|
|
|
Проголосуйте за это произведение |
белый шум
а на том берегу – белый шум
Белый Бим
желтый дом
для сошедших с небес на покой
без сумы
без ума
я на этом – почти не дышу
перед ним
подо льдом
белый свет замерзает рекой
до весны
до весла
а весной по воде – черный дым
талый след
утлый челн
я пытаюсь расслышать твой путь
чернотал
да туман
белый свет обернется седым
он ослеп
истончен
и на ощупь течет словно ртуть
от тепла
дотемна
рвется болью в ушах тонкий мир
и по черному
белым
шумит
Последний
В
печке не пляшет, а старчески шамкает.
Слышишь, не дышит кромешная
стынь.
Нет ни принцесс, ни драконов, ни замков тут –
остовы
чудищ, а, может, кусты.
Шепчут шаги невесомые чуткие
на чердаке
– домовой стережет
наше сокровище позднее, шутка ли,
счастье
на старость. Месит снежок
тощая тень под худыми окошками,
чтобы
волчок тебя в лес не унес.
Слышишь, из ковшика звездными
крошками
запорошило медведице нос.
Глухо крест-накрест зашиты
окрестности.
Не прошмыгнет ни одна из дорог.
Много легло
здесь, умаявшись, без вести.
Ты постарайся выспаться впрок.
Спи
и не слушай, как сердце колотится.
Будет бессонница –
крестная мать.
Доля студеней водицы колодезной –
мертвой
деревне глаза закрывать.
Не отпустила
Не отпустила. Грозилась
повеситься.
Он остался.
Больше любила, наверно. Был весь в
отца.
Первый. Старший.
Батю не помнили фотокарточки.
Спит
пехота
где-то под Курском, лежит вповалочку.
Беззаботно.
Здесь
– лебеда, трудодни да пахота.
Сон короткий.
Быстро
взрослелось в черной рубахе той.
Бесповоротно.
Ближе к
земле – проще выжить, казалось бы.
Он и выжил.
Ниже к
земле без единой жалобы –
небо ближе.
Небо держалось,
скрипело на избах трех.
И устало.
Вкрадчиво, как проступает на
камне мох,
ела старость.
В том году засуха выгрызла
дочерна
все живое.
Мать отправлял к городской ее дочери.
Под
конвоем.
После до света курил под окошками.
Выла псина.
И
тишина ртом немым перекошенным
голосила.
Всех поминала,
кому не по возрасту
жмет землица.
И не ослабить тесного
ворота.
Не откреститься.
Мать хоронили за тысячу верст. И
он
не поехал.
Вязла деревня в осени островом
по застрехи.
Жар ледяной оседал в крови спорами,
белым сором.
Спрашивал землю и небо, скоро ли?
Вышло скоро.
В город
свезли против воли. На химию.
Врач в палате
детям сказал: он не
помнит имени,
неадекватен.
Все повторяет: откройте ставни,
мол,
света мало.
И для чего ты меня
оставила
…………………..…………………………………………….
Будто мама
Надежде
Идут, по-зимнему закутаны,
две жертвы местных автостанций
брать приступом автобус утренний:
девчонка с пухлым школьным ранцем
и будто мама с дамской сумочкой,
на каблуках, в пальто из драпа.
А на вокзале – привкус булочной
сильнее, чем бензинный запах.
Хлеб с маслом и постель уютная
мерещатся. Но косо-криво
автобус «Белебей – Приютово»,
кренясь, сползает вдоль обрыва.
С шубейки сорванная пуговка
за нитку держится – ей страшно.
Опять не обошлось без ругани
у обозленных штурмом старших.
Зажата между тел, не падая,
висит меньшая, рот разинув,
в несносной шапке леопардовой,
тугой затянутой резинкой.
С ноги слетел промокший валенок
и хочется реветь, но стыдно.
И будто мама ей как маленькой:
«Терпи», – внушает строгим видом.
А за уверенностью взрослого
испуг таится тот же самый –
она, конечно, выше ростом, но
еще не доросла до мамы.
Камушек
Из
драгоценностей у бабушки были радио и сундук.
Трудно сказать, где
водилось больше историй. Но примерно тысячу и одну возносило из
сундука цветастое море.
Оно разливалось лужицами платков,
покрывало весь дом лоскутными волнами.
Подушки, набитые пухом
северных облаков, плыли как нильсовы гуси, и олелукойными снами
цветными кружился тряпичный мир…
А глубоко на дне таился
подводный камень.
Отчего-то холодно было рядом с ним. И страшно.
Бабушка говорила, что страх – от лукавого. И мне представлялось
горе луковое внутри, оно спит, свесив уши, и подобравшись в узел.
Чтоб не облиться слезами, не трогай и не смотри.
Еще говорила
бабушка – нет того узелка туже. Но время придет –
развяжется сам, легко. Когда это будет – ведает Царь небесный.
И лежавший у ног ее черный кот щурил глаз и заводил свою песню.
Земляничный пирог
В избе, пропахшей ягодами, мятой,
чаевничали за полночь, когда
жара спадала. На скатерке смятой –
крестьянская нехитрая еда:
хлеб, сало лук, печеная картошка
и земляничный праздничный пирог
по случаю Петрова дня. До крошки
его съедали, слизывая сок
со щек и пальцев, до блаженной лени –
всё ею наполнялось всклень,
под сонными часами шли олени
на водопой, и, не сходя с колен,
дремала память перед образами
в окладе самодельном из цветных
бумажных фантиков и детскими глазами
смотрела о далеком прошлом сны.
И свечи оплывали карамелью
ирис «Кис-кис», в ногах мурлыкал кот,
а за обитой дерматином дверью
ложилась ночь, как кошка, на живот
земли, сомлевшей от дневного зноя,
негромкий голос Отче наш
читал чуть нараспев, от слов покоем
светился воздух, пела тишина
над ухом, мерно шевеля губами,
как колыбель раскачивался дом,
и чудилось: за чаем с пирогами –
Он с нами вместе, за одним столом.
Качели
Взлетает вверх в горошек ситец
до головы,
Летят цветы, роса и птицы
пыльцой с травы,
И кувырком за ними следом –
сандалии с ног,
Летит душа – ей страх неведом –
через порог
Земного притяженья боли,
еще смешной,
Спины пониже – две мозоли –
одной сплошной
Полоской красной от веревки –
крепка петля –
Летит пилот без подготовки
и с ним земля,
Дом, ловко ставнями махая,
и Шарик-пес,
Дедок соседский в малахае
и сена воз,
Колхозный развалюха-трактор,
того гляди,
Взлетит, подбитый птеродактиль,
парит один
Журавль колодезный печальный,
толпа ворон,
И скоро массово отчалят
со всех сторон
Деревья: тополя и ели,
кто не увяз,
Держащий на руках качели
дремучий вяз…
Летят года, уже их много,
густы как лес,
Я, как была, на босу ногу
спущусь с небес
Колея
и в какой-то момент
колея превратилась в окоп.
и теперь – сам в себе окопавшийся
враг.
на губах – терракотовое молоко
пересохло, и все,
что легко наврал,
тянет вниз, в овражью сырую пасть,
как по
маслу, глину взбивая в кровь,
не сбежать, в обнимку с неволей
спать,
укрываться снежным её ковром,
на двоих транжиря тепла
запас
и с овчинку небо на вес драгметаллруна,
спорить, кто в
рядовом этом теле кого не спас,
кто из нас – бессердечная
сторона,
чьи приказы, и чей без костей язык
был захвачен, и
доводил, и в ком
кровь, вобравшая градус чужой лозы,
говорит раздвоенным
языком.
тень дракона находит на день сурка,
ум за разум, и мир
не берет мирок.
моет руку мою врага моего рука.
он, как я, в
колее своей одинок.
скорпионским ядом травится, ржавым льдом,
под
коготком увязшим – сиди и пой,
что долговая яма отныне –
дом.
и, вроде бы, глупо верить, что Бог с тобой
***
Зима беснуется, объевшись белены.
А мы с тобой живем, не обессудив,
что связаны запястья хрупких судеб.
Всего лишь люди. Этим и странны.
Встречать закат выходим – дорог гость –
в завьюженное стужей запорожье,
он, как всегда, увязнет в бездорожье,
рябины снегирям рассыпав горсть.
Обветренным пылающим лицом
заря приникнет к стылому окошку.
И скорый вечер сходу на дорожку,
не погостив, присядет на крыльцо.
С ним помолчим о пережитом дне.
Переживать как будто нет причины.
Подумаешь, болезни и морщины –
с годами к ним – терпимей, чем к родне.
Родные стены стерпят холода,
когда, казалось бы, пиши пропало,
и дрожь по ребрам как по рельсам–шпалам,
и замерзает в комнате вода.
Плясать от печки, вспомнив старину?
Центр мира заменили батареи.
И мы дыханием друг друга греем,
в подледную спускаясь тишину.
Ночь говорит на снежном языке.
Ее послушать – нет тепла на свете.
Всего лишь люди – ей мы не ответим.
Идем встречать рассвет. Рука в руке.
Письмо нездешнему другу
Здравствуй, солнце мое, сегодня опять зима.
Ты, конечно, наслышан, у нас тут не куршевели.
Климат чудный, я от него шалею.
Моря нет. Но лукавое – от ума.
Новостей у нас, знаешь, не густо, от сплетен тошнит.
Так, наверно, случается при передозе Сартра.
Я активирую спящий режим до марта.
Буду сидеть, молчать, вышивать рушник.
Помнишь, как в горнице, где от звезды ночной
свет по воде течет, выловленный в колодце?
Вроде бы та же вода, но теперь – болотце –
свет увязает и тонет. Беру ручной
старый фонарик и выхожу на крыльцо.
Веришь, так сладко в небо глядеть бездумно.
Впрочем, ты слишком дневной и благоразумный,
и саркастично вспомнил бы здесь яйцо.
Кстати, в широком смысле педикулез
грозит перейти в пандемию, такая штука.
Трудно отмыться, всегда умывая руки.
Жаль, что об этом не заявляет ВОЗ.
Да, о здоровье. Ты в курсе, каким глухим
сплином пропитана здешняя непогода,
и уверяешь, что, мол, не пройдет и полгода.
Но без тебя заскулил мой душевный рахит.
Солнце мое, увидимся ли еще?
Надеюсь, весна снизойдет и на наши кочки.
Может, заглянет на телеграф и почту.
К слову, намедни связисты прислали счет.
Дорого нынче обходится свой шесток.
Говорят, у вас тоже неладно – всё бури-вспышки.
Береги себя. Я же прикинусь норушкой-мышкой.
Просто коснись меня, если что.
Дом под
горой
1.
По
семейным обстоятельствам я живу на улице Войкова (ага, вспоминается
роланбыковский логопед с фефектом ечи), но в этом нет ничего
смешного, как, впрочем, и горького, это просто навечно. Под
бревенчатым боком дома – белебеевская автостанция, а
ночами горит огонек на загадочной вышке, по субботам – баня,
застолье и песни с танцами под гармошку или гитару, не слишком пьяные
взрослые глядят друг на друга нежно, а мы бежим гулять, по крышам,
там яблонь ветки были еще вчера заснеженными, а нынче в окна стучат
кулачки ранеток, мел чертит рожицы по железу, по асфальту –
классики, мы с подружками предпочитаем играть в «резинки»,
я опять не допрыгиваю (надо заняться гимнастикой), рот нараспашку
разинув, дом дышит дымом – яблочным, сигаретным,
березово-банным – и огородом, лениво потягиваясь вместе с
дворовой собакой Лаймой и всеми задворками. Ему пробежаться бы до
вершины горы, глянуть за горизонт – что там? Но неподъемны
корни, вцепившиеся в улицу Войкова.
2.
В доме на
Войкова появился крошечный Лёвка. Он пока не рычит – мяукает.
Его мама – художник. У нее получаются ловко тюльпаны,
вылупляющиеся из луковиц на разделочных досках. Она красивая и
веселая, когда сердится, говорит «у, лошадь страшная».
Они живут в пристрое, вечными новоселами, мы заходим к ним в гости –
я и сестра моя старшая. Идем за компанию выгуливать львенка, его мама
смеется: «на выход, бабы», и, шутя, называет мою сестру
сестренкой, говорит, что и ей «пора бы».
Вместе с
Лёвкой в дому завелось молоко «Малютка», я иногда краду
его – ложечку – трусливо, зайцем. Долго держу за щекой:
так сладко-жутко, и надеюсь, что львенок не обижается.
3.
Главная
в доме на Войкова – моя тетя Шура. У нее – работа, три
взрослых сына, свекровь, отказавшаяся вставать с постели. Тетя Шура
не унывает, не такая, говорит, натура,
вечерами берет крючок и
вышивает ковер посреди этой канители: по бескрайнему синему морю
бесшумно распускаются алые лепестки, золотые веточки…
Уморилась малость, улыбается нам с сестрой тетя Шура, может, по чаю,
девочки?
4.
Тетя Шура умерла от инсульта, внезапно:
возвращалась с рынка (базар образовался на месте станции). В доме на
Войкова давно нет ни песен, ни танцев – он продан под склад и
заперт. Огонек на вышке все также горит, а гора почему-то стала ниже.
Я иногда проезжаю мимо, из Уфы транзитом, гляжу в знакомые окна, но
за стеклом никого не вижу. Хотя, если всмотреться ближе, все так же
волнуется на стене сине-алое-золотое море, по-вангоговски
сумасшедшее, мы сидим за столом, пьем чай, и, по-прежнему, восемь –
мне. Дети не знают времени – ни будущего, ни прошедшего.
|
Проголосуйте за это произведение |
Доля студеней водицы колодезной – Разные стихи и надо бы перечитать, и, кривя бровь, посля сказать, что много образов, картин, ассоциаций, во всем уму непостижимо разобраться, и много интересного, и слов сказать бы лестных, но тяжко от чужих забот, свои стенанья ближе, вот...
|
dedaunan
|
|
