главного героя повести - Лиса: " Во все стороны от него лежала бесконечность, где вращались новые земли, цвела новая жизнь, путешествовали диковинные бродяги. Ни одна из звезд, ни ближе, ни дальше, не знала про них, живущих здесь людей, глядящих друг на друга, огорчающих и утешающих друг друга. Они боялись этой вселенной, оттуда несло холодом, там было темно и страшно. Люди забыли, что если смотреть в темноту, то это только сначала ничего не видно. Потом же , всмотревшись, можно разглядеть вечную красоту жизни ..."

Тем не менее, даже по-своему обыгранные автором евангельские " новое небо " и " новая земля " , обещанные Христом человечеству, в повести Малышева остаются без-людны. Да, там " новым буйством полыхали леса, степь стонала новой вечностью под копытами табунов, жеребцы грызли друг другу плечи ..." , но там не было места людям, они ведь, признаться, и в старом мире ой как немало глупого натворили!..

Бог упоминается в повести скорее как человеческое понятие, так как весь строй " Лиса " существование Всевышнего отрицает. Появляется однажды во Вселенной некий Странник-творец и творит из подручного (вечно существующего) материала - небо, землю и т. д. Все - по недоразумению. Поглядев на сотворенное и заскучав, уходит странствовать дальше. О Боге - все. В ледяной Вселенной Ему места нет ...

Все это, как и вышеприведенные отрывки, имеет одну очень современную тональность - пронзительный минор богооставленности. Он одинаков, скажем, и для " Доктора Фаустаса " Томаса Манна, и для лучшего, на мой взгляд, из написанного Кастанедой - " Путешествия в Икстлан " . Тоску эту разные писатели пытаются преодолеть по-разному: в одном случае средствами культуры, в другом с помощью магии, в нашем случае - вливанием в ветхие меха современности свежей варварской крови. Крови, впрочем, тоже черезчур литературной, потому что древнеславянское язычество, еще как-то существовавшее в условиях русского двоеверия (" и Богу свечку, и черту кочергу " ) в России крестьянской (7/8 населения), отныне (когда 60% живет в городах) стало тоже уделом книгочеев.

Возникает вопрос - зачем же все-таки тогда сложена была эта высокохудожественная и трагическая Песнь? Ведь не плод же она " бурного вдохновенья " - слишком много литературных концов и архивных стараний скрывает ее туго стянутый словесный клубок! И вот здесь мы приближаемся к самому главному, из-за чего весь предшествовавший сыр-бор и затевался (хотя и выдающаяся художественная ценность написанного И. Малышевым неотменима).

А дело в следующем - миф о том, что Царство Божие на земле строилось только по одну сторону железного занавеса и называлось коммунизмом, с падением этого самого занавеса рассеялся окончательно. Мы увидели, что рай на земле строили по обе стороны с усердием воистину неслыханным . (Вспомните: пятиконечные звезды на крыльях советских и американских военных самолетов отличались лишь цветом.) Причем победу в " холодной войне " для " той стороны " обеспечило именно более успешное построение этого " царствия " со всеми его материально-бытовыми атрибутами . Больше того, формально материалистический режим в Советской России был более идеалистичен и, следовательно, более категоричен (идеализм всегда более требователен к человеку). Поэтому более снисходительный к человеческим слабостям (а точнее - откровенно поощрявший и эксплуатировавший их ) материализм " тамошнего образца ", победив , неминуемо оказался востребован и здесь .

Учитывая возможности современных масс-медиа, агрессивную культурную политику с навязыванием " образа жизни " и т. д. - такое отнюдь не чудесное превращение " царства божия на земле " в откровенное царство плоти на ней же вряд ли кого уже сегодня способно смутить. Однако в стране, где из-за климатических условий и мимолетности купального сезона обилие телесного цвета журналов и плакатов, телевизионных картинок и тому подобного неминуемо воспринимается как все большая и большая виртуализация жизни - такое беззастенчивое воцарение этой самой плоти не может не вызвать ответной реакции. Подчас, весьма даже своеобразной.

Ну как, скажем, ответить на человекообразных летучих мышей, охотников за приведениями и прочую навязчивую заокеанскую чертовщину - чудовищно примитивную и откровенно комерческую? Да нашими же, родными лешаками и русалками! Это, если хотите, даже не что иное, как всплеск здорового национализма : наш ответ Бушу! Те же фигурки на том же поле - только в национальных одеждах.

На том же поле ... В этом-то все и дело, что связавшие сегодня с язычеством и буйством плоти золотой век российской истории сильно против нее же , против нашей истории, погрешают - потому , что ни послужившее для латинского наименования раба ( "slave") самоназвание славян, ни вековая уплата дани то варягам, то хазарам о могуществе языческой Руси отнюдь не свидетельствуют. Сомнительная какая-то вообще и никчемная " полнота жизни ", не умеющей постоять за себя, получается. А если еще вспомнить и ту неимоверно сложную и уникальную христианскую цивилизацию, которая смогла вырасти и отстоять свое право на жизнь на одной шестой части суши уже после крещения Руси, то всякие вопросы о подлинной полноте жизни и вовсе становятся неуместными!

И ведь вот что интересно - почему такая подлинная недюжинность художественного дарования во всей своей яркости и размашистости часто соседствует именно с такими вот сомнительными ценностноми установками? Прямо-таки гоголевские какие-то в своей неразрешимости противоречия!

Тем не менее, не хочется вслед за Ходасевичем желать автору " большого человеческого горя "... для понимания имманентных русской литературе и жизни истин, потому что даже в наше время (а , может быть , именно в наше время) промахнуться мимо правды сложно - если ее , действительно , возжелать " всем сердцем, всей душою и всем помышлением ". Ну , а для того, чтобы еще раз поразмыслить - к чему может привести творческий тандем с нечистью, нелишне , наверное , будет перичитать повесть " Портрет " Н. В. Гоголя, да и некоторые тревожные страницы его биографии тоже. Ведь если подолгу всматриваться в темноту, то она , в конце концов , начнет всматриваться в тебя!