Портал | Содержание | О нас | Авторам | Новости | Первая десятка | Дискуссионный клуб | Чат Научный форум Первая десятка "Русского переплета" Темы дня:

Мир собирается объявить бесполётную зону в нашей Vselennoy! | Президенту Путину о создании Института Истории Русского Народа. |Нас посетило 40 млн. человек | Чем занимались русские 4000 лет назад? | Кому давать гранты или сколько в России молодых ученых?

Роман с продолжением
30 июня 2010 года

МУРАВЕЙНИК-RUSSIA

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

О Б Щ Е Ж И Т И Е

1.     Борьба с московскими клопами и тараканами.

...Вверху заверещал будильник. Был тут же прихлопнут. Босо побежали по потолку. Прошипели, змеями разметнулись шторы. Щелкнула клавиша. И сразу с потолка потекло жалобное, скулёжное:

Остановите му-зыку!

Прошу вас я, прошу вас я!..

Нагорбившись, Новоселов стоял перед трельяжем. Из главного зеркала на него смотрел невероятный, дикий человек. Человек был в нижнем кальсонном белье, но в шапке с завязанными ушами. В валенках. Руки в больших перчатках... Все лицо дикого было в коричневых полосах. Как если б что-либо давили на лице и размазывали. И сразу забывали. Давили судорожно - на щеках, на подбородке, за ушами - и тут же забывали, засыпая, причмокивая сладко во сне... Чесались, шкрябались - чтобы через мгновение заснуть!..

Сброшенная ночью, постель так и валялась на полу. Как будто непрожеванная. Железная оголенная кровать, отодвинутая далеко от стены, стояла ножками в банках с водой. Походила на черный наэлектризованный опасный элемент... Не помогло.

Сняв, содрав с себя все, Новоселов ушел в ванную. В крохотной ванночке мыслитель родена сидел, как и положено в ней сидеть - накорнувшись на кулак. Окинутый душем, думал о клопах. А заодно и о тараканах. По потолку широким твистующим зигзагом резали уже две пары женских шустрых ног:

Наш адрес - не дом и не у-улица-а!

Наш адрес - Советский Сою-юз!..

Брился у окна, подвесив на ржавый крюк оконной железной рамы зеркальце. Окно начиналось почти от самых ног Новоселова. Выпасть из него можно было запросто. Там же, под ногами, далеко внизу, в обнимку с предутренней сырой хмарью уже приплясывали пацаны. Сбиваясь кучками, кружками. В обычных черных своих бушлатах с тряпичными клеймами на рукавах. Вывернул из-за общежития тяжелый длинный "Икарус". Невесомо, точно сажа, пэтэушники снялись, полетели к нему. Ударялись, отлетали, ласкали его лаковую поверхность. Сбились мгновенно в черную кучу у двери. Напряглись, приготовились. Дверь ушла - и началось жестокое, яростное всверливание. Жестокие живцы бились в черной щели. Садили локтями друг дружку в лица, в головы, в зубы... Накрыленно, как пойманный беркут, навис над рулем шофер. Смотрел вперед, стискивая зубы, матерился. Внутри падали в высокие кресла прорвавшиеся. Мгновение - и раскидались. Пометались два-три неудачника - и стали. Безразлично. Точно они - вовсе не они. По-прежнему цедя сквозь зубы, шофер выпустил скорость вниз, тронул. Начал выводить, выруливать на магистраль...

Новоселов смотрел. Вернул взгляд в комнату. Блуждал им, ни на чем не мог сосредоточиться. Безотчетно брал бритву, откладывал. Высохшее мыло ело, стягивало кожу. Жестко вытер его.

2. Антонина Лукина.

...Его привел Коля-писатель. И он сразу ей понравился. Новоселов. Пожилой, правда. Но волосы... Даже удивительно. Густые, лучистые. Так и бьют белым костром. Даже не верится, что такие бывают. "Ну, вы сидите теперь, сидите, а я - пойду" - все время придвигался к ним, облокачиваясь на одну свою руку, Коля. Но сам все не уходил. Словно бы боялся оставить их одних. Не хотел все пустить на самотек. В забывчивости кидал в рот рюмки. Снова облокачивался: "Ну, вы тут... а я..." Пошел, наконец. В гимнастерке, без руки, поджатый, обрезанный на один бок. В дверях цапнулся за косяк. Улыбался пьяненько, не хотел отпускать комнату за спиной. Махнул рукой, оступился в коридор... Антонина спохватилась: "Вы закусывайте, закусывайте, Константин Иванович!" - "Спасибо, Тонечка! Я - ем!" Женат, правда. Ну так где сейчас неженатые... "Тонька, горит!" - прилетело из коридора. "О-охх, извините, Константин Иванович. Я - сейчас". - "Ничего, ничего, Тонечка, действуйте!.."

Они стояли спиной к покинутой входной двери двухэтажного дома. Как ждущие выстрела, как приговоренные. Ворочалась впереди глухая октябрьская темень... Антонина повернулась. Волосы его словно светились... "Что же вы, Константин Иванович?.." - "Да знаешь, Тоня... я ведь женат... если честно..." - "Знаю", - согласно и твердо сказала Антонина, сглотнув комок. И опять спросила: "Что же вы, а?.."

Он спал без храпа. Как ангел. А Антонине все не верилось, что у мужчины могут быть такие лучистые волосы.

Приезжал он в Бирск и еще несколько раз.

Весной 48-го Антонина забеременела.

Ходила на работу в райисполком до последнего. Когда печатала - сильно ломило поясницу. Примеряла, подкладывала папки. Чтоб выше как-то было. Выше. Садилась, наконец. Живот, казалось ей, уже подлез к самому горлу, а оголенные руки были худы, беспомощны, малокровны. Как не ее. Как плети чьи-то...

Он появился в городке в октябре, в золотой ветреный денек. Когда Антонина увидела его - прикрывающего в приемную дверь - сердце ее упало. А он смотрел на нее во все глаза. Охватывая всю разом.

Он загнанно дышал, весь взмок. Чудные волосы его после шляпы замяло и поставило белым колтуном. Но глаза сияли. И уже стеснялись, не могли остановиться ни на чем. Он толокся возле стола, прижимая шляпу к груди. "Тоня, я ведь теперь собкором... Добился... Ты извини... Может, тебе неприятно... Понимаешь?.. Часто буду бывать... И в Мишкино, и здесь..."

Они словно быстро несли вместе Антонинин большой живот. Они пугливо ловили глаза встречных. Они удалялись в мокрое золото аллеи - как в икону.

Дома он осторожно держал руку на высоком, твердом животе и сквозь тонкий ситец слушал вспухающие и тут же прячущиеся пошевеливания, толчки. Этакое осторожненькое ляганьеце. "Ах ты чертенок!" Крутил головой, дух переводя. Снова улыбчиво вслушивался, ждал, заперев дыхание.

А Антонина на кровати, откинувшись головой к стенке, плакала тихонько, промокала соленым платочком глаза и нос. И Иван-царевич с коврика на стене глядел на нее очами прямо-таки отборными...

3. Серов попал в вытрезвитель!

Лифт спружинил, отстрелив, стал. Разъехались двери, Новоселов вышел в холл.

Холл походил на разбросанную плоскую декорацию, составленную из площадок и площадочек, пустую сейчас, без статистов. От лифтов, из боковых туннелей-коридоров всё сбегалось к обширному, в два-три этажа, стеклу, в которое была вставлена железная коробка со стеклянными дверьми, и где за стеклом пасмурно клубилось утро.

Дежурили Кропин и Сплетня. Перекидывая неподалеку на столе конверты, Новоселов краем глаза видел, как Сплетня порывалась вскочить, а Кропин не давал ей, сдергивал обратно на стул. Зная уже, что услышит неприятное, Новоселов ждал.

Перепуганный, потный, Кропин подошел. Пропуская приветствие Новоселова, подхватил под локоть, повел на площадку, которая справа. Торопливо переставлял по ступенькам свилеватые стариковские свои ноги. Глядя в пол, говорил без остановки. Слова завязывались и развязывались как шнурки на ботинках:

- Неприятность, Саша! Беда! Серов попал в вытрезвитель! Сережа... Привезли прямо сюда. Час назад. К жене повели, к детям. Так сказать, на опознание. Я было... Да какой там!..

Новоселов молчал.

- Но самое главное, Саша, уже Верке шепнули... Вон... стерва...

Новоселов повернул голову. Сплетня как-то радостно, судурожно пошевелилась на стуле. И замерла. Блаженная, невинная. Бледный, в испарине, Кропин отирался платком. Руки его дрожали. Новоселов сжал костистое плечо старика.

Шел пятящейся темнотой коридора-туннеля.

В кабинете за столом писала напудренная женщина. С натянутыми на головке волосами, в остроплечем пиджачке, похожая на шахматную пешку.

- А-а! Уже друг идет. Уже узнал. Садитесь, садитесь, товарищ Новоселов. Одну минуточку, одну минуточку. Сейчас за-кан-чи-ваю... Сей-час...

Силкина дописала и локтем, на спинку стула - откинулась. Прямо, торжествующе, разглядывала Новоселова. Снова к бумаге приклонилась, черкнула что-то. Опять откинулась... Приклонилась. Размашистая подпись. И опять победное торжество. Развешенное на стуле... Подпустила Новоселову бумагу:

- Ознакомьтесь, товарищ Новоселов...

Пока Новоселов читал, ходила у стола, слегка подкидывая себя, с удовольствием выказывая себе прямые, стройные ножки на умеренном каблуке и в блестящих чулках, сунув руки в кармашки пиджачка, еще выше остря плечики.

Новоселов прочел. Отложил бумагу на стол. Болезненно морщился.

- Зачем вы так... Вера Федоровна?.. Не надо... Честное слово...

- Д-да, - с какой-то ласковой и непреклонной утвердительностью закивала она головкой, все подкидывая себя с удовольствием на прямых ножках. - Д-да, докладная пойдет в ваш местком. Д-да, будем выселять. Д-да, ваш уважаемый Совет - сегодня в семь. Д-да, я распоряжусь, оповещу, не волнуйтесь, товарищ Новоселов...

Глаза Новоселова мучились, не находили выхода. Не мог называть ее по имени, но называл:

- Но... Вера Федоровна...

- Д-да, обслуга по высшему разряду. И "свинью" из вытрезвителя на стену, и фотографию, д-да. В холле, товарищ Новоселов, в холле, д-да!..

- У него ведь... дети...

- А вы как думали?! - Уже остановившись, шепотом, со сжатым ужасом в глазах: - Вы как думали, Новоселов! А чем он думал! О чем он вообще думает!.. - И махнула рукой. Брезгливо. Как Сталин: - Бросьте, Новоселов. Заступник нашелся. Плюньте на него. Забудьте!.. Отброс... Сопьетесь с ним...

Новоселов встал, пошел.

- Минуточку!.. Я повторяю... сегодня в семь. В Красном уголке. Чтоб весь актив! Ну, и желающие. А такие, я думаю, найдутся... А вы, как наш уважаемый Председатель...

Новоселов взялся за ручку двери.

- Минуту, я сказала!.. - Голос ее дрожал. Она задавливалась голоском. - И не вздумайте... - Руки ее вдруг стали метаться, хватать всё на столе. Она комкала бумажки. Ей хотелось добить его. Ужалить. Побольней. Пудреные щечки подрагивали. Она быстро взглядывала на него, тут же прятала глаза, и все металась руками: - Это вам не речи свои говорить... На собраниях... Р-разоблачительные... Это вам... Я вам говорила... И не вздумайте!.. Я...

Новоселов вышел.

На двуспальной большой кровати, на казенном одеяле в черную клетку, плашмя лежал Серов. Лежал - как висел, как вцепился в прутья этой рисованной клетки. Опустошенные большие глаза вмещали все окно. За стеклом, словно вынутый мозг Серова, стоял туман.

Неузнаваемо - сутуло, широко - взад-вперед ходила Евгения. Кулачком стукала и стукала в ладошку. Полы халата ее откидывались, оголяя худые бледные ноги. Точно за командиром, мучительно ищущим решения, поворачивали за ней головы маленькие Манька и Катька. Держались за руки. Полураздетые, тихие.

Новоселов подошел, загреб их, сел и стал разбираться с разбросанной одеждой. Начал одевать.

- Меня пе-е-ервую, - растянула рот Манька. Младшая.

Новоселов кивнул.

Евгения вдруг остановилась перед ним и покачала раскрытыми на стороны руками:

- Вот!.. Вот, Саша... Вот... - все качались руки и голова.

Подбородок ее задрожал, скривился. Она словно повела его к прихожей, ушла с ним туда. Еще больше сутулилась, плакала, клонила голову к плечу. Халат ее жалко обвис. Будто не осталось под ним ничего, кроме сутулой этой, с большими лопатками спины. Новоселов смотрел куда-то вбок. Забыто гладил детские головки.

Потом он сидел возле кровати с Серовым и, уставясь в окно, за которым так и не расходился туман, вяло внушал, что надо встать и идти на работу, в гараж, прокантоваться там хотя бы до обеда. Надо, Сережа, сам знаешь...

Серов распластанно лежал. Точно спал с вытаращенными глазами.

- Слышишь, Сережа...

Зажмурившись, Серов сжал сухие, как из ремней, кулаки. В один рывок взметнулся с кровати. Пошел к ванной. Но остановился в прихожей. Стоял перед некрасивой вздрагивающей спиной жены, точно каялся. Сам в тощем, заправленном с бугорками в носки, трико, потерявший разом свою поджарость, ловкость, силу - такой же обвисший, жалкий...

4. Маленький Серов.

...Когда Серов младенцем появился на свет (случилось это в 48м году в Барановичах), старший Серов, отец, увидев его в первый раз, как-то виновато произнес: "Какие-то у него... свиные глазки. А?" Он работал заготовителем в кооперации. Видя, что жена выпрямилась, поспешно забормотал: "Ну-ну! Пошутил! Пошутил!" И уехал заготовлять. Через полгода он уже тетёшкал сына. Полюбил. Но втихаря ему чирикал: "Ма-лень-кий кре-ти-нок! Ма-лень-кий кре-ти-нок!" Жена натягивалась. Она была учительницей. "Шучу! Шучу!" Вырванному из его рук сыну все же успевал пустить: "Нет, нет, не маленький... этот самый! А маленький... к! Просто малю-ю-юсенький ккк! У-у, ккк!" - мотал головой, закрыв глаза, стиснув зубы от переизбытка чувств. Теперь все время дочь и мать (теща) ждали от него. Он стеснялся после поездок за скотом. Ну а раз ждали - не удерживался-таки, выдавал: "Ну этот маленький... ккк!" - Опять со стиснутыми зубами, раздув ноздри. От переизбытка чувств. К трем годам маленький Серов побывал: "Фталазолом" (фталазолом пользовала теща заготовителя, она была гинекологом. "Ма-лень-кий фта-ла-зол!"), "Подгузником" ("Ты подгузник, ты подгузник, золочены ножки!"), "Куùлосом" (Кто это?! - пугались мать и дочь)... И много, много других было прозвищ еще - выскакивающих непроизвольно, чудом, неизвестно откуда - на напряженное ожидание, удивление, досаду, злость... "Куи-и-и-илос!" - ржал с жеребячьим долгим прононсом. И тут же успокаивал поспешно: "Шучу! Шучу!"... У человека было, видимо, небольшое отклонение, пунктик, сдвиг... Но этого признать не захотели - и заготовителю пришлось уйти. Изредка завидев на улице бывшую свою жену, заготовитель бежал к ней через весь перекресток. Сумасшедшее бил офицерскими коваными сапогами по черепному булыжнику. Задохнувшись, кланялся, боком пятясь от нее, примерялся в ногу, в шаг, потирал руки, бессвязно бормоча, старался расспрашивать. Ну и: "Как там наш ма-а-аленький..." - И осекался. Виновато посмеивался, махал рукой. Тряслись, мучались, проливались янтарные глаза сильно пьющего... Пепельно серея, бывшая жена проходила мимо. Уже школьником маленький Серов однажды столкнулся нос к носу со странным человеком. Увидев маленького Серова, странный человек разом остановился и словно в ужасе завис над ним. Задавливался, боясь дохнуть. Налившиеся слезами глаза подрагивали, стеклились... Шмыгнув мимо, маленький Серов заторопился, быстренько оглядывался, проверяюще поддергивал ранец как драгоценную поклажку. А странный человек стоял, тянул голову за ним и тяжело, вздыбливая грудь, дышал. Точно ему дали немного воздуха, дали немного пространства, где он мог теперь дышать... Маленький Серов рассказал матери. Мать стала серой. "Это больной человек... Ненормальный. Он скоро уедет отсюда". Больше маленький Серов странного человека в городке не видел.

5. Манаичев.

В обширном кабинете, во главе длинного стола, голого, как выбитый кегельбан, прямо сидел крупный мужчина с крупной булыжниковой головой. Левая рука его была сжата в кулак на полированной поверхности стола, правая - переворачивала, гоняла в пальцах карандаш. Над головой мужчины висел портрет человека, похожего на матерого голубя.

Во всю длину кабинета протянулось окно, шторы дисциплинированно таились при нем, однако в самом кабинете стоял сумрак, свет почему-то в него не шел.

Мужчина взял трубку. Брезгливо начал кидать пальцем номер. Нашел снова карандаш. Гонял...

"Кто? Силкину! (Карандаш переворачивался, в ожидании стукал.) Приветствую, Вера Федоровна! Манаичев... Ну-у! Сразу за свое, понимаешь. Цемент дал, доски дал. Чего еще? Не забываю... Ладно. Хорошо. Будут вам унитазы. Субботину скажу... Тут вот что. Был у меня Новоселов... Ну-у, наступил на больную мозоль! Пошло! (Карандаш с досадой стукал.) Хорошо, хорошо, разберусь. Только, к слову, Совет-то его и держит какой-то порядок в вашем бардаке, понимаешь, вам бы это давно понять... Ну хорошо, хорошо. Рога отрастут - обломаем. Но пока не трогать его. Присматриваемся. Взвешиваем. Может, и двинем, понимаешь... Кому-то надо за массой смотреть. Вам бы это, как бывшему партработнику, знать надо... Не цепляйтесь за слова... Павел Антонович недавно спрашивал. Да, о вас. Я - самое хорошее. Так что, взвесьте, понимаешь... Не стоит, не стоит. Я вас знаю.

Так вот я о чем: у вас там попался один. Привезли его в общежитие. На опознание... Да, Серов. Шофер. Вы ему там собрание хотите устроить. Отменить. Пока - не надо. У Хромова, в автоколонне, на месте пропесочим... Не надо, я сказал! (Карандаш ударил.) Вышибем из Москвы после Олимпиады. Вы, верно, забыли, какой сейчас момент. Пролетит время, глазом не успеем моргнуть. К слову, есть указание. Да-да-да. И Павел Антонович говорил об этом. Что поделаешь, на вес золота сейчас они... Так что договорились. А с Новоселовым срабатывайтесь. Он нам нужен. Присматриваемся. Субботина пришлю. У меня всё. Всего!"

Мужчина бросил трубку. Отвалился на спинку кресла, и еще долго перекидывал карандаш. Карандаш был толст, стоеросов. Под два его цвета можно было подогнать все на столе. Всё на свете. Его можно было только раскрошить. Как череп.

6. Тараканы пó полу, паук на потолке.

В марлевой повязке и резиновых перчатках Кропин ползал на коленях по коммунальной кухне, подпускал и подпускал из баллончика. Под плинтуса, под газовую плиту, вдоль стены. "Сколько же вас, паразитов, развелось! По всей Москве... Тараканы, моль, блохи, клопы! Никогда такого не было!" Приклонив голову к полу, заглянул под кухонный стол Чуши. Да-а, хозяйка... Пустил туда отравы продолжительно, широко. Поливая, сметал все тенета и грязь. Дал струю и под пустую тумбочку Жогина. Так, на всякий случай. Распрямился на коленях, выглаживая рукой одеревенелую спину. Хотел уже вставать, и уставился на таракана. В метре от себя. На полу. Таракан весело, хулиганисто ждал. От него, Кропина. Потом побежал. Дескать, догоняй! Как на ветру затрепался. Как с флагом он. С победным флагом!.. А-ах, ты! Забыв про суставы, Кропин отчаянно заширкался за ним на коленях. И жег, жег его с садистским выражением лица.

Ставился на ноги. Суставы потрескивали, щелкали. Сняв марлевую повязку и сдернув перчатки, бросил все в раковину. Распахнув окно, глубоко дышал. Вдоль сырого, без единого деревца, бульвара, пролетали машины. Неподвижный, во весь торец дома, плакат призывал хранить деньги в сберегательной кассе. А повыше, над плакатом, ходили, осенние сажные облачка. "Надо предложить Новоселову. Саше. Этот дихлофос. Сильный как будто..."

Все время помнилось о Якове Ивановиче. Но прежде чем поехать к нему, решил выкупаться. Суббота. Пошел к себе за бельем, полотенцем, мочалкой. Пока ходил - ванную заняли. Чуша. "У-уть, Кропин!" - со всплесками послышалось жизнерадостное с низу двери в деревянной решетке. "А-а, черт тебя!" Топтался, не знал, куда с бельем теперь: в комнату ли обратно, на кухню ли пока? Отнес на кухню, положил на подоконник.

В высоком коридоре, бросая взгляды на еле мерцающую под потолком лампочку (Чушин хахаль опять сменил!), далеко отстраняясь от настенного аппарата, - осторожно набирал номер. Попал не туда. Еще попытался - опять накладка! Чертыхаясь, пошел за очками.

С нарастающим беспокойством вслушивался в пустые и пустые гудки. Задрожав рукой, трубку на место, на аппарат старался. Снова сдернул. Быстро набрал номер. Сразу упала в трубку рассыпающаяся, потрескивающая одушевленность, и через долгую секунду взвесился в ней дорогой голос. Кропин закричал: "Яша! Черт! Здравствуй! Почему не отвечаешь, не берешь трубку?" С приоткрытым ртом, улыбчиво уже, ловил ответные слова. Снова кричал. Радостно. Освобождено.

Загнувшись старухой, в грязной ложбине потолка, в паутине работал-вязал паук. Ловко, споро двигались все лапы. Кропин смотрел. "Погоди-ка, Яков Иванович..."

С баллончиком, к пауку подпрыгивал по-стариковски неуклюже, с припляской. Струи ложились как попало, не попадали. Паук быстро утянулся вверх, в угол сети, разом свернулся, как высох, пусто покачивался. Тяжело дыша, Кропин смотрел снизу. Отступил к телефону, взял трубку. "Да нет. Паук... Где, где! На потолке... Я тут с тараканами... Ну и... Да ладно об этом. Как ты-то, Яков Иванович? Как спал сегодня?" Долго слушал слова Кочерги. Снова говорил, успокаивал. Что-нибудь другое можно попробовать. Лекарств - воз. Предложил искупать. Суббота же. Забыл? Еще раз помянув чертову Чушу, договорился быть у Кочерги часа через полтора. Попей молока пока. Подогрей, не забудь. Из холодильника все же. Ну, пока!

Через два часа, изругавшись с Чушей, поехал, наконец, к Кочерге на Красную Пресню.

7. Кочерга Яков Иванович в 1939м году.

...Когда вышли из зоопарка на площадь перед ним, вышли усталые, знойные, вытирающиеся платками, у Кочерги осталось неприятное ощущение, что с ними вместе вышли и все решетки зоопарка. Что все они воплотились, наконец, в одну, гигантскую решетку в виде толстенных заостренных пик-прутьев в главных арочных воротах. Андрюшке одному было мало увиденного. Потненький, толстенький, от возбуждения похудевший личиком, он дергал мать за руку. Дергал и его, Кочергу. Хныкал, тянул досматривать слона-а. Уломал смеющегося Кропина. И заспешил с ним обратно, к главной решетке, где Кропин, продолжая посмеиваться, подавал оборванные билеты служительнице, а та их сердито возвращала Кропину. И Андрюшка, держась за его руку, хитро поглядывал то на билетершу, то на Кропина. И билетерша сдалась. И они прошли за прутья, помахав Кочерге и Зинаиде. Прошли обратно в зоопарк...

Говорить после их ухода мужу и жене стало не о чем. Не догадывались даже уйти с солнцепека. Летняя шляпа Зинаиды имела вид птицы, изготовившейся взлететь, и словно часть этой птицы Зинаида загибала ото лба вперед рукой. Как бы делала ручкой: ахх! В сарафане стояло солнце, высвечивая прямые, чуть расставленные ноги в туфлях на полусреднем. Кочерга перекинул пиджак на руку, как официант грязную салфетку. Брюки его были тяжелы и объемны, а бóбочка в вертикальную полоску делала грудь цыплячьей. Он косился уже на решетки забора. Решетки уходили секциями, чередуясь столбами квадратной кирпичной кладки. Они мучительно что-то напоминали. Часть чего-то. А чего, Кочерга никак не мог уловить, вспомнить...

Спал ночью плохо. Снилось мучительное, недосягаемое. Он идут бесконечным кругом вдоль ограды зоопарка. Мучаясь, оглядывает ее решетчатые камеры-секции, из которых можно смотреть и в зоопарк, и из зоопарка, но говорит, уверяет себя, что это всё не теперешнее, эти камеры-секции. Нет, нет, это всё очень давнее, древнее, древне греческое, эллинское, изысканное, обрамленное колоннадами с вьющимся виноградом, цветами... Он подходит к секциям и, прижав лицо, закрывая глаза, гладит ржавые толстые прутья. Шепчет: "Арфы! Эллинские арфы!" И сквозь золотую музыку арф видит раскидистые деревья, осолнечненные лужайки, поляны. Видит землю обетованную... В озерцах закидываются, трясут парусными клювами пеликаны. Напряженно ставят головы олени. Оленихи, отрываясь от травы, смотрят на Кочергу каплевыми глазами женщин. Везде поют разноцветные птицы, раскачиваются вензеля обезьян...

Вдруг в арфе заколебалось всё и, точно в воде, растворилось. Как в кривом зеркале возникло искаженное лицо служительницы. Запережевывалось зло: "Ваш билет!" Кочерга кинулся к соседней решетке, вцепился в прутья. "Ваш билет!" - та же рожа жуется. Он к следующей камере. "Ваш билет! Здесь зоопарк!" Он дальше. "Здесь зоопарк! Куда?!" Он стал торопливо ощупывать себя, искать билет. Выворачивал карманы, пистончик брюк. В кармашек бобочки два пальца запустил... "Ваш билет!" Он сдернул парусиновые туфли, осмотрел. Пусто. Снял штаны, вывернул, просмотрел каждый шов. Майку, трусы. Ничего. Голый, пытался заглянуть через плечо. Себе на спину. Билета не было... Тяжело заплакал. Спазмы корежили лицо, давили горло. Пошел вдоль решеток. Билетерша отстала.

Вдруг снова ее увидел. Идет навстречу. Уже в фуражке, с усами, в сапогах. И - в юбке. Остановился, пораженный. Билетерша тоже стояла, дергая себя за ус, недовольно глядя вбок. Ждала словно от него чего-то. Кочерга повернулся, на цыпочках пошел. В обратный круг решеток. Услыхал за спиной догоняющий топот. Он быстрее, быстрее. Подвывая, уже бежал. "Твой билет, га-а-ад!" - ударили за ним сапоги словно бы уже нескольких усачей. На обетованной земле все разом опустело, куда-то попряталось. Торопливо уползал закат, кидал за собой плоские черные тени. А вдали, на возвышенности, словно поспешно укручивая все, убирая, мотался огромный слон, прикованный к месту цепью... А усачи бежали. Уже толпой. Взбивая пыль сапогами. Бил-ле-е-е-ет! И Кочерга припускал, припускал впереди них вдоль решеток. Подскакивая, голый. Все пуще, пуще...

В воскресенье, ближе к вечеру, поехали пригородным от Белорусского на дачу к Воскобойникову. Кочерга, Зинаида, Кропин. В последний момент пришлось забрать с собой и Андрюшку - Отставной Нарком хлястнул об стол билетами. Двумя. В Большой. На вечер. При полном параде. С супругой. В партер, уважаемый зятек!..

Поспешая неторопясь, постукивал и постукивал пригородный. Андрюшка пряменько сидел у окна, от волнения опять похудевший. Поворачивался к Кропину, быстро спрашивал: что это? Тот наклонялся к нему, объяснял. Металось в деревьях, боялось отстать от поезда закатное солнце. По низу несло тяжелую темную лаву картошки в белых углях соцветий.

Кочерга и Зинаида сидели напротив Кропина. Сидели как люди не могущие уже да и не хотящие мириться. Кропину виделся над ними Отставной Нарком. В майке своей постоянной, волосатый - он словно брал их головы сверху в щепоть и выворачивал. То так, то этак. Как гайки. И подмигивал Кропину шалым глазом...

Пучки берез, казалось, росли прямо из дач. Кругом высоко и глухо накрывал всё вечерний сосняк. Притихший Андрюшка покачивался на руках у Кропина, вертел головкой, смотрел вверх на тяжелую, насыщенную пахучей темнотой, хвою. Кропин устал его нести, спустил на дорогу, и тот, освобождаясь от страха, или просто от перевозбуждения быстро забегал меж взрослыми. Пригнув голову, молотя сандалиями спящую пыль дороги. Со смехом Кропин ловил его, утихомиривал. На них налетали отчужденные Кочерга и Зинаида...

Нужный поворот к Воскобойникову - прозевали. Прошли мимо. Кропин понял это, увидев какой-то темнеющий впереди щит с указателями. Такого щита вроде бы не было в прошлый раз. Спросил у Кочерги. Повернули назад. Метров через пятьдесят и был сворот к Воскобойникову, и даже видна была дача - в широком просвете, опустившим лес, широко раздвинувшим его...

Стояли и смотрели, почему-то не двигаясь дальше... Вечерние, высокие сосны слушали тишину. У дыма дачи, где-то внизу, гулко метался меж стволов, стрелял лай пса. Там же - возникали, переливались людские голоса, длинные и стеклянные как сосуды. Стукался ведром, плещась, много стекая каплями вниз, скрипучий колодец. Снаружи, в черных колеях дороги стояло унылое авто Качкина в пятнах грунтовки. И возле тихо висящей березы уже прохаживался, смущался сам хозяин, Степан Михайлович Воскобойников. Низенький. Для гостей в просторном новом костюме, в белой сорочке. При галстуке... Помахал им рукой. И все стронулись, стали спускаться к даче. Андрюшка рванул вперед.

Кроме Колюжного приехали все. И Быстренко, и Левина, и унылый Качкин, и Зеля, и Кочерга с Зинаидой, с Андрюшкой и Кропиным. Застолье напоминало всегдашнее заседание кафедры. Перенесенное вот на дачу к Воскобойникову. И было больше, чем обычно, смеха, шума, разудалой одновременной разноголосицы. И вместо бумаг и раскрытых блокнотов, перед каждым стоял столовый прибор на белоснежной накрахмаленной скатерти. И под зеленой льдиной лампы под потолком, равномерно обтекающей светом, кафедранты налегали на салаты и закуски.

Юбиляр сидел рядом с Кочергой. Сутулился в своем новом костюме, маленький, с росинками пота, проблескивающими сквозь реденькие волосики на голове, почти ничего не ел, и только поспешно взбалтывался с бокалом навстречу, когда тянулись к нему с рюмками. Безотчетно все время говорил бегающей Марье Григорьевне: "Маша, сядь, пожалуйста, сядь!.."

Поочередно вставали. С наполненными рюмками. Как-то сыто расправлялись. Словно на перерыв для усвоения пищи. Говорили юбиляру торжественно и от души. Чокались с его бокалом. Остальные, как после гонга, дружно тянулись и тоже тыкали рюмками в бокал Степана Михайловича, создавая ему приятный, радужный перезвон. Тут же дружно забывали о нем, галдели, спорили, смеялись, но не оставляли и еду.

Встал и говорил хорошее и от души и Кочерга. Растрогавшийся юбиляр вскочил, обнял его, низенький, плотненький, сжал. И Кочерга, слегка икнув, ощутил, какой сильный еще Степан Михайлович.

Марья Григорьевна подала жаркое и сама присела к столу рядом с мужем. И когда увидели их вместе, старенькой вот этой парой... сразу вспомнили сына их, Юрия Степановича, незабвенного милого Юру, нелепо погибшего три года назад... И стало всем тяжело, жалко их до слез. Опускали, уводили глаза, перебирали что-то возле приборов. Качкин, задрав голову, часто моргал...

Марья Григорьевна заговорщицки подтолкнула мужа. Тот в испуге уставился на нее. Она извинительно улыбнулась всем, быстро шепнула ему. Он начал судорожно подниматься, сдвигая стул, хватая в руку бокал...

Юбиляр хотя и сильно волновался, но старался говорить короче, ужимать. Поблагодарил всех за внимание к его скромной персоне, за трогательную теплоту, заботу, за подарки. ("65, конечно, - возраст. Кто спорит?" Смех. Аплодисменты.) Выразил уверенность, что и дальше кафедра, руководимая молодым перспективным ученым, уважаемым Яковом Ивановичем, будет так же успешно развиваться - подтверждением тому защитившиеся Левина, Быстренко, Зельгин, и это за два только года! (Бурные аплодисменты.) И что лично он, Воскобойников, хотя и вышибленный с заведывания (мучительный гул, несогласие, протестующе возгласы), да-да, вытуренный, если прямо сказать, тем не менее поборол в себе все обиды и амбиции. ("Мы с Афанасием Самсоновичем - старые спецы. Свое отработали. Вырастили смену. Себе на голову. (Смех!) Верно, Афанасий Самсонович?" Унылый пожилой Качкин приподнял бокал, в согласии склонил голову. (Аплодисменты). Так вот, поборол и деятельно включился в работу уже в качестве рядового ее члена, в чем опять-таки заслуга уважаемого Якова Ивановича. ("Позвольте вас обнять, дорогой Яков Иванович!") И опять Кочерга ощутил, какой еще сильненький Степан Михайлович. (Бурные аплодисменты! Крики "браво"!)...

Степан Михайлович отдышался. И вообще он рад, что известные всем времена кафедра прошла в единении и сплоченности, и от этого, может быть, и в неприкосновенности, тогда как по всему институту крепко пощипали перья, так крепко, что с перьями недосчитались и голов. ("А вот этого не нужно бы говорить", - подумалось Кочерге, и не ему одному.).

И в заключение: еще раз сердечное всем спасибо! тронут! Низкий всем поклон!..

Он сел. Тут же вскочил, потому что начался небывалый по интенсивности и радужности перезвон бокалов. Кричали "ура" со всех сторон. Обнимали. Марья Григорьевна на стуле, с освобожденной улыбочкой вытирала глаза.

После эмоциональной напряженности, вызванной речью юбиляра, все дружно принялись за жаркое. Юбиляр в регламент уложился, жаркое не остыло, всё было в самый раз.

Ну а потом сдвинули стол с середины комнаты, и Кропин завел патефон. Быстренко с Зелей стали гонять дам фокстротом. Зинаиду и Левину Маргариту. С раскачкой. Словно трясли, трепали капусту.

Умиротворенно полулежал на диване Кочерга, и соловел сонный от еды и впечатлений Андрюшка, охватив отца руками. Кочерга отпивал из бокала, смотрел на оттанцовывающую под напором Быстренки Зинаиду. Отвернутое в сторону лицо Зинаиды было как кость...

Послушно сложив руки меж колен, сидел Кропин. Без дела - слушал музыку. Пылал от выпитого как головня. Унылого же Качкина вроде бы так и перетащили со столом в сторону - он вяло ставил кисть пальцами на бокал и вяло поворачивал его.

Степан Михайлович ходил какой-то отдельный от всех и... неотделимый. Потирал руки. Как человек, который радуется, что все так замечательно прошло. "Пейте, пейте, друзья! Хорошее вино! Легкое! Очень хорошее!" Сам подходил к столу и наливал. И разносил бокалы. И сам с облегчением опрокидывал. Пятый или шестой? Да теперь уж и можно, всё позади, всё прошло хорошо. И ставил пустой бокал на стол. И опять ходил, чтобы через несколько минут снова призвать "пейте, пейте, друзья!", и налить всем и себе... Иногда опахивали слова жены, пробегающей с посудой: "Сте-пан-не-пей!" Но и это тоже было приятно, навевало благодарную улыбку - заботится...

Когда уже был разлит чай и все пили его с домашними выпечками Марьи Григорьевны, нахваливая рдеющую хозяйку... Степан Михайлович вдруг тúхонько и как-то надолго засмеялся. Смеясь, вел пьяненькими хитренькими глазками по всем:

- Нет, вы только послушайте, вы только послушайте, что он сморозил на сей раз на Съезде, хи-хи-хи-хи, вы только послушайте. Цитирую. - И с поднятым пальцем пророка как бы начал вещать:

- " . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . ." И еще, еще, послушайте: - ". . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . !" - А? Что вы скажете? Это же анекдот! Это же во сне никому не приснится! Хи-хи-хи-хи-хи-хи-хи-хи!

За столом все замолчали. Глядели на него, испуганно подхихикивая. Застигнутые врасплох. Не подготовленные, не защищенные. А он все смеялся. До слез. Махая рукой.

- Что я говорю, Ма-ша-а! - шипели, прыскались смехом его слова.

- А что ты говоришь, Степа? - наливала из заварника Марья Григорьевна.

- Нет, что я сказа-ал?! - обрывал он смех и снова ударялся им. А в сжавшиеся зрачки глаз его... уже торопливо забирался страх. - Нет, ч т о я сказал?!

- А что он сказал? - поворачивалась ко всем Марья Григорьевна, за вечер выпившая рюмку, старенькая, с тлеющими щечками. - Что он сказал? Митя! Коля! Что он сказал?..

- А ничего особенного! - выкатил глаза Николай Быстренко. По всегдашней привычке своей их выкатывать. И словно слушал ими в комнате. Прошлое ли, настоящее ли... - А ничего особенного! Я могу продолжить цитату. - И продолжил. И оборвал ее. И снова слушал. Слушал словно глазами. И отрезюмировал коротко: - Гениально! - И повернул глаза к Качкину: - Не так ли, Афанасий Самсонович?

Качкин поперхнулся, сглотнул, поспешно поддержал Быстренку: конечно, конечно! Какой может быть разговор! гениально! Гениальнейшее! Да все и подтвердят! И все загалдели, наперебой подтверждая.

- Ну вот видите, Марья Григорьевна! - повернулся к ней Быстренко. И подвел итог: - Все и подтвердили! - Строго оглядел присутствующих. Стал пониматься из-за стола. И все с облегчением тоже начали вставать, отодвигать стулья.

Началась суета, стесненность, толкотня прощания. Марья Григорьевна металась, одаривала какими-то кулечками, сверточками: с яблоками, с печеньем, еще с чем-то, на нее в ужасе махались руками ("Что вы! Что вы! Зачем?"), а она все равно совала, настаивала. К Степану Михайловичу подходили проститься. Степан Михайлович держался за спинку стула, с виноватой улыбкой, исподлобья поглядывал на очередного говорящего. Говорящие, честно выпучивая глаза, жали ему руку. Но почему-то торопились скорей выйти из комнаты. И кучей теснились к выходу, таща за собой неотвязчивые стулья. А весь вечер неуклонно косеющий Кропин стоял у дверей, страстно, как апостол у своих учеников, выискивал в каждом из толкающихся к двери скрытый изъян, червоточину, запрятавшуюся болезнь, которую он, Кропин-апостол, просмотрел, прошляпил и не знает теперь, в ком она сидит, кто - Иуда...

И выкатывались гости из дому на поляну в высокий лунный свет, выдернув за собой и Кропина. И бежали со смехом к колымаге Качкина занимать места, где сам Качкин, на удивление ожесточаясь, уже крутил, рвал в передке заводной рукояткой... Поехали, наконец, высовываясь из окон и махая руками. И зависало унылое авто Качкина в тяжелой черной нерешительности на бугре, готовое ринуться назад, к даче, и Качкин судорожно колотился со скоростями, переключал, передергивал. И авто, пересилив себя, поборов, тяжело перевалилось на дорогу.

Кочерга стоял возле стекающей лунной березы. Сквозь сорочку чувствовал он на плече слюну сладко спящего Андрюшки. Говорил растроганно жене: "Я рад, Зина, что мы остались здесь... А ты рада?" Зинаида передергивалась: вся она, ну прямо-таки вся без остатка, была сейчас там, на бугре, в кустах, с черно переваливающейся колымагой Качкина. Стоя впереди, Воскобойниковы махали и махали. Начинали было кричать отъезжающим, но те были уже далеко, не слышали, и они по-стариковски роняли на землю остатки фраз, как старые лошади пену...

Кочерга и Зинаида сидели на разных концах тахты. На середине тахты, точно брошенный ими, точно неизвестно чей, валялся спящий Андрюшка. Отвернувшись от мужа, Зинаида зло расчесывала волосы. Словно стремилась освободиться от них. Сорвать с себя. Точно норовистая лошадь узду. Перехватив рукой, зло била их гребнем. Кочерга смотрел на летающие волосы, на белую мучительную спину, на ложбину, упадающую вниз, из которой вышли два тугие шара ягодиц... и видел во всем этом тысячелетнюю, непоборимую, роковую власть-стервозность женщины. Нутром чувствовал, что все это не его уже, чужое, хоть что он сделай сейчас, хоть свет весь тресни на части! С тоской, со звериной тоской стенал: "Ведь так дальше нельзя! Зина! Надо уйти от Наркома... Он же отравляет все, к чему ни прикоснется. Всё!.. Забил жену. Тебя, дочь свою, науськивает на зятя, внука дрессирует по своему подобию-рылу. Он же самодур. Распоясавшийся самодур. С партийным билетом в кармане. От него же смрад в семье, гибель! И ты... ты..."

Ему тут же жестко, сквозь зубы было сказано, что он, Кочерга, ногтя не стоит Наркома. Ногтя! И потом - что это за "Нарком" постоянный? Вообще, что это за постоянный издевательский - "Отставной Нарком"? Если в семье, в любящей семье, между любящими людьми есть какие-то шутки, какие-то ласковые прозвища, - то всяким проходимцам повторять их? Повторять, переиначивать, издеваться, мазать дерьмом?.. Да по какому праву? Надо заслужить это, заслужить! Надо знать свой шесток, уважаемый сверчок, и не пикать! н-не пикать!

Она вскочила, хватая свое, ринулась в соседнюю темную комнату. Как голая змея свой выползок - удергивала за собой сухой пеньюар. Хлопнула дверью.

Кочерга лежал. Закинув голову. Дышать было нечем... Сунулся к лампе, к столу. Хищно пил из графина воду. Вернулся назад. Старался не смотреть на лицо спящего Андрюшки. Осторожно освободил его от простыни. Снова напустил ее на мальчонку. Задул лампу. Лег.

Сверху все время прослушивался топоток ног. Какой-то сам себя пугающийся, замирающий. И от этого - разом множащийся. Шла словно быстренькая паническая работа. Что-то двигали, передергивали с места на место, слышались какие-то ширканья по полу. Словно торопились, что-то прятали. Натурально заметали следы. Веником... Но это уже почему-то Кочерге не мешало. Происходящее наверху подсознательно даже как-то успокаивало. Как успокаивает торопливенькая ночная беготня мышей: живут, значит, еще, жив, значит, и я. И когда вдруг стало тихо, тихо разом - в испуге вывернул голову к потолку, подкинувшись на локоть, вслушиваясь... И почти сразу же по занавескам двери заползал свет, и на пороге возник Степан Михайлович.

Стоял, оберегая рукой свечу. Молчал. С лицом - как разбитая церковь... Хотел спросить что-то и... и отвернулся. Точно оставив от себя вскочившему Кочерге только свечу, которая задергалась, забилась, затряслась в его руке. Торопливо капала стеарином, сгорала. Кочерга поймал свечу, обнял Воскобойникова. И тот сразу обхватил ученика обеими руками. Маленький, сжавшийся, словно прятался в Кочерге, спасался, захлебываясь слезами: "Яша, милый Яша!.. Ведь я же... ведь я... ведь я же погубил вас... всех погубил... ведь я... я... погубил, понимаешь, погубил! Яша!.."

Возвышаясь над бедным Степаном Михайловичем, размахивая за его спиной свечой, Кочерга страстно уверял кого-то... что все это ерунда, болезненная мнительность, что он, Кочерга, верит каждому, ручается, головой ручается за каждого!.. Свеча сажно чадила, Кочерга словно заселял ею, катастрофически закидывал комнату выплясывающими чертями. Везде метались тени от них. Стеарин заливал, жег кулак его, но он не чувствовал этого, и все убеждал кого-то маньячным шепотом, что не может такого быть, чтобы несколько слов, всего за несколько слов, сказанных в шутку, ведь это же понятно, что шутка была, шутка!..

8. Абрамишин женился!

Из заснувшей руки выскользнула, шмякнулась на пол книга. Новоселов вздрогнул. И в голове его, словно в каком-то уже отстойнике, тупо означился сырой запах керосина. Постоянного теперь уже керосина.

Тяжелая железная створка окна стояла открытой. Длинная тюлевая занавесь между штор вяло колыхалась, словно потные лимоны ела свет после прошедшего дождя.

Завозился в замке ключ. "Открыто!" - крикнул Новоселов. Слышно было, как Абрамишин снимал, стряхивал в прихожей мокрый плащ.

Поздоровавшись, он поводил во все стороны носом. Показывая, что принюхивается. Как бы говоря: да-а. Привычно, двумя руками, прокинул на заголившуюся лысину сырую мочалку волос, упавшую за ухо. Выдернул из-под своей кровати желтый кожаный чемодан, присел к нему, начал расстегивать ремни. Хитровато поглядывал на Новоселова. Его явно что-то переполняло. Он уводил улыбку.

- Даже ради того, Саша, чтобы навсегда... забыть этот тараканник... этот клоповник... стоит жениться... Что я и сделал.

Новоселов начал с удивлением пониматься на кровати. Человек этот с торчливыми глазами рыбы поражал его всегда своей неимоверной хитростью и... глухой какой-то, непрошибаемой глупостью. Наивностью. И как в пику глупости - все хитрости его были ради самих хитростей. Он точно коллекционировал их. Он городил их где надо и не надо. Он числился по лимиту в их Управлении, работал же - в каком-то НИИ. Чтобы разом, накрепко зацепиться в Москве, везде, лет пять назад, навтыкал букетов (взяток). Почти во всех районах Москвы. А толку не было до сих пор. Более того, его всё так же стригли, теребили, у него всё так же требовали. Хотя в самом начале нужно было дать о д и н букет, и он знал кому и где... Он постоянно прикидывал, вычислял, хитрил. И получалось - все на свою голову. Это однако не угнетало его, напротив - подстегивало - он загорался...

Как и Новоселов, был он из какого-то заштатного городишки. Орска, кажется. Еврейская большая семья. С родственниками и родственниками родственников. ("Знаете, этакий крольчатник, Саша. В старом двухэтажном доме на окраине... Так и бегают, так и бегают кроли целый день с этажа на этаж... Так и бегают..." Он смеялся. Он хорошо подготовился к Москве. Ему было сорок лет. Двадцать из них он прилежно работал. Не курил. Естественно, не пил. У него были деньги. Он был очень скрытен. Однако скрытен почему-то в мелочах. О главном же своем, о чем лучше бы помалкивать - не выдерживал, рассказывал. Он постоянно раскрывался. Он говорил, поглядывая по сторонам: "Вы знаете, Саша, кто в нашем отделении берет?" При этом глаза его начинали фанатично высверкивать. Он был словно весь обвешен "букетами". "Не догадаетесь. Ни за что!" И дальше следовал подробный рассказ о берущем. Вплоть до хобби фигуранта, до его привычек, до слабостей-привязанностей. Новоселов в сердцах восклицал: "Да зачем вы мне-то говорите все это? Лев Аронович!" - "О, вам мне можно говорить, Саша, вам мне можно..." - "Да почему же?!" - "О, вы далеко пойдете, Саша, очень далеко..." Логики в его словах не было никакой. Он был фанатик, коллекционер.

И еще. Тоже главное его. Может быть, главнее первого главного, первой мании - его женщины... Случайно Новоселов и Серов увидели однажды, как он вручал своей даме мороженое. В центре, через дорогу от кинотеатра повторного фильма. Именно - вручал. Старомодно. Согнувшись в угол. Как в каком-нибудь фильме начала девятисотых годов. Точно выйдя из кинотеатра вот этого самого. Из кинотеатра повторного фильма. А заметив, что за ним наблюдают, смотрят знакомые - тут же подхватил даму под руку и у в е л ее. Именно - увел. Сделав с ней быстрый небольшой кружок на тротуаре. Тесно слившись с нею, мельтеша ножками... И всегда так старомодно уводил. С предварительным стремительным кружочком на тротуаре. Уводил как потаенную улыбку свою. Как потаенный свой фетиш. И женщин было много. И женщины были разные. Одинаковые только в одном - все некрасивые. Безвкусно, немодно одетые. В каких-то толстых юбках, в жакетах с горбатыми швами. С закостеневшими неврозами стареющих дев. Какие-нибудь филологички или работницы сберегательных касс, осолодевшие от одиночества. И он уводил их так, открывая им брильянты новой жизни, осчастливливая. Часто после свиданий он - опять-таки не выдерживал: "Знаете, Саша, сегодня в конце она тряслась как берОзка. Как слепая берОзка. Как гибнущая слепая берОзка. Да". Видя новоселовское восстающее, не вмещающееся в комнату возмущение, - хлопал, хлопал себя по рту, по губам: "Молчу, молчу!" И хихикал, и хихикал. Его переполняло поэтическое. Ему не с кем было поделиться. Он был поэтом в своем деле. С большой буквы Поэтом.

"Он их объедает", - удрученно сказал Серов в тот раз, когда Поэт заделывал на тротуаре с дамой свой кружок. Заделывал, как трепетненький свой, сексологический мирок. Который тут же и увел скорей от сглаза... "Точно. Объедает... Альфонс из Орска..."

И вот этот человек - женился... Ну что ж, дай бог, как говорится. Новоселов от души затряс ему руку.

- Сделка, сделка, Саша, не более того, - пытался останавливать его Абрамишин, потупляя торчливые свои глаза. Стал застегивать ремни на чемодане. - Мамаша. Москвичка. Прожженная. Из характерных. Вы понимаете? Дочь-студентка. Девятнадцать лет. Замуж не собирается. Пока. Словом, умные люди. Не надо никаких стипендий.

Та-ак. Очередной букет... Улыбку он уводил от Новоселова опять как свою даму. Ну что ж, тогда, может быть, чаю? Можно и чаю. Пили густой крепкий чай. Пили молча. Как-то формально. Словно присев на дорожку. Занавесь всё вяло выколыхивала. Поглощала призрачные потные лимоны света после дождя. Абрамишин, покачивая головой, оглядывал комнату: надо же. Точно никогда не жил в ней. Вырвал из записной книжки листок, что-то написал. Оставил на столе. Ну, вот и всё.

Возле лифтов, вмяв все три клавиши... не удержался-таки:

- И все же, Саша, я бы с вашей внешностью... в таком клоповнике... - и, увидев, что Новоселов повел к потолку моргающие, еле сдерживающие смех глаза, мгновенно успокоил его: - Молчу, молчу!

Спятился в разъехавшуюся дверь. Потупясь стоял в чемодане лифта с чемоданом в руках. Словно чуть приоткрыл тайную жизнь свою в этом искусственном параллелепипеде. С улыбкой увел ее от Новоселова вниз, закрывшись дверьми.

На вырванном листке был номер телефона и приписка: "Этот телефон, Саша, на случай моих родственников". Оборот "на случай моих родственников" бил по глазам. Статическим электричеством. Новоселов бросил бумажонку обратно на стол.

Пришел Серов. Увидел лежащего Новоселова с закинутой на руки головой, его хмурое лицо, словно разом понял причину - взял бумажку со стола...

- "На случай... родственничков"... Как от наводнения, пожара... И этого мерзавца весь куст поднял к небу! И сейчас держит. Трещит весь, гнется, но держит милого Лёвика... А? Саша? Вот она благодарность людская. В чистом виде...

Он сел. Надеясь на дискуссию. Но Новоселов молчал. Крякнув, Серов выдернул несколько сигарет из пачки на столе, пошел на выход.

А лежащему Новоселову... виделась далекая вечерняя пустая пристань его городка, виделась мать на пристани с покорно опущенной простоволосой головой, освеченной закатным солнцем...

Прощались в то первое расставание перед отъездом в Москву возле пустого дебаркадера, к которому уже сплывал по течению речной белый "Сокол".

Пойманной рыбешкой горели, бились под солнцем блики на перекате. И словно поджигалась там вдали и вспыхивала упавшая прядь материных волос... Робко повернула темное провалившееся лицо: "Может, не поедешь, а? Сынок?.. Что тебе там?.. Отец бы не одобрил..." Сын судорожно затянулся в последний раз, бросил окурок. "Пора, мама..." Обняла его, высокого. Одной рукой. Лозой повисла. И сползала по груди, зажмурившись, запоминая, плача...

Потом смотрела на чýхающий вниз по течению катер, где на верхней палубе увозил с собой резко вспыхивающие колючки солнца ее сын...

9. Лукина Антонина и Константин Иванович Новоселов в 1948м году.

"...Не нужно ничего, Константин Иванович, незачем это, незачем!" - твердила и твердила Антонина, хмурясь, еле сдерживая себя. Зачем-то толкла на коленях молчащего Сашку. А тот выпускал грудь на время, недоуменно вслушивался в тряску и снова, поспешно выискав, хватал грудь. "Но как же так, Тоня? Человеку четвертый месяц пошел, а ты..." Константин Иванович ходил по комнате, взволнованный, красный. На нем был выходной костюм, привезенный специально с собой и почищенный сегодня утром бензином, взятым у Коли-писателя. "Тоня, ведь я хочу этого, я. Сам... Неужели откажешь мне в этом?" - "Сама я! Сама! - чуть не кричала Антонина. - Незачем!.. Не запишут там, понимаете! Не запишут!.." - "Ну уж не-ет, извини-ите. Нет такого права... Отец я, в конце концов, или нет?"

Тоня с полными слез глазами смотрела на него, покачивая головой. Смотрела как на сына - бесталанного, жалконького. Отворачивалась, кусала губы, плакала. Он понял, что уговорил, обрадовался: "Давай, давай, Тонечка, докармливай - и одевать Сашку, да потеплей. И пошли, пошли, до конца работы успеем". - Вы бы тогда хоть ордена надели... Раз уж так..." - "Надену, надену. Не ордена, правда. Вот планка моя. Орденская... Прихватил..."

Тоня головой потянулась к нему, он бросился, прижал, гладил мокрое лицо...

В плоской раскинувшейся комнате, похожей на вечернее пустоватое правление колхоза, холодной и продуваемой настолько, что даже стекла окон не принимали морозцу и зябли чистенько, нетронуто - у бревенчатой стены работали две делопроизводительницы. От одежд и холода смурные и встрепанные, как кочерыжки. Вдоль простенков и окон, запущенные для тепла, как на тихих посиделках стеснялись посетители. Были тут и мамаши с младенцами, и старухи, завернутые в черное, и родня с женихом и невестой.

К столам подбегала девчонка лет шестнадцати. В дедовых пимах, в бабкиной великой кацавейке. Быстро убирала, подкладывала женщинам такие же, как они, встрепанные книги. Канцелярские. Женщины, взбадривая себя, подстегиваясь, постоянно выкрикивали: "Жилкина - метрическую!.. Жилкина - смерть!.. Жилкина - на брачную!" (Казнь, что ли?)

- Следующий! - стегало то от одного, то от другого стола. И к столам торопливо подходили, присаживались на краешек стула и сразу начинали или плакать, или показывать младенца, или стоять пионом и ромашкой в трепетно радующемся букетике родни.

- Следующий!

И опять быстрая пересменка у стола, и: или слезы в горький платок, или младенец, или пион или ромашка. Жилкина металась, меняла, подкладывала книги...

Раздевшись в ледяном коридоре, быстро накидав копну из чудных своих волос, одернув пиджак с орденской колодкой, Константин Иванович принял младенца и сказал Антонине "сиди!" Широко распахнул дверь, как сделал глубокий вдох, и с сынам на руках пошагал в комнату. И вошел в нее - точно отчаянный вестник, как всё разъясняющий момент пьесы, после которого зрителям только ахнуть: вон в чем дело было, оказывается! Вот да-а...

- Почему дед принес? Где родители? - строго спросила у девчонки одна из кочерыжек. Как будто - та в ответе. Жилкина, раскрыв рот, воззрилась на Константина Ивановича: да, почему?

- А я и есть родитель! А я и есть отец! - по-прежнему отчаянно объявлял Константин Иванович. - А это... и есть мой сын! - Он поднял, повернул всем сверток, в окошечке которого виднелся насупленный недовольный Сашка. - Так что... прошу, как положено!

Он прошел к столу. Без приглашения сел. Поправил в кружевной дырке. Вытаращенным глазом Сашке подмигнул. Тот даже не пикнул.

- Где... мамаша? - поперхнулась делопроизводительница.

- Там... - мотнул головой Константин Иванович. - В коридоре... Позовите...

- Жилкина!

Жилкина побежала.

Антонина шла к столу, роняя и подхватывая одежду Константина Ивановича. Шапку его, полупальто, шарф. На стул так и села с ворохом одежды.

- Вот... Она... - опять мотнул головой Константин Иванович. Точно в сторону просто присоседившихся. Которых пока что приходится терпеть.

Выкинул на стол паспорта, справку из роддома. Небрежно. Будто козырными раскрыл.

- Так и запишите: отец - Новоселов Константин Иванович!.. Ну и ее... - снова моток головой в сторону, - припишите... - И затолок заоравшего наконец-то Сашку. А Антонина смотрела на мужа и только чуть руки над ворохом одежды подымала: каков!

Делопроизводительница... словно с удовлетворением вернулась в себя (все понятно), выползла из одежд на стол, приготовилась писать и с выглаженностью змеи в движениях... спросила:

- Как назовем... младенчика?

- Как... Сашкой его зовут... Давно уже... - Константин Иванович хмурился. - Александром Константиновичем... Так и запишите!..

10. Чернильно-фильдекосовый и его подчиненные.

После короткой, сокрушительной какой-то пропесочки в автоколонне за вытрезвитель (сдернут разом был с тринадцатой, с летнего графика на отпуск, на три месяца в гараж - слесарить!) у Серова, что называется, кости затрещали от трех этих кинутых на него мешков, в глазах потемнело, но встал, распрямился, перевел дух, поблагодарил собравшихся за науку. Особенно нашего дорогого товарища Хромова. Персонально. Нашего многоуважаемого начальника автоколонны! "Не юродствуй, алкаш!" - прогремел тот из-за красного стола на сцене. Сидящий один. Как-то гораздо выше всех. И стола, и сцены. И всех внизу, в зрительном узком зальце клуба. "Всё! - прихлопнул по столу. - Лавочка закрыта!"

Остро, по-звериному Серов ощутил, что обложен со всех сторон, со сжимающей тоской чувствовал, что дальше некуда, предел, дошел до ручки, но короткая эта, минутная, единоличная расправа Хромова над ним... била больше понимания вины, сильнее всех осознаний ее, душила сейчас почти до обморока. Га-а-ад!

Он забыл даже про стыд, когда толокся последний за всеми, поспешно прессующими, прячущими злорадство свое, жалость свою в клубных тесных дверях...

Дома увидел заплаканное неузнаваемое лицо жены. Увеличенное лицо лошади. Зависшее в пространстве комнатенки возле стола. И под этим лицом, тесные и тихие, как цветки, поматывались над раскуделенными куклятами Катька и Манька... Шагнул в ванную. В туалет. Под шум воды сидел, вцепившись в край ванночки, покачивался. Собравшись быть в ванной вечно. Ни за что не выходить!..

Ночью на полу возле стола глаза его серебрились, как лягушки. С кровати смотрела жена. Откидывалась, под голой рукой катала голову. Как попало, точно переломанные, разбросались по кушетке Манька и Катька...

Завгар Мельников, подмигивая своей банде, ставил Серова на грязнуху. С четвертым разрядом Серов мыл ходовую часть, коробки передач. Иногда доверяли карбюраторы.

Карбюраторщица, сопя, разглядывала поданный карбюратор - как разглядывают в руках брезгливые повара непромытые почти. Серов косо смотрел в сторону.

Когда оставался дома один, перед работой во вторую - упрямо пытался дописать рассказ... Концовка не давалась. Всё было не то, не так. Хотя и написал предварительно план. И вроде бы все в нем продумано, выстроено. Логично. Но нет - никак.

Клал голову щекой на рукопись. Лежал с растекшимся взглядом.

Заставляя себя, пересиливая, ехал в центр, под плащ надев выходной костюм и галстук. Возле кучки торфа на сыром дымящемся пустыре все так же работал белоголовый человек в телогрейке. Точно и не уходил никуда за эти дни. По-стариковски щадя себя, чуток только осаживаясь, набирал в лопату. Прицельно кидал. Покидав минуту-другую, зависал на лопате, оглядывая работу. Снова щадяще осаживался с лопатой. Кидал... Серов бросил окурок, откинул внутрь стеклянную дверь.

В который раз уж он приходил к ним в редакцию, в который раз видел взвешивающиеся жиденькие линзочки очёчков Зелинского, видел, как, узнав, тот поспешно откладывает вставочку на бутылочку и аж потрясывается весь, развязывая тесемки на его, Серова, папке, перед этим мгновенно выхватив ее из стола... в который раз видел все это - и все равно становилось муторно, тошно.

Сидел у стола, ждал. Над столом, в черненьком удушье нудно висело сравнение всего этого с зубной болью. С ожиданием ее.

- Вот вы в очередном своем опусе, которым осчастливили нас, пишите, Серов... "Длинношёрстная, легкая сука бежала прямо-боком-наперёд"... Мм?

Над прозрачненькими стекляшками стояли фильдекосовые глаза.

- Что же вы, Геннадий Валентинович, только это и вычитали из всего рассказа?

- Нет, вы нам объясните, Серов, как это можно бежать: прямо... боком... да еще наперёд!

И он словно пошел крутить рули очечков вправо. К еще двум сотрудникам отдела прозы. Склоненным над бумагами и солидарно поматывающим головами: ну, Серов! Выдал опять, с ним не соскучишься, нет!

Серов вскочил.

- Вот, вот как бегают собаки прямо-боком-наперёд! - Нагорбившись, он мелко пробежал прямо-боком-наперёд. Мельтеша руками как лапками. - Вот, вот, если вы не видели никогда!

Сотрудники непрошибаемо, самодовольно смеялись. Серьезный Зелинский протирал очки. Крутил ослепленной, как оскопленной, куриной головой.

- Пишите просто, Серов. "По огороду бежала сука..."

- По какому огороду?

- Ну, по дороге там... По деревне... Не знаю как у вас там!

- Да ведь скучно это всё, скучно. Муторно! Все эти очерки... жалкие фотографии... все эти синюшные трактаты с потугой на философию. Вся эта дутая значительность, фундаментальность, где всё художественное (художественность) на уровне "искринок в глазах", этих, как их?.. "теплинок", "печалинок"... "Придуринок!"... А? Ведь всё затерто давно. До дыр, до мяса, - выталкивал Серов давно назревший манифест.

Его с презрением прервали:

- Когда нечего писать - пишут х-художественно! - И снова поставили ему фильдекосовые глаза с дрожливенькими подбутыльицами: - С цветочками, с виньетками, с благоуханием!

Уже откровенно - сотрудники ржали. Один с настырным деревенским чубом, до укола, до боли похожим на новоселовский, другой - с замятым мочалом на треугольном, можно сказать, интеллигентском черепе.

Серов дернулся к столу с намереньем схватить папку. Зелинский рукой руку отстранил. С "прямо-боком-наперед", конечно, только разминка. Главное впереди. Он раскидывал листки на столе, близоруко внюхивался в них, находил и победно вскидывал очёчки к Серову - требуя "объяснить". Серов ходил, защищался, начинал горячиться, спорить и даже под давно закаменевшими висюльками Зелинского, под тяжелым хохотом от двух столов, упрямый, глупый, не хотел никак понять, что рассказ его, собственно, давно убит, изничтожен. За-ре-зан... Литераторы умолкали. По одному. Злились на бестолкового.

Серов начал сгребать со стола листки. Понес их, как побитых птиц. Загораживал собой на свободном столике у двери...

- Не обижайтесь, Серов. (Серов молчал.) На обидчивых воду возят... Мы с вами работаем... Приносите другое... - Чернильно-фильдекосовый вернулся к своим бумагам, продолжил макать вставочку в пузыречек. Как бы напитываться чернилками. Он - Чехов и Бунин сегодня! А заодно и - Белинский с Чернышевским! Не меньше!

На воздухе, бросив за собой дверь, Серов кинул папку на скамью. Опять жадно курил, выставив избитые глаза дымящемуся пустырю.

Возле белоголового старика была уже новая, будто с неба скинутая ему кучка. И он покорно ковырял ее, словно богом назначенный нескончаемый свой урок.

Поздно вечером, выглотав с кем-то просто темным бутылку в подъезде, Серов, маньячно фонаря, разглагольствовал у Новоселова. В его комнате. Почти без перерывов дергал из сигаретки. "...Ведь все эти Зелинские... все эти... Там, кстати, сидит один. На тебя похож. Чубом. Вы с ним из одной деревни. К слову это. Да. А если серьезно: ведь кто сидит по редакциям, Саша? Кто пробавляется от рецензий? Неудавшиеся писатели. Они сами не могут опубликоваться. Несчастные, жалкие люди. Измученные завистью. Профессионально, навечно. Измученные своей графоманией. Маниакальностью. Тоской. Разве такой у в и д и т, р а з г л я д и т? Он заранее предубежден. Стоеросов. Полосат. Он же шлагбаум!.. Ну ладно, на переезде, ладно - поезд может пройти. Нужен, необходим. А этот-то выскакивает где угодно. М-минуточку! - и руку стоеросово на десять метров поперек!.. Обойди такого..."

Новоселов хмурился. Глядя на Серова, вообще на таких как Серов, он почему-то всегда вспоминал... падающие бомбочки... У них это было, в городке. Когда затор бомбили на Белой. В раннем детстве... Поразило его тогда - как падали бомбочки. Казалось, они в лёд точно садились. Как утки на воду. И через долгую секунду слышались глухие вспарывающие удары. И затор, как вредный старик, передергивался. А самолет уже зудел, разворачивался на новый заход. И снова - будто просто трепетливые утки вместо свистящих бомб... Новоселову часто виделось такое несоответствие между падением и приземлением... Он смягчал удары...

- Сережа... почему ты пьешь?.. - нужно было, наконец, спросить только об этом одном. Прямо. Глаза в глаза... Вместо этого Новоселов долго, трудно говорил, что не надо было уходить с работы, даже во вторую, о собрании, где разбирали Серова за вытрезвитель, что Хромов, Мельников в гараже, сам знаешь...

Серов уводил ухмылки, презрительно хмыкал: Хромов! Мельников!..

Через час, трезвый, злой, дома он опять увидел лошадиное лицо, опять как большой муляж вывешенное в пространстве комнаты. Ну сколько ж можно!.. Сразу прошел в ванную. В туалет. Сидел на краю ванночки, покачивался. Среди пламенных приветов как бы от тещи. Розовых, голубых. Неистребимых на веревке. Вечных. Виноват был весь мир. Виноваты были все. Кроме него, писателя-пьяницы Серова. Ды чё-орыный во-о-орын! Э-ды чё-о-орный во-о-оры-ын! В дверь застучали. Заткнись! Дети спят!..

11. Всё началось с собаки Джек.

...До пятого класса Маленький Серов учился только на пять. Был послушен, аккуратен, прилежен. В запоясанной его обширной гимнастерке ножки в брючках побалтывались как язычки, подвязанные в колоколе. В свободное время он кувыркался в гимнастической секции, был приведен и записан матерью в две библиотеки, два года во Дворце пионеров точил упорно ракету... Все началось с Джека. С собаки Джек. Джек оказался закоренелой дворнягой. Но, видимо, получил благородное воспитание, потому что у него была личная тарелка. Да, железная тарелка, бывшая когда-то эмалированной, мятая и обитая сейчас до щербатин, до обширных чернот. Он сидел под старым, вросшим в землю буком, на тротуаре, в прозрачном кóпящемся солнце от заката, с этой тарелкой, как нищий с кепкой. Самозабвенно закатывая глаза, вылаивал одиночным прохожим свою старую, собачью, израненную душу. Прохожие как натыкались на него. С какими-то пугающимися оглядываниями, хихикая, точно разыгранные кем-то, пятились и торопились дальше, покачивая головами: да-а... А пёс все лаял, взывал... Откуда он появился тут? Откуда пришел сюда, в эту тихую, в деревьях, схваченную сейчас закатом улицу? Маленький Серов никогда его не встречал здесь... Какой-то дурак сыпанул ему семечек и долго хохотал, уходя, наблюдая за унылой мордой пса, устало нависшей над этими дурацкими семечками... Маленький Серов простукал по черепаховому булыжнику через дорогу и сказал: "Чего лаешь? (Подумал, как назвать.) Джек? Пошли!" Джек тоже подумал. Подхватил тарелку и пошел за Маленьким Серовым. Можно сказать даже - броско, трусцой побежал, но скоро перешел на переваливающийся шаг, устало капая голодной слюной с тарелки...

Маленький Серов жил на втором этаже тяжеленького, бывшего купеческого кирпичного дома, где на первом этаже и сейчас был маленький магазинчик и парикмахерская. Двора у дома не было. Темная лестница скатывалась со второго этажа к расплюснутому свету в низких дверях, раскрытых прямо на улицу. Проснувшись рано утром, Серов сразу подбежал к окну. Джек был на месте, спал на теплом, уже осолнечненном булыжнике тротуара, через дорогу, у стены дома, рядом со своей тарелкой. А через час, выставив тарелку, лаял, собрав небольшую толпу. "Цирк какой-то!" - нервно передергивались у окна Мать и Дочь. "Его Джеком зовут! Джеком!" - бегал от окна на кухню, где варил кости, Серов. "У него умер, видимо, хозяин", - торопился с кастрюлькой к двери. Дочь и Мать хмурились. Они не узнавали Маленького Серова.

Маленький Серов копил на велосипед. Он хотел гоночный. С рогатыми рулями. За каждую пятерку Мать и Дочь выдавали ему по пятнадцать копеек. Программа была рассчитана на четыре года. К окончанию десятого класса. Маленький Серов стал отчекрыживать от школьных завтраков. На кормежку Джеку. Был быстро уличен, натыкан в контрольные цифры. Отруган. Мать и Дочь стали сами вносить за завтраки. Еженедельно. С появлением этого Джека мрачно смотрели, как Серов отсчитывает монетки от накопленного... "Когда этот Джек уйдет? - тяжело, как про человека, начинала Гинеколог. - Я тебя спрашиваю!" "Уйдет..." - опустив глаза, тоже как про человека, говорил Серов. Собирая в кулачок всю волю, обходил Гинеколога как темную накаленную тумбу. Спешил в кулинарию. За куриными головами. Джеку нравился суп с куриными головами, и это было дешево. "Ты завонял тухлятиной всю квартиру!.. Уйдет он или нет?!" - "Уйдет..."

Теперь Джек был сыт. Но по-прежнему почему-то продолжал свой аттракцион, по-прежнему лаял над тарелкой, собирая людей. И всё всегда было одинаково, люди сначала хихикали с легким испугом, потом, посмеиваясь, шли своей дорогой. А Джек все тоскливо взывал к ним. И Маленькому Серову становилось почему-то уже нехорошо, неудобно за Джека. Стыдно. Нужно было как-то увести его с тротуара. Чтобы он жил хотя бы в подъезде. Чтобы не лаял он больше, не плакал, не просил... Из старого одеяла, данного соседкой, Маленький Серов сшил тюфячок. Мягкий, теплый. Вынес его на лестницу, постелил возле своей двери. Сбоку. Приведенный Джек выпустил тарелку, обнюхал тюфячок и лег, покойно расправляя лапы, положив голову на них. В этот день он не лаял. На другое утро, содрогаясь от злобы и отвращения, половой щеткой Гинеколог начала надавливать, начала шпынять мягкого спящего пса. Джек вскочил, подхватил тарелку, бросился к лестнице. Выпущенная тарелка гремела, скакала впереди него по каменным ступеням вниз. Следом полетел выпинутый тюфяк... Маленький Серов постелил тюфячок на тротуар к стенке дома, где и было место Джеку. А это уже был вызов. Вынесенный на улицу. Получалось, что Джек обзавелся хозяйством - тюфяк у него теплый, тарелка. Что все это надолго. И напоказ. Да и пёс к тому же, глупый, не теряя ни минуты, начал петь прохожим - свое, жалостливое... "Это невозможно! Это ад! Ужас!" - ходила, цапалась за виски Дочь. На диване красно сопела Гинеколог.

Вечерами Маленький Серов и Джек, стараясь не смотреть на окна напротив, прогуливались вдоль дома, где нашел пристанище Джек. Маленький Серов ходил, удерживая руки за спиной. Джек удерживал зубами тарелку, как, можно сказать, шляпу. О чем-то разговаривали... "Нет, это невозможно, невозможно! - ходила, стукала кулачком в кулачок Дочь. - Он позорит нас, позорит! Мама! Откуда такое упрямство, откуда!" "Успокойся, Элеонора. Я позабочусь об этом Джеке!" Гинеколог знала уже, что делать.

Еще издали Маленький Серов почувствовал неладное. Отброшенная чашка Джека валялась у стены. Собаки рядом не было. Серов побежал. "Джек! Джек!" Метнулся к подъезду. "Джек! Джек!" Запрыгал по ступенькам лестницы. "Джек!" Спускающаяся соседка остановила его, быстро зашептала: "Не ищи своего Джека, Сережа. Санэпидемстанция была. Бабушка твоя привела. Усыпили. Увезли". Серов, как немой, мотал головой, не веря. "Ну усыпили, понимаешь? Кинули мяса, и он уснул... Хорошо хоть не из ружья..." Видя, что мальчишка весь напрягся и задрожал, быстро успокаивала: "Ну, ну, Сережа! Будут у тебя еще собаки, будут!" Поспешно стала спускаться вниз, к свету. Просвечивалась, оступалась кривыми черными ножками... Маленький Серов оглушенно сидел на верхней ступеньке. Портфель валялся на середине лестницы. От света в подъезд вмотнулась какая-то личность. Стояла в темный загнутый профиль, покачивалась, расстегивала ширинку. Точно ударяясь, пыталась опереться на шипящий сверкий прут... "Гадина!" Маленький Серов плакал. "Гадина!"...

Через неделю Гинеколог втащила в квартиру велосипед. Топталась с ним в коридоре, как корова с седлом, держа его по-бабьи неумело, не знала куда поставить. Велосипед был дамский, с защитной сеткой на заднем колесе. Маленький Серов еще ниже склонил голову за столом. Расплывался в слезах, дрожал раскрытый учебник... "Иди, покатайся", - угрюмо сказала Гинеколог. Серов встал, повел велосипед к двери. Так же вел его по улице, не садился, не ехал. Закатил в городской парк. О ствол дуба бил, зажмурив глаза, подвывая, плача. С накатом, с накатом! С маху!.. Дома Серов стоял, опустив голову, удерживая в руках велосипед. Колеса свисали как ленты... "Та-ак..." - протянула Гинеколог. Ласково приказала лечь. Лег. Под свист ремня дергался на диване. И в исходящих его слезах, в боли его вдруг начала выныривать истина. Истина! Да ведь боязнь всех этих взрослых - это боязнь своей свободы. С в о б о д ы! Ведь есть же она в тебе, есть. И ты - ее боишься. Они же знают, что ты ее боишься, поэтому и гнут, унижают, топчут. Да надо бить их велосипеды, ломать им все, крушить! Да что она тебе может сделать, старая эта туша, больше, чем уже делает? Ну бьет вот сейчас, бьет! Так ведь и ответ скоро получит. Ну в колонию? Так убежать! Из школы? Да черт с ней школой! Кто обрел крылья, того не обломаешь. Не-ет. Пусть бьет. Пу-усть. И ведь столько лет в плену был! Да пошли они все к дьяволу! С дивана Серов вскочил другим человеком. Застегивался. Слезы бежали. Посмеивался. Отчаянно поглядывал на испуганного Гинеколога...

12. Дежурство Кропина.

Как всегда пружинно, с удовольствием выкидывала себе прямые красивые ножки Вера Федоровна Силкина, прохаживаясь возле своего стола в своем кабинете. Ручки были сунуты в кармашки жакетика, плечики - остры.

- ...Д-да! - делала она ударение на начало "да", - Д-да, Дмитрий Алексеевич, мы должны иметь точную информацию, мы должны быть в курсе, д-да! Вы, как коммунист, не можете не понимать это. Д-да!

От неожиданности, наглости, от обыденной какой-то простоты предложенного Кропин только раскрывал и закрывал рот. Хлопал, можно сказать, ртом... Заговорил, наконец:

- Почему вы... вы именно меня определили на роль фискала? Почему именно на мне остановили свой выбор? Вам... вам Кучиной мало? Сплетни? - Кропин уже рвал узел галстука. - Что же... у меня на морде, что ли, написана готовность к таким услугам?

- Ну-у, это вы уж!..

- Да, да! Почему?.. Почему вы привязались именно к этим парням? Этим двум? Из всего общежития?.. Ну, хорошо, один пьет, хорошо, допустим, но другой-то чем вам насолил, чем?.. Вы знаете мое отношение к ним, особенно к Новоселову... И вы - мне - такое предлагаете?.. Да это же... это же...

- В рамках, в рамках, Дмитрий Алексеевич! - Силкина перекидывала, хватала бумажки на столе. Словно блуд свой. Умственный, постоянный. Сладко мучающий ее. Выкинуть его стремилась на стол, передоверить рукам, чтобы запрятали они его от Кропина в эти бумажки. Чтобы не видел он, не догадался... - Я ошиблась в вас. Очень ошиблась. Мне урок. Вы ведь чистенькими все хотите быть, без единого пятнышка, без соринки... - Руки блудили, блудили на столе. - Хотя в 37м...

- Замолчите! - Кропин ударил по столу кулаком. Вскочил: - Слышите!.. Вы в горшок еще делали, уважаемая Вера Федоровна, в горшок, когда мы...

- А-а! - махнула рукой Силкина.

К двери Кропин шел содрогаясь, дергаясь. Как какая-то неуправляемая механика. С ходу споткнулся о порожек, снес каблук. Хотел наклониться, поднять, но от стола пырнула ухмылка. Захлопнул дверь.

Шел болтающимся туннелем, оступаясь облегченной ногой. Как на ограде придурки, скалились люминесцентные лампы. Двери были одинаковы, без названий. Двери были как замазанные рожи. Кропин подошел, застучал в одну. Дверь не отмыкалась. Открылись две с боков и три сзади. "Где у вас сапожник?" Заклацали замками. Хромал дальше. Туннель длинный. Ничего. Застучал. Грубо. Развесились. Опять с боков, сзади. "Где сапожник?" Поспешно закладывались английскими. Дальше шел. Упрямо колотил. "Где сапожник, черт вас задери!.. Сапожник где?!"

В обед вяло ел, накрылившись за тумбочкой у самого стекла. Опять водило у общежития, раскачивало, болтало длинную седую занавесь дождя. Бутерброд был тугомятен, сух. Буфетный, с кудрявым сыром. Кучина подсунула помидорку. Отмахнулся, не взглянув даже. Давился дальше, запивая изредка чаем. Увидел Серова, вышедшего из лифта. Сразу заспешил навстречу, отирая губы платком. Спросил о деле, о позавчерашнем разговоре. Обегáл взглядом отрешенное бледное лицо парня.

Серов молчал. Ему вспомнилось то время, когда этот старик только пришел сюда работать. На эту вахту. Три года назад. Посадили его тогда между двумя старухами за стол у входа. И тот не подозревал даже, что посадили на подлую конкуренцию. Потому что кто-то из троих должен был уйти. Один или одна. Старуха, что слева сидела, до обеда была молчалива, недвижна. Будто стул в чехле. После обеда первый раз хлопнула. Ртом: "Дурак!" Старик испуганно повернулся к ней. Однако старуха словно закусила тайну. Беззубым ртом. Странная женщина. Чуть погодя - опять: "Дурак!" Точно беспенный хлопок из бутылки с шампанским. Ему, что ли, она это говорит? Сидящая же справа приклонилась и забубнила. Ему прямо в ухо. Притом неостановимо. К вечеру Кропин только плаксиво вскрикивал: "Сплетня! Замолчишь ты, а? Замолчишь?" А слева все хлопало. Уже без остановки: "Дурак! Дурак! Дурак!" - Точно попугай пропадал, слетев с катушек...

Глядя сейчас на Кучину-Сплетню, уже запрятывающую улыбочки свои, жестоко неразделимую, единую со всей этой железобетонной непрошибаемой общагой до неба... Серов с горечью только думал: зачем ты влез сюда, старик? Для чего?..

- Ну, Сережа? Говорил с Женей? Что решили? Ведь комната восемнадцать квадратов. В футбол можно играть. Жогин опять сгинул куда-то, только Чуша, а я к Кочерге... Давно зовет. А, Сережа?..

Серов боялся только одного - не зацепить старика перегаром. И принимая с потом проступающий стыд Серова за нерешительность, колебание, Кропин убеждающе заговорил, как казалось ему, о главном для Серова:

- И платить, платить не надо, Сережа. Так же все будет - я сам. Я знаю, вам туго сейчас. Потом рассчитаешься, Сережа. Разбогатеешь, как говорится, - и...

- Нет, Дмитрий Алексеевич... Нельзя это... Не нужно...

- Сережа, ведь я от души... Ведь ты тут...

- Не надо, Дмитрий Алексеевич... Прошу вас. Спасибо, но не надо.

Склонив голову, Серов двинулся к стеклянной коробке. На выход.

Кропин напряженно сидел на своем стуле, пылал. Сплетня сунулась к нему, забубнила...

- Замолчишь, а-а? Замолчишь? - плачуще выкрикивал старик. - Сплетня!!

Пока поднимался последним тяжелым лестничным пролетом к Кочерге, с улыбкой думал, будет ли сегодня выпущен кобелек с челкой. Взобравшись, навесил на угол перил сетку с продуктами. Стоял на площадке, пустив руку по перилам, от удушья тяжело вздымая грудь. Шейная артерия ощущалась острой трубкой от двух слипшихся в груди черных камер, воздух через нее не шел, не прокачивался...

И вот он выбежал ходко. Стриженый кобелишка с челкой, а ля Гитлер. Не приближаясь, ритмически-тряско обежал площадку и после неуверенного приказа старичка из двери "Дин... это... на место" так же убежал обратно в квартиру, взбалтывая челкой и ворча. Выказал-таки Кропину. То ли вредность свою, то ли, наоборот - приветливую преданность. Не понять. А старичок медленно прикрывал дверь, довел ее до застенчивости щели и остановил. Как в смущении опустил глаза... "Вы бы зашли к нам, - сказал Кропин, - чайку попьем, познакомимся. Чего одному-то там, целый день..." - "Спасибо, зайду", - ответил в пол старичок. Медленно убирал щель. Убрал... Странный. Из деревни, что ли, выписали? К Дину этому, к барахлу? Так не похож на деревенского - те-то больше общительные. Странный старичок. Кропин отомкнул дверь, вернулся, снял сетку с продуктами.

В крохотном коридорчике обдало затхлым, непроветренным, застоявшимся. Включив свет, ворочался в тесноте, ругая себя, что никак не может собраться и расправиться с этими ворохами одежды вокруг. Стаскивал плащ, насаживал на рога вешалки шляпку. Зачесывая рыжевато-белесые кучеря... остановил расческу. Испуганно вслушивался в тугую, скакнувшую из комнаты тишину. Проверяюще вскрикнул: "Яков Иванович!.. Это я!.." Секунды рассыпáлись и рассыпáлись. И как-то закидываясь, словно с краю земли, из комнаты донесся давно уставший, как пережженный сахар, голос: "Слышу, Митя... Здравствуй..." И добавил всегдашнее: "Раздевайся, проходи..."

13. Кочерга Яков Иванович в 1939-м году.

...Дурацкий этот чернильный прибор откуда-то притащила лаборантка. Наверняка графский какой-нибудь еще или княжеский. Фамильное древо, увешанное именными, зачерневшими от старости бубенцами и бубенчиками. Здесь, на кафедре, на канцелярском замызганном столе Кочерги выглядел он вроде магазина. Магазина "Гужи и дуги". С теми же колокольцами и бубенцами от пола и до потолка. Макая, Кочерга старался не задеть всего этого позванивающего антиквариата. Нужно сказать, чтобы унесла. Просил ведь обыкновенный. В графе "кафедра" (количество членов) твердо поставил "8". Макнул перо. Снова смотрел на всю эту дрожащую медную художественность, которую, казалось, тронь чуть - охватится-зазвенит вся разом. Жалко, моляще. Только бы не трогали, не тревожили. Да-а, где теперь вы, бубенцы-бубенчики? В какой земле лежите?.. Нужно сказать, чтоб унесла. Ни к чему. Советский институт, кафедра. Смешно.

Дошел до графы "профессора", написал: Качкин Афанасий Самсонович... Да, Самсонович. Самсон. Не меньше. Профессор-автомобилист Качкин... Но как старое сидит в стором, узкое в узком - так, видимо, и подбирается с возрастом боязнь. Боязнь широты, неспособности охвата, инстинктивное самоограничение всякой своей мысли, свободы. Это - Качкин. Выученность у него уникальная, усвоенная когда-то прочно, в голову уложенная навечно - из него ее не выбить молотом. Но и только. Теперь больше - автолюбитель. Головы уже нет. Голова постоянно под колымагой. Наружу только ноги. Во дворе института. И рядом - дворник Щелков. Висящий на перевернутой метле - как на деревенской превосходительной своей опоре. Который объяснял любопытствующим: "Нам бы сёдни ее только со двора вытолкать - двести дади-им. Верно, Самсоныч?" - "Верно, Ваня, верно! - хрипел из-под авто автогонщик. - Только за ворота, а там - дуй до горы, в гору наймем!.."

Пришла улыбка. Виделось, как Щелков сумасшедше дергается, крутит рукоятку в передке колымаги. А Качкин, вставив длинную ногу в кабину, под руль, давит. Старательно надавливает. Вся ошпаклёванная колымага начинает трястись как издыхающий леопард. Профессор и дворник скорей лезут, чтобы успеть газануть, пока "леопард" не рухнул... Какие тут лекции? Лекции от и до - и накрылся профессор золотушным кузовом. Опять во дворе. И только друг Щелков показывает любопытным: вот они - ноги! Ноги профессора!..

Когда вписывал дорогое учителя имя, рука, стараясь вывести буквы красиво, с любовью... вдруг дрогнула. Почему-то обмер, как первоклашка, торопливо стал подправлять. Еще хуже. А, черт! Зачеркнул всё. Снова медленно вывел: Воскобойников Степан Михайлович... Но зачеркнутое лезло к вновь написанному, боролось с ним. Глаза в растерянности метались по строке...

И опять засосала тревога. Прошло полторы недели после дня рождения Степана Михайловича, вроде бы - всё, обошлось, дальше можно жить, - а страх не проходил... Ведь то, что сказал тогда за столом опьяневший юбиляр - сидело в каждом из кафедрантов. Подспудным, загнанным в подсознание, в темноту, но сидело. Зачем он вытащил всё на свет? Ведь он ослепил их! Ослепил как шахтовых лошадей! Которых вдруг вывели из темноты на волю... Кочерга отложил ручку, повернулся к окну, ничего не видя в нем, не понимая.

Вошел на кафедру Кропин. В габардиновом плаще, весь исстеганный дождем. И остановился. Шляпу как-то нищенски держал в руках, точно не решаясь идти дальше. И, увидев теплую, открытую голову его, и сырые эти, холодные, длинные прочерки по плащу - Кочерга похолодел. Вот оно! Но забормотал - как спасаясь, надеясь еще, не веря:

- Здравствуй, Митя, здравствуй, давно жду, почему опоздал, где был, почему не сказал?..

А Кропин подошел к столу, кинул шляпу на макушку этого прибора, точно всю жизнь только и делал это. Потом сел. Барабанил пальцами, отвернув лицо от Кочерги. Подбородок его корёжило, дергало.

- Ну? Митя. Ну? Говори же! Говори! Что же ты? Что случилось, Митя! - уже знал, чтó услышит, а все бормотал и бормотал Кочерга.

И вздрогнул от заклёкнувшегося в слезах, красненького голоска, улетевшего куда-то к потолку:

- Степана Михайловича арестовали! Вот что случилось! Арестовали!..

- Погоди, погоди, Митя! - Кочерга закрывал глаза, защищался растопыренной пятерней. - Погоди, спокойно... ты...

- Что "годить", что "спокойно"!.. Как мы смотреть теперь будем друг другу в глаза? Как работать? Ведь среди нас Иуда-то. Среди нас, Яша!..

Дальше Кропин глухо, зло рубил, членил весть. Ворон приехал ночью. Как всегда у них. Управились только к утру. Рылись. Перевернули всю квартиру. Увезли. Позвонил Иванов. Сосед. Понятой теперь. Его жена помчалась на дачу к Воскобойниковым. К Марье Григорьевне. К вечеру, наверное, и привезет ее. Вот. Всё.

И появился Зельгин. Зеля.

- Правда?..

Кочерга и Кропин переглянулись.

- ...Да в ректорате, в ректорате! Крупенина сказала!.. Ну?.. (Кочерга опустил голову.) Та-ак...

И забегал Зеля, и завзмахивал руками, и застенал: надо же уметь, уметь пить! А ты, ты что бормотал! Что! Кто Иуда? Где Иуда? Полный вагон, полный вагон! Люди едут, едут! Слушают! Уши, уши! Вокруг, везде! Тысячи, тысячи ушей! О, господи!..

Левина, увидев три разом повернувшиеся к ней головы, остановилась и побледнела. Словно напоролась на давно известное ей. Пятилась уже, мечась взглядом, хотела выйти и закрыть дверь, но Зеля бросился, чуть не насильно потащил ее ко всем, на ходу объясняя, вдалбливая ей, как тупице, что случилось сегодня. И бросил ее у стены на стуле, как все ту же тупицу, убежав обратно. К Кропину, к Кочерге. Однако Левина вытирала пот со лба и опять поворачивала голову к выходу. Точно стремилась юркнуть за дверь...

Такое поведение Левиной удивило Кочергу, показалось странным... Словно она знала обо всем, давно знала, знала р а н ь ш е... Тогда... тогда вопрос: откуда?.. Кочерга не успел додумать - дверь открылась опять. Быстренко на этот раз. Прошел к столу, на чернильный прибор уставился.

- Это что за бандура? - И забыл о приборе, и вопросил: - Это как понимать, товарищи?.. - И слушал риторический свой вопрос. Опять словно бычьими своими глазами. - Как? До каких пор это будет продолжаться?..

И все снова подхватились, заспорили, перебивая друг друга. Кропин доказывал, что надо идти к ректору, к Ильенкову, Кочерге, самому, немедленно! Нет, нет! без толку, без толку! - горячился Зеля, - знаем, знаем ректора, знаем! Говорильня! Мельница! Коллективно надо, коллективное письмо! Вот! В НКВД! В правительство! В ЦИК! Куда угодно! Только не сидеть, не ждать!.. Да что ЦИК твой! Что ВКПб! - уже орал Быстренко, - как это понимать, я вас спрашиваю! После всего, что говорилось на съезде? После таких заявок? Зеля тут же задолбил его: а так и понимать! правый уклонизм! правый уклонизм! началось, дорогой! началось! давно не было! отдохнули!..

Кочерга не мог сосредоточиться. Раздражала уже эта перепуганная солидарность кафедрантов. Это походило на тихую панику. В стане заговорщиков. Злило это. Кочерга угрюмо говорил, чтобы расходились. И в этом тоже было что-то от полицейщины, демонстраций, заговоров, - он уговаривает п о - х о р о ш е м у. Чтоб господа, значит, б е з э к с ц е с с о в. И это тоже злило, и "господа" не расходились, опустошенно сидели кто где. И с новой силой начинали галдеть, спорить.

Глаза Кочерги все время вязались к чертовому этому чернильному прибору на столе. В голове у Кочерги вдруг нелепо заметалось из Гоголя: "Эх, тройка, птица-тройка! Кто тебя выдумал?" И представилось: он, Кочерга, наматывает от этой чернильницы, что называется, вожжи на кулаки. Бубенцы в нетерпении позванивают. - И со столом, и с игогочущими кафедрантами за спиной, да по всей России - вскачь!..

Кочерга поспешно полез из-за стола. Встал у окна. Спиной ко всем. Лицо боролось с ударами смеха. Истерика. Натуральная истерика. Точно. Крутил пальцами над головой, что-то бормотал о лаборантке. Зеля кинулся за дверь, тут же привел ее. Кочерга смотрел на девчушку в великом халате черного цвета, ничего не понимал, не мог вспомнить... отправил, наконец, узнать в кабинете ли Ильенков.

Стали ждать. Кочерга спросил о Колюжном. Начали узнавать друг у друга: где? где он? На работе? Был ли? Видели ли? Избегали напряженно вытянувшегося лица Левиной. И опять разом забыли и про Левину, и про Колюжного, и про их отношения, и про вопрос Кочерги. Испуганно слушали себя. Торопливо промаргивали ресницами. Словно черное изгоняли из глаз, черноту. И некуда было от нее деваться.

Вместо лаборантки спиной судорожно вталкивался в комнату Качкин. Повернулся с напряженным, испуганным лицом. Сразу понял - правда...

Перед всеми сидел на стуле, в колени уперев стариковские тощие кулаки. С нелепым видом деловитости, глубокомыслия. Вдруг потянул из брючного кармашка тяжелые часы на длинной цепочке. Показывал всем этот хронометр как вскрытую раковину. Показывал. Словно забыв слова, стукал ногтем по стеклу. Показывал. Стукал...

Кочерга спросил, что, что он хочет сказать?

- У него через пять минут лекция... Да... Ровно через пять минут... - Ноготь стукал по стеклу: - Он должен быть на лекции... Ровно через пять минут лекция... Да...

- Не надо, Афанасий Самсонович, - просил его Кочерга, - успокойтесь. Пожалуйста...

Но часы - уже захлопнутые, опущенные мимо кармашка, - упали вниз. Покачивались длинно на цепочке у пола. Словно забытая слюна старика-маразмата... Кропин наклонился, подхватил их, вложил старику в ладонь. Замороженный Качкин не шелохнулся. Всем стало еще тяжелее. Жалко было и Качкина, и самих себя.

Незамеченной вошла лаборантка. Стояла у порога...

- Яков Иванович, ректора нет... Он был, но сразу уехал... Там только Крупенина... Секретарь... Она и сказала...

Точно для закрытия собрания Кочерга поднялся, одернул пиджак. Но все равно отворачивался от всех, уводил лицо к окну. Говорил глухо, с остановками. Кто может работать, пусть идет работает. Если нет, то нужно отпустить группы. Старостам скажите. Студентам не надо. Ничего не надо. А к Ильенкову - я сам. Буду ждать. Не приедет - значит завтра. С утра. Никаких делегаций, писем. Я один. Идите, товарищи. До свидания...

Опустился на место. Колокольцы над столом вздрагивали, тонюсенько позванивали, сотрудники передвигались у стола, собирали что-то свое, уходили к двери, размываясь в пятна - каждый словно тихо оставил свой черный колоколец над столом... И осталась вся эта розвесь Кочерге. Ему одному. Словно резко увеличилось всё, придвинулось к глазам - как какой-то разорванный, зачерневший колокольни звон... Кочерга сжимал, тер виски, закрывал глаза.

...Даже если на минуту только предположить - на минуту! - что это он? Пальцы слепо ползали, искали по холодному атласу одеяла, оступались, прощупывали стежки. Шлепанец готов был соскользнуть с ноги, раскачиваясь у пола. Этот, так сказать, ирландский забастовщик, этот старик пойдет и начнет стучать на такого же старика, как сам? Голове было на подушке низко, взгляд Кочерги блуждал под потолком в вязкой тени абажура. Даже пусть соперники были они когда-то в науке? Забудет об этике, чести, о с т а р о й их этике и чести, которые нам и не снились - и пойдет?.. Да никогда! "Опять с ногами!" - пропахнуло холодно вдоль кровати. Такое же атласное, стервозное, как и под пальцами, недающееся. С "ногами". Кочерга опустил шлепанец на пол. Зинаида металась, хватала какие-то тряпки. Точно в соседней комнате уже горело. Сомкнутые веки Кочерги подрагивали. Вылетела из спальни. Рыжий, вздрогнул в абажуре свет.

В гостиной забасил Отставной Нарком. Потом Андрюшка начал топать. Старательно шмякать сандалиями по паркету. Строевым. "Тяни носок, красноармиец Андрюшка!" Кочерга закрыл глаза. Словно так можно было не слушать. Мучая себя, копил и копил вопросы. Теперь к Зельгину. К Зеле. Видел его закинутое вдохновенное лицо. Когда он читал курс студентам. Лицо словно светилось. Как ниспосланное студентам небесами, где одно только божество - Наука. Мог вот такой? Если мог, то зачем, для чего? Цель какая? Словно ледяная вода набиралась. И не в котелок, не в ведро даже уже, а в расшлепнутый здоровенный таз. И ты голый, разъедаемый мылом, ждешь. Когда вода эта наберется. Ты должен опрокинуть ее на себя. Ледяную. Окатить всего себя сверху. И тогда уж только, задохнувшись, приплясывать и хрипеть в радости, в очищении: да нет же! не-е-ет! не Зеля!..

Кочерга передернулся. Завел руки за голову. Глаза таращились на пыльный, млеющий под абажуром свет. Ну а если Быстренко? Николай? Даже если он спорил часто со стариком? Был не согласен, часто в корне не согласен с ним? По-бычьи выпучивал свои глаза? Как наиглавнейшие свои аргументы? Да и старик в долгу не оставался, долбил Быстренку порой с чувством и от души? И что же, перевести эти споры в донос?.. Чепуха-а...

Фамилию же "Кропин", фамилию верного друга, Кочерга вообще не подпускал к себе. Чуть только выглянет из-за угла - цыц на нее - и исчезла она. Тогда остаются... Левина и Колюжный. Вернее - Колюжный и Левина. Так будет правильнее. Да, именно так: Виталий Колюжный и Маргарита Левина.

Ведь был вопрос, шутливый вопрос представителя Наркомпроса, а именно: не обижает ли товарищ Кочерга своих сотрудников, не давит ли, не мнет ли? И был поспешный, какой-то радостно сорвавшийся выкрик Колюжного: "А что, товарищи! Давайте развенчаем нашего уважаемого завкафедрой, выведем на чистую воду. Возможность есть! А?" И захохотал. И в глазах метался радостный испуг. Так скидывают царей, владык. И всем стало неудобно, стыдно. И тише стал смех Витальки в пустоте, поспешно сам себя съедал... Такое срывается с языка, когда человек ждет, долго ждет, очень сильно хочет, нервишки не выдерживают, сдают, раскрывается человек, хоть на миг, а сдернет одежонку с душонки... Конечно, тут можно и пристрастным быть, тем более, если это лично тебя касается, но как глаза Колюжного забыть? Этот отчаянный, радостный испуг в них: вот он миг! Братцы! Фантастический! Сейчас - или никогда!.. Уж очень таилось, пряталось всё. Сокровенное, вынашиваемое. И вот - выскочило. И сразу: "Шутка! Шутка, товарищи!" Конечно, шутка. Кто ж спорит? Просто пóходя пошутил. Зато сейчас начал шутить, похоже, всерьез...

Всё шмякали Андрюшкины сандалии. "Уста-ал, де-еда!" "Разговорчики, красноармиец Андрюшка!" - "Папа, ну чему ты его учишь?" - А чему это я учу его, позвольте спросить? На кровати лежать? Как некоторые? Еврейским сказочкам про Тотошу и Какошу? Про Бармалеев?.. Шалишь, уважаемая. Не позволю растлевать. Маршируй, Андрюшка! Наш марш завоюет весь мир! Н-не позволим! Н-никому! Мы красна кав-валерия, и в бой идё-о-ом!" От ударов слоновьих ног в гостиной - в спальне подрагивал абажур. Кочерга стискивал зубы, мотал головой, словно отрицал всё, что лезло из-за двери.

В отдохновение себе, в защиту, видел потом под потолком мокрый луг, веселенькую тележку с лошаденкой, сбалтывающуюся по нему к лесу, смеющихся в ней людей под сеющим, как из лукошка, солнцем...

От выпитого ли фужера вина за завтраком, от солнца ли такого ликующего, от мириадов и мириадов его, рассыпанных по мокрому всему полю... всё ночное казалось вымышленным, рассказанным кем-то, рассказанным под злую руку. Все это приснилось, в страшном сне, с пробуждением - прошло, исчезло, не было этого, никогда не было. Степан Михайлович и Кочерга, подпрыгивая на кочках, загорлáнивались песнями. Забывали, перевирали слова, хохотали от этого ужасно, отваливаясь друг от друга; пугливо-нервно взлаивала Зинаида, Андрюшка звенел, дергал ножками; как мехи накачивала табачный дым кепка извозчика впереди...

И только когда скатившуюся телегу с людьми поглотило темной пазухой леса, когда тяжелый бор высоко надвинулся и окружил, поспешно подбирая отовсюду тени... все по одному стали умолкать. Старались почему-то не смотреть вверх на холодные темные сосны, клонили головы вниз, к дороге. Один Андрюшка искал опять вверху птиц...

На перроне... Степан Михайлович поцеловал все же в щеку Зинаиду... Подкинул разок Андрюшку... Потом держал в теплых ладонях руку Кочерги. "Ничего, Яша, ничего, все будет хорошо..."

Остался, уходил, убегал, улетал с перроном назад с вытянутой машущей рукой, словно пытался догнать, увидеть в последний раз, опять мучающийся, в закорóтившихся хвостатых штанах дачника...

- ...Но ведь это же все погоня за миражами! Ведь это же выдумывание все более и более страшной сказки, ирреальности, жути! Это же сплошь фикции, блеф! Это же страшно! Это же невозможно понять! Неужели о н не видит, не слышит ничего?! Где тут логика, смысл?.. Лучших людей. Лучшие кадры. По одному. Скопом...

Ильенков вскочил, перекинулся через стол прямо к уху Кочерги. Закричал, выкатывая глаза, - шепотом:

- Это провокация! Слышите! Прекратить! Я не позволю при мне! Я...

Рука искала, шарила на столе. Тыкала, тыкала кнопку. Вошла Крупенина. Секретарша. И мимо Кочерги два раза было пропущено завитое перманентное лицо: сначала с нетронутым чаем на подносе, затем - в нагрузку к уносимой папке. Кочерга сидел мешком, пустой, потухший. Поглядывая на него, ходил Ильенков. Освобождался от страха:

- Мальчишка! Мы вам доверили кафедру! Людей! Учебный процесс! В тридцать четыре года! Где еще такое может быть? А вы? Вы - так оправдываете?!

Кочерга начал подниматься. Глухо извинился. Двинулся из кабинета. Ильенков вернулся на место, сел. Сунул руку в карман. Вынул. По-собачьи - влёт - цапнул таблетку. Прожевывая ее, деловито, строго оглядывал стол, взяв его во все десять пальцев.

А в декабре, в начале, пошел второй сотрудник кафедры - Зельгин. За ним через два дня - третий: Быстренко Николай Иванович...

Бедняга Качкин домой последнюю неделю не ходил... Вытащили прямо из бокса институтского гаража, из ямы, в которой он ощупывал в последний раз ходовую часть своей машины. Когда вели по двору, старик хлопал замызганную ушанку по серому, в мазутных пятнах, валенку. Вернул ее онемевшему Щелкову, дворнику. Ему же, сняв с себя, - его бушлат. В одной сорочке и жилетке, в култастых грязных этих пимах, никак не вяжущихся с его профессорством, - полез в машину. Щелков стоял, раскрыв рот, пока у него не вырвали всё из рук и не швырнули вслед за Качкиным. Машина тронулась.

Щелков бежал. Болталось за решеткой отрешенное лицо Качкина. "Самсоныч, как же так? Ведь в гардеробе пальто-то твое, в гардеробе! Бушлат-то грязный..." "Сойдет... - махнул рукой Самсоныч. - Прощай, Ванюша". Щелков все бежал, в мучении оглядывался на прохожих. "Как же, а? Как же?.." К решетке сунулась рожа. Кругло дунула в Щелкова: "П,шел!" - И бегущего дворника как отшвырнуло, он упал на тротуар, на колени, там раскачивался, плакал, царапал тощими руками снег...

А потом пошел и сам Яков Иванович Кочерга, завкафедрой, арестованный в ночь на 30-е декабря 39-го года. Он был последним. Он словно тихо прикрыл за собой и предыдущими дверь.

Переживали нетерпеливые Колюжный и Левина. Смущались. Как жених и невеста. Перед началом неизведанной еще жизни. Похудели даже. Ждали. Постоянно вытянутые, пылающие в зное нетерпения. И на удивление свое, потом на ужас свой, на муки, с ними на кафедре был оставлен... Кропин. Будто - шáфером. Так сказать, с чистым полотенцем через плечо!..

Уже с середины января стали ходить по кафедре какие-то глухо молчащие люди, взятые в новые скрипучие комсоставские ремни. Постоянно самоутверждаясь, как индюки били гимнастерочными хвостами. По одному закуривая, носили папиросы. Как государственный вопрос.

Завкафедрой был утвержден Колюжный. (Виталька-шустряк, как тут же прозвали его студенты.)

С преданностью не истрепанной еще копирки рядом встала Левина Маргарита Ивановна. Встала - чтобы Виталька мог наколачивать через нее (вежливо пока что, вежливо) приказы молчаливым людям. (Оглушенного Кропина не трогали.) Сердце Левиной вздрагивало бульбой, сладостно и гордо. Заговорили в коридорах, что уж теперь-то свадьбе - непременно быть.

Кинутые на усиление, молчаливые старались. Честно тужили мозги. Пытались хоть что-то понять в учебниках. В конспектах, что им подкладывала Левина. Неделю примерно увязывали, понимаешь, вопрос. Потом пошли в массу. В аудитории. Преподавать.

Кропин ушел из института. Тогда вдогонку сразу был выпущен, восстал слух - он!..

14. Наше общежитие.

При заселении высотной этой, из красного кирпича, общаги в шестнадцать этажей на вооружение взяли сильно разогретый цирком Дурова его ближайший лозунг - "все нынешнее поколение зверей будет жить при ..........", и - удивленные - оказались в одних комнатах шофера и автоинспекторы. Вместе. Вперемешку. Один шофер, три автоинспектора. Два автоинспектора - пять шоферов.

Но и с лозунгом было в акте этом что-то неуверенное, стеснительное и даже тайное. Что-то от вмурованной на будущее капсулы для потомков. Внутри на всю ширину и высоту забубнили драки.

Старались бить - чтобы не в форме когда. Чтоб - когда в штатском. По доверчивости. Полагая, что так ничего, можно. Многие поехали из города в казенных вагонах, некоторых просто вышибли за пределы его. Пустоты забивались посторонними. Появились какие-то крановщики, пескоструйщицы. Два цыгана все время с мешками. То ли с только что наворованными, то ли просто так. По пятку студентов от ближайших институтов. Образовались чисто семейные этажи и этажи, где не поймешь. Автоинспекторы старались теперь больше вниз, поближе к выходу, к дверям, к выбегу. Шофер взлетал наверх лифтом, чтобы быть при облаках, чтоб газовать.

Днями по коридорам у дверей, как по сельским улочкам возле своих домиков, на корточках курили мужички. Которым не нужно было идти в смену. В остановленной теплой мечтательности, поодиночные, редкие. Вставали по одному, тушили окурки в баночки, уносили с собой в комнатки.

С пустыми чайниками шлепали на кухню. Ноги в трико передвигали как зачехленные лыжи.

У телевизора в так называемом холле - разбрасывались в жестких засаленных креслах. Ноги закладывали по-городскому, выше головы. Законно, что тебе паспортами, мотали шлепанцами.

Приходила Нырова. Завхоз. С развешенным блокнотом. Оглядывала шторы, тюль. Записывала. Грубо вздергивала кресла, чуть не выкидывая мужичков: "Ну-ка! Расселись. М-москвичи." Сличала инвентаризационные номера. Кресла падали. Как подламывающие ноги олени.

Два раза в месяц, будто за зарплатой, входил в большую общую кухню странный человек в длиннополом пальто. Бледный и вычерненный как подпольный экземпляр из-под старой истрепанной копирки.

- Сестры, Христос сказал.

И поднимаемый белый истонченный указательный палец (перст) с нечистым ногтем казался продолжением выморочного света его лица, высшей точкой этого лица, его кульминацией, маяком.

Женщины с жалостью смотрели. Предлагали поесть. Вот, картошечки можно. С селедочкой. Поешьте!.. С возмущением отказывался проповедник. Длинно, широко шагая, кидал пóлы пальто по коридору к лифту. Некоторые поторапливались за ним. Извинялись, просили приходить еще. Вычерненный - проваливался с лифтом!

Женщины возвращались к кастрюлям, к бакам с бельем, к малышам, возящимся тут же в кухне. Все почти по-детски костлявые, малокровные, со всплывающими венами на руках. С постоянными нелиняющими печатями от бдительного абортария, что припрятался неподалеку от общаги, за углом...

Приходил однако и другой проповедник. Больше утешитель. Старичок. Сидел на табуретке в кухне. От еды никогда не отказывался, с аппетитом ел, нахваливал хозяек, много шутил, смеялся вместе со всеми. Промозоленная солнцем головка его напоминала. посох. За который хотелось взяться и идти куда глаза глядят.

В углу комнаты, у ласкового света от окна, огородившись тенями, участливо выслушивал страждущую. Советовал. Утешал. Бога поминал редко, больше направлял на земное, реальное.

Потом, умиротворенный, дремал на табуретке. Его терзали тихие малыши.

По ночам, когда под кран подставлялся болтающийся, колотящийся стакан, чтобы жадно заглотать с водой ужасную трезвеющую жажду, - склерозные трубы общаги хлестало по комнатам врасхлест, словно лианы. Подключенные, под подоконниками продетые, таксами начинали выхрипывать калориферы.

А утром рано внизу, в промозглом тумане, опять снимались сажей пэтэушники. Летели, ударялись, обнимали лаковый автобус, как мечту свою, как маму. И Новоселов стоял с намыленной щекой в окне, высоко вверху, словно насильно закинутый туда, злой, растерянный. Бессильный что-либо изменить.

На сцене, облаченные властью, сидели в кумаче до полу Манаичев, Хромов, парторг Тамиловский, Силкина и взятая на секретарство Нырова. Завхоз.

Манаичев сидел, возложив кулак на стол. Изредка на пометку мотал пальцами за плечо скукожившемуся строчливенькому референту. Возвращал кулак на скатерть. Отдаленно, закинуто, как с горы, глаза его смотрели в злую, говорящую часть лица Новоселова, стоящего у сцены внизу.

У ног же стола, как у ног суда, в первый ряд был посажен весь Совет общежития. Оттуда, лицом к людям говорил Новоселов, словно призывал всех в свидетели.

Притемненный Красный уголок был битком. В отличие от счастливцев, что были с фанерными спинами и номерами, многие стояли вдоль стен. Некоторые высовывались, удерживаясь за спинки крайних кресел, ловя каждое слово говорящего.

Новоселов видел это, видел мучающиеся... разрешенные глаза лимитчиков, обращенные к нему. Он был надеждой их, он был их болью, их тоской.

...сорок семь человек стоит в очереди. Сорок семь! Живут по частным квартирам, снимают с семьями углы, отдают ползарплаты. Хотя в общежитии полно посторонних, не работающих у нас, да и вообще, похоже, нигде не работающих. Как? Какими путями они влезли в общежитие? Тут бы надо и спросить с кое-кого... В бытовках по одной стиральной машине. Что, на нее любоваться, указкой показывать? Гладильных досок нет. Ни единой. На кухнях не хватает плит. Тут и баки с бельем, и еда готовится... Кран боязно открыть - рычать начинает так, что дети в крике заходятся! Когда уберут, наконец, Ошмётка? За два года его никто с ключом, с молотком не видел! Зато Силкина и Нырова за него горой. Отчего бы это? Дайте, в конце концов, нам всё. Нам. Пакли, прокладки, инструмент. Сами сделаем всё, сами, без всяких ошмётков. Вообще, когда наконец будет капитальный ремонт? Настоящий? Не подкраска, подмазка, подлепка, что ежегодно делаются? Куда деньги уходят? Опять - с кого спрашивать? Когда, наконец, мы избавимся от клопов? Ведь детей жрут, грудных детей!.. Ведь красить надо все, белить, все этажи, все комнаты, тогда всё выведется, а не перегонять всё от соседа к соседу. Дайте людей. Минимум людей. Маляров, штукатуров, водопроводчиков - поможем. В свободное время будем работать с ними. У нас десятки днем по коридорам болтаются, сидят, курят, от безделья стонут. Разомнутся хоть... Как деревце воткнуть - надо не надо - все общежитие выгоняем. Как же, субботник, Ленин, мероприятие. Видно. А вот внутри, где не видно - зачем?.. За красной скатертью мы располагаться любим, умеем, до дела же когда - извините!..

Новоселов маханул к президиуму. Сбоку сел. Ногу на ногу. Очень прямой. Постукивал пальцами по красной материи. Чуб его торчал вперед абхазской мочалкой.

Люди нервно посмеивались. Хмуро отклоняясь от написанного, не приемля его, Нырова писала в тетради. Авторучка ее зло дергалась.

Та-ак. Клоунада, значит. Да еще с политическим душком. Понятно. Из президиума начали отвечать клеветникам и клоунам всерьез и подолгу. Вставая по очереди и, как говорится, засучивая крепко рукава.

Непримиримо уперла кулачки в стол Силкина. Отрясалась пудрой со щечек. Демагогия, подтасовка, клевета. Д-да! В нашем общежитии как раз все наоборот... Клевета, подтасовка, демагогия. Вот!..

В дискуссию с охотой включился Тамиловский. Парторг. Заговорил с какими-то лабильными губными переливами. Так заиграла бы, наверное, гармонь-ливенка. Душевное предлагал сотрудничество, взаимопонимание, доверие. Вдруг забыл, о чем говорил, несколько секунд блеял "э". Но - вдернулся в себя. И снова с губными переливами поливал. Сам - с закрученными волосяными рóжками над лысым черепом - чертяга!.. Ему даже похлопали.

Дошло до Манаичева. Встать он, конечно, не соизволил. Сидел с брезгливостью гарнира. Вываленного и вновь заваленного на тарелку - так сожрут. Иногда брал, вертел в руках бумажки, подсовываемые референтом. Говорил нехотя. Собственно, то же, что и предыдущие. Поменьше демагогии, горлохватства, больше дела, результатов. Надо уметь ждать, понимаешь. Вот мы в комсомольской юности нашей... Но дальше, на повышение (окрепление) голоса не пошел, бросил так. В конце долго разглядывал одну бумажку...

- Тут насчет прописки просили сказать. Кто у нас семь там, восемь и больше лет... Вопрос не решен... Будет решаться еще...

Несколько человек одновременно прокричали:

- Когда?!

По упавшей тишине прокидало муху. Она влипла в скатерть. Сжалась в точку... Референт поспешно сунулся к оттопыренному уху шефа. Манаичев с хрипом включился:

- ...Сразу... После Олимпиады... Так что работать надо, товарищи, хорошо работать. Показать, понимаешь, кто на что... Понимаешь... А уж там - всё будет. Обещаю... Вот так. Желаю успеха!

Люди молчали. Сидели с забытыми лицами. Манаичев собирал, комкал бумажки. Референт совался с разных сторон, затирал руки как стыдливых змей. "Собрание закончено!" - раздалась команда.

Стали подниматься. Спотыкались. Тесно строились в затылок.

Новоселов толокся к выходу вместе с неостывающим своим Советом, настырный опустив чуб.

15. Детская коляска.

...Вытирая влажной тряпкой на подоконнике, Антонина глянула на улицу и сердце ее упало: Константин Иванович ворочал в канаве, выталкивал на тротуар здоровенную детскую коляску. Прямо-таки колесницу. Сваренную из листового железа. С чугунными колесами. Колесница капризничала, упершись передним колесом в кирпич. Константин Иванович разворачивал ее, выдергивал.

Громыхал с нею на лестнице. Ввалил ее, наконец, через порог болтающуюся.

- Вот, Тоня, - Сашке... Здравствуй, родная...

- Да как вы ее в автобус-то втащили?!

- Да уж втащил... Хорошая коляска. Надежная... - Колесница от перенесенного беспокойства и напряжения вздрагивала. В руки она, верно, Константину Ивановичу по-настоящему так и не далась. Ни габаритами своими, ни весом. - Сварщик постарался. Знакомый...

Опробовать ее, конечно, мог только Константин Иванович сам.

В коляске на колдобистой мостовой Сашку трясло, подкидывало, трепало как в лихорадке. Но, перепуганный, он молчал. Два раза был круто обдат пылью от пролетевших грузовиков. И тогда уж с полным основанием заорал. Константин Иванович решил держать ближе к обочине, но и там подкидывало и встряхивало. Пришлось выбираться через канаву на тротуар. А тротуар разве сравнишь с мостовой? Где все широко, открыто? Где тебя видно за версту? Да ладно, и здесь ничего.

Со сметаной, с творогом, с берестяными ведрами на коромыслах к базару трусили старухи-марийки. В лаптях, в национальных кафтанчиках, подбитых короткими пышными юбками - узкоплечие как девчонки.

Сразу окружили коляску, отпихнув Константина Ивановича в сторонку. Смеялись над онемевшим Сашкой, играли ему сохлыми пальцами, точно коричневыми погремушками.

Константин Иванович смеялся. Марийки начинали одаривать его, отказывающегося, руки к груди прикладывающего, полбаночкой сметаны. Уже налитой. Кидали жменьку-другую творогу в тряпочку. В чистую. Подвязывали узелком. Пожалиста! И поворачивали ведра и коромысла. И поторапливались дальше. И ноги худые их в высоких шерстяных разноцветных чулках откидывались пружинно назад - по-кобыльи... Константин Иванович вертел в руках баночку, творог, не знал куда деть. Пристроил к Сашке, в коляску. Повел ее дальше.

Ну и встретился, наконец, свой, можно сказать, родной, райисполкомовский. Им оказался Конкин. Инструктор Конкин. Словно держал его Константин Иванович, как вышел из дому, на задворках сознания, не пускал на волю, загонял, заталкивал, запинывал обратно. Но вот - выскочил-таки. Освободился. Подходил. Забыто размазав улыбку. Глаза его наторапливались восторгнуться. Будто видели что-то интимное, женское, тайное. Ноги забывали, куда и как ступать...

- И не боишься? А? Жена узнает?.. - Стоял. Вывертогубый. Утрированный. Как поцелуй.

- А! - смеясь, махал рукой Константин Иванович. - Бог не выдаст - свинья не съест!

- Ну-ну! Смотри-смотри!..

Конкин спячивался. Конкин уходил, вывернутой скользя улыбкой...

И еще в течение нескольких дней выводил коляску с Сашкой на улицу Константин Иванович. И опять бежали с коромыслами и берестяными ведрами марийки. И окружали они колесницу, и радовались, и смеялись, и головки их метались над младенцем как пересохший мак... И оставляли потом отбивающемуся отцу баночки и жменьки в чистых тряпочках. И снова бежали дальше к базару, по-лошадиному откидывая ноги назад...

Они вошли в приемную втроем: сам Чалмышев, Конкин с папкой и незнакомый Антонине мужчина, который сразу со спокойным интересом стал рассматривать Антонину. Точно давно и много был о ней наслышан.

Антонина начала подниматься из-за стола. Спорхнул, метнулся под ноги мужчинам белый лист. Чалмышев нагнулся, поднял его с пола. Положил обратно на стол. Взял мужчину за локоть, увел в свой кабинет. Вернулся один. Трудно, тяжело начал объяснять все Антонине...

- Но почему? за что? в чем он виноват? В чем мы виноваты?!

- Прости, Антонина. Я тут ни при чем... Стукнул кто-то... Видимо, жене... Та - на работу... Сама знаешь, как это бывает...

Конкин-инструктор стоял в сторонке. Раскрытую в руках папку изучал уважительно. Как партитуру жизни. Вывернутые улыбки его стеснялись на лице. Будто окалина. Плюнь, и зашипят.

Обратно за Чалмышевым пропадал в двери на цыпочках, дверь закрывал от убитой Антонины тихонько, деликатно, нисколечко не скрипнув ею.

В пыльнике, ссутулившись, сидел Константин Иванович на табуретке. У ног его разъехалась сетка с привезенными из Уфы и забытыми сейчас продуктами, где, несмотря ни на что, главенствовал над всем на белой чистой коробке хорошо откормленный смеющийся младенец.

- ...Ну подумаешь, Тоня. Ну убрали от дела. Ну посадили на письма. Ну билет отберут... Так что - жизнь кончится?.. Пошли они все к дьяволу, Тоня... Живем ведь...

Антонина отворачивалась, кусала губы. Взглядывала на него. Взглядывала опять как на бесталанного, жалконького, как на несчастного своего ребенка, сына. Плакала.

- Ну, Тоня... Не надо... Живем ведь... Не надо... Прости...

Ладошками Антонина перехватывала свой натужный стон, пугаясь его, раскачивалась, удерживала, не выпускала. Глаза ее не могли вместить все то, что будет с ней, что будет с сыном ее, что будет с Константином Ивановичем. Глаза мучились, метались, полные слез.

- Не надо, Тоня... Прошу...

В кроватке у стены спящий Сашка сладко плавил, завязывал губами бантики.

16. "Вот он наш охват? Наше зрение?"

Серов торопливо раздевал покорных Катьку и Маньку. Часы на белой стене равнодушно отматывали восьмой час. Колченогая скамеечка под Серовым постукивала. В соседнем зальце дети уже тихо маршировали, вразнобой помахивая руками. "Раз-два! Раз-два!" - слышалось от глухой стены под струнодребезжащее пианино. "А теперь, дети, - бурей... Поб-бе-жа-а-али! Замахали ручками, замахали! Бурей! Бурей!" От пианино, как от землетрясения, стенка начинала трястись. Дети вроде бы бежали. Осторожно падали, ложились, в одежде - как в мешочках, жиденькие со сна.

Куроленко Елена Викторовна постукала чистейшим прозрачным ногтем по стеклу своих часов. Серов покорно кивнул. Сдергивал, кидал Манькины резиновые сапожки в ящик с зайчиком.

Над Серовым продолжал стоять халат свежее свежего. К работе такой халат допускать было нельзя. Кощунственно. Его можно было только носить. Заведующей. Директору Бани. Продмага. Главному врачу. По утрам перед зеркалом прочувственно, тепло застегивая пуговицы его. "Завтра - очистка территории. Вы в курсе?" Серов сказал, что они работают: и он, и жена. Ему сразу же возразили: все работают. Однако... Хорошо, хорошо, кто-нибудь попробует отпроситься.

Куроленко не уходила. Руки в открахмаленных карманах, завитая - круто. Серов сказал, что уплатят. Во вторник. Получка. Конечно, можно и во вторник, однако было бы хорошо не забывать, как они сюда попали, кто они, по гроб жизни люди должны быть благодарны, а не...

Серов остановил руки. С детским носком в руках смотрел на женщину, как на заструганную осину. Сколько месяцев как прописалась-то в Москве? Москвичка!.. Куроленко унесла закинутую голову в залец. "Раз-два! Раз-два! Не спать!" Дети затопали. Утяжеленно, перепуганно.

Серов бросил носок в ящик. В другой. Где белочка.

Проскочил в последний момент - пневматические двери состукнулись. Ослепленный множеством глаз, тут же отвернулся обратно, к двери. С нарастающим воем поезд рванул в темноту. За стеклом напротив Серова выскочил и полетел пришибленный черный человечек. На плечах человечка умирал дождь. Серов убрал взгляд в сторону. Схема на стенке напоминала макроскопически разожравшуюся блоху, не знающую куда ползти. Точно в плохой картине плохим художником все были ссунуты в какую-то членовредительную композицию. Сидели, сильно откинувшись, разбросавшись, развалившись. А также очень прямо, сухо. Висели на поручнях с перепутанными руками и головами. Стояли, в скорби загнувшись, выпятив самодовольно животы, ужавшись у дверей, у окон. Всё было заселено, что называется, глубоким интеллектом. Никто ни на кого не смотрел. Москвичи вывесили в передыхе глаза. Для тонуса слегка нервничали рафинированные москвички. Глазели по потолкам - все в новых больших костюмах - деревенские жители.

А вагон, болтаясь, летел. Где-то глубоко под землей. В полной тьме, холоде, сырости. И казалось Серову, что оберегается он только ненадежными лампами под потолком. Оберегается как трепетными руками, ладонями... Невидимая сила начинала теснить, сдавливать со всех сторон движение, скользко полетел длинный кафель, вагон вынесло в пустой вислый свет станции, резко сжало, он словно ткнулся во что-то.

С шипением разбрасывались двери. Торопясь в куче, люди выходили. Торопясь в куче, люди входили. Уступая дорогу, Серов спиной вминался в поручень, привставал на цыпочки и потупливался балериной.

На освободившиеся места падали новые пассажиры. Сразу возводили книги, как возводят мусульмане ладони, творя намаз. Стукнутые аутотренингом, продолжали бороться со своими лицами их соседи.

И опять нарастающее, воющее устремление поезда в черноту. Опять словно мучительная, бесконечная подвижка под землей. Подвижка к чему-то очень желанному, но недосягаемому, неизвестному. И Серов опять никак не мог запустить в себя Черненького, летящего за стеклом вагона, не находил сил освободиться от двойника.

С присядкой, беря метлой широко, Дылдов швырял мокрые грязные листья справа налево, прошагивая бульвар.

В этот послеутренний неопределенный час аллея была пустой, с тяжело висящей меж деревьев пасмурной сырой далью. Иногда неизвестно откуда появлялись одиночные прохожие, мечтательные, словно растения. От метлы Дылдова подскакивали, будто от косы. Оборачивались, спотыкались, унимая сердце. "Поберегись, граждане! - летали метла и листья. Проспавший дворник работает!"

Серов смотрел на его тяжелую налимью спину, всю мокрую от пота, на застиранное пузыристое трико, на взнузданные этим трико голые мотолыги, желто торчащие из сбитых кроссовок, на ритмично срывающуюся к плечу голову в вязаной шапке... Дылдов тоже увидел его, подмигнул, продолжая махать: "Сейчас я, Сережа. Обожди".

Они сидели на скамье среди высоких отуманенных лип. Дылдов курил, ознобливо нахохливался в накинутом на плечи пальто, слушал жалобы Серова.

Уже в комнате Дылдова, в холостяцком разбросе и безалаберщине, Серов предложил "сбегать". "Не надо, Сережа. Сам знаешь, когда ко мне подступает. Время не подошло. И тебе не советую".

Не снимая плаща, Серов сел у стола. Слушал, как в коридоре Дылдов резко пустил струю из крана в чайник. Как, что-то сказав, хохотал вместе с чайником и соседкой.

Заварка была. Сахара не было. Дылдов подвиг было себя к пальто. Серова его остановил - не надо, сойдет так. Пили чай вприкуску с каменными пряниками. Пытаясь откусить, Дылдов удерживал пряник двумя руками. Как губную гармошку. Хруст, раскол наступал секунд через пять. Заливая камушек во рту чаем, Дылдов говорил: "...Они же все словно договорились, как писать, Сережа. Давно договорились. Негласно, но железно договорились. А ты - сам же видишь, ну никак к ним. Ни с какого боку... Понимаешь - правила хорошего тона. А ты - просто не воспитан. Да разве будут они тебя печатать? Они будут тебя бить! И притом искренне, каждый раз еще самодовольней утверждаясь в своей правоте. Это даже - не традиция. Тут именно - договорились, условились. Это касается и языка, и построения фразы, абзаца, и тем, сюжетов, и границ дозволенного... Правила хорошего тона - понимаешь? А ты сам же видишь - ну никак к ним. Ни с какого боку. Ты просто не воспитан..."

Серов сидел послушно, чувствовал себя виноватым. Рядом проникновенно блестело расплюснутое лицо налима. Отхлебывая чай, налим дожимал и себя, и кореша по литературным мытарствам: "А вообще-то, Сережа, всё давно написано. Всё давно - банальность. Спасти литературу (ну и нас, грешных) может только свежий взгляд на банальность. Свой взгляд. Единственный. Только твой взгляд...

Бормочут: ухищрения в стилистике, оригинальничание, фиглярство!.. А дело в твоих глазах. Ты так видишь. И никто другой. Другие проходят. Мимо. Они не видят. А ты видишь. И это - твое счастье. И я не верю в муки слова. Есть радость слова. Озарение. Ты слово ждешь, и оно приходит. Конечно, это всё - о таланте. А если всё у тебя где-то на серединке да на половинку... Не надо бояться своих слов, Сережа. Примут их, нет - это десятое. Не надо бояться зелинских. Это ороговелые. Они знают о литературе всё и ничего. Они не видят. Слепые. Они ведут разговоры на уровне сюжета. Поступка. Мотивации. Слова они не чувствуют, не слышат. У них нет того пресловутого образного мышления. Нет своих глаз. Хотя они говорят тебе: "Море смеялось" - это образ! Им долго разжевывали это понятие в университетах, и они сглотнули его, искренне поверив, что теперь знают, что такое образ. Это их надо благодарить за то, что литература сейчас - голый черный сухостой. А ты вот пишешь: "собака бежала прямо-боком-наперед". Куда тебе к ним? Не примут".

Дылдов налил чаю. Себе пятый. Серову - второй. Начал теперь друга "спасать": "Мой совет, Сережа: не обращай внимания. Неприятно это все, ранит - понимаю. Но - забудь, выкинь из головы. Они не писатели. Они - члены Союза писателей..."

Утешитель помолчал и неожиданно съехал с накатанной дороги: "А вообще-то, если здраво, плохи наши дела, Сережа. Можно сказать, безнадежны... Работать надо, Сережа. Только работать. За столом. Писать. Несмотря ни на что. Каждый день. Каждый час. А ты вот нервничать стал. Бегаешь по редакциям, доказываешь. Зачем?.. Сгоришь так, Сережа. Радость труда своего потеряешь. Не ходи к ним. Сгноят они тебя, эти зелинские..."

Дылдов застукал пальцами по столу, раздувая налимьи ноздри.

Серов смотрел в круглые голые дылдовские окошки в толстых стенах - как будто в перевернутый бинокль. Просматривалось пространство аж до глухой кирпичной стены торца двухэтажного дома. На противоположной стороне бульвара. Напротив... А, Лёша?.. Это наш охват? Наше зрение?..

17.            Превращение Маленького Серова. Серя Серый. Год 1959й.

...После гибели Джека под свист ремней Гинеколога (а изувеченный велосипед был только началом войны), когда к Серову пришла простая истина, что извечная боязнь подростков взрослых - это пережиток, рудимент вроде пятнадцатого там какого-то позвонка, вроде аппендицита... Серова за какие-то месяц-два вообще стало не узнать - Серов, что называется, во все тяжкие пустился. Хулиганил в школе, сбегал с уроков, двойки пошли, колы. По субботам регулярно дрался с Трубой. (С Трубниковым из 6-го "Б". Тот уже замучился с Маленьким Серовым, ничего не мог с ним поделать.) Хотя и маленький росточком был, но из гимнастерки у него наружу к этому времени бурые, неловкие, в цыпках руки вылезли, с которыми он не знал что делать. Подпоясываться уже приходилось, подпирая дых. Все было мало, в обтяжку, из всего вырос. Гинеколог и Дочь наседали с новой формой. Дико отбивался - словно терял кожу... Прошел мимо окон своего дома с большой сигарой в зубах. Сделав круг, прошел еще раз. С той же сигарой. Поглядывал на окна, кидал дымные бакенбарды, усы... На попытку ремня впервые так шибанул Гинеколога крепеньким плечом, что упала ей со стены на голову его прошлая детская ванночка. Подолгу смотрел на подпольное гинекологическое кресло, закутанное, завязанное брезентом. Смотрел, как смотрят на наглухо сокрытую скульптуру. Которая раскрывается, видимо, только по ночам... Однажды брезент исчез. "Скульптура" была украшена цветами... Мужественная Гинеколог теряла силы. "Ра-азбойник! В колонию! В ко-олонию!" - задыхалась она, слезилась подобно глыбе льда в опилках на мясокомбинате, откинутая на диван. Дочь бегала, набрасывала ей на лоб мокрое полотенце, брызгалась валерьянкой в рюмку...

За какие-то полгода здорово насобачился на бильярде. Стал обколачивать даже взрослых, опытных бильярдистов. Летом играл в парковой бильярдной. Окруженный юными болельщиками, на интерес. ("Сегодня Серя Серый дал Бундыжному фору два шара!") Маленький, влезал с кием на борт, распластывался. Как электричеством ударенный лягушонок - дергался: шар длинно, с треском всаживался в лузу. Восьмой! Партия! Восставал почтительный гул. Бундыжный кидал деньги на сукно. Отходил, запрокидывал пиво. Скучающе Серя Серый гонял на кию мелованные ленты. В бильярдную теперь всегда входил стремительно, серьезно. За ним, шлейфуя, торопились сверстники. Из стойла выдергивал кии. К свету вскидывал. Как выстрелы. Но нет - не то. Один, второй, третий - кии летели обратно в стойло. "Шехтель!" Маркер Шехтель выносил к и й. Кий Сери Серого. ("Вчера Серя Серый сделал Бундыжного на двадцать". - "На двадцать пять!") Бухгалтер Бундыжный раздумчиво смотрел на Серю Серого. Протягивал пиво. Бутылочное. Серя Серый игнорировал - на работе. Взбирался с кием на борт. Резко дергался. Длинный шар вспарывал лузу. Глаза Бундыжного, как глаза отца, были спокойны. Он задумчиво отсасывал из бутылки. Маркер Шехтель подставлял бáнки. (Командировочных.) Серя Серый и Бундыжный на двух столах их кололи. Вечером кучерявый Шехтель кучеряво смеялся. Он был туберкулезник. Заговорщицки подмигивая, он словно грел руки над скомканными десятками, пятерками, трешками, выкинутыми Серей Серым и Бундыжным к нему на столик. Отсчитывал долю Сери Серого. Серя Серый кидал ему пятерку. На молоко. Протягиваемую бутылку задумчивым Бундыжным... запрокидывал как трубу. Шехтель поглядывал на них, все посмеивался, все грел руки над красными бумажками. И полоскал красным стекла бильярдной проваливающийся закат...

Пиво разило сильнее водки. Оконтуженные Мать и Дочь, не помня как, отправили Серю Серого в Свердловск. К Родному Дяде. Родной Дядя был офицер. Преподавал в Суворовском. По утрам, как только начинало светать, гонял Серю Серого по набережной Исети. Взмыленный Серя Серый бóцкал кирзачами по асфальту, встряхивая армейскими трусами-юбками. Жена Офицера радовалась. Подманивала на кухню: "Серик, Серик, - кашка! кашка! овсяная кашка!" Через неделю, наколотив денег в местной бильярдной, Серя Серый трясся в поезде, оставив Офицеру с Женой записку: "Поехал в Москву, а потом домой. Любящий вас Серик". Офицер не стал догонять Серю Серого. Все пошло по-старому. Больной черный Шехтель радостно смеялся. Казалось, что он кашляет сажей. Бундыжный вынимал и задумчиво прокатывал свояка в лузу. Серя Серый, пролентив кий, лез на борт. Но ко всему прочему нужно было как-то избавляться от денег, тратить... Серя Серый вел Сопровождающих в "Шар Смелости".

Мастер спорта Константин Сергеев дело знал туго. В смысле, хорошо. Ударил по стилягам-кузнечикам мадеинúсто. Транспарант рычал над "Шаром Смелости": MUDAGOHKA SUPER-R-R!!! Кузнечики скакали в "Шар Смелости" стаями. Брюки Сери Серого были нормальными. Сорока шести сантиметров. Навертевшись головами до умопомрачения в "Шаре Смелости", наглотавшись дыму, треску, своей тошноты, Сопровождающие выпадали из "Шара Смелости", шли с Серей Серым к карусели. Летали крýгом на цепях, вертелись, стукались, хохотали. Вертелся, брызгался солнцем и снова летел зеленым холодом лес.

По-стариковски, сидя, спал в центральной аллее Запойник. Чистильщик обуви. Рыжины на голове его торчали как камышовые метелки на болоте. Вздрогнув со сна, ударял щетками в ящик. Будто чумной заяц лапками в барабан. Пугая отдыхающих. Резко обрывал, поникнув. Но чуть погодя - снова на всю округу: Трра-та-та-та! И поник, щетки свесились... Серя Серый ставил ботинок на ящик. Лысина Запойника начинала взбалтываться перед Серей Серым - будто в камышах вода. В заключение делал из бархотки большую гармонь - проигрывал по ботинку Сери Серого. Сперва по одному, затем - по другому. "Порядок, пан цесаревич!" (Почему пан, да еще - цесаревич?) Чистили обувь и кто пожелает. Сопровождающие... Настегать бы всем панам хорошо прутом по жопкам, чтоб бежали да подпрыгивали, в том числе и сам "цесаревич" впереди, но тот считал, что он, Серя Серый, дает заработать Запойнику. И Запойник сумасшедше отрабатывал щетками. Когда ватага отваливала, кидал два пальца к виску: "Удачи шалопаям панам!" Вот это уж точно - шалопаям-панам!

В парковом летнем ресторане "Дубок" у раскрытых двух столиков, полностью раскрытых вечерней чашке неба, сидели раскрыто совершенно, откинувшись, сыто поикивая, сопя. Заказанное шампанское подано не было. Так же, как и пиво. Но закуска по меню - вся. Истреблена и побита полностью. Включая пять видов мороженого. Серя Серый выкладывал деньги. На чай не дал. Обижен. Обслужен не полностью. Раскидались и висели на обшарпанной волне парковой скамьи. Кое-кто заснул. От танцплощадки прокурлыкал саксофон. Скоро танцы. Нужно было познакомить Серю Серого с Чувихой. Сопровождающие беспокоились о Сере Сером. Серя Серый вставил в рот сигару. Повели. На танцах яростно дурúли саксофоны. Непримиримые. Вертя, кидая, дергая партнерш, кузнечики долбились в рокэнрольной ломкой тряске. Чувиха походила на плодоножку. Она стучала стильным траком, бдабдЫкая в губах всю жвачку ритма. ("Бдаб-бдыб! Бдаб-бдыб!") Сигара подведенного к ней Сери Серого торчала гулей. "Маг есть?" - спросила у него Чувиха, по-прежнему бдабдыкая, немтýя. У Сери Серого мага не было. "Чего же ты тогда? Чув-вак?.." - Трак стукал. Удивленный. Один. Без лицевой чувихиной немтóвки. "Иди, гоняй шары..." Ногтем среднего пальца выщелкнутая сигара Сери Серого уходила ракетой. Кувыркалась к зеленому туману дерева у танцплощадки. Осыпалась там, пропала. Серя Серый пошел. Гонять шары. Облегченный. Ноги ходко несли его. Огорчившись, Сопровождающие еле поспевали за ним. Шехтель сразу подставил ему Банку. Без понтярщины, без долгих царапаний на сукне кием "рабы не мы - мы не рабы", Серя Серый сразу расколотил Банку. В восемь - один за другим - пушечных шаров. Не дав даже Банке попробовать кием. Оглушенный, забыв правила передвижения, Банка шел к выходу задом. Судорожно отираясь платком и бормоча "понимаю, бывает, понимаю". Смех от сгнивших легких Шехтеля походил на хлопья сажи. Были тихо задумчивы прокатываемые шары Бундыжного...

Может быть, кататься бы так Маленькому Серову и дальше - кататься беспечным шариком бильярдным, ширяемым киями - да только кончилась однажды у Серова игра, и кончилась как-то разом... Сырой промозглой осенью умер Шехтель. В высокой лесной просеке к кладбищу покачивался он в гробу высоко, точно черная головня, укутанная белым. Как испуганные черные птицы, изросшие из одежд, переступали за ним евреи. Они подлезали под гроб. Чтобы выше он был. Стремили словно его в расколотое черной просекой небо. Стремили - и не отпускали, не могли отпустить. Продвигали гроб неотвратимо к могиле - и, слитые с ним, единые - словно утаскивались им, уводились... В осеннем мягком пальто стоял с обнаженной головой Бундыжный. Отяжелев от печали, словно слушал задумчиво он, как колыхались люди в черном за гробом мимо. Прибежал Серов. Увидел лихорадящихся людей, гроб над ними, увидел встрепанные рыжины Запойника, будто поджигающие черный гроб... Бросился к Бундыжному, припал, ужался как мышонок... Ударяли в ухо мальчишке влажные, тяжелые срывающиеся удары изношенного пивного сердца...

Бундыжный уехал из городка. Навсегда. Первое время Серя Серый бодрился: ну что же теперь - умер человек, другой - уехал. Начал было ходить к Офицерáм (в бильярдную Дома Офицеров). Но что-то случилось с Серей Серым. И это сразу увидели все: и профессионалы с киями и бутылками, и Сопровождающие... Серя Серый стал... жалеть Банок. Перестал их колоть. Делал подставки им, хорошую, благоприятную раскатку, всячески тянул игру, давал играть им, выводил их, вытаскивал на ничью, а если и выигрывал - то только чтобы деньги уплатить маркеру за время... Как сказали бы в цирке, Серя Серый потерял кураж. Рукоплесканий не было. Сопровождающие по одному отваливали: Серя Серый сгорел, Серя Серый сшизился. Профессионалы хмурились, стали обходить его как больного. Сам Серя Серый, казалось, ничего не видел и не слышал вокруг - все учил Банок игре...

Еще раза два приходил в накуренный, тонущий подвал с лампами, похожими на сонные дыни. Робко ходил вокруг играющих, которые по-прежнему ложились с киями на сукно, выцеливали комбинации. На нем был серый, немного великоватый ему, костюм, в котором он походил на маленького взрослого человечка. Потом перестал в бильярдную ходить совсем. После школы сидел дома. Недвижно. Часами. С остановленными, широко раскрытыми глазами, с раскрытой тетрадкой, в которой не было написано ни строчки. Старался не слушать осторожную возню собирающих его в Свердловск.

На привокзальной площади станции "Барановичи" Серов ел из большого кулька купленные им сорокакопеечные пирожки с ливером. Ел так, как будто прибыл с Голодного Мыса. "Да что же это ты, Сережа..." - в растерянности оглядывались по сторонам Мать и Дочь, огруженные серовскими вещами. Уже подхромал какой-то пёс с заслуженным иконостасом катухов на груди. Прилежно ждал с подготовленными глупыми глазами. Серов бросал ему половинки. Пёс хватал пастью влет, проглатывая мгновенно. Молодец, Джек. Рубай. Пока еще можно. "Да что это ты, Сережа... Что это ты..."

Мать и Дочь спешили за вагоном, налетали друг на дружку, пытались махать окну, где должна была быть голова Серова.